Выкорчевывание. Uprooting

"Совсем недавно советский читатель познакомился с первым романом греческой писательницы Дидо Сотириу «Мертвые ждут…» Опытная журналистка, переводчик, профессиональный литератор, глубоко интересующаяся тем, что происходит в мире, Дидо Сотириу и в художественном творчестве остается верной себе: первый роман писательницы был посвящен проблемам войны и мира, проникнут страстной ненавистью к войне.
Роман «Мертвые ждут…» рассказывает о трагических событиях греко-турецкой войны, закончившейся в 1922 году военным поражением Греции. Роман этот во многом автобиографичен, «личное» отношение автора к описываемым событиям придает произведению силу документа. История семейства Магисов, малоазиатских греков, вынужденных эмигрировать, искать в Греции новую родину, история двух поколений Магисов, людей разных индивидуальностей, характеров, призваний, склонностей, разной судьбы, рассказ о семье, через которую так безжалостно прокатилось колесо истории, — эта «семейная» драма становится под пером писательницы книгой о Греции первой половины XX века. В конце романа герои его — младшее поколение Магисов — участники Сопротивления, вместе с лучшими сынами и дочерьми Греции активно борются с нацистской оккупацией. Но в первом своем романе писательнице не удается порой художественно осмыслить привлекаемый ею огромный материал, ряд серьезных проблем она раскрывает весьма поверхностно. Тем не менее уже первая книга показала читателю, что в лице Дидо Сотириу перед ним серьезный, внимательный, вдумчивый писатель, которому важен не столько «сюжет», сколько понимание сути событий; автор проявляет интерес к таким общественным явлениям, художественный анализ которых помогает разобраться и понять причины происходящего, узнать, говоря словами Дидо Сотириу, виновника случившегося.
Второй роман писательницы, «Земли, обагренные кровью», более локален. Если первый растянут во времени — он начинается в годы первой, а заканчивается в годы второй мировой войны, — то роман «Земли, обагренные кровью» целиком посвящен событиям первой мировой войны и главным образом малоазиатской катастрофе, национальной трагедии Греции. И если героиня первой книги, девочка, а затем молодая девушка, смотрит на происходящее наивными детскими глазами и, даже повзрослев, судит о многом лишь понаслышке, то герой романа «Земли, обагренные кровью», крестьянин, сын крестьянина, солдат рабочего батальона, а потом солдат греческой армии, дезертир, турецкий военнопленный, бежавший от побоев и издевательств, всей своей жизнью, судьбой, ощущает суть происшедшей трагедии.
Горе и страдания, перенесенные ее народом, заставили Дидо Сотириу взяться за перо, ею владело страстное желание разобраться во всем и понять случившееся до конца, сделать это свое понимание активным, деятельным оружием в борьбе за мир, за то, чтобы подобная трагедия никогда больше не могла повториться. С первых же страниц романа «Земли, обагренные кровью» мы оказываемся в центре Анатолии — в греческой деревушке Кыркындже. Мир и покой царили на этой древней земле. И люди в этом благословенном крае жили хорошо и спокойно. Крестьяне хозяйствовали в своих садах, где росли орехи, миндаль, яблоки, груши и черешня, на своих полях, становившихся осенью золотым морем пшеницы; продавали оливковое масло, инжир; в озерах было вдоволь рыбы, скот пасся на прекрасных заливных лугах. Дома сверкали чистотой, «лица взрослых и детей светились радостью», осенью справлялись свадьбы, один за другим сменялись праздники.
И то обстоятельство, что деревушка Кыркындже находилась в окружении деревень турецких, никого не смущало. Турки уважали греков, восхищались их сметливостью и трудолюбием, а греки отвечали им тем же, встречали добрым словом, не забывали угостить; христиане радовались, попав на праздник к мусульманам, а мусульмане радовались праздникам христианским. Казалось бы, ничто здесь не предвещало чего-то дурного, «Простые турки были готовы все сделать для нас, греков. Мы жили дружно и помогали друг другу. Оба наши народа родила и вскормила одна и та же земля, и мы не питали друг к другу никакой ненависти…» А однажды друг детства Манолиса Аксиотиса, турчонок Шевкет, когда греки вылечили его тяжело заболевшего отца, принес Манолису монету и смущенно прошептал: «Зажги от меня свечку. Может быть, наши боги подружатся, как и мы…» Миром и  спокойствием проникнута первая часть романа, и тем более контрастируют с ней части последующие. Начинается война, и люди, еще не успевшие хоть что-то понять из того, что происходит в мире, оказываются уже вовлеченными в эту гигантскую мясорубку. Деревня меняет свой облик. Уже не слышно песен, опустели поля, всюду воцарились страх и тревога. Мужчин забирают в рабочие батальоны, из которых многие солдаты уже никогда не вернутся или вернутся калеками — надломленными физически и морально. Нечеловеческий труд, антисанитарные условия, болезни, страшные издевательства, побои, убийства — вот что ожидало тех, кто попадал в рабочие батальоны. Да и турки — добрые, хлебосольные соседи, друзья-приятели, с которыми можно было шутить, помогать им в работе, и в случае нужды в свою очередь просить у них помощи, — и они внезапно превращаются в алчных, свирепых завоевателей, насильников, безжалостных изуверов.
Мобилизованные в рабочие батальоны бегут при первой возможности в горы, скрываются там долгие месяцы. Карательные отряды ловят дезертиров, зверски расправляются с ними и их семьями, насилуют их детей, сжигают дома и целые деревни… Автор показывает, как страшно меняет война и саму атмосферу жизни и отношения людей, бывших еще вчера друзьями, как она способствует пробуждению в людях самых низменных инстинктов, как ломает она не только побежденных, но и победителей… Но вот война заканчивается поражением Турции — союзника Германии. Солдаты возвращаются из рабочих батальонов, дезертиры спускаются с гор. Казалось бы, должна начаться нормальная довоенная жизнь. Она словно бы и началась. «Тех, что ушли в землю, не вернешь. Но землю мы должны воскресить», — говорит вернувшийся домой брат Манолиса. Братья работают дни и ночи, без сна и отдыха, едят только хлеб с маслинами, зато земля возрождается под их руками, дает богатый урожай… Но от войны не так просто уйти, ее тлетворное дыхание отравило души и сердца людей. Начинают полыхать турецкие деревни, турки в панике бегут от родных очагов: «Страх перекочевал из наших домов в турецкие». А затем неожиданная весть, перевернувшая всю только-только начавшую налаживаться жизнь: мобилизация! Греция решила продолжать победоносную войну. Империалистические хищники швырнули маленькую страну в свою грязную игру, как игральную карту. Кого из них интересовала тогда судьба Греции? В главах, посвященных пребыванию Манолиса в греческой армии, сражениям с турецкими партизанами, автор становится все более и более внимательным к своему герою. Писательницу интересует здесь прежде всего душевная эволюция простого крестьянина из деревни Кыркындже. Поначалу Манолису кажется, что он уже смят и раздавлен всем случившимся, что если ему повезет, у него, быть может, хватит сил только на то, чтобы выжить, хоть как-то сохранить себя в кошмаре военной катастрофы. Но трезвая голова и зоркие глаза Манолиса помогают ему разобраться в происходящем. Он знакомится с Никитасом Дросакисом — солдатом-критянином, студентом, которого считают в армии «неблагонадежным». Чтобы избавиться от Дросакиса, его посылают на самые опасные задания, но он остается все таким же спокойным, жизнерадостным и общительным. Людей подкупает его доброта, готовность в любую минуту откликнуться, помочь словом и делом — он весь светится своей добротой к людям. И солдаты с охотой прислушиваются к тому, о чем говорит Дросакис, его рассказы и рассуждения поражают их смелостью, неожиданным поворотом, будоражат сознание, заставляют думать над жизнью, над тем, во что они все оказались вовлечены.
«Когда ты и тебе подобные наконец проснутся, настанет весна для человечества…» — говорит Манолису Дросакис, настойчиво, упорно разъясняя ему суть происходящего. Он говорит Манолису и о том, что тот сам должен бороться за свое счастье, должен научиться думать. Манолис спорит с Дросакисом, его рассуждения, в которых Манолис лишь чувствует, но еще не видит, не понимает правды, кажутся ему пустой болтовней. Зачем ему, крестьянину, умение думать? Верните ему землю, хотя бы ту, что была у него до войны, оставьте его в покое, и он сам добьется своего счастья!.. Страшные события, надвигающиеся на Грецию, водоворот, в центре которого оказался Манолис, досказали ему то, чего не сумел объяснить Дросакис. И уж тут Манолис осознает важность и необходимость знания, понимания того, что происходит, у него складывается свое, свободное от наивных иллюзий представление о жизни и о тех, кто довел его родину до катастрофы. А между тем кинутая империалистами «греческая карта» сделала свое дело и перестала быть нужной в игре. Французы заключили договор с Кемалем. «Англичане продали нас за мосульскую нефть». Концов невозможно было найти. Фронт оказался прорван, и началось стремительное, паническое отступление армии, бегство тысяч и тысяч людей, брошенных на произвол судьбы. Теперь уж Манолис понимает правоту Дросакиса, как ни тяжело это ему. Манолис видит, что они попали в капкан, что тысячи и тысячи его земляков обречены на гибель здесь, на их родине, в сердце Анатолии, что правители Греции, стакнувшиеся с империалистами, предали своих соотечественников. «Может быть, ты думаешь, что их очень огорчает судьба Греции? — спрашивает Дросакис. — Иностранный капитал интересует только собственная выгода. От него ни пощады, ни справедливости не жди». И действительно, рекой льется кровь ни в чем не повинных людей, улицы Смирны превращены в дымящиеся развалины, озверевшие от крови и безнаказанности турецкие солдаты рыскают по городу в поисках добычи, а на рейде спокойно покачиваются военные корабли союзников, — им дела нет до финала этой трагедии. А потом Манолис Аксиотис идет в колонне военнопленных в глубь Анатолии, вокруг него один за другим падают его товарищи, зверски убитые конвоирами и жетелями турецких деревень, мимо которых они проходят. Манолис не может вынести этого и бежит вместе со своим другом. Они скитаются в горах и наконец приходят в родную деревню Кыркындже. На улицах не видно признаков жизни, словно пронеслась над деревней чума и скосила все живое. А ведь именно здесь прошло его детство, здесь был его дом, его земля, посевы, деревья, здесь покоятся кости его предков…
Манолису Аксиотису чудом удается спастись, переправиться на греческие острова. Он в толпе, вместе с тысячами беженцев — счастливцев, выбравшихся живыми, но потерявших всех и все. Он слушает страшные рассказы о пережитом — люди только об этом и могут говорить и думать. Манолис видит, как на малоазиатском берегу мигают, словно глаза, огоньки. «Там до вчерашнего дня была наша родина!» С болью в сердце думает Манолис о своей родине — прекрасной стране Анатолии, где он и его земляки — греки и турки — могли бы жить так счастливо. У него перед глазами встает его друг, турчонок Шевкет, он вспоминает турецкого партизана, которого убил собственной рукой, думает о друзьях и братьях, убитых турками.
«Проклятие виновным!» Эти заключительные слова романа органично вплетаются в канву всего повествования. Они не только своеобразный итог горьких размышлений героя романа, они лаконично и четко формулируют суть прозрения Манолиса Аксиотиса, почувствовавшего сердцем, разобравшегося наконец в том, кто виновен в страданиях его народа. Могут сказать, что в этом романе Дидо Сотириу нет исчерпывающего анализа социальных корней малоазиатской катастрофы. И это будет справедливо. Но автор не ставил перед собой такой задачи. Роман написан от лица Манолиса Аксиотиса — простого крестьянина, оказавшегося в центре событий, ставших роковыми для его родины. Герой романа прозревает на наших глазах, учится правильно оценивать события и свое место в них. Роман «Земли, обагренные кровью» — это страстный протест против войны, он звучит гневным обвинением империализму, который несет горе и смерть народам. Этот роман принадлежит к числу тех книг, которые помогают людям не забывать о времени и событиях и способствтют тому, чтобы люди делали из них правильные и необходимые выводы." Ф. СВЕТОВ

ДИДО СОТИРИУ родилась в городе Айдын, что в западной Турции, в греческой семье. В 1919 году семья переехала в Измир. Однако после так называемой «малоазиатской катастрофы» семья была вынуждена бежать в Пирей, а потом поселилась в Афинах, где Дидо провела остаток жизни.
Образование Дидо получила в университете Сорбонны. В 1936 г. начала работать журналистом, в 1944 г. стала главным редактором газеты "Радикальный". Во время путешествия в Париж, Дидо познакомилась со многими писателями и подружилась с Луи Арагоном. Вернувшись в Грецию, она начала писать о тех событиях, которые пережила сама после завершения Греко-турецкой войны 1919—1922 и принудительного обмена населения между Грецией и Турцией.
В 1959 г. вышел ее первый роман, а 1962 г. был опубликован роман «Окровавленные земли», который стал ее самым громким успехом и был издан по всему миру общим тиражом 250 тыс. экземпляров. После гражданской войны Дидо Сотириу продолжала работать шеф-редактором женского журнала, при этом писала внешнеполитические обзоры для многих греческих изданий.

«ЗЕМЛИ ОБАГРЕННЫЕ КРОВЬЮ»
 
"Сорок лет прошло с тех пор, как эллинизм в Малой Азии был вырван с корнем. Греков силой оторвали от очагов предков. Это одна из самых страшных глав новейшей греческой истории. Те, кто пережил это бурное время, уходят один за другим из жизни, унося с собой воспоминания о нем. Утрачиваются или покрываются густым слоем пыли в исторических архивах и следы прошлого. «От покойника слез не жди», — говорит одна малоазиатская пословица. Я обратилась к памяти еще живых свидетелей. С горечью и болью я прислушивалась к голосу их сердец, в глубине которых еще хранились воспоминания, как хранятся в божнице свадебные венки и листочки лавра, принесенные из церкви. Образ Манолиса Аксиотиса, от имени которого ведется рассказ, — это образ малоазиатского крестьянина-грека, вечного труженика, пережившего рабочие батальоны 1914–1918 годов, позже одевшего форму греческого солдата, очевидца малоазиатской катастрофы, попавшего в плен и потом вкусившего горький хлеб беженца, сорок лет проработавшего грузчиком в порту, где он стал членом профсоюза, а затем бойцом национального Сопротивления. Манолис Аксиотис пришел однажды ко мне и принес тетрадь со своими воспоминаниями. Старый человек, набравшись терпения, пусть не очень грамотно, описал то, что видел своими глазами за шестьдесят лет жизни. Я получила нужный мне для романа материал и у других участников событий. Я руководствовалась единственным желанием — рассказать о времени и событиях, ушедших навсегда, чтобы старые люди не забывали о них, а молодежь сделала нужные выводы."  ДИДО СОТИРИУ

ГЛАВА  XVII - «Греки пришли…»

Я нашел своих на станции Кемер в бараках, покинутых греческой армией. Печальная была встреча. И разговор наш был безрадостным, сухим. Я отозвал мать в сторону и спросил:
— Сколько у тебя денег, мать?
— Денег? — удивленно спросила она. — Каких денег? Мы же не успели продать урожай. А все, что было, пошло на задаток.
— Задаток? Какой задаток?
— Задаток за усадьбу, которую купил Костас. Разве ты не получил от него письма? Ведь он писал тебе!
Увидев, что я закрыл глаза, будто мне внезапно вонзили нож в сердце, она поняла, что я ничего не знаю, а теперь было уже бесполезно об этом говорить.
Она побледнела, испугалась, что опять произойдет ссора, как когда-то из-за наследства.
— Костас не виноват, — поспешила добавить она. — Он старался для всех. Это была настоящая находка. Ей-богу, сынок. Он купил ее за бесценок. Это усадьба дядюшки Тодороса, бакалейщика, а ты знаешь, какой он хороший хозяин. Один дом чего стоит! Пожить там лето — сразу помолодеешь...
Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Мой план перебраться на лодке на острова рухнул, Я нервно кусал губы, курил одну сигарету за другой. Костас даже не подошел ко мне. Он стоял с нашими односельчанами и говорил:
— Умнее всех поступили те, кто остался дома. Может быть, они сделали так по неведению. И все же им лучше, чем нам. Если даже нам придется пробыть здесь каких-нибудь десять-двенадцать дней, мы не выдержим, пропадем!..
Крестьяне кивали головами.
Неужели они ничего не понимают? Ведь несчастье стучится в окно, лезет в дверь, уже висит над нашей головой! Ослепли они, что ли? Или страх лишил их способности видеть и понимать что-нибудь? Моя мать даже побоялась спросить меня о Стаматисе. А я очень беспокоился о младшем брате. Я часто вспоминал о его предчувствиях, когда призвали его возраст. «На этот раз мне не отделаться, Манолис. Вот увидишь. Раз уйдешь от смерти... два... а на третий...»
Я присел на ступеньки, закрыл глаза и, растирая ладонями лоб, заставил себя сосредоточиться, чтобы обдумать и решить, как поступить дальше. Мать робко подошла ко мне, положила руку мне на плечо и тихо спросила:
— Что с тобой, сынок? Что тебя мучает? Ты думаешь, что нас ждут еще какие-нибудь неприятности? Да?
— Да, мать, да! Через несколько часов турки будут в Смирне! Поймите это наконец!
— Господи боже! — перекрестилась она. — Одумайся, что ты говоришь? Возможно ли это?
Моя бедная сестра, которая после двух несчастных помолвок снова нашла себе жениха, с тревогой посмотрела на нас и грустно прошептала:
— Опять мне, горемычной, не придется надеть свадебный венец!
Я подошел к брату ее жениха, который с наслаждением потягивал кофе и крутил усы.
— Николас, чего ты не уезжаешь? Ты забыл, сколько турок отправил на тот свет? Для твоей же пользы говорю — уезжай, уезжай поскорее! Времени для раздумий нет. Вот-вот Пехливан ворвется в город!
— Ну-у, это уж ты чересчур хватил! — ответил презрительно Николас.
Мать сердито вмешалась:
— Ты все другим советуешь, а сам-то что думаешь делать?
— Я, мать, поеду отдыхать в усадьбу, которую вы купили, хочу помолодеть!
Ее глаза наполнились слезами, морщины на измученном лице стали еще глубже. Я пожалел о своей жестокости.
— Раз уже дело так обернулось, мать, я останусь с вами. Турки наверняка осудят тех, кто уедет, как военных преступников и уже никогда не разрешат вернуться...
— Сын мой, ты рассуждаешь, как дитя. Неужели ты думаешь, что партизаны пощадят нас? Уезжай скорее!
— А что я буду делать в Греции с пустым карманом? Нищенствовать?
— Лучше нищенствовать, сынок, чем... Ох, лучше не думать об этом! Не говорить! Господи боже мой! Не оставь нас! Пожалей!
Она тихо заплакала.
— Стаматис у меня из головы не выходит! Где он? Почему до сих пор не вернулся? Может быть, ему удалось с войсками на пароходе уехать? — Она вытерла глаза. Решительно встала. Развязала узел и достала оттуда синий костюм, сшитый в Смирне к моей помолвке с Катиной, который мне так и не пришлось надеть. Встряхнула его, расправила воротник.
— Сними шинель. Переоденься, чтобы не видно было, что ты солдат.
В гражданской одежде я почувствовал себя обновленным.
— Подымайтесь, пойдемте к морю, — сказал я. — Это самое лучшее, что мы можем сделать. Там корабли союзников. Неужели нам не помогут?
Мы расположились на пристани напротив военных кораблей и провели там ночь, дрожа от холода и страха. На рассвете к пристани подплыли английские патрули, собрали всех нас — тысячи женщин, мужчин и детей, погрузили на баржи (их было около шестидесяти), которые стояли в порту, и повезли к своим кораблям.
Это неожиданное счастье показалось нам божьим знамением. Появилась вера, которая прогнала страх и вселила надежду. От души отлегло. Мы стали жалеть оставшихся на суше. Дети принялись играть, гоняться за облезлой кошкой, которая пряталась среди мешков с изюмом и инжиром. Афрула, красивая девушка на Смирны, сирота (у нее осталась в живых только бабушка), первым делом достала зеркало и стала расчесывать свои длинные волнистые волосы.
Быстро мчалось время. Солнце уже садилось, небо окрасилось в розовый цвет. Пароходики из Корделё шли почти пустыми, лопасти их колес будоражили водную гладь. Легкий бриз доносил свежий запах моря. Раньше в такое время набережная оживала. Гуляющая публика, песни, графинчики раки. А теперь люди бегут куда-то, словно их преследуют.
Бакалейщик начал ругать левантинцев:
— Им теперь лафа. Наконец-то им удалось обскакать нас! У меня была клиентура во всех их консульствах, я знаю все их интриги. Еще до того, как греческая армия высадилась в Смирне, они писали своим правительствам и в Париж и просили не допустить греческую оккупацию. Американские миссионеры, французские священники, итальянские шпионы, торговцы, банкиры — все они, как один, против нас!
— Заботятся о своей выгоде. Твоя гибель — моя жизнь. Ты что, не знаешь? — ответил ему какой-то матрос.
Бакалейщик покачал головой:
— Даже турки не ненавидели нас так, как левантинцы!
В разговор вмешалась женщина средних лет, жена булочника, двоюродная сестра матроса.
— На днях, когда уже было известно, что фронт прорван, зашел к нам один глупец, сын месье Джорджио, повесил на перила феску и ушел. Увидел это мой сын Талис, догнал его и избил. Выскочила из дому его мать, католичка, и стала кричать: «Пришел вам конец! Даже духу греческого в Смирне не останется!» И с какой злобной радостью она это выкрикивала! Но что тут в квартале поднялось! Наши женщины схватили кому что под руки попало и накинулись на католичек: «...вашу католическую богоматерь... ваших гипсовых святых...» — ругались они. А те поносили наши иконы: «ваши переводные картинки, ваших бородатых козлов-священников!»
Наступила ночь, и все притихли. Перепуганные люди устраивались на ночлег поближе друг к другу. Одни сразу захрапели, другие долго перешептывались. Мать укрыла меня одеялом; пододеяльник еще хранил запах мыла и чистой воды наших мест. Но сон не приходил. Слева от меня расположились на досках муж с женой и никак не могли угомониться. Им мешали нательные пояса с зашитыми в них алмазами и золотыми лирами.
— Марица, я боюсь, что мы плохо заперли двери дома, — беспокоился муж.
— Ах, Фемистоклис, дорогой, я же сказала тебе, что заперла как следует! Ну что ты все об одном!
— А окно в кухне? Там щель была. Ведь в щель можно руку просунуть...
Все постарались получше запереть дома, чтоб сохранить добро! Справа от меня бабушка Афрулы все искала какую-нибудь кружку, чтобы положить в воду вставную челюсть. А у внучки появились свои заботы — она беседовала с юношей, который устроил себе постель рядом с ней.
— Господи! — молилась на коленях старушка. — Помоги, господи, верни светлые дни нашей Смирне!
Утром нас разбудили лошадиное ржание и цокот копыт. Мы сразу проснулись, вскочили. Турецкая кавалерия гордо проходила по набережной. На баржах все молчали. Даже младенцы не плакали. Лишь один тоненький детский голосок спросил:
— Что турки с нами сделают?
Что с нами сделают? Этот страшный вопрос мучил всех, но никто не произносил его вслух. С балконов домов, занимаемых иностранцами, слышались жидкие рукоплескания и крики: «Яшасын!» Кавалерия прошла, и снова стало тихо. Наша баржа была последней из шестидесяти и оказалась ближе всех к берегу. Мы услышали выкрики глашатая.
— Что он говорит? — зашумели на барже.
— Он говорит, чтобы греки сошли на берег и спокойно отправлялись по домам. Никому ничего плохого не сделают...
— Может быть, победа сделает турок добрее... — с надеждой сказала мать.
— Великие державы приказали, чтобы ни одного христианина не тронули...
— Вот это правильно! Хватит крови! Не возвращаться же к временам янычар!
— Столько наших и союзных кораблей здесь стоит, что же они, для красоты, что ли?
Ко мне подошел Костас, надутый как индюк, и насмешливо спросил:
— Ну, Манолис, что ты теперь думаешь о покупке усадьбы? Кто поступил правильно — я или дядюшка Тодорос, принявший меня за дурака?
Я так обрадовался услышанному от глашатая, что готов был простить брату в тысячу раз большую иронию. Все, кто был на барже, стал как будто одной семьей. Каждый вынимал все, что у него было съестного, — мясо, яйца, консервы — и церемонно угощал соседей. Вдруг в эту общую радость ворвался чей-то крик, к нему присоединилось множество голосов:
— Пожар!
— Пожар!
— Горит Смирна!
Все повскакали с мест. Красные языки пламени прорывались через черный дым и, танцуя, взмывали в небо.
— Это в армянском квартале...
— Да, это там!
— Опять армяне пострадают ни за что!
— Всю Смирну они не сожгут. Какая им от этого польза? Теперь ведь город принадлежит им!..
— А какая польза была нам, когда при отступлении мы поджигали турецкие деревни?
Пожар распространялся все дальше и дальше. Дым застилал небо. Его черные клубы вырывались из пламени и сталкивались друг с другом. Сотни тысяч обезумевших от страха людей черным потоком выливались из улиц и переулков и устремлялись к берегу.
— Резня! Резня началась!
— Спаси нас, богородица!
— Скорее, скорее!
— Спасите!
У берега людской поток заметался: впереди было море, позади — огонь и нож! Страшные вопли доносились из города, паника росла.
— Турки!
— Партизаны!
— Нас режут!
— Пощадите!
Море уже не кажется им помехой. Тысячи людей бросаются в воду и тонут. Воды не видно за человеческими телами. Прибрежные улицы то пустеют, то наполняются новыми толпами. Молодежь, старики, женщины, дети падают, топчут друг друга, теряют сознание, умирают. Кинжалы, штыки и пули партизан вселяют в людей животный страх.
— Режьте гяуров!
К вечеру вопли достигли предела. Резня не прекращалась. Только когда лучи прожекторов с кораблей осветили город, наступило на время затишье. Несколько человек, которым удалось доплыть до нашей баржи, рассказали, что делается в городе. Пехливан со своими партизанами и солдаты Нуреддина озверели от человеческой крови — они громят и грабят дома и магазины. Если где оказывается кто-нибудь живой, его вытаскивают на улицу и мучают до смерти. В церквах распинают священников, обесчещивают в алтарях девушек и мальчиков. Турецкий нож разгуливает по всему городу — от церкви святого Константина до районов Карагач и Балцово. Весь город объят пожаром. Рушатся стены, звенят стекла. Пламя пожирает доски, мебель, плавит железо. Город разрушен до основания. Уничтожаются творения рук человеческих. Дома, фабрики, школы, церкви, музеи, больницы, библиотеки, театры, сказочные богатства, памятники старины превращаются в пепел и дым.
Ах, рушится мир! Гибнет наша Смирна! Гибнем и мы! Сердце бьется, как подстреленная птица. Страх, этот беспощадный демон, вцепился когтями в толпу, сковал ее. Сейчас он сильнее смерти, он повелевает. Страх подавляет человеческое достоинство. Он проникает до самой глубины сердца и приказывает: «На колени, неверный!» И ты становишься. «Раздевайся!» И ты раздеваешься. «Шире шаг!» И ты бежишь. «Танцуй!» И ты танцуешь. «Забудь о чести, о родине!» И ты забываешь. «Отрекись от своей веры!» И ты отрекаешься. Ах этот страх! Ни в одном языке не найдется слов, чтобы описать его.
А что же делают наши покровители? Чем заняты адмиралы, украшенные золотыми галунами, дипломаты и представители Антанты! Они установили на бортах своих кораблей киноаппараты и снимают резню и нашу гибель! На кораблях оркестры, не умолкая, играют марши и веселые песни, чтобы до ушей команды не доходили предсмертные крики и душераздирающие вопли! Одного пушечного залпа, одного приказа было бы достаточно, чтобы прекратить бесчинства дикой орды. Но залпа не последовало и приказ не был отдан.
Отец Сергий был последним из тех, кому удалось добраться до нашей баржи. Без рясы, в разорванной, окровавленной фуфайке и кальсонах, с развевающимися волосами и всклокоченной бородой, с вытаращенными, лихорадочно горящими глазами, он не был похож на человека. Из его путаных слов, сопровождаемых беспорядочными жестами, мы поняли, что вся его семья утонула, когда они пытались вскарабкаться на американский военный корабль. Старик не выдержал этого, разум его помутился. Он то сидел молча, словно думал о чем-то, то вдруг вскакивал, размахивал руками и громко кричал:
— Пятеро детей! Жена шестая! Свояченица седьмая! Семь звезд апокалипсиса! Пусть каждого из вас семь чертей терзают в аду! Убийцы! Убийцы! Убийцы!
Он падал, бился, как эпилептик, выкрикивал непонятные слова и посылал проклятия американскому военному кораблю.
— Они стряхивали нас в море с трапа, как крошки со скатерти. Как крошки! Мы крошки! Стервятники и вороны утоляют голод такими крошками. О люди!
Дети, которые были на барже, догадались, что он сошел с ума, и стали дразнить его:
— Сумасшедший! Сумасшедший!
Они уселись вокруг него и ждали, когда он начнет кричать, как ждали дома кукушку, которая должна выскочить из часов и прокуковать время.
Я отошел и сел на краю баржи. Вдалеке волны качали два раздувшихся детских трупика, словно убаюкивали их: «Спите, спите! Земле больше не нужны дети!» Маленькие головки настойчиво стучали по железной обшивке английского крейсера: «Впустите нас! Не видите? Не слышите?»
Нет, не видят, не слышат!..


Сотириу Дидо. Земли обагренные кровью. — М.: Прогресс, 1964. — 240 с. / Перевод с новогреческого А. Сенкевича. Послесловие Ф. Светова.
http://www.ktdrus.gr/index.files/Lyrics_3.html