Прыжок через Стикс

Одна и та же музыкальная фраза по двадцать раз. Разгон – срыв. Молчок. Теперь сердитым аллюром и через препятствие. Всадник – рука  пианиста  сорвалась. Упала, уставшая, с клавиатуры. Опять рывок. Молчок. И, наконец-то, победное, закрепляющее. Выполнено. Осталось сыграть от начала и до конца.
За окном пыльные цветы. Солнцем распаленным пахнут и железо зеленой калитки и пыль и стены дома. Но самого солнца нет. Угомонилось.
После пляжа притихли дети. Взрослым – чай с мятой. А звуки фортепиано единственные встрепенулись в затянувшейся до заката сиесте. Мотылек на паутине эти звуки. Тогда и сейчас – дача, море, игра на фортепиано  по соседству – совпало, вспомнилось.
В конце восьмидесятых уезжают близкие нам люди. Сообщают об отъезде всегда неожиданно, примерно за месяц – «эмигрируем». Вначале мы свыкаемся с этим фактом, затем наступает сам момент прощания. Мы торжественно приходим в гости. Нам (не менее торжественно, как будто совершая ритуал) на память дарят какие-то книги, вещи, вазочки, цветочные вазончики…. не столько сами вещи отдают, сколько обрывки каких-то своих воспоминаний. Им кажется,  если мы возьмем  что-то из их утвари, связь не прервется. Какая-то толика души  останется здесь, дома. Понимаем, что  уезжать им не менее тяжело, чем нам осиротиться на еще одну родственную душу. Распределив мебель и скатерти,  отъезжающие, глядя на пустые комнаты, пытаются себя успокоить. Заклинают языческого бога Авось: «Говорят, что там хорошо» - в мире ином, заграничном, лучшем – « Раз обратно не едут – наверно. Вот, проводили. Весточки ждем».
Из других стран шлют, затем, они нам узкие конверты. Сине-красный орнамент по краям, тончайшая  бумага. Дальше – письма реже. И мы, и они постепенно учимся жить друг без друга.
Сейчас, конечно, проще. Были бы деньги на дорогу. Есть Интернет и скайп с видеокамерой, как дешевая альтернатива билетам. А тогда – письма с неряшливо состыкованными кружочками почтового штепселя на язычке конверта (блюстители государственного порядка даже не утруждали себя аккуратно заклеивать конверт после прочтения) и неизвестность. Прыжок через Стикс – массовая эмиграция восьмидесятых в страны, где никто не ждет из страны, в которую не вернуться.
Полупустая комната в коммуналке. Вещи уже упакованы. Уезжают бывшие соседи, а теперь – друзья. Внучка Фаина учится в музыкальной школе. Мы с ней почти ровесницы. Я, на тот момент, о музыке мечтаю. Учителя сказали, что слух есть. Я даже разучила какую-то пьесу, чем горда.  Фаину стесняюсь, не представляя о чем с ней говорить. Бабушка Фаины очень переживает, что жить придется в пустыне (какой там климат, ой!). От смущения ляпаю:
- Ничего, зато там индейцы есть – индейцы из приключенческих книжек еще одна моя страсть. И живут они все за туманной, за границей. Жить с индейцами даже в пустыне – уже хорошо.
- Мы едем в Израиль – резонно поправляет меня Фаина – там индейцев нет.
- Ну,… там тоже какие-то быть должны – я - неисправимая оптимистка. Зачем же ехать, если там их нет совсем?
Мне дарят книгу о бароне Мюнхгаузене и старинный театральный веер.
Темная комната  моей квартиры. Свет из коридора отражается в зеркалах стенки «Жемчужина». Я в полумраке сочиняю новые главы приключений шебутного барона. Веер поблескивает лаком и фальшивой позолотой. Начинается театр…
Гораздо позже, в конце девяностых, начинается новая волна эмиграции. Вместо этюдов Черни – Шопен, Лист, Шуберт. «Крейслериана» Шумана. «Житейские воззрения кота Мурра» вместо Купера. Расставаться куда больней, но уже есть шанс встретиться. Границы открыты.
Дача, море, звуки фортепиано – семилетнюю тетушку моей двухлетней дочки каждый год родители привозят на родину.  Вместо мутного Стикса - живая вода.