Святая тереза авильская

СВЯТАЯ ТЕРЕЗА АВИЛЬСКАЯ
(1515—1582)

Кто делает упорные усилия, чтобы взойти на вершину совершенства, тот никогда не восходит на нее один, но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство.
Св. Тереза Авильская

Главное свидетельство о жизни св. Терезы дано ею самой в «Книге жизни ее» («Libro de su vida») или под другим заглавием «Моя душа» («Mi alma»). Первая рукопись «Жизни» была, вероятно, сожжена ею самой, когда один из духовников ее, прочтя книгу, нашел, что она «внушена ей диаволом» и что сама она - «бесноватая». А вторая рукопись, по доносу в «Лютеровой ереси», отправлена была в суд св. Инквизиции, где находилась около двенадцати лет. «Книга жизни моей» находится в Инквизиции», - говорит сама Тереза.
Тереза первая или одна из первых, заговорит не нf школьном, мертвом, латинском языке, а на живом простонародном, старокастильском.
«В книге этой («Жизни») я говорю так просто и точно, как только могу, о том, что происходит в душе моей», – скажет св. Тереза. «Я ничего не буду говорить, о чем не знала бы по моему собственному или чужому опыту». Истина была единственной целью ее повествования, а вдохновением ее была искренность.
Жизнь Терезы в монастыре Благовещения изложена в ее автобиографии, главная часть которой написана около 1560 года, когда Терезе было 45 лет. Это не литературное произведение, но в буквальном смысле слова исповедь, которую должно было представить духовнику. Она бралась за перо лишь по приказанию духовников так же, как Фра Беато Анджелико брался за кисть. И созданные Терезой произведения должно признать не менее замечательными памятниками христианского искусства, чем дивные фрески флорентийского монастыря Сан Марко. Тереза никогда не обольщается своими способностями и бывает жестоко самокритичной: «Я всегда страдала тем, что для выражения мыслей мне надо было очень много слов». «Трудно говорить о самом внутреннем, а так как трудность эта соединяется у меня с глубоким невежеством, то я наговорю, конечно, много лишнего прежде, чем скажу то, что надо сказать. Часто, когда я беру перо в руки, у меня нет ни одной мысли в голове, и я сама не знаю, что скажу». «Но Бог делает, чтобы это хорошо было сказано». «Духу Святому себя поручаю: пусть Он сам говорит моими устами».
«Книга Жизни» и «Книга Оснований», в которой описывает она свои основания монастырей, - не только портрет души Терезы, но и портрет целой эпохи - сложного времени раскола Церкви и глубокого духовного кризиса, в котором находилась Европа.
 





 
К началу XVI столетия католическая церковь Испании пришла в состояние полного разложения. Духовенство мало заботилось о пастве, думая лишь о своем обогащении и веселом препровождении времени. Падение нравов было особенно заметно в монастырях. Нищенствующие ордена уже не соблюдали обета бедности, но предавались всем земным удовольствиям. Монашество не отрекалось более от мира, с которым оно жило в тесной связи.
Между тем в Италии с 1528 года началась настоящая реформа францисканского ордена, которая должна была возродить строгий первоначальный устав святого Франциска. Реформированные францисканцы жили в крайней бедности и занимались проповедью. Стремление к обновлению охватило также и другие монашеские ордена.
Монастырская реформа, начатая в Италии, стала вскоре вводиться также в Испании и прежде всего среди францисканцев. Душою этого дела был причисленный после к лику святых отец Педро из Алькантары, которым было основано или реформировано около 40 монастырей. Реформатор францисканцев сыграл в жизни Терезы большую роль, поддержав ее желание возродить среди кармелиток первоначальную бедность. Человек редкого сильного духа, о. Педро д'Алькантар вел суровую жизнь аскета. Его келья была так мала, что в ней нельзя было даже вытянуться. Он спал сидя и всего лишь полтора часа. Ел он только раз в три дня, а иногда целых восемь дней принимал пищи. Живя в бедности и лишениях, о. Педро достиг полного умерщвления плоти. А в доброте и приветливости испанского отшельника возродился светлый дух Франциска Ассизского.
Предпринятые католическою церковью реформы были не только средством самообороны от грозившего протестантизма, но также и результатом возрождения религиозности. Душа человека расширилась, отчего ей стало тесно в рамках беспечного Возрождения. Настроение умиротворения сменилось беспокойством и неудовлетворенностью. Легкомыслие сменилось серьезностью. Доселе опущенные взоры поднялись к небу, к великому и необъятному.
Забегая несколько вперед, отметим главные черты Терезы, связывающие с ее временем.
Тереза почти всю свою жизнь провела в смятении и тревоге. Средневековые святые, имея с детства тяготение к Богу, или отдавались Ему на служение, не уклоняясь от однажды намеченного пути, или же они переживали так называемое обращение, определенно разделяющее их жизнь на два периода мирского и религиозного настроения - Терезу с детства тянуло одновременно и к миру, и к Богу; в таком раздвоении она провела почти всю свою жизнь. Она пережила не одно обращение, но ряд обращений. Борясь между землей и небом, она также никогда не могла примирить в себе ум и чувства. С одной стороны, она почти всегда находилась в состоянии аффекта, а с другой, в ней словно жил некий зоркий наблюдатель, все замечавший, ничего не пропускавший и стремившийся все понять и все объяснить. Человек удивительно сильной воли, она считала отрешение от воли в мистическом экстазе совершеннейшим состоянием высшего блаженства. В мистическом общении сливается и смешивается божеское с человеческим, сверхчувственное с чувственным. Таково в общих чертах противоречие души святой Терезы.
На фоне эпохи католического возрождения Тереза является яркой представительницей психологического типа людей своего времени, блестящей выразительницей религиозных чувств и выдающейся деятельницей предпринятой церковью реформы. Но кроме этого чисто исторического, временного и местного, интереса личность святой Терезы представляет большой общечеловеческий интерес, так как она - исключительная по своим душевным качествам личность и гениальная писательница.
 
 
Город Авила в Старой Кастилии, «город рыцарей, город святых», как называли его, был похож на неприступную крепость. Он окружался выстроенной еще в средние века зубчатой крепостною стеной и круглыми башнями. Синяя, убеленная снегом, горная цепь Сиерра де Гредос высилась на самом краю окружавшей город выжженной равнины. У подножия холма, на котором расположилась Авила, светлела речка, то ровно, то бурно текущая по своему каменистому руслу, отражая прибрежные кустарники и скалы, снося покорно бремя мельниц и плотин. На уступах поднимающегося холма ютились маленькие домики, покрытые черепичной крышей, церкви незатейливой и простой архитектуры и громоздкие дворцы с изящными балконами и тяжелыми большими гербами над входом.
В одном из таких домов и родилась 28 марта 1515 года Тереза Санчес де Сепеда и Аумада. Отец Терезы, дон Алонсо Санчес де Сепеда, бы богатым и благородным идальго, предки которого средние века сражались с маврами. Как благочестивый, честный и редкой доброты человек, он пользовался в Авиле всеобщим уважением. «Батюшка мой был очень жалостлив к бедным и больным, а к слугам так добр, что не хотел иметь в доме своем рабов: с девочкой же рабыней одного из братьев своих, жившей у него в доме, обращался не хуже, чем с родными детьми, потому что видеть ее несвободной было ему, как он сам признавался, «невыразимо тяжело», - вспоминает Тереза. Его любимым занятием было чтение религиозных книг и исторических хроник.
Мать Терезы, донья Беатриса Аумада, происходила из одного из древнейших и благороднейших авильских родов. Донья Беатриса отличалась большой красотой, которую как будто совсем не замечала. Вела она себя удивительно скромно и еще в молодые годы одевалась просто, как пожилая женщина. Добрая и приветливая в обращении с людьми, донья Беатриса любила жить в мире фантазий, отчего нередко ее можно было застать за чтением рыцарских романов. Действительность ее мало радовала: мать большого семейства, озабоченная воспитанием детей и хозяйством, она постоянно хворала.
Шесть сыновей и три дочери было у дона Алонсо и доньи Беатрисы. Третьей, после брата своего, Родриго, родилась Тереза. Она была очень живым и подвижным ребенком. Быстро усвоив грамоту - в шесть лет она уже умела читать - зачитывалась она своей любимой книгой «Цвет святых», где наряду с жизнеописанием Христа были собраны героические жизнеописания некоторых святых, мучеников, отшельников и святых дев.
Три, в детстве ее, пророческих знамения с такой точностью совпадают с тем, что будет главным делом всей жизни ее, что это похоже на чудо. Вот первое из этих трех знамений. «Чтобы читать Жития Святых, часто уединялась она с одним из братьев своих, Родриго, которого любила больше всех, потому что он по возрасту был ей всех ближе (ей семь лет, а ему одиннадцать)», - вспоминает первый и лучший из всех жизнеописателей св. Терезы, Франческо де Рибера. Они начинали играть во что-то вроде «духовной игры»: «Есть жизнь вечная, вечная, вечная!» - говорила Тереза. А Родриго должен был в точности повторить: «Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!» Потом маленькая девочка неумолимо продолжала: «И есть мука вечная, вечная, вечная!» - «Да, Тереза, вечная, вечная, вечная!» Оба ребенка замолкали, вместе пытаясь представить себе грозную вечность. «В муках умереть и быть в блаженстве вечно, вечно, вечно!»
«Сердце ее пламенело от повествований о муках и смерти исповедников Христовых так, что вскоре и сама она пожелала умереть, как они, чтобы такого же венца удостоиться», - пишет Рибера.
С этой целью она убедила Родриго убежать «в землю мавров». Взяв с собою немного съестных припасов, бежали они из отчего дома. Выйдя чуть свет из городских ворот у реки Ададжи, перешли через мост и продолжали путь по большой Саламанской дороге, пока не встретился им один из дядей их, ехавший на муле, и не принудил их вернуться домой, «к великой радости матери их, уже пославшей людей искать их повсюду, потому что она боялась, как бы не упали они в садовой колодец».
Маленький Родриго был так испуган гневом родителей, что извинялся тем, что его увлекла сестра, а та ни в чем не извинялась и не каялась, но восторженно и упрямо отвечала: «Я хочу увидеть Бога!».
«Лучше сломаться, чем согнуться», - это она уже тогда впервые почувствовала и этому верна будет всю жизнь.
Впрочем, в своем глубоком анализе она с предельной искренностью указывает на не вполне благие побуждения которыми она при этом руководствовалась: «Я страстно желала умереть так (то есть мученически), однако не потому, что любила Бога истинной любовью, но скорее для того, чтобы поскорее и без особого труда наслаждаться небесными благами, о которых читала в книге».
Как требовательно относилась Тереза к себе самой уже в детстве! Однако именно в этом - истоки той драмы, которая мучила ее в течение всей жизни: в те времена ее более привлекала «игра» в рай, чем любовь к Богу.
Знамение второе: «Видя, что нам невозможно умереть за Христа, мы с братом решили спасаться, как древние отшельники спасались в пустыне, и для этого начали строить из камешков в нашем саду маленькие затворы и пустыньки, - пишет Тереза. - Но сложенные камни почти тотчас распадались, и строения жалко рушились. Так всякая попытка исполнить наше желание (святой жизни) оставалась бессильной». «Время еще не пришло, когда суждено было ей, воздвигая великие и нерушимые обители, восстановить среди христианских народов святую жизнь древних пустынников», - замечает Рибера.
Между двумя путями святости - мученичеством и монашеством, действием и созерцанием - воля ее будет колебаться всю жизнь.
Третье знамение: в комнате ее, над изголовьем постели, висела картинка, изображавшая беседу Христа с Самарянкой у колодца Иакова. «Господи дай мне этой воды, чтобы мне не жаждать вовек!» - гласила надпись на картине. И глядя на Христа влюбленными глазами, все повторяла маленькая Терезина с неутомимою жаждою: «Дай мне, дай мне этой воды!» и умирала, и не могла умереть от блаженства. Что это была за жажда, поймет она уже много лет спустя, когда, читая в молитвеннике слова из Песни Песней: «Да лобзает Он меня лобзанием Уст своих, ибо ласки Его лучше вина!» - вся задрожит и с лицом, зардевшимся, как от первого поцелуя любви, подумает: «О, какая блаженная смерть в объятиях Возлюбленного!... О, приди, приди, - я Тебя желаю, умираю и не могу умереть!» И еще яснее поймет, когда Христос в видении скажет ей: «С этого дня, ты будешь супругой Моей... Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг». Этим последним великим знамением, в детстве ее, предсказан ей главный религиозный опыт всей жизни ее - Богосупружество.
«Я с благоговейной нежностью думаю о том, что Бог сразу же, с самого начала, даровал мне то, что я потом утратила по своей вине». «Господу было угодно, чтобы в моей душе с самого раннего детства запечатлелся путь истины», - пишет Тереза.
 
 
Живость воображения, унаследованная Терезой от матери, была, видимо, общим достоянием всех членов ее семьи: за исключением одного, все сыновья Беатрисы Аумады, покинув родное гнездо, отправились за поисками счастья в Новый Свет.
От отца Тереза унаследовала благочестие и жалость к бедным. Ребенком она усердно молилась и, когда могла, всегда подавала милостыню.
Религиозность раннего детства постепенно с годами гасла, уступая свое место тяготению к мирскому. Жизнеописания святых сменились рыцарскими романами, которыми так зачитывалась донья Беатриса, образы мучеников и подвижников не занимали более девочку, которую теперь увлекали смелые рыцари, странствующие по белому свету в поисках приключений.
«Матушка моя была женщина редких достоинств, - вспоминает Тереза. - Но доброго я почти ничего не перенимала от нее, а то, что в ней не было добрым, мне очень вредило. Она любила читать рыцарские книги. Это было для нее только развлечением и отдыхом... но для меня и для братьев моих - чем-то большим... Кончить все наши дела торопились мы, чтобы предаться этому чтению, а так как отец наш смотрел на него с неудовольствием, считая книги эти дурными, то мы читали их потихоньку от него... Этот маленький грех матушки незаметно ослаблял добрые чувства мои... Прячась от отца, проводила я многие часы дня и ночи за чтением и так пристрастилась к нему, что мне нужны были все новые книги, чтобы страсть мою утолить». Настолько овладели они ее воображением, что с тем же братом Родриго написала она рыцарский роман, который ходил по рукам ее родных и двоюродных братьев. Кажется, он даже пользовался большим успехом.
Кроме военных подвигов, воображение занимали и ухаживания рыцарей за прекрасными дамами. В Терезе проснулось кокетство, желание нравиться: «Я полюбила наряжаться, потому что хотела нравиться, - вспоминает Тереза. - Я очень заботилась о белизне рук моих и о прическе; не щадила также духов и всяких суетных женских украшений, на которые была большой мастерицей». «Я умела говорить с моими двоюродными братьями о том, что их занимало, выслушивать их ребяческие признания в любовных делишках... Вскоре подверглась я дурному влиянию одной, часто наш дом посещавшей, родственницы. Матушка моя, видя ее легкомыслие н угадывая зло, какое могла она мне причинить, старалась выжить ее из дому, напрасно, - столько было у нее предлогов для посещений. Общество ее было мне очень приятно... потому что она помогала мне находить развлечения, которые мне нравились». «Помнится, мне было лет четырнадцать, когда установилась наша дружеская с нею связь... Также и служанки в доме, ослепленные корыстью, помогали мне делать зло... Никакого, впрочем, смертного греха, который бы меня удалил от Бога, я не нахожу в эти юные годы жизни моей, потому что страх Божий спасал меня от него и еще больший страх нарушить законы чести». «Но этот вечный страх за честь делал всю жизнь мою непрерывною мукою. Во многом, впрочем, если только я надеялась, что оно останется тайным, я не боялась идти и против законов чести».
«Я, впрочем, не чувствовала никакого соблазна потерять честь мою... я искала только развлечения в невинных беседах. Но и это могло быть опасным для чести отца моего и братьев. Бог один спас меня в те дни от гибели». В Испании до сих пор сохранился обычай ночных бесед девушек с молодыми людьми через оконную решетку. Но, если теперь это делается совершенно открыто и никем не осуждается, то в старину приходилось говорить украдкой, чтобы не быть замеченной отцом, дядей или братом, зорко следившими за поведением опекаемой дочери, племянницы или сестры. Лишенная самостоятельности, испанка XVI и XVII столетия не имела своей личной чести, но была лишь носительницей чести тех, кому она принадлежала, кто брал на себя заботу ее сохранения. Расплата за нарушение правил чести была часто очень тяжелой, ибо решалось дело не словами, а шпагами: и в результате, он лежал убитый, а она должна была идти в монастырь. Поэтому девушки старой Испании вели беседу с большою опаской, ставя на часы верную служанку с поручением дать знать о грозящей опасности.
Беседой через решетку занялась и юная Тереза. В монотонной затворнической жизни отцовского дома эта ночная беседа была очень заманчивой. Привлекало не только желание показать себя и услышать похвалу своей красоте, но также сама опасность свидания в таинственном свете луны.
Только что начала она узнавать, что такое любовь, как узнала и что такое смерть: мать ее скончалась. «Слишком хорошо я чувствовала все, что потеряла с ней», - пишет Тереза. В этом первом великом горе своем не ищет она утешения у близких - отца, сестер, братьев; знает, что люди ей не помогут и бежит от них к Богу. «Я пошла в церковь и, пав перед изваянием Божьей Матери, со многими слезами молила Ее, чтобы Она заменила мне мать. И молитва моя была услышана: с этого дня, я никогда не обращалась к Божьей Матери без того, чтобы не почувствовать тотчас же Ее осязаемой помощи».
Но скорбь прошла, и снова стали проявляться мирские соблазны - и ночные беседы через решетку возобновились.
Вскоре на поведение дочери обратил внимание отец. Человек тихого нрава, он положил конец ночным свиданиям бесшумно и миролюбиво, отдав дочь на воспитание в монастырь. «Все это не могло быть скрытым так, чтобы не встревожить, наконец, отца моего, - пишет Тереза. Вот почему он отдал меня в монастырскую школу, и дело это совершилось в величайшей тайне». «Крайняя нежность ко мне отца и то, что я умела скрывать от него чувства мои, делали меня в глазах его менее виновной, и он сохранил ко мне всю прежнюю любовь».
«Я чувствовала в те дни смертельное отвращение к монашеству... но страдала не столько от этого, сколько от страха, чтобы не узнали, как я себя дурно вела... Может быть, только одно меня отчасти извиняло... то, что эта привязанность моя могла кончиться браком». «Я просила всех монахинь молиться, чтобы Господь, наконец, яснее открыл мне истинное призвание мое, но втайне желала, чтобы не было оно монашеством, а между тем и мысль о замужестве внушала мне страх».
 
 
Монастырская школа, в которую поместили Терезу, находилась в Августинской женской обители в г. Авиле. Как с раннего детства побеждала девочка сердца окружавших ее людей, была любимицей отца, братьев и всех слуг, так и в монастыре она стала любимицей всех монахинь, которые сразу отнеслись к ней с большим расположением и участием. Но это только немного облегчало ее состояние: «Помню, если я в эти дни видела, что одна из монахинь делала что-нибудь доброе или на молитве плакала, я мучительно завидовала ей, потому что сердце мое было так ожесточено, что все евангельское повествование о Страстях Господних я читала без единой слезинки, так что бесчувственность эта приводила меня самое в отчаяние». «Спрашивала я совета у духовника моего и у других умных людей, но все мне отвечали, что я не делаю ничего противного воле Божьей».
Благодаря доброму отношению Тереза скоро успокоилась и стала себя чувствовать хорошо. Особенно дружеские и сердечные отношения у нее сложились с доньей Марией де Бриченьо из древнего и знатного авильского рода, приставленной к спальне школьниц. «Через нее-то Господь и пожелал начать мое обращение... Мудрые и святые беседы ее начали мне нравиться... Снова возродила она во мне жажду вечности так, что мало-помалу начало уменьшаться мое отвращение к монашеству».
«В эти же дни Господь, чтобы приготовить меня к пути своему, послал мне тяжелую болезнь, которая принудила меня вернуться домой». Как только Терезе стало полегче, отец решил ее перевезти к сестре Марии де Сепеда, жившей за городом. По дороге туда заехала Тереза к дяде своему Педро д'Ортигоза, глубокому старику, после смерти жены своей ушедшему от мира, чтобы приготовиться к монашеству. «Я провела у него немного дней, но святые беседы его оставили в душе моей неизгладимый след. Истины, открывшиеся мне в детстве, снова ожили во мне. Видела я ничтожество всего и быстроту, с какою все проходит, и ужас охватывал меня при мысли, что, если бы я умерла внезапно, то не избегла бы ада. Видела я также, что единственный для меня и верный путь спасения монашество... Но, кажется, рабский страх гнал меня на этот путь больше, чем любовь... Я прочла письма св. Иеронима о монашестве и так непоколебимо решила уйти из мира, что сказала об этом отцу, и тем одним, что это сделала, я как бы уже постриглась, потому что я была так ревнива к чести слова моего, что раз я его дала - уже никакие силы в мире не могли бы меня заставить ему изменить. Но отец, сколько я ни убеждала его, не соглашался на мое пострижение. Я просила других убедить его, но и они не могли этого сделать, и все, чего они достигли, было только согласие отца, чтобы после смерти его я сделала все, что хочу. Но так как, слишком хорошо зная слабость мою, я себе не доверяла, то не захотела ждать... я убедила одного из братьев моих постричься (в Братство св. Доминика, в обители Сан-Томазо, в г. Авиле), и мы условились, что рано поутру в назначенный день он отведет меня в обитель (Благовещения), где была одна подруга моя, которую я очень любила». Так же, как семилетней девочкой бежала она с братом Родриго в землю мавров, бежит она и теперь с братом Антонио, двадцатилетнею девушкой.
«Всей душой хотела я спастись и больше ни о чем н думала... Но, когда выходила из отчего дома, мне было так тяжело, что, кажется, и в смертный час тяжелее не будет. Точно все кости ломались в теле моем... потому что не было у меня такой любви к Богу, чтобы победить мою лю6овь к отцу и прочим близким моим». «Я делала над собой бесконечное насилие... но знал о том один только Бог, потому что снаружи я казалась невозмутимо спокойной и мужественной».
3 ноября 1536 года донья Тереза Санчес де Сепеда и Аумада приняла монашество в кармелитском монастыре Благовещения в Авиле.
 
 
После года монастырской жизни она опять заболела и эта вторая болезнь была тяжелее первой. Но главная причина болезни была не в теле, как думает сама Тереза, а в душе, - в том «бесконечном над собой насилии», которое сделала она, уходя из дома, и продолжала делать в монастыре. Взяв ее оттуда, отец отвез ее в соседний городок Бечедас, где были знаменитые врачи, искусные, будто бы, в лечении таких болезней. Но они едва не залечили ее до смерти. Спас только отец, который, вырвав ее из рук их, перевез опять домой. Дня четыре пролежала она без памяти, так что ее уже причастили и читали над ней отходную, а когда приходила она ненадолго в себя, то чувствовала на веках своих капли воска, падавшие со свечей, которые подносили к лицу ее, чтобы увидеть, не умерла ли она. Вырытая для нее могила на монастырском кладбище ожидала ее в течение полутора суток, и монахини уже служили по ней заупокойные обедни. Многие, думая, что она умерла, хотели положить ее в гроб. Но снова спас ее отец, не дав похоронить ее заживо: ухо прикладывая к сердцу ее, он один слышал, как оно все еще бьется. Только на пятый день очнулась она, и, когда заговорила, то первые слова ее были жалобой, что «ее вернули к жизни оттуда, а она уже уходила, и где ей было так хорошо». Как только ей стало легче, пожелала она вернуться в обитель, и ее перенесли туда на руках. «Приняли здесь живую ту которую ожидали мертвой, но у этого живого тела вид был такой, что и мертвое казалось бы менее жалким». «Все мое тело с головы до ног было одна сплошная боль», -вспоминает Тереза.
Силы ее восстанавливались медленно. Еще три года после болезни Тереза передвигалась с трудом и чувствовала себя очень слабой.
 
 
Во время болезни сблизилась она с духовником своим, ученым-доминиканцем, молодым человеком из богатого и знатного рода, Винченцио Бароне. «Часто и подолгу мы беседовали с ним наедине... и, побуждаемый доверием, которое я внушала ему, он открыл мне душу свою и признался, что в течение семи лет находился в прелюбодейной связи с одной женщиной... В городе об этом знали все, но никто не смел его обличить». Женщина эта, желая его соблазнить, повесила ему на шею, должно быть, с колдовским заклинанием, «маленького идола», медное изваяньице, и только она это сделала, как его обуяла к ней лютая страсть.
«Жалость к нему пробудило во мне это признание, потому что он так полюбил меня, что и мне был дорог, -вспоминает Тереза. - Большею частью, я говорила с ним о Боге, и слова мои были ему полезны, но, кажется, сильнее слов была его любовь ко мне... Чтобы сделать мне удовольствие, отдал он мне изваяние, и я кинула его в реку. Как только он снял его с шеи, так точно пробудился от глубокого сна, - увидел свой грех... ужаснулся и порвал навсегда роковую цепь... Не было в чувстве его ко мне ничего порочного, но, кажется, все же могла бы и совершеннее быть чистота этого чувства, так что, если бы не присутствовала в нас постоянная мысль о Боге, мы были в большой опасности... Я, впрочем, не сомневалась, что горячие молитвы мои спасли его от вечной гибели и что небо открыть пожелал ему Господь через меня».
 
 
Женская обитель Благовещения находилась в прекрасной долине к северу от гор Авилы. Инокини Благовещения, большей частью молодые девушки из богатых и знатных семейств, жили в свое удовольствие: наряжались как придворные дамы; «носили золотые ожерелья, запястья, серьги и кольца, забывая, что умерли для мира, что монастырь есть могила и что драгоценности не пристали покойникам»,- вспоминает очевидец. Кельи были обширные и светлые, с особой для каждой монахини часовней. Гости, приходившие к ним в роскошные и уютные приемные, беседовали с ними, хотя и сквозь решетку, но свободно и весело, как в великосветских гостиных, и делали им подарки - драгоценные благовония, пряности, невиданные плоды, привозимые из новооткрытой Западной Индии; передавались и любовные записочки. А в лунные летние ночи молодые кабальеро играли на гитарах и пели серенады под окнами келий.
«Я бы посоветовала родителям, мало думающим о вечном спасении дочерей своих и отдающим их в монастыри, где все эти мирские соблазны терпятся, подумать, по крайней мере, о семейной чести своей и выдавать их лучше замуж... потому что их дурное поведение в миру открыто, а в монастырях тайно», - скажет Тереза, вспоминая эти годы жизни своей. «Бедные девушки! Молодость, чувственность и прочие соблазны диавола вовлекают их в совершенно мирскую жизнь». То же происходит и с ней самой: «Мало-помалу я начала увлекаться беседами с посещавшими обитель мирскими людьми... потому что зла никакого не видела я в этих беседах... Но однажды во время одной из них с новым посетителем... явился не плотским, а духовным очам моим Христос с таким строгим лицом, что ужас охватил меня, и я не хотела больше видеть того человека... Но диавол внушил мне... что мое видение было мнимое... К тому же, многие настаивали, чтобы я не отказывала в свиданиях такому почетному гостю и уверяли меня, что это не только не может повредить чести моей а, напротив, послужит ей на пользу, так что свидания эти возобновились и другие - тоже. Все они отравляли душу мою в течение многих лет, но ни одно из них - так, как с тем человеком, потому что я была к нему очень привязана... Но как-то раз, во время беседы с ним, я увидела, - и не только я, - увидели это и другие, бывшие там, - что к нам подползает подобное огромной жабе, но быстрее, чем жаба, двигавшееся чудовище. Я не могла понять, откуда взялось среди бела дня такое невиданное животное, и не могла не почувствовать в этом таинственного предостережения».
«Так, от рассеяния к рассеянию, от суеты к суете, от греха ко греху я дошла, наконец, до того, что мне было стыдно обращаться к Богу с молитвой: я чувствовала себя такой недостойной, что под предлогом смирения боялась молиться». «Около двадцати лет прожила она в великой сухости и никогда не желала ничего большего, потому что была так убеждена в низости своей, что считала себя недостойной возноситься душою к Богу», - вспоминает о себе Тереза в третьем лице. «Впрочем, снаружи поведение мое казалось безгрешным: я никогда не шепталась с гостями потихоньку сквозь щели монастырской ограды, или поверх ее, или в ночной темноте... потому что подвергать опасности честь обители мне казалось преступным. Но все-таки чрезмерная свобода, которой пользовались монахини, при слабости моей могла бы довести меня до ада... если бы сам Господь меня от этого не спас».
«Был у меня тогда большой недостаток: если я чувствовала, что кто-нибудь ко мне привязан, и если этот человек мне нравился, то я и сама к нему привязывалась так, что не могла уже ни о ком думать, кроме него». «Если мы любим, то нам естественно желать, чтобы и нас любили. Но, когда нам платят этой монетой, то мы замечаем, что она лишь уносимая ветром соломинка; скоро утомляться любовью нам, увы, так же естественно».
«Совесть обличала меня, а духовники оправдывали: так, один из них, когда я призналась ему в моих угрызениях, сказал мне, что, если бы я достигла и высшей степени созерцания, то беседы мои (с приходившими в обитель гостями) не могли бы мне повредить... Бедная душа моя! Когда я вспоминаю, как она лишена была всякой помощи, свободно предаваясь развлечениям и удовольствиям, которые считались дозволенными, - я не могу себя не пожалеть».
«Я провела почти двадцать лет в этом бурном море, падая и вновь поднимаясь, но поднимаясь неудачно, потому что в конце концов все время падала снова»: «это такая презренная история, что я желала бы, чтобы мои читатели ужаснулись, читая описание души, столь закоснелой и неблагодарной по отношению к Тому, Кто послал ей столько благодатных даров».
«Я - самое слабое и. презренное творение из всех людей», - признается она, и можно только догадываться, какая глубокая внутренняя драма происходила в ее душе.
Однако речь идет о драме, которая для людей, конечно, непривычна. Легко представить плотские, в сущности, банальные искушения, падения и раскаяния, но трудно представить духовную битву - подлинное сражение, где речь идет исключительно о любви к Богу. Следовательно, в ее жизни было что-то, что даже нельзя было назвать грехом (более того, некоторые исповедники успокаивали, говоря ей, что ее поведение идет на благо ближнему), однако ей это представлялось настолько серьезным, что Тереза говорила о себе: «Я была как человек, который носит в себе свою погибель». «Во мне не было целостности», «я чувствовала себя нерешительно перед необходимостью целиком предаться Богу», «мне не удавалось затвориться в себе самой, не волоча за собой всей моей суетности».
Перед лицом двух великих заповедей: заповеди любви к Богу всем сердцем и любви к ближнему - Тереза понимала, что на ее духовном пути пришло время, когда Бога нужно поставить не на первое место, но на единственное место, возлюбив Его «всем сердцем, отказавшись от всех привязанностей, от всякой другой любви, чтобы потом получить все, даже ближнего, которого надлежит возлюбить, из Его рук».
Тереза говорит о своей «безблагодатной» жизни в то время, о «жизни разрушительной», но если искать в ней то, что обычно называется «тяжкими грехами», то результат поисков разочарует. Она сама об этом предупреждает, когда пишет: «Душа моя была больна... я попала в сети тщеславия, однако не настолько, чтобы сознательно впасть в смертный грех, даже во время величайшей рассеянности... и действительно, если бы совесть подсказала мне, что со мной происходит нечто подобное, я бы ни в коем случае не осталась в таком состоянии».
 
 
Ростом она была высока и стройная, как одинокий на вершине холма кипарис, как вспоминает о ней Рибера. Царственно величавы были все ее движения; волосы, темно-коричневые с рыжеватым отливом, очень густые, цвет лица напоминал золотистую бледность Гостии на дне золотой Дароносицы; тихая улыбка тонких губ, с черною тенью усиков на верхней губе, была так обаятельна, что ее увидевший, никогда уже не мог забыть; в темных глазах была бесконечная ясность; только иногда взор их становился вдруг почти невыносимо тяжелым, как у больных падучей или близких к ней, но это лишь на миг; взор опять яснел такою детскою ангельскою ясностью, что в людям становилось от него легко на сердце и радостно. Главная же прелесть ее была в том, что мужественная сила сочеталась в ней с женственной нежностью.
Силу очарования своего хорошо знала и сама Тереза: «Чувствовала я всегда, как великую милость Божию, то, что всюду, где бы я ни была, мой вид был всем приятен». «В молодости мне говорили, что я хороша, и я этому верила».
«О, какая маленькая ножка!» - восхитился однажды кто-то из придворных ножкой Терезы.
«Смотрите же на нее хорошенько, кабальеро, - вы больше ее никогда не увидите!» - ответила она, не краснея, и с этого дня шелковая туфелька на маленькой ножке ее заменилась грубым сельским лаптем.
Было ей уже лет за сорок, когда усердный, но неискусный живописец, кармелитский монах, Хуан де ла Мизерия, начал писать с нее портрет, а когда кончил, то, взглянув на него, она воскликнула горестно: «Да простит вам Бог, брат Хуан, что вы сделали меня таким уродом!» Люди, знавшие святую Терезу, говорили, что ее личность притягивала всех к себе, как магнит железо.
Изящество, красота, приветливость и ум пленяли решительно всех, светского человека и духовного, извращенного и нравственного, молодого и пожилого. Это покоряющее очарование проявилось еще в детские годы, а впоследствии, пользуясь обаянием своей личности, Тереза в значительной степени облегчала свою деятельность. Часто случалось, что люди, бывшее ее жестокими врагами, после знакомства с нею становились пламенными ее поклонниками.
Веселая, остроумная и находчивая, Тереза бы удивительно проста в обращении с людьми, к которым она относилась очень ровно, не делая никому исключения. Она говорила со всеми с большим уважением, которое она умением себя держать всегда внушала и к себе. С особами знатными она говорила с таким сознанием собственного достоинства, что среди них сама казалась важной титулованной сеньорой. Тереза обладала большим знанием людей, отчего из нескольких слов своего собеседника она сразу догадывалась о его характере. Поэтому она умела говорить со всяким человеком на доступные ему темы.
Многие ее смятения и мучения оставались незаметными для большинства окружающих, мудрость же ее и здравые суждения, а также духовную устремленность узнали тогда многие. Ее любили и к ней тянулись люди в монастыре и за его стенами - в особенности те, кто хотел идти путем святости. Часто даже отец Терезы приезжал к ней за духовными советами, и советы эти немало ему помогали.
В 1538 году пришло известие о смерти на другом конце света, в Парагвае, любимого брата ее, Родриго, того самого, с которым в детстве мечтала она умереть за Христа в земле мавров. А в 1544 году, - ей было двадцать девять лет, - тяжело заболел ее отец. «Я ухаживала за ним, но суета мирская так удалила меня от Бога в те дни, что я была больнее душой, чем он телом», - вспоминает Тереза. «Три дня пролежал он в беспамятстве, но потом, придя в сознание, сохранил его до конца».
«Помните, дети мои, что все проходит», - говорил он, умирая. Эти простые и как будто обыкновенные слова будут иметь для Терезы, всю ее жизнь, необычайный и все решающий смысл.
«Отошел он так тихо, что этого никто не заметил, и лежал в гробу, как спящий ангел».
В 1546 году убит был в сражении под Иньяквито брат Антонио, тот самый, которого убедила она постричься и с которым бежала из отчего дома.
Эти три смерти - три для нее пробуждения от жизни, как от глубокого сна. «Жизнь для меня сновидение, в котором движутся призраки. Я знаю, что сплю и что когда проснусь, все будет ничто». «В эти дни кто-то дал мне прочесть «Исповедь» св. Августина. «Я очень люблю его, потому что и он был таким же грешником, как я». Исповедь открыла ей глаза на то, что происходило в ней самой: «Это моя же собственная жизнь, думала я и когда читала то место, где Августин вспоминает слова, услышанные им в саду: «Возьми, читай! Возьми, читай!», мне казалось, что Господь говорит их мне самой... И долго я плакала, изнемогая от раскаяния». Тот самый духовник ее, Винченцио Бароне, которого Бог спас через нее от вечной гибели, освободив от любовных чар, заключенных в медном изваяньице, убедил ее вернуться к молитве. «Я вернулась к ней... но при свете молитвы еще яснее увидела грехи мои». Может быть, они не так велики, как это ей кажется, и она сама это знает, но от этого ей не легче, потому что и в малейшем грехе - та же природа зла, как в величайшем, и потому что вечное спасение или гибель зависит не от количества, а от качества зла. «В свете божественного Солнца душа видит в себе не только паутину больших грехов, но и пылинки малейших. Как бы ни стремилась она к совершенству, - только Солнце это озарит ее, как видит она, сколько в ней еще темного: так вода в хрустальном сосуде кажется вдали от солнца прозрачной, но только что солнечный луч осветит ее, видно, какое в ней бесчисленное множество пылинок».
Надо сделать выбор между миром и Богом, - это знает она, но знает и то, что выбора сделать не может. «Бог звал меня к Себе, но и мир тоже... и я хотела соединить две эти столь несоединимые крайности. Так проходили годы, и я удивляюсь, что могла так долго жить, не отдаваясь до конца ни тому, ни другому». «Я не находила счастья в Боге, ни в мире: горечью наполняло душу мою воспоминание о Боге, когда я была в мире, а когда был в Боге, то соблазны мира искушали меня. Это было такое борение, что я не понимаю, как я могла его вынести не говорю столько лет, а хотя бы один только месяц» «Двадцать лет я падала и подымалась, и снова падала» «В те дни, когда она еще не вся принадлежала Богу милости Его казались ей величайшим за грехи ее наказанием - вспоминает Рибера. - Мысль, что она неблагодарна Богу за такую любовь Его к ней, терзала ее и приводила в отчаяние».
 
 
Сжалившись над Терезой, один из ее духовников стал ее уверять, что сношения с миром вполне допустимы. Формально он был совершенно прав, так как общение с миром было запрещено лишь по окончании заседаний Тридентского собора. Но Тереза не могла удовлетвориться формальной правотой, в которую не укладывалась ее сложная, и глубокая религиозная жизнь. Она искала живой, внутренней правды, чувствуя, что без нее существование невозможно. «Я хотела жить, - пишет она, - так как отлично понимала, что не жила, но сражалась с тенью смерти».
Однажды, измученная и усталая, Тереза вошла в часовню, где увидела скульптурное изображение истерзанного ранами Христа, принесенное сюда по случаю праздника.
«Муки Христа за людей это изваяние изображало так живо, что как только я на Него взглянула, я была потрясена до глубины души и ощутила такую боль, такое раскаяние, вспомнив, какой неблагодарностью я заплатила Ему за такую любовь ко мне, я почувствовала вдруг, что сердце мое разрывается. Я бросилась к Его ногам, обливаясь слезами и умоляя Его даровать мне милость не оскорблять Его более, милость укрепить меня так, чтобы уже не мучила Его... И я уверена, что Он услышал молитву мою».
Что чувствовала она в ту минуту, может быть, она сама еще не понимала, как следует, и поняла только много лет спустя, когда в другом видении Христа услышала из уст Его: «Разве Я не Бог твой и разве ты не видишь, что со Мною делают люди? Если ты любишь Меня, то почему не жалеешь?»
Почти в то же время Тереза встретилась с молодым священником, который, исповедуя ее, помог ей судить себя не с точки зрения зла, которое она делала или которого не делала, но с точки зрения добра, которому она могла воспрепятствовать, противодействуя изобильному излиянию благодати Божьей.
Это было подобно новому рождению; Тереза говорит об этом как о начале «новой жизни». Она пережила глубокое обращение, которое трудно описать, но о котором можно было бы в самых простых словах сказать так: древнее противоречие между миром Божьим и человеческим, между вечностью и временем, между любовью к Господу и любовью к ближнему внезапно разрешилось, когда она непосредственно, живо, как будто с глаз ее упала пелена, осознала, что Христос - это одновременно наш Бог и наш ближний, вечность, вошедшая во время, друг, с Которым можно жить рядом, разговаривать, проводить время как с любым другим другом и лучше.
Кроме того, она поняла, что Христос - это центр, где может и должно вновь сосредоточиться все. С тех пор она безраздельно предалась молитве, понимаемой своеобразно, как стремление следовать за Христом в тайнах Его земной жизни с максимально возможным реализмом: реализмом образов и в особенности Евхаристии.
И в ее душу хлынули видения, мистические переживания, как будто действительно разорвалась та пелена, которая всегда отделяла ее от Христа.
После памятного дня в часовне, Тереза любила представлять себе Спасителя в Гефсиманском саду одиноким, опечаленным и просящим ее помощи. Ей хотелось тогда утешить Его и отереть с лица Его пот и омыть раны.
Вся любовь ее, копившаяся годами и не находившая выхода в миру, обрела, наконец, свое трепетное воплощение. «Я увидела, - пишет она, - что, будучи Богом, Он был человеком, который не пугается и слабостей людских, ибо понимает нашу несчастную природу, подвластную многим падениям из-за первородного греха».
Как к близкому и дорогому другу обращалась она к Христу. Она жаловалась Ему на свои горести и делилась радостями. Мысль о Христе зажгла в душе искру божественной любви, и душа, соединяясь с Богом в любви исполнялась спокойствия и мира. Ей казалось, что она достигла всех своих желаний, и боялась пошевельнуться, чтобы не потерять свое счастье.
На две половины разделилась жизнь ее этим первым видением Христа, или точнее первым чувством Его Присутствия». Смысл разделения определяет сама она лучше всего: «Жизнь моя кончилась - началась жизнь Бога во мне».
Сорок лет минуло ей, когда произошло это разделение. На семь лет (1555 -1562 гг.) уходит она из внешнего мира во внутренний. Время для нее останавливается: жизнь ее - как «сновидение, в котором движутся призраки».
Призраком был для св. Терезы весь внешний мир, но сама она не будет призраком для мира. Как удивились бы те, кто делает историю, - короли, папы, императоры, - если бы знали, что эта, почти никому не известная, монахиня сделала больше их всех и что их дела прейдут и рассеются, как призраки, а дело ее - никогда.
 
 
Семь восходящих ступеней Экстаза проходит она за эти семь лет.
Первая ступень - самопогружение, «сосредоточение всех душевных сил» на одной единственной мысли, единственном чувстве, единственной воле - к совершенному соединению человека с Богом. «Медленно душа погружается как бы в радостный обморок». Все не только душевные, но и телесные силы ее теснятся к Возлюбленному, как в лютую стужу озябшие люди теснятся к огню очага. И это происходит без малейшего усилия, в почти безмолвной молитве. «От этого внутреннего сосредоточения происходит такой радостный мир и покой, что, кажется, душе уже нечего желать... и даже молитва для нее ненужная усталость; душа хотела бы только любить». В этой молитве «успокоение» , «душа подобна младенцу на руках у матери, которая, играя, выжимает в рот его молоко, так что ему уже ненужно сосать груди».
Очень знаменательно, что в этом религиозном опыте св. Терезы Бог есть не только Отец, но и Мать, так же, как в опыте всех древних мистерий.
Вся религиозная практика св. Терезы и движется по этому пути - от Сына к Матери-Духу. Тереза говорит о постоянном в ее душе присутствии трех Божественных Лиц Троицы.
Есть во всем религиозном опыте христианства догмат - отвлеченная мысль о Троице, но нет или почти нет того живого чувства Трех, которое изменило бы и двигало жизнь, а в религиозном опыте св. Терезы чувство это есть в высшей степени; с него-то и начинается для нее Экстаз. «Господь дал мне уразуметь, каким образом Бог может быть в трех лицах. Он так показал мне это, что удивление было равно охватившему меня чувству утешения... И теперь, когда я думаю о Святой Троице или когда я слышу упоминание о Ней, я понимаю, каким образом три лица составляют только одного Бога, и я испытываю при этом неизреченное блаженство».
«В молитве единения душа бодрствует только для того, что от Бога, и спит для всех земных вещей и для самой себя. В то короткое время, пока длится единение, она как бы лишена всякого чувства. Если бы она даже хотела, она не могла бы ни о чем думать. Ей не надо употреблять усилий, чтобы отвлечься от мира: он умирает для нее и душа не знает, ни что она любит, ни каковы ее желания.
Она мертва для всех вещей мира и живет только в Боге... Я не знаю, остается ли она настолько живою, чтобы сохранить дыхание. Мне кажется, что нет, и что если она дышит, это происходит без ее ведома. Если бы душа и хотела понять что-нибудь, что происходит в ней, ее сознание так слабо, что не в силах было бы исполнить это... Она не видит, не слышит, не понимает все время, пока находится в единении с Богом; но это время очень кратко и кажется еще более кратким, чем оно есть на самом деле.
Бог таким образом входит в душу, что ей невозможно усомниться, что Он в ней и она в Нем. И это так сильно запечатлевается в ней, что даже если бы такое состояние и повторялось для нее несколько лет, она не могла бы забыть полученной милости, не могла бы подвергнуть сомнению ее подлинность.
Вы спросите меня, как может душа видеть и познавать, что она была в единении с Богом, если в это время она была лишена зрения и сознания? Я отвечу, что хотя она не знает ничего во время единения, но вернувшись к себе, а познает и бывшее с ней; и познает не с помощью какого-либо видения, но с помощью той уверенности, какую может даровать только Бог».
 
 
Если на первой ступени лестницы, восходящей Экстазу, - тишина перед бурею, то вторая ступень «восхищение», «исступление» - уже начало бури: «Мало-помалу все труднее становится дышать... естественная теплота тела исчезает... руки холодеют как лед, и коченеют как палки; тело остается в том положении, стоячем или коленопреклоненном, в каком застало его Восхищение, а душа погружается в блаженство». «Разум и память находятся тогда в состоянии, подобном сумасшедшему бреду: это может иметь очень дурные последствия, и с этим надо быть осторожным».
«Однажды во время молитвы я получила способность сразу постигнуть, каким образом все вещи могут быть созерцаемы в Боге и содержатся в Нем. Я видела их не в обычной форме, однако с поразительной ясностью, и вид их остался живо запечатленным в моей душе. Это одна из наиболее выдающихся милостей, дарованных мне Богом. Вид этот был до такой степени утонченный и нежный, что описать нет возможности».
Здесь же происходит и то явление или ощущение, которое известно многим святым под именем «Поднятия на воздух». «Восхищение духа увлекает за собою и тело, - вспоминает Тереза. - Душу возносит Сильнейший из сильных... с такою легкостью, с какой исполин поднял бы соломинку». «Лодочку души моей подымает как бы огромный, неистово-бушующий вал». «Все мое тело подымалось так, что уже не касалось земли... Если же Я хотела этому противиться, то чувствовала под ногами чудесную силу, подымавшую меня на воздух... и испытывала великий страх».
Чудо Поднятия так привычно святым и как естественно, что может происходить не только во время молитвы, но и в таких будничных смиренных делах, как стряпанье кушаний. «Ходит и в кухне Христос, между горшками и кастрюльками», - скажет Тереза. Может быть, от тех самых монахинь, которые своими глазами видели чудо Поднятия Терезы, слышал Рибера этот детски-просто душный и милый рассказ: «Будучи уже игуменьей в обители св. Иосифа, в г. Авиле, стряпала однажды мать Тереза на кухне для сестер новое лакомое блюдо из яиц и рыбы... когда несколько монахинь, войдя в кухню, увидели, что она поднялась на воздух, держа в руках сковородку так крепко, что ее нельзя было вынуть из рук».
Где происходит чудо Поднятий, - только ли во внутренней действительности или во внешней, - остается неизвестным для нее самой: «Этого я сама не понимаю», - признается она.
 
 
Третья ступень Экстаза - мука желаний - главный источник боли и болезни для всех, кто ищет Экстаза.
Вдруг возникает желание в душе, возносящее ее над нею самой и надо всем творением... Бог уединяет ее в такой бесконечной пустыне, что она не находит в ней, сколько бы ни искала, ни одного близкого ей существа... и, если бы даже могла найти, не захотела бы, потому что все ее желания - умереть в этой пустыне. «Вдруг овладевает мной такая любовь к Богу, что я умираю от желания соединиться с Ним... и кричу, и зову Его к себе... Мука эта такая сладостная, что я не хочу, чтоб она когда-либо кончилась, происходит от желания умереть и от мысли, что избавить меня от муки не могло бы ничего, кроме смерти, но что убить себя мне не дозволено». «В эти минуты, душа - как повешенный, который, чувствуя веревку на шее, задыхается».
«К Богу стремится душа, но вместе с тем, чувствует, что ей невозможно обладать Богом, не умерев, а так как самоубийство не дозволено, то она умирает от желания умереть, чувствуя себя, как бы висящею между землей небом, и не зная, что ей делать. Бог иногда чудесным и невыразимым способом дает ей некоторое о Себе познание только для того, чтобы поняла, чего лишена вдали от Бога. Нет на земле большей муки, чем эта».
 
 
Четвертая ступень экстаза - видения Христа.
Сначала - чувство сверхъестественного Присутствия, которое так хорошо было знакомо первохристианским векам: «Вдруг чувствуем около себя Христа, не видя Его плотскими очами, ни даже духовными». «Чувствовала она, что Христос находится около нее, справа, - вспоминает о себе Тереза в третьем лице. - Но чувство это было совсем иное, чем то, по которому люди, не видя, угадывают чье-либо присутствие. Было оно так тонко, что выразить его нельзя никакими словами, и, вместе с тем, несомненнее всех других чувств: те могут обманывать, а это - не может».
«Мне кажется, что Иисус всегда идет рядом со мной... Я ясно чувствовала, что... Он видит то, что я делаю, и я никогда - достаточно было немножко сосредоточиться или не быть очень рассеянной - не могла забыть, что Он рядом со мной».
«В самом начале ничего не видела она и не понимала... и в сильной тревоге признавалась в этом однажды духовнику своему». «Если вы ничего не видите, то как же знаете, что это Христос?» - спросил он ее. «Не знаю как, - ответила она. - Знаю только, что слышу голос Христа, что это не может быть самообман и что я не сомневаюсь в Его присутствии, особенно, когда Он мне говорит: «Не бойся, - это Я».
Все ее видения, как и сама она утверждает, - «не внешние, а внутренние». «Плотскими очами я никогда ничего не видела, а видела только духовными... Но признаюсь, что хотела бы увидеть и плотскими, чтобы духовник мой не мог сказать, что все мои видения лишь мнимые».
Первое явление после невидимого Присутствия - Свет.
«Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая», - вспоминает Тереза. «Солнечный свет перед этим так темен, что и глаз на него открывать не хотелось бы... Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, солнце отражающей водой и темнейшей, по темной земле, под темным небом текущей. Да и вовсе не похож этот божественный Свет на солнечный; естественным кажется только он один, а солнечный - искусственным... И так внезапно являет его Господь, что если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы; но все равно, открыты глаза или закрыты, если только угодно Господу, чтобы мы увидели тот Свет... Я это знаю по многим опытам».
После Света - Голос: «Душу зовет Возлюбленный таким пронзительным свистом, что нельзя этого не услышать, - вспоминает Тереза. - Этот зов действует на душу так, что она изнемогает от желания, но не знает, о чем просить, потому что с нею Бог, а большего счастия могла ли бы она пожелать?»
 
 
Пятая ступень ее Экстазов - Видение. «Этого видения душа не ждет и не думает вовсе о нем, вдруг оно является ей, сначала устрашая великим, а потом успокаивая миром, столь же великим». Тереза видит Иисуса почти всегда «в прославленном Теле». «Солнцу подобен Он, покрытому чем-то прозрачным, как алмаз. Ткань Его одежды, как тончайший батист». «Однажды, когда я молилась, угодно Ему было показать мне руки свои... Их красота была такова, что не могу ее выразить никакими словами... А немного дней спустя, я увидела и божественное Лицо Его». «Эти внутренние видения мгновенны, как молния... но остаются неизгладимо запечатленными в душе, хотя в эти кратчайшие мгновения так же невозможно смотреть на Лицо Христа как на солнце». «Что бы мы ни делали, чтобы увидеть Его - все бесполезно, и даже стоит только пожелать увидеть что-нибудь яснее, чтобы все видение исчезло... Страстно иногда хотелось мне увидеть, какого цвета и очертания глаза Его... но я никогда не могла их увидеть. Правда, я часто замечала, что Он смотрит на меня с невыразимою нежностью, но сила этого взгляда была такова, что я не могла его вынести».
После Видения - Слова, самые простые, самые глубокие. «Это я сам, не бойся!» - слышит она слова. «Когда однажды ей казалось, что Христос покинул ее, она услышала голос Его, говоривший из глубины сердца ее: «Я - с тобой, но хочу, чтобы ты видела, каково тебе без Меня».
Главное в видениях Терезы - бесконечная любовь ее ко Христу. «Представьте себе человека, любящего так, что он не может ни минуты обойтись без любимого. Но и такая любовь меньше моей любви ко Христу». Только такая любовь к Нему и могла ей дать такое проникновение в душу Его, как это: «До креста, явил Он (в Гефсимании) немощь свою человеческую, а на кресте, когда поглощен был бездной страданий, являет только свою божественную; до креста жалуется ученикам, а на кресте, умирая жесточайшею смертью, не жалуется даже Матери своей». Или еще такое прикосновение, как это: «Матери своей, хотя бы об этом ничего не сказано в Евангелии, должен был Иисус, по Воскресении, явиться первой, потому что Она страдала у креста больше всех».
Разума человеческого стоит лишиться, чтобы приобресть мудрость Божию, но чтобы оказаться в человеческом безумии - не стоит. «Разумом должно обуздывать эти исступленные порывы, потому что в них может быть и чувственность». В этом (несказанно-блаженном соединении души с Богом) и тело немного участвует», - признается Тереза и прибавляет: «Нет, тело в этом очень много участвует».
 
 
В этот период часто мучили Терезу и злые духи. Однажды она увидела дьявола в образе отвратительного негритенка, злобно на нее рычавшего. Другой раз дьявол сел на молитвенник, но, окропленный святой водой, быстро скрылся. Иногда злые духи нападали на Терезу, которую тогда защищал окружавший ее большой свет. Но, по ее собственному признанию, она имела еще более страшного врага в лице своих духовников. «Без сомнения, - писала она, - я боюсь более людей, боящихся дьявола, чем его самого, ибо дьявол не может ничего мне сделать, а люди, в особенности, если они духовники, очень беспокоят».
А духовники, действительно, безжалостно мучили душу Терезы. Не понимая ее переживаний, они объявили святую одержимой нечистой силой и приказали ей отгонять высокие видения непристойным знаком, что приводило монахиню в отчаяние. Она не сомневалась, что имеет дело с Богом, и вместе с тем не могла не подчиниться данному приказу. Ей было невыразимо тяжело, вспоминать вынесенные Христом оскорбления, прибавлять к этому числу еще новые. Неуверенная в себе и относившаяся с большим уважением к учености своих духовных руководителей, Тереза, наконец, и сама стала сомневаться в своих переживаниях и подозревать в них нехорошее. Мысль о возможности быть обманутой дьяволом наполняла душу скорбью.
Когда измученной Терезе стали изменять силы, св. Франциск из Борхи и св. Педро д'Алькантар решительно вступились за нее, заявив, что она в своих мистических переживаниях имеет дело исключительно с Богом, отчего о дьяволе не может быть никакой речи. Так как оба подвижника пользовались большим авторитетом, то духовники прекратили свои преследования.
Впоследствии и сама Тереза научилась распознавать свои видения. Она писала: «Как дурной сон не освежает, но еще более утомляет голову, так и некоторые создания воображения только обессиливают душу. Вместо обогащения души - они вселяют в нее одно томление и отвращение, тогда как истинно небесное видение дает несказанные духовные сокровища и чудотворное оживление телесных сил. Я привожу эти рассуждения для тех, кто осуждает меня, говоря, что мои видения - дело Врага человеческого или игра моего воображения... Я могла бы показать им те богатства, какими Божья длань одарила меня: они мое подлинное достояние. Все, знающие меня, видят, как я изменилась. Мой исповедник сам подтверждает это. Перемена, произошедшая во мне, явственна для людских глаз; она не скрыта в глубине, но сияет ослепительны светом. Я не могу поверить, что Сатана, - если он виновник всего этого, - прибегал с целью погубить меня и низвергнуть в ад, к средствам столь противоречащим его намерениям; к искоренению моих пороков, к преисполнению меня мужеством и иными добродетелями. Ибо я ясно вижу, что хотя бы одного из этих видений достаточно для того, чтобы обогатить меня всеми этими сокровищами».
 
 
Седьмая, высшая точка постижения, точка Экстаза открылась ей, когда Христос в видении сказал ей: «С этого дня ты будешь супругой Моей... Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг».
«Часто Он (Христос) мне говорит: «Отныне Я - твой, и ты - Моя!..» Эти ласки Бога моего погружают меня в несказанное смущение». В ласках этих - «боль и наслаждение вместе». «Это рана сладчайшая».
Экстаз Богосупружества, главного религиозного переживания св. Терезы, и ее предчувствие, что мир погибнет от разделения Церквей и что человечество может спастись только Соединением Церквей, являются откровениями глубокого общечеловеческого значения.
Сила экстаза, чья высшая точка есть Богосупружествс - сила не только внутренняя, личная, движущая каждого человека в отдельности, но и внешняя, общественная, движущая целые народы, а может быть и все человечество. Это понимала и св. Тереза, когда переключила силу эксгаза из личного порядка в общественный, «социальный»: «Благо душе, познавшей истину в Боге».
В Богосупружестве совершается такое внутреннее соединение Существа Божьего с человеческим, что каждое из них как бы становится Богом, хотя ни то, ни другое не изменяет природы своей. Тереза лично пережила брачное соединение человека с Богом, которое есть «нечто не только духовное, но и плотское, потому что есть величайшее явление человеческой Личности, а Личность - весь человек, с духом и плотью».
 
 
Та обитель Благовещения, где Тереза провела тридцать лет - первую сознательную половину жизни своей, принадлежала к монашескому Братству Кармеля. Братство это, кажется, не только по своему, но и по общему, Церковному преданию, было древнейшим изо всех монашеских Братств.
К Братству Кармеля влекут ее три общих воли. Первая воля - к совершенству. «Если хочешь быть совершенным... следуй за Мною» - это «опечалившее» и устрашившее «богатого юношу» - все человечество - слово Господне Тереза услышала так, как никто. Воля ее – цель всей Реформы - та, чтобы древний, суровый устав Кармеля был восстановлен в совершенстве, безо всякого смягчения», чтобы среднее в христианстве снова сделалось крайним, легкое - трудным, тупое - острым, теплое -ледяным или огненным.
Вторая воля Терезы, общая с Братством Кармеля, - воля к действию. Братством пользуется она для того, чтобы переключить внутреннее на внешнее, созерцание на Действие. «Когда я читаю в Житиях Святых, как они обращали людей ко Христу, то завидую этому больше, чем всем подвигам мучеников, потому что к этому призвал меня Господь». «Страшно подумать, как усиливается эта Проклятая ересь... и сколько душ приобретает диавол». «В эти дни узнала я... что Франция опустошается Лютеровой ересью... и как будто я что-нибудь могла или что-нибудь значила - плакала я с Господом моим и молила Его помочь людям в столь великом бедствии. Тысячу жизней отдала бы я с радостью только бы спасти хоть одну из этих погибших душ. Н грешная и слабая женщина, я не могу служить дед' Господню, как того хотела бы. Тогда овладело мною и все еще владеет - желание, чтобы, если у Господа так много врагов и так мало друзей, то по крайней мере, эти друзья были настоящими. И я решила сделать то малое что могла, следуя евангельскому учению во всем его совершенстве». «Что касается веры, я чувствую себя сильнее, чем когда-либо, и, кажется, не побоялась бы выступить одна перед целым сборищем лютеран, чтобы доказать, что они заблуждаются».
«Весь мир - в огне пожара». «С ересью пытались бороться силой оружия, но тщетно, потому что никакие человеческие силы этого пожара угасить не могут... Помощи следует ждать не от государственной власти, а от церковной». Цель Реформы и заключается для Терезы в том, чтобы сделать Кармель орудием этого спасения мира и Церкви.
Третья воля Терезы, общая с Братством Кармеля, - воля к Экстазу. Братством пользуется она, чтобы переключить Экстаз из порядка личного в порядок общественный.
«Часть души, слабая и изнуренная страшными муками до наступления экстаза, выходит из него с обновленным здоровьем, рвущаяся к деятельности... словно Господь желает, чтобы и тело, покорившееся желаниям души, разделило ее счастье... После подобной милости душа достигает такой высокой степени мужества, что если бы в этот момент понадобилось отдать свое тело на растерзание ради славы Господней, это принесло бы ей только чувство радости. В такие минуты мы даем обеты, принимаем героические решения, в нас зарождаются возвышенные желания... Какая власть может сравниться с властью души, которая с высочайшей вершины, на какую вознес ее Господь, взирает на все лежащие у ее ног мирские блага и не чувствует себя плененной ни одним из них. Как стыдится она своих прежних привязанностей! Как дивится своей прежней слепоте! Какое глубокое сострадание она чувствует к тому, кого она видит еще находящимся во мраке! Она скорбит, что была чувствительна к славе и почестям, и о том заблуждении, которое заставляло ее считать славой и почестями все то, чему мир давал это название. Теперь она видит в земной славе только одну беспредельную ложь, жертвой которой является весь мир. Она постигает, озаренная горним светом, что в истинной славе нет ничего лживого, и что для постоянной верности этой славе необходимо оказывать почтение всему заслуживающему почтения, и считать ничтожным, или даже менее, чем ничтожным, все преходящее и неугодное Богу... Она смеется, когда видит, что люди молитвы заботятся о почестях, которые она теперь презирает глубины души. Эти люди уверены, что такого поведения требует от них достоинство их сана, и убеждены, что это делает их более полезными для других. Но просветленная душа знает, что пренебрегая достоинством сана из чистой любви к Господу, они в один день сделали бы больше добра, чем могут сделать в десять лет, поддерживая это достоинство... Она смеется сама над собой, что было время, когда деньги имели для нее ценность, когда она стремилась к их приобретению... О, если бы только люди могли согласиться смотреть на деньги, как на бесполезный сор, - какая гармония воцарилась бы тогда в мире! С какой дружеской приязнью стали бы мы обходиться друг с другом, если бы стремление к славе и деньгам исчезло из этого мира. Я лично чувствую, что это было бы лекарством от всех наших болезней».
«Мне часто казалось, что я подобна человеку, обладающему великим сокровищем и желающему поделиться им со всеми».
«Благо душе, познавшей истину в Боге. О, как необходимо это познание людям, стоящим у власти! Насколько бы оно должно быть дороже для них, чем обладание великими царствами! Какой порядок установился бы тогда в государстве, и сколько бедствий было бы избегнуто! Кто знает эту истину, тот не жалеет для нее ни жизни, ни чести. О, как это нужно для тех, кто призван… вести народы... Чтобы сделать только один шаг в деле веры и просветить заблуждающихся только одним лучом света, они должны были бы пожертвовать тысячам царств, потому что приобрели бы этою жертвою Царство, которому не будет конца... О, если бы я могла это сказать в лицо государям! Я умираю от того, что не могу этого сделать... Боже мой, я отказалась бы от всех милостей Твоих, если бы только могла передать их людям власти!»
В Братство Кармеля, первое из всех монашеских Братств на Западе, начали вступать женщины. «Господи, - скажет Тереза, - когда Ты жил на земле, то женщин не презирал, потому что находил у них столько же любви к Тебе и больше веры, чем у мужчин». Это было тогда, и снова будет в Кармеле... Мир спасет Вечная Женственность - это поняла и сделала Тереза как, может быть, никто из святых.
 
 
Спокойная и сытая жизнь монастыря, не наполненная действием самоотречения и служения Богу, не могла удовлетворить душу Терезы. Не только у нее, но и у некоторых других монахинь, стремящихся к еще не оформившемуся идеалу, появлялись неясные поначалу мечты об уединенной и суровой жизни аскетов, близкой к жизни древних отшельников. Жить по первоначальным правилам кармелитского ордена - вот идеал и устремление Терезы и нескольких ее сподвижниц. Благочестивая донья Гиомар предложила свои услуги по устройству новой обители. Вместе с доминиканцем Ибаньесом они начали хлопотать о разрешении в римской курии. Постепенно вести об этом плане распространились и в монастыре Благовещения, и в самом городе. Тереза стала мишенью для упреков и осуждений. Монахини обвиняли ее в том, она считает себя лучше всех и разыгрывает святую и угрожали ей инквизицией.
«Как только узнали в городе о нашем намерении, как поднялось жестокое на нас гонение», - вспоминает Тереза. Не было в городе почти никого даже из благочестивых людей, кто не считал бы нашего замысла величайшим безумием». «Все эти разговоры о новой обители только пустые бредни!» - решили благоразумные люди. И «ропот усилился... Жаловались и наши благовещенские сестры, что я их осрамила, говоря, будто бы они живут не так, как следует монахиням». «Что мешает ей, - говорили они, - вести и в нашей обители такую же святую жизнь, какую ведут в ней столько сестер, лучших, нежели она?» «Некоторые даже полагали, что надо бы посадить ее в тюрьму, а может быть, и выдать св. Инквизиции».
Людям помогали и бесы. Только что выстроенная за ночь стена новой обители рухнула так внезапно, что задавила до смерти пятилетнего мальчика, Терезиного племянника, Гонзальво. Его возвращение к жизни Терезой сочли не иначе как чудом воскрешения. Каменщики, воздвигавшие стену, были так искусны и честны, что Тереза была уверена, что обвал стены есть дело бесов. Как только узнали об этом в городе, так все возликовали, потому что увидели в этом явное знамение гнева Божия.
«В то же время диавол, - вспоминает Тереза, - открыл людям, что были у меня видения и откровения об этом деле, и когда по городу пошли о том слухи, то многие (даже дружески ко мне расположенные люди) начали меня остерегать, что может быть сделан на меня донос Инквизиции. Но это показалось мне смешным, потому что я была слишком уверена, что отдала бы тысячу жизней не только за веру, но и за малейший из обрядов Церкви».
Сам провинциал, главный начальник Кармеля Старой Кастилии, о. Аджело де Салазар, сначала согласившийся на основание новой обители, вдруг испугался так, что взял свое согласие обратно, потому что «слишком трудным казалось ему идти одному против всех». «Но Бог даровал мне великую милость всем этим вовсе не тревожиться, - вспоминает Тереза, - так что я, отказавшись от этого дела так легко и радостно, как будто оно мне ничего не стоило, осталась в прежней обители Благовещения, спокойная и счастливая, потому что была уверена, что дело это совершится, хотя я и не знала, когда и как». «Месяцев пять я ничего не говорила об этом и не делала... а по прошествии этого времени начал Господь побуждать меня возобновить дело мое и велел мне сказать... духовникам моим, чтобы они не отклоняли меня от него... Так я и сделала... и они мне позволили снова приняться за дело». «В глубочайшей тайне попросила я одну из моих сестер (Жуану де Аумада), которая жила за городом, купить для меня дом и устроить его, как будто для себя самой... Трудно поверить, чего мне стоило достать денег, найти дом, выторговать цену и устроить его как следует. Все это лежало на мне одной... Дом казался мне таким маленьким, что я отчаялась устроить в нем обитель и решила купить другой, соседний дом, тоже маленький, чтобы устроить в нем церковь, но у меня не было для этого денег, и я не знала, где их достать. Но однажды, после Причастия, Господь сказал мне: «Не велел ли Я тебе устроиться в этом доме, как можешь?» И потом прибавил: «О, человеческая алчность, все-то ты боишься, что земли тебе не хватит, а сколько раз Я спал и на голой земле, не имея где преклонить голову!» Страшно испуганная этим упреком, я со всех ног побежала в тот маленький домик, взяла план его и, убедившись, что можно в нем устроить обитель, уже не думала покупать соседний дом, а устроила этот, как могла, очень бедно и грубо, - только бы жить».
 
 
24 августа 1562 года был освещен новый монастырь св Иосифа, и четыре монахини приняли пострижение. Тереза была безмерно счастлива тем, что жила «с такими святыми и чистыми душами, которые желают лишь служить Господу и прославлять Его... Он доставлял нам все необходимое, хотя мы не просили об этом, а когда по Его попущению мы оставались без необходимого - что случалось довольно редко - еще сильнее была наша радость».
Это первые слова книги «Оснований», в первых главах которой Тереза собирает «цветочки» кармелитской духовности, похожие на францисканские.
«Можно сказать, что все это дело совершил блаженный Педро д'Алькантар», - вспоминает Тереза. В самые черные дни гонений, когда все были против нее, только один о.Педро, из нищих братиев св. Франциска, глубокий старик, «с таким иссохшим телом, что члены его были подобны корням старого дерева», и с сердцем невинным, как у ребенка, был за нее, потому что верил, что в деле Реформы она продолжает путь св. Франциска. И что засвидетельствовал о. Педро на земле, засвидетельствовано и на небе св. Кларой, ученицей Франциска. «В день ее, когда я шла в церковь причаститься, явившись в лучезарном сиянии, она повелела мне продолжить это дело обещала помощь свою».
Так как в новой обители я хотела жить в строгом заключении, в совершенной бедности и в непрестанной молитве, то не слишком надеялась найти для такой много совершенных душ. Но сестры понесли иго свое с такою великою радостью, что считали себя недостойными столь святого убежища». «Однажды Господь на молитве сказал мне, что эта обитель для Него рай сладостей и что Он выбрал те души, которые хотел в нее привлечь».
А между тем, в городе росло возмущение против Терезы, так что о. провинциал вынужден был, наконец, призвать ее к себе на суд. Но она отвечала ему на все обвинения так разумно, спокойно и просто, что он понял что судить ее не за что, и отпустил с миром.
«Два-три дня спустя собрались для совещания корреджидор, эшевены, члены Соборного Капитула и постановили единогласно, что так как новая обитель вредна для общего блага... то ее должно немедленно разрушить». Корреджидор потребовал, чтобы сестры - их было всего четыре - тотчас покинули обитель, и грозил, если они этого не сделают, выломать двери, чтобы войти силой. Но сестры ответили ему, что, имея законного начальника, они будут ждать его приказаний, и не вышли из обители, а выломать дверей он не посмел.
«Было и в простом народе такое волнение, - вспоминает Тереза, - что больше ни о чем не говорили, как об этом деле, и все меня осуждали, одни, обращаясь с жалобами к о. провинциалу, а другие - к сестрам благовещенской обители». Так, из-за четырех бедных монахинь, которые молились и постились в маленьком домике, казалось, что вражеское нашествие постигло город и что ему угрожает скорая и неминуемая гибель. Может быть, авильские граждане и не совсем ошибались, когда смутно чувствовал в деле Реформы какой-то новый, страшный и непонятный бунт против государства и Церкви: если бы дело это совершилось, как следует и как того хотела Тереза, то может быть, спокойному благополучию не только авильских граждан наступил бы скорый и страшный конец.
Видя, что с пятью монахинями ему одному не справиться, город Авила перенес это дело в Королевский Совет. «И началась великая тяжба, - вспоминает Тереза. - Посланы были ко двору выборные от города: должно было и нам выслать своих, но для этого у нас не было денег, и я не знала, что делать». Страсти накалились настолько, что сама Тереза была заключена в монастырский затвор в обители Благовещения, где ей и пришлось почти полгода дожидаться окончательного решения суда.
«Господи, - молилась она - эта обитель - Твоя. Для Тебя она построена, и теперь, когда никто ничего для нее не делает, Ты сам сделай все!»
 
 
В эти дни христианнейший король Филипп II, страшный «эскуриальский паук», уже ткал свою паутину, в которой суждено было запутаться, как мухе, совести всего христианского мира. Славился король своим благочестием недаром: тридцать пять тысяч костров, на которых горели еретики в Нидерландах, свидетельствовали миру об этом благочестии.
«Как мог ты меня, рыцарь - рыцаря, предать в руки этих монахов?» - спросил однажды короля, проходя мимо него на костер, один из тридцати осужденных еретиков в Валладолиде.
«Если бы и родной сын мой был таким еретиком, как ты, я подложил бы дров в его костер!» - ответил король.
В мрачном дворце Эскуриала он жил как монах, в таком уединении, что народ почти никогда не видел лица его. Месяцами ждали послы великих держав свидания с королем, а нищие монахи, если только молва провозглашала их святость, могли видеть его, когда угодно. «Людям порядочным нет к нему доступа, а вшивую братию ласкает!» - негодовали придворные.
Бывший духовник Терезы, о. Гаспар Даза, святой рыцарь г. Авилы, Франческо де Сальчедо и многие другие духовные и светские люди заступились за нее в Королевском Совете. Столько наслышался король о новой великой святой в г. Авиле, яснейшей донье Терезе де Аумада, что просил ее молиться за себя и за королевство свое точно так же, как некогда мать его, императрица Изабелла просила молитв у Магдалины Креста. И понятно, что узнав о буре гонений, воздвигнутых на Терезу и на великое дело Реформы, король их защитил и что одного мановения руки его было достаточно, чтобы сделалась, как некогда на Геннисаретском озере, «великая тишина» после бури.
В то же время получено было разрешение от папы Пия IV основать новую женскую обитель св. Иосифа в г. Авиле, и «городские власти наконец решили, что, если только обитель будет иметь доход, то они оставят ее в покое».
«Думала и я, - вспоминает Тереза, - что большого зла не будет для обители иметь доход, пока вся эта смута не кончится, - с тем, чтобы потом от него отказаться, и даже мне иногда казалось, что такова и воля самого Господа». «Жили мы прежде милостыней, и многого труда мне стоило получить на то разрешение св. Отца, чтобы нас не принуждали жить на доход, нарушая обет нищеты».
Тереза была, наконец, освобождена. Вернувшись в свой монастырь св. Иосифа, она увидела самого Христа, возложившего на ее голову корону в благодарность за все пережитое ради Него. Так кончились испытания Терезы, связанные с основанием первого монастыря.
 


СВЯТАЯ ТЕРЕЗА АВИЛЬСКАЯ (1515—1582)
(продолжение)

Кто делает упорные усилия, чтобы взойти на вершину совершенства, тот никогда не восходит на нее один, но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство.
Св. Тереза Авильская

 
В декабре 1562 года Тереза перешла в обитель св. Иосифа. Все ее имущество при выходе из богатейшегс монастыря Благовещения составляла соломенная постель, железные вериги, веревка для самобичевания, да ветхая, заплатанная ряса. Правнучка леонских королей, яснейшая донья Тереза де Аумада сделалась «смиренною сестрой Терезой Иисуса».
«Было для меня предвкушением блаженства небесного видеть этот маленький домик, удостоенный присутствия самого Господа в Святейших Таинствах, и ввести в него четырех бедных сирот, великих служительниц Божьих», - пишет Тереза. «Мне часто доводилось думать о том, что Бог, преисполнив таким богатством эти души (сестер), должен был иметь какую-то великую цель». «Этот дом - небо, если небо возможно на земле».
Радоваться бы надо, казалось, что совершилось, наконец, великое дело, начало Реформы, но радости в душе ее не было. Страшная тоска напала на нее - чувство какой-то вины бесконечной, - она сама хорошенько не знала какой, но, может быть, в младенчески невинных глазах о. Педро и в безмолвно вопрошающих глазах сестер читала она свой приговор, и ей казалось тогда, что, согласившись, чтобы обитель имела доход, она изменила Господу и предала Его лобзанием Иуды.
Хуже всего было то, что она уже не могла молиться о прощении, потому что она знала, что, если бы даже Господь ее простил, то сама она не простит себя никогда, и мучилась этим так, что ей казалось иногда, что уже здесь, на земле, заживо начались для нее те вечные муки ада, о которых было ей видение пять лет назад: точно втискивали ее и все не могли втиснуть в маленькую, выдолбленную в каменной стене ямку. И не другие, а сама она вырывала из себя душу. Но и теперь, как уже столько раз, спасло ее чудо. В самой черноте адова мрака явился ей однажды Христос в таком лучезарном сиянии, что она не могла поднять глаза на лицо Его. Он ничего не сказал ей, только посмотрел на нее так, что всех мук ее как не бывало, и снова была она так уверена в деле своем, так спокойна и радостна, как будто Он Сам вел ее за руку...
 





 
Для любой испанской монахини того времени Церковь была данностью, с которой все мирно уживались: мир был христианским миром, и все находило в нем свое положенное место: и Папа, и король, и церковная, и светская культура. Хотя единство христианского мира было разрушено Лютером, Тереза вначале об этом ничего не знала, а Испания тогда была единой страной.
И вот внезапно ей открылся трагический и скорбящий образ Церкви того времени.
Именно тогда, когда она основала свой первый новый кармелитский монастырь, во Франции начались религиозные войны. Кардинал Лоренский, приехав на Тридентский Собор, рассказал о том, какие ужасы творятся на его родине, и вести об этом дошли до маленького монастыря из двух источников: от друзей Терезы из числа духовных лиц и из окружного послания, разосланного Филиппом II по всем монастырям, где он рассказывал о происходящем и призывал к усердной молитве. Мысленному взору Терезы предстало невиданно зрелище: христиане, сражающиеся с другими христианам и их убивающие, подожженные и разграбленные церкви, монастыри, взятые приступом и разграбленные, надругательства над Евхаристией, ненависть и презрение к Папе и к епископам. Даже нам сегодня трудно себе представить, какими жестокостями сопровождалась религиозная рознь, почти уничтожившая христианскую Европу.
Тереза была слишком умна, чтобы сразу же не понять, что эти «великие беды Церкви», как она их называла, были печальным результатом всего предыдущего, которое она называла «положением чрезвычайно прискорбным»: слишком много христиан были неверны своему призванию, (особенно из числа тех, кто должен был бы целиком посвятить себя Христу и Церкви.
Она еще не оправилась от этого первого потрясения, из-за которого страдала даже физически, как ее поразила другая новость, быть может, еще более страшная.
В ее монастырь явился погостить францисканский монах, который возвратился «из Индий», то есть из новых земель, открытых Колумбом. Тереза издалека с радостью и гордостью следила за их завоеванием, которое было всенародным делом. Она считала его славной, рыцарской миссией. Когда погиб брат ее, Родриго, сражаясь на Рио де ла Пиата, она говорила об этом с другими монахинями в убеждении, что наконец-то у нее есть брат-мученик, «потому что он умер, защищая веру». Но францисканец, принесший вести из Нового Света, был знаменитый о.Мальдонадо. Собратья о. Мальдонадо говорили, что если ему дать волю, то он бы целый день говорил о том, что у него на сердце: и именно это произошло у решетки маленького монастыря.
Перед мысленным взглядом и совестью Терезы проходили жестокие картины: новые народы не только не приобщались ко Христу, но, напротив, погибали, стали дичью для бесчеловечных и жестоких испанских конкистадоров. Конечно, такими были не все. Но как должна была воспринимать Тереза слова: «Я видел, как индейцы, умирая, с плачем отказывались от последнего причастия, потому что они не хотели попасть в испанский рай»! «Я была так расстроена, - рассказывала впоследствии Тереза, - что ушла, обливаясь слезами».
«Дорого мне обходятся эти индейцы, - писала она в письме брату Лоренцо, еще бывшему за океаном, сколько несчастий и у нас здесь, и у вас там... Многие рассказывают мне об этом, и часто мне нечего сказать, кроме того, что мы хуже диких зверей...»
Но нельзя забывать, что Тереза была тем человеком, который все происходящее в жизни воспринимает как призыв к ней самой - призыв к действию. Прежде всего в ней зародилось сознание своей собственной ответственности, свойственное святым, которые всегда осознают свою сопричастность к происходящему: «Быть может, именно я разгневала Христа своими грехами, и Он обрушил на землю столько бед».
Тереза не впала в уныние и отчаяние, но стала энергично действовать. Она дала обет Богу действовать с максимально возможным совершенством, то есть обещала в каждой ситуации выбирать то, что представится ей наиболее совершенным.
Если об этом задуматься, не будучи человеком подлинно великой души, то это - страшное обещание, которое может заковать душу в тяжкие цепи. И действительно, исповедники Терезы разрешили ее от этого обета и заставили ее принести его в более смягченной форме.
 
 
Этим стремлением Терезы - сделать все, что от нее зависит, чтобы помочь Церкви Христовой - и сумел воспользоваться приехавший в Испанию в 1567 году генерал ордена кармелитов, одобривший ее реформу и давший ей разрешение на основание новых монастырей. С этого дня Тереза станет крупной деятельницей предпринятой Католической церковью реформы. В продолжение почти 20 лет она будет странствовать по горам и долам Испании, терпя всевозможные лишения и оскорбления во имя возрождения идеала средневекового монашества.
13 августа 1567 года авильские граждане с удивлением увидели, как четыре тяжелых, крытых полотном телеги, подъехали к воротам новой обители св. Иосифа; вышли из нее четыре монахини и нагрузили на телеги нищенский скарб; как вышла и Мать Основательница Madre Fundadora, - так теперь называли Терезу, - взобралась на одну из телег, держа в одной руке бутыль святой воды, а в другой - восковую куклу Младенца Христа, Ниньо, с которой никогда не расставалась, уселась на соломе среди четырех сестер. Поезд медленно тронулся по большой саламанской дороге.
К вечеру только узнали Авильские граждане, куда и зачем выехала Тереза: в богатый торговый город Медина-дель-Кампо, чтобы и там основать такую же обитель Нового Кармеля, как в Авиле, и что будет их основывать во всех больших городах Испании - в Мадриде, Севилье, Толедо, Саламанке, Валладолиде, Бургосе. Громко люди говорить не смели, потому что знали, что сам христианнейший король покровительствует Терезе; шептались только по углам, но эта ненависть тайная была еще ядовитее, чем явная. Говорили, что ей, как могучей ведьме, заключившей договор с диаволом, ничего не стоит обмануть короля, весь королевский Совет и даже самого Великого; что осрамит она город Авилу не только на всю Испанию, но и на весь христианский мир и что, может быть, следовало бы потихоньку убить ее, сжечь и развеять пепел ее по ветру.
А в это время поезд Матери Основательницы все так же медленно двигался в лютом зное, по выжженным горам и пустыням старой Кастиллии. Добравшись до Медины-дель-Кампо, на ночь остановились в купленном для обители, полуразрушенном доме на улице св. Иакова, а только забрезжил день, маленький колокол уже возвестил удивленным гражданам Медины о появлении новой обители. «Чтобы это сделать, нужно было мне великое мужество, а оно у меня, говорят, немалое», - вспоминает Тереза.
При свете дня оказалось, что новая обитель в худшем состоянии, чем думали: крыша и стены обвалились, так что алтарь и Чаша со св. Дарами были почти на улице. Очень боялась Тереза, что еретики, которых в городе было множество, ночью тихонько подкрадутся и, выплеснув из Чаши на землю Кровь, выкинув Тело Господне, растопчут их ногами. Стражу поставила она к алтарю, но и сама сторожила всю ночь. Все сестры по очереди стояли на дозоре многие дни, пока не починили крыши и стен.
 
 
В первых числах ноября явился в новую обитель студент Саламанкского университета, брат Хуан де Санто Матиа, кармелит из братства Обутых. Не довольствуясь смягченным уставом Кармеля, задумал он перейти в Картезианское Братство с уставом более строгим, о чем и пришел посоветоваться с Терезой.
Ростом он был так мал - едва доходил до плеча ее, что казался иногда совсем маленьким мальчиком; в тонких губах слишком маленького рта и в тонком голосе его было что-то детское, а очень высокий, крутой и обнаженный лоб был похож на лоб древнего мудреца. «Маленьким Сенекой» назовет его Тереза, и прозвище это очень к нему подойдет. Ясные, большие, усталые глаза его светились таким умом, что ей казалось, что ни в чьих глазах человеческих не видела она такого ума. И во всем существе его - особенно в кроткой, тоже как будто бесконечно усталой улыбке - было то, что можно назвать «тишиной высот».
«Сразу поняли они друг друга», - вспоминает ее Духовник, о. Хуан д'Авила. «Только я его увидела, как он ее очаровал», - вспоминает и сама Тереза. «Брату Хуану не надо было проходить испытаний, потому что, хотя он и принадлежал к Братству Обутых (с новым смягченным Уставом), но жил всегда в великом совершенстве». «Господа благодарю я за то, что для дел Реформы имею уже полтора монаха», - хвалилась она, шутя, немногим друзьям своим в Авиле. «Целый монах» был о. Антонио де Гередиа, игумен у св. Анны в Медине-дель-Кампо, который тоже хотел перейти из Старого Кармеля в Новый, а «половина монаха» - маленький брат Хуан.
Так было снаружи, а внутри - не совсем так: кажется в этом первом же свидании почувствовали оба, что очень близки друг другу и так же далеки, как будто разделяла их навеки какая-то невидимая, но непереступимая для них черта - может быть, то самое, что отделяет созерцание от действия - «благо одного» от «блага всех».
 
 
Брат Хуан вернулся от Терезы в Саламанкский университет, где кончил полный круг богословских и философских наук, а затем немедленно постригся в Новый Кармель, первым иноком мужского Братства, и Мать Основательница собственноручно сшила ему рясу.
Осенью 1568 года основана была в дикой и мрачной долине Дуруэло у подножия Сиерры де Гредос третья обитель Нового Кармеля, первая мужская, где было всего три монаха: брат Хуан, принявший здесь впервые имя Иоанна Креста, о. Антонио де Гередиа и еще один никому не известный монах, брат Джозе де Кристо.
Новая обитель устроена была в такой жалкой лачуге, что и полуразвалившийся дом первой обители в Медине-дель-Кампо казался перед нею почти дворцом. Крошечная церковка новой пустыньки была «украшена» несколькими черепами и грубыми, кое-как из сучьев связанными крестами. Кровля лачуги была такая дырявая, что через нее шел дождь и снег. Но не чувствуя этого, иноки, погруженные в молитву, в долгие ночи, покрыты бывали снегом так, что походили на три сугроба. Страшными самобичеваниями, постами, бдениями и железными веригами, изнуренные напоминали они живых мертвецов.
Мать Основательница, увидев их, ужаснулась. «Будучи трусливой и немощной, я молила их умерить эти подвиги самоумерщвления». Но они ее не послушались и даже как будто не поняли, о чем она им говорила. «И я поняла тогда, - заключает Тереза, - что здесь в Дуруэло (мужской обители), Бог даровал мне большую милость, чем в женской обители св. Иосифа».
«Брат Хуан был всю жизнь святым», - скажет Тереза в конце жизни своей. «Света я ищу и здесь, и там, но нахожу его только в маленьком Сенеке моем». «Он, воистину, отец души моей». «Я нашла, наконец, человека по сердцу Господню и моему». Так восхищается Тереза Иоанном Креста.
«Мужество у него великое, но он всегда один».
 
 
«Знание - великое сокровище... Да избавит нас Бог от невежественного благочестия!» - учит Тереза. В самое внутреннее, в самое глубокое - в сердце души ведет этот путь Совершенства у св. Терезы.
«Бог есть все, а тварь - ничто», - скажет Иоанн Креста. «Надо искать Творца в твари», - ответит Тереза. «В твари ничтожнейшей, вызванной Богом из небытия, даже в муравье, - больше чудес, чем ум человеческий может постигнуть».
В религиозном опыте, в действии, Тереза - одна из умнейших женщин, какие были когда-либо, но отвлеченное богословское и философское мышление - не ее стихия, что она и сама хорошо сознает. «Я не понимаю, что значит слово ум, и какое отличие ума от души: мне кажется, что все это одно и то же».
«Главное, не много думать, а много любить... Но может быть, мы вовсе не знаем, что такое любовь», - это было сказано Терезой с такою ослепительной, как бы математическою точностью, если не под влиянием, то около Иоанна Креста. Она и это хорошо сознает: «Не ему учиться у меня, а мне - у него». Но знает и он, что многому мог бы у нее научиться. «Я не буду говорить об экстазах, восхищениях, откровениях и других утонченных дарах духа, потому что обо всем этом уже достаточно сказано блаженной Терезой Иисуса в ее чудесных книгах».
«Как-то раз, на втором году моего настоятельства у Благовещения, - вспоминает она, - когда я причащалась, о. Иоанн Креста, разделив Гостию на две половины, одну из них дал мне, а другую - другой монахине». «Это он сделал, - подумала я, - для того, чтобы смирить, унизить меня, потому что я однажды сказала ему, что вкушаю наибольшую сладость, когда Гостии большие, хотя и знаю, что это не имеет никакого значения, потому что Господь находится весь и в малейшей частице св. Причастия».
Но и ее влияние на него не менее благотворно.
Однажды в г. Авиле происходило полушутливое богословское состязание, подобное тем, какие проводились в тогдашних испанских университетах. Предметом его были услышанные Терезой в видении из уст Господних таинственные и ей самой непонятные слова: «Ищи себя во Мне». Приняли участие в состязании ученейший богослов Авильского университета, бывший духовник Терезы, о. Хуан д'Авила, брат ее, Лоренцо, недавно вернувшийся из Перу, где разбогател, и под влиянием сестры вступивший на «путь Совершенства» (в очень трудную минуту он спас дело Реформы, пожертвовав большие деньги для основания обители св. Иосифа), «святой рыцарь» Франческо де Сальчедо и брат Иоанн Креста. Все они представили истолкования тех четырех таинственных слов Господних, а Тереза, избранная верховным над ними судьей, представила отзыв о каждом из этих истолкований. Вот отзыв ее об истолковании брата Иоанна: «Да избавит нас Бог от людей таких духовных (как брат Иоанн), что они не допускают ничего, кроме совершенного созерцания. Слишком дорого стоило бы людям, если бы они могли искать Бога, только умерев для мира. Ни Мария Магдалина, ни Самарянка, ни Хананеянка вовсе не умирали для мира, когда нашли Бога».
«Кто делает упорные усилия, чтобы взойти на вершину совершенства, тот никогда не восходит на нее один, но всегда ведет за собою, как доблестный вождь, бесчисленное воинство».
Кажется, то, что их так чудно соединяет и разделяет, изображается лучше всего в рассказе авильских монахинь о чуде «Поднятия на воздух». Однажды, в Троицын день, о. Иоанн Креста и мать Тереза Иисуса находились в одной из многих приемных Благовещенской обители, разделенные решеткой. Он говорил ей о «возлюбленной тайне своей», божественной тайне Троицы, как вдруг почувствовал, что поднимается на воздух. Неодолимая сила подняла его так высоко, что он прикоснулся головой к потолку. Тою же Силой поднята была и Тереза. Но оба они продолжали беседу, как ни в чем не бывало. Тогда же сестры и увидели их, поднятых на воздух. «Видите, дочери мои, - проговорила Тереза, опустившись на пол и как будто стыдливо извиняясь в чем-то, - нельзя говорить о тайнах Божьих с о. Иоанном, чтобы он не увлек за собою в Экстаз!»
 
 
Как только Тереза стала взаимодействовать с Иоанном Креста в деле Реформы, так сила ее возросла бесконечно. За три года, от 1568, когда она встретилась с ним впервые до 1571, основывает она семь обителей - в Мачеро, Магалоне, Валладолиде, Толедо, Пастране, Саламанке и Альбе-де-Тормез. А после нескольких вынужденных периодов бездействия основания возобновляются. За последние несколько лет жизни Терезы основаны были обители в Сеговии, Вэасе, Севилье, Каракаве, Вилленеве-де-ла-Ксара, Паленчии, Сории, Гренаде и Бургосе. «Дух, оживлявший ее, был так ревностен, что не давал ей покоя», - вспоминает один из ее современников.
Самое удивительное то, что все эти основания происходят при величайшей бедности, так что у Матери Основательницы часто не в переносном, а в буквальном смысле, нет ни гроша. Но «святая Госпожа Бедность» - мать святого Богатства. Все эти Основания Терезы - нечто небывалое за все века христианской Церкви после Оснований апостола Павла.
Чтобы понять как следует не внутреннюю, чудесную, а хотя бы только историческую, внешнюю сторону дела Терезы, надо вспомнить бывшую в Испании XVI века, после завоевания Нового Света, неодолимую тягу монашеству, к уходу из мира: тем, кто завоевал земли осталось завоевать и небо. Тереза - великая Завоевательница, Конкистадор не внешнего, а внутреннего Нового Света. Донья Катарина де Кордона, воспитательница Дона Карлоса и Дона Хуана Австрийского, правнучка знаменитых герцогов Кордонских, тайно покидает двор, облекается в рубище и живет, как дикий зверь, в пещере, питаясь корнями и травами. Многие богатые и знатные люди живут и в миру, как монахи. Сам Император Карл V уходит в монастырь св. Юста, а сын его, Филипп II, - в подобный монастырю Эскуриальский дворец.
Но в этой общей тяге к монашеству Тереза находит только внешнюю помощь, а внутреннюю - в самой себе, в бесконечном мужестве своем. «Мне говорили, что это женщина; нет, мужчина и даже один из наиболее мужественных, каких я когда-либо видел», - скажет о ней один из близко знавших ее людей. «Я хотела бы, чтобы вы (сестры Кармеля) имели вид не женщин, а мужчин, и притом таких мужественных, чтобы и мужчины этому удивлялись», - скажет сама Тереза.
«Книга Оснований» св. Терезы есть книга великого мужества.
 
 
На тех же тяжелых скрипучих телегах, запряженных теми же ободранными мулами, как в первом путешествии, с тою же вечной бутылью святой воды и восковою куклой Младенца Христа, то линяющей от дождя, то покрываемой снегом, то истаивающей от зноя - отправляется Тереза во все путешествия. А там, где нет больших дорог и вьются только тропинки над пропастями, - едет верхом, будучи прекрасной наездницей, и когда, сорвавшись из под копыта споткнувшегося мула, камень летит с протяжным гулом и грохотом в пропасть, - не бледнеет, а только ласкает мула по шее; или даже идет пешком царственно-прекрасными, «прозрачными и нежными, как перламутр» маленькими ножками - босыми или в грубых лаптях. И это часто в таких местах, которые считаются разбойничьими гнездами, так что проводники отказываются ее провожать. Но ей ли бояться испанских разбойников, все-таки добрых католиков?
Летом, передвигаясь по пыльной и незащищенной деревьями дороге, путешественники изнемогали от невыносимой жары, а зимой дождь и снег превращали дорогу в непролазную грязь. Только ранней весной да поздней осенью пути сообщения становились сносны. Монахини, которых Тереза везла с собою, должны были ехать все с закрытыми лицами и жить в пути, как было установлено в монастыре. Поэтому они всегда брали с собою песочные часы и маленький колокол, который в обычное время призывал к молитве или к молчанию. Последнее должны были соблюдать все без исключения, даже погонщики мулов, для которых это было большим испытанием. Но в награду за соблюдение молчания Тереза приказывала увеличить погонщикам порцию еды. При расположении в постоялом дворе или венте старались занять отдельную комнату, в дверях которой ставили привратницу, словно это были монастырские ворота. Если приходилось за неимением помещения останавливаться в общей комнате, тогда монахини отделяли себя от остальных путешественников занавесями из простыней.
Однако Терезе и ее монахиням далеко не всегда удавалось устроиться с таким удобством, так как венты старой Испании были большей частью очень плачевны. Однажды по дороге в Севилью им пришлось остановиться в маленьком домике, имевшем только одну комнату для постояльцев, которая была битком набита всяким сбродом, отдыхавшим за вином, пляской и тамбурином. Под этой комнатой находился хлев, в котором прежде держали свиней. Он был так низок, что людям надо было в нем сгибаться, окном служила дверь, открыть которую нельзя было, ибо комната целиком наполнялась солнцем, а при закрытой двери приходилось сидеть в темноте и духоте. Терезу, страдавшую от сильнейшего приступа лихорадки, положили на перекошенную постель, показавшуюся ей сделанной из острых камней. Устроиться на ней было невозможно, отчего она предпочла лечь на пол. Солнце пекло немилосердно, а над головою шумели танцующие, словно бегающие быки. Жестокая жара вызывала нестерпимую жажду, а воды было в венте так мало, что она продавалась дороже вина. Наконец, Терезе стало настолько тяжело, что она решила, покинув венту, продолжать путь, надеясь, что в открытом поле все же будет легче.
Как-то раз в пути, когда сделался у нее сильнейший приступ лихорадки, сестры хотели освежить водой ее горящую голову, но вода нагрелась от зноя так, что не освежала ее. А в другой раз, перед въездом в Кордову, спасаясь от лютого зноя, рады были найти немного тени под мостом, вместе со стадом свиней.
Иногда, чтобы избавиться от дневной жары, переходы совершались ночью. Так, однажды в июле было решено выступить из Авилы в Саламанку с наступлением темноты. Ночь была безлунная и настолько черная, что невозможно было различить какой-нибудь предмет на самом близком расстоянии. Поэтому мулы то и дело спотыкались, а сами верховые падали. Затем был потерян мул, везший деньги и другую поклажу, и, наконец, незаметно отставшая заблудилась и сама Тереза. Спутники долго искали ее, кричали, звали, но все было тщетно. Отчаяние всех было безгранично. Но Тереза, к счастью, встретилась с одним крестьянином, который помог ей найти своих. Надо заметить, что дороги были весьма сбивчивы, отчего потеряться было очень легко. Терезе случилось как-то забраться в такую горную глушь, что сами проводники не могли из нее выбраться.
Часто случались неприятности при переправах через реки, как, например, при переезде через Гуадалквивир на пути в Севилью. Из-за сильного течения грести было очень трудно, что заставило перевозчиков протянуть поперек реки веревку, перебирая которую они подвигали лодку. Таким образом Тереза и монахини были благополучно доставлены на противоположный берег, а когда стали переправлять телегу с мулами, перевозчики случайно выпустили веревку и, не имея весел, они ничего не могли сделать, и лодку быстро понесло вниз по течению. Монахини уже считали свое добро потерянным, когда лодка недалеко от берега, села на мель.
В пути приходилось страдать не только от внешних неудобств, но также от встречных путешественников, среди которых попадалось много грубого люда. Так, однажды, переезжая через небольшой ручеек, Тереза попросила одну женщину посторониться. Та же в ответ ударила мать основательницу так сильно, что сбросила мула в грязь ручья. Другой раз ее побила некая женщина, потерявшая в церкви свой сапог и вообразившая, что святая его украла. Терезе, как и всем идеалистам, при соприкосновении с житейской грубостью приходилось терпеть ее удары. Она переносила их спокойно, с философской улыбкой, прощая своих оскорбителей, как прощают малых детей, не ведающих, что они творят.
Плохие венты, жар, холод, бессонные ночи и все невзгоды пути не могли лишить Терезу и ее спутниц хорошего настроения и веселых шуток. Они часто сочиняли стихотворения по поводу пережитых неприятностей. Сама Тереза для развлечения своих подруг и провожатых иногда начинала что-нибудь рассказывать, делая это с таким искусством, что путники, слушая ее, забывали усталость.
Однажды, промокнув под дождем до костей, пришла мать Тереза с сестрою Анною в гостиницу, где должны они были остановиться в общей комнате, потому что отдельной не было. Вышла сестра Анна поискать огня, чтобы согреть белье для Терезы, дрожавшей от озноба, а когда вернулась, то случившийся тут же пьяный идальго начал осыпать их обеих непристойнейшей бранью, называя «старыми ведьмами и потаскухами». Бедная сестра Анна возмущалась и плакала, а мать Тереза слушала брань с таким удовольствием, что озноб у нее прошел, и она согрелась лучше от этой брани, чем от теплого белья.
Однажды, по пути в Севилью, остановилась она с сестрами в открытом поле, близ гостиницы, где, должно быть, не нашлось для них места. Несколько солдат и других разбойничьего вида людей находились на том же поле. Вдруг поднялась у них ссора, и, выхватив ножи, начали они резаться. Сестры, в ужасе, кинулись к Матери, но та подошла спокойно к дерущимся и проговорила: «Братья мои, подумайте, что Бог здесь присутствует и будет вас судить!»
«И, охваченные как бы сверхъестественным ужасом при этих словах, перестали они резаться, убежали и скрылись неизвестно куда, так что их больше не видели», - вспоминает Рибера. Под низко опущенным на лоб темным монашеским покровом не было им видно серебряного венца седых волос ее, но в царственном величии правнучки леонских королей был такой «признак власти», что от него-то, может быть, и бежали они «в сверхъестественном ужасе».
 
 
Как только приезжали в город для основания новой обители, Тереза покупала дом, но не на деньги, а в долг потому что часто не имела и гроша, а торговалась так, что самые ловкие плуты только почесывали головы.
«Ну, и жох баба, пальца ей в рот не клади!», - удивлялись они, и она считала это величайшей себе похвалою: «Ныне, когда Господь поручил мне основание обителей, я сделалась настоящим дельцом, и этому радуюсь». Быть «настоящим дельцом» с теми плутами, с которыми надо было ей торговаться, покупая дома для новых обителей и не имея иногда ни гроша в кармане, было ей не так трудно, как приобретать друзей и благодетелей в Риме «богатством неправедным». «Надо бы и нам, Босоногим, уметь - в этом великая сила Обутых - приобретать дукатами драгоценную помощь Римской Курии для дела Реформы», - пишет Тереза.
Перед основанием Толедского монастыря было у нее целых три дуката, и она купила на них две иконы для алтаря, две соломенных постели и одно одеяло на всю будущую обитель. Дело было зимою, в лютую стужу, а в скверной лачуге, где они поселились на время, не было ни одного полена. Ночью сестры мерзли на бедных соломенных постелях своих, кое-как укрываясь только рясами. Мать игумения, проснувшись однажды от холода, попросила у них чего-нибудь, чтобы теплее укрыться, но сестры ответили ей, смеясь, что на ней уже все, чем только можно было укрыться. «А когда перешли, наконец, в купленный дом, то пиршество их по случаю новоселья состояло лишь из нескольких сардинок, да и для тех, чтобы изжарить их, не нашлось во всем доме ни щепки; наконец нашли немного хвороста, который послал им Господь. И в следующие дни не лучше: яйца варили в заемной печурке, а соль толкли камнем». В Медине-дель-Кампо несколько монахинь жило в одной комнате, которая была одновременно спальной, столовой и кухней. Еще большую бедность терпела Тереза в начале своего пребывания в Севилье, где пришлось спать на полу и долго голодать. Когда однажды было получено несколько яиц, то для того, чтобы их сварить, были зажжены веревки.
Но при всей этой бедности жили в величайшей радости: чем беднее, тем радостней. «Голодом крепости нашей взять нельзя, - говорили они вместе с Матерью Основательницей, - мы можем умереть от голода, но не можем быть побеждены». И Господь посылал им не только охапку хвороста, но, как, например, в Толедо, двенадцать тысяч дукатов от усердного даятеля, на которые купили они для новой обители хороший дом. И так - всегда и везде: в самую последнюю минуту, когда казалось, что все погибло, - вдруг чудом спасались.
 
 
Злоключения Терезы не ограничивались одними путешествиями. С приездом в город, где предполагалось основать новый монастырь и началом хлопот по поиску жилища, начинались и неприятности из-за враждебного отношения местных духовных властей. Так, архиепископ толедский два месяца не допускал к себе Терезу, чтобы лишить ее возможности основать монастырь. Тогда она, выйдя наконец, из себя, отправилась в церковь, где служил архиепископ, и заставила его себя выслушать. Нисколько не стесняясь, Тереза выразила свое негодование, что женщинам, желающим вести праведную жизнь, полную лишений, мешают в этом люди, живущие в полном довольстве и совсем не заботящиеся о служении Богу. Эта прямая и откровенная речь устыдила, видимо, прелата который согласился дать свое разрешение. Теперь оставалось приискать дом, так как Тереза все еще его не имела, пользуясь приютом одной благочестивой синьоры. Когда нашлось помещение, было решено перебраться в него ночью, чтобы избавиться от приставания враждебно настроенных или просто любопытных и праздных людей И вот, когда улицы Толедо погрузились в глубокий мрак случайный прохожий мог встретить троих монахинь тайком пробиравшихся в новую обитель. А на следующее утро маленький колокол уже призывал соседей на молитву.
Казалось, что три отказавшиеся от мира женщины могли считать свои испытания оконченными, но вышло иначе. Дело в том, что Тереза, обрадовавшись разрешению архиепископа, забыла заручиться от него письменным удостоверением, а так как архиепископ, к несчастью, отлучился, то его заместители, признав основание монастыря незаконным, запретили отправлять в нем службу. Через некоторое время все уладилось, но тревог по этому поводу было пережито немало.
Нечто аналогичное случилось в Сеговии, где епископский наместник, прервав мессу и выгнав из церкви монахинь и служившего священника, поставил у дверей полицейскую стражу.
Иногда против Терезы восставали люди, собственно не имевшие никакого до нее дела. Так, в Саламанке профессор университета доминиканец Бартоломэ де Медина бранил подвижницу не только в частных беседах, но даже с высоты кафедры, говоря, что «бабенки любя шататься с места на место, тогда как им более подобает дома молиться или прясть».
Как основательнице пришлось ей также взять на себя тяжкий труд разобраться в массе приказаний и советов часто противоречивых, которые исходили от лиц, говоривших от имени одной и той же Церкви.
В конце концов, она даже попала в руки инквизиции, папский нунций назвал ее «непослушной женщиной, бродягой, нарушающей предписания Тридентского Собора», а в Риме генерал ордена слушал с раздражением обо всем, что так или иначе ее касалось.
Значительно труднее, чем выносить преследования чужих людей, было терпеть неприятности, причиною которых были люди близкие, хотя и сочувствовавшие Терезе, но не понимавшие ее духовной жизни. Однажды по просьбе принцессы Эболи Тереза должна была основать монастырь в Пастрасе, отчего временно жила во дворце этой знатной дамы. Слыша о тогда уже написанной автобиографии, принцесса захотела ее прочесть. Тереза долго отказывалась исполнить эту просьбу, но под конец согласилась дать свою рукопись принцессе и ее мужу под тем условием, чтобы кроме них никто ее не читал бы. Однако прочтя автобиографию, принцесса нашла ее столь забавной и смешной, что, нарушив данное слово, она отдала ее своим служанкам, среди которых рукопись стала ходить по рукам, будучи предметом острот и шуток. Смеялась над написанными святой Терезой строками, повествующими о трагической истории ее душевной борьбы, та самая женщина, которая содействовала ее реформе!
Во многих местах основания новых монастырей Тереза чувствовала себя как во вражеском стане, что однако не смущало ее и не подрывало ее сил. В ней тем больше было уверенности в угодности нового монастыря Богу, чем более она встречала противодействия.
 
 
В оправдание человеческой природы, к счастью, можно сказать, что неприязнь к Терезе далеко не была повсеместной. Во многих городах к ней относились очень сочувственно, особенно простые люди. Бывало, что жители и духовенство устраивали в честь ее прибытия процессию. Наибольший почет был оказан Терезе в Севилье, сначала встретившей ее очень недружелюбно. Но зато через некоторое время Тереза заслужила такую любовь, что по поводу перевода монастыря в новое здание было устроено большое торжество. Дома по пути следования процессии монахинь пышно разукрасились, а сопровождали их клирики и религиозные братства с хоругвями и крестами; на носилках под высокими балдахинами несли скульптурные изображения Мадонн, одетых в богатые ризы и окруженных множеством зажженных свечей. Время от времени процессия останавливалась, и желающие из публики, став пред Мадонной, пели в ее честь хвалебные гимны, а другие тут же исполняли танец под треск кастаньет. Члены братств имели высокие пирамидальные колпаки с ниспадавшим на лицо покрывалом, в котором были прорезаны два отверстия для глаз. Эти колпаки были разных цветов, черные, лиловые и белые. Среди членов братств было много босых кающихся, в руках которых имелись длинные восковые свечи. Когда вошли в церковь и архиепископ поставил на престол св. Дары, тогда раздалась пушечная пальба. И в этот момент сам архиепископ севильский дон Кристобаль де Рохас и Сандоваль, прося благословения, стал пред Терезой на колени. Она смутилась, как девочка, но епископ отказывался встать раньше удовлетворения его просьбы. Так была почтена Тереза в столице Андалузии весной 1576 года, когда в воздухе разносился аромат цветущих апельсинов и сияющее солнце победно отражалось в водах Гуадалквивира.
Но отчего монастыри святой Терезы так выводили людей из обычного спокойствия, возбуждая в одних пылающую ненависть, а в других не менее пылкую любовь? Оттого, что были они основаны на новых начала и, как все новое, но сильное они допускали к себе лишь два отношения, любви или ненависти, исключая возможность равнодушия.
 
 
Чуду Оснований равно только чудо Управления. 'Может быть, со времени ап. Павла не было такого совершенного строения Церкви, как у Терезы, и для обоих строений - одно основание: «Все - ничто без любви, sin amor todo es nada».
Главная, почти неодолимая трудность и сложность управления заключалась в том, что многими, иногда строптивыми и буйными сестрами надо было ей управлять издалека, за много дней опасного пути через пустыни и горные дебри. «Я знаю по горькому опыту, что значит много женщин, собранных в одном месте, да избавит нас от этого Бог!» - жалуется Тереза. Вот почему она уменьшает до последней возможности число монахинь в каждой новой обители. «Так как, по нашему уставу... мы живем только добровольными даяниями и милостыней, то не можем быть многочисленны». Число сестер вначале - двенадцать, и только впоследствии увеличено до двадцати. «Дочери мои, заклинаю вас любовью Отца и Кровью Сына, - завещает она, - берегитесь строить большие и великолепные обители. Если же это случится, да обрушатся они на ваши головы в ту самую минуту, как будут достроены... Малыми и бедными должны быть все наши обители... Будем в этом подобны нашему Царю, имевшему в мире только два пристанища - Вифлеемские ясли, где Он родился, и Крест, где Он умер».
Малые семена великой жатвы - Царства Божия – все эти пустыньки. Но, чтобы семя выросло в колос, нужно, чтобы оно было действительно семенем Царства Божия, а это не всегда бывает. Достаточно и одной паршивой овцы, чтобы заразить все стадо. В 1576 году вступила в Севильскую обитель молоденькая послушница, которая прославилась святою жизнью так, что мать игумения говорила сестрам что «если эта новая сестра их не будет творить чудес, то пострадает от этого честь всей обители». Но скоро перессорилась она со всеми сестрами и, выйдя из монастыря донесла св. Инквизиции на мать игумению. Слухи прошли по городу, будто несчастных монахинь, подвешивая за руки и за ноги, жестоко секли розгами. «И если бы только это одно говорили! - жалуется Тереза. - Со времени основания обители св. Иосифа все было ничто по сравнению с тем, что я в эти дни испытала... Кажется, за всю мою жизнь я не чувствовала себя такой слабой и малодушной: я сама себя не узнавала... Бог отнял у меня руку свою, чтобы показать, что я без Него - ничто».
«Берегитесь монахинь, не доверяйте им: когда они чего-нибудь хотят, то умеют пускать пыль в глаза», - скажет Тереза в 1582 году, накануне смерти, последнему и величайшему другу своему, о. Джеронимо Грациано, апостолическому визитатору Нового Кармеля.
«Я вовсе не чувствительна - напротив: сердце у меня такое жестокое, что это мне иногда самой тяжело», - скажет Тереза. «Страшные письма писала я ей, точно молотом била по наковальне», - вспоминает она об одной строптивой игумении Севильской обители, которая требовала, чтобы немедленно выехали из нее, потому что она нездорова, между тем как Тереза считала это прихотью. «Несколько хороших ударов бичом заставят ее молчать и не сделают ей никакого зла», - пишет она другой игумении об одной бесноватой монахине. «В яму, в яму эту чуму, и чтоб она оттуда никогда не выходила. О, какое это великое зло! Бог да избавит нас от того, чтоб оно проникло и в наши обители, - лучше бы огнем испепелило нас всех!» - эти страшные слова пишет она о другой, еще более строптивой монахине и прибавляет, как общее правило: «Лучше умереть временною смертью немногим, чем погибнуть вечною - всем».
Это, впрочем, только одна сторона ее «жестокого сердца», а вот и другая. Правнучка леонских королей, ночью потихоньку встает она, обходит кельи и, становясь на колени, целует ноги спящих дочерей своих и греет их дыханием своим, так осторожно и ласково, чтобы они не проснулись. «Бедными овечками Пресвятой Девы Марии называет их и смотрит с нежной улыбкой, как эти маленькие ящерки выползают из темных и холодных келий греться на солнце».
 
 
На двух основаниях строятся обители св. Терезы - на основаниях любви и радости. Монахини Нового Кармеля не жили в праздности, но все работали, занимаясь большей частью пряжей. Продавая эту работу, они получали небольшой доход, который выручал их в черные дни. Не имея никаких сношений с внешним миром, они жили исключительно своими делами и занятиями, строго установленными Терезой.
Распределение времени было следующее: вставать полагалось летом в 5 часов, а зимою в 6, и первым делом была молитва, после которой все расходились по кельям для занятия ручной работой. В 8 часов утра, летом, а зимой часом позднее, звонили к обедне, прослушав которую, все возвращались к прерванной работе. За четверть часа до обеда, бывшего в 10 или 11 часов, колокол призывал к проверке совести. После еды все монахини вместе с игуменьей отдыхали некоторое время за благочестивой беседой. Затем опять молились и расходились по кельям, где в течение часа читали, а остальное время до ужина работали. Ужинали, обыкновенно, в 5 или 6 часов вечера. После опять молились и проверяли свою совесть и, наконец, в 11 часов ложились спать.
Так монотонно проходила жизнь в монастырях реформированных кармелиток, ходивших бедно одетыми и босыми. Здесь все было до последней степени просто. Кельи украшались черепом и бумажным крестом, спали на тонких сенниках и ели чаще всего одну зелень с кусочком сыра и одним яйцом, что в посты заменялось дешевой рыбой. Многие монахини умерщвляли свою плоть самобичеванием и ношением власяниц.
Несмотря на такую однообразную и полную лишений жизнь, в монастырях святой Терезы царило всегда веселье, о сохранении которого заботилась сама их основательница. Тереза писала для своих монахинь песенки, которые те исполняли под аккомпанемент музыкальных инструментов. Она рассылала по почте в свои монастыри сочиненные ею произведения и радовалась от души, когда сама получала в подарок поэтические сочинения монахинь. Веселье и бодрость духа реформированных кармелиток обратили на себя внимание еще современников. Так, Луис де Леон, первый издатель сочинений Терезы, удивлялся, что в ее монастырях умерщвление плоти доставляло удовольствие, а суровое покаяние было развлечением. Самые тяжкие испытания, которые приходилось терпеть во вновь основанных обителях, были для этих замечательны женщин, по собственному их выражению, только «забавной интермедией». Тереза так же, как и св. Франциск Ассизский, увлекала и заражала всех искренностью своего веселья.
Монахини тепло вспоминают и то маленькое смешное чудо, на которое она согласилась, когда при замене тонкой ткани ряс грубою власяницей, где водятся всегда блохи и другие насекомые, велела она отслужить особый молебен после чего все они вдруг исчезли лучше, чем от мытья больше никогда уже не появлялись.
«Да избавит нас Бог от унылых святых! - говорила она - Скучных людей и насильственных молитв я терпеть не могу». «Лучше совсем не строить обителей, чем принимать в них унылых монахинь: это гибель монастырей». «Лучше с врачом посоветуйтесь», - говорит она одной монахине, которая просит молитв ее, чтобы избавиться от беса уныния. «Следует считать уныние очень опасной болезнью и лечить его, как болезнь». «В противоположность всем остальным болезням, кончающимся выздоровлением или смертью, от уныния так же редко выздоравливают, как и умирают».
Меньше всего страдает этою болезнью сама Тереза: любит петь и плясать под звуки бубна и кастаньет; любит шалить и смеяться, как маленькая девочка. «Экая полоумная наша мать игумения!» - говорила она о себе и, может быть, хотела, чтобы говорили о ней сестры.
Однажды, будучи в Мадриде, Тереза была приглашена к одной сеньоре, где собралось много светских дам, желавших посмотреть на знаменитую монахиню, эти дамы думали услышать рассказы о мистических общениях с Богом, надеялись даже увидеть святую в состоянии экстаза. И каково же, было их удивление, когда, после обмена обычными любезностями, Тереза села и сказала: «Как хороши улицы Мадрида». И затем, несмотря на все старания хозяйки и ее гостей навести разговор на интересующие их темы, Тереза продолжала спокойно говорить о самых обыденных вещах.
Тереза была совершенно чужда педантизма, отчего она любила говорить, что Бог не обращает внимания на мелочи. Как-то в пути Тереза остановилась у одного идальго, который предложил дорогой гостье прекрасно изжаренные куропатки. Когда кухарка увидела, что монахиня не отказалась от дичи, то негодование ее было безгранично. Тереза, уловив недовольство этой женщины, заметила, что нарушить изредка строгость поста не только не предосудительно, но даже полезно, чтобы в этом удовольствии почерпнуть новые силы для борьбы с плотью, а кроме того из-за пустяков не следует обижать добрых людей. В себе и других Тереза больше всего ценила то, что она называла «святой свободой». Поэтому она запретила монахиням насиловать свою личность. Когда у кого-нибудь не было надлежащего для молитвы настроения, то она рекомендовала пойти погулять, отдохнуть и подождать, чтобы настроение пришло бы само. Натура артистическая, Тереза ненавидела формализм, ибо для нее общение с Богом было поэтическим вдохновением. Однако снисходительная к невинным слабостям, она была очень строга, когда дело касалось существенного.
Простые люди запомнили и ее удивительную доброту. Она никогда не сердилась на своих врагов, всегда стараясь их оправдать в глазах других людей. Ее доброе сердце особенно печалилось о бедных и больных. Живя в Бургосе она ежедневно ходила в госпиталь, где ухаживала за больными, которые говорили, что один ее вид уже приносил им облегчение и утешение. Сама живя в бедности, Тереза постоянно заботилась о нищих, часто отказывая в чем-нибудь себе, чтобы иметь возможность удовлетворить бедняка. Когда заболевала одна из монахинь, то Тереза почти не отходила от ее постели, услуживая больной и стараясь ее развеселить. Тереза относилась к своим монахиням с трогательной заботливостью. Она не только думала о спасении их души, но еще заботилась об улучшении и облегчении их земного существования. Одной монахине, приехавшей в Сеговию из местности, где было много фруктов, Тереза клала каждый день к обеденному прибору две сливы.
Несмотря на отрешение от мира, Тереза сохранила к нему живой интерес. Из переписки известно, как она заботилась о своих близких, например о здоровье брата, переезжавшего из Америки в Испанию, которому она советовала поселиться в Толедо из-за хорошего климата этого города. В другом письме Тереза говорит о воспитании сыновей брата, которых она советует отдать в коллегию иезуитов, где хорошо обучают грамматике и исповедуют каждые восемь дней. Однажды своим посредничеством Тереза помогла заключению одного брака, причем она подарила новобрачным свои четки.
 
 
Если Тереза привлекала всех весельем и шутливостью, добротой и заботливостью и, наконец, простотой и приветливостью обращения, то вместе с этим для большинства ее современников она оставалась совершенно непонятной, отчего чувствовала себя глубоко одинокой. Не говоря уже о мистических переживаниях Терезы, которые по собственному ее свидетельству не мог понять ни один духовник, сама ее натура была слишком сложна и противоречива, чтобы в ней могли разобраться средние люди. Поэтому число лиц, понимавших душу замечательной монахини, было очень невелико.
Человек пламенных чувств и сильных страстей, она одновременно была крайне рассудочна. Живя почти исключительно во власти аффектов, она всегда стремилась в них все понять до малейшего оттенка, и, отдаваясь опьяняющему экстазу, она никогда не переставала наблюдать и рассуждать. Поэтому Тереза очень уважала науку и много читала, стараясь в книгах найти объяснение своим переживаниям.
Тереза была человеком редкой сильной воли, которую ничто не могло сломить. Раз на что-нибудь решившись, она не останавливалась ни перед какими препятствиями. И женщина столь непокорного нрава становилась послушной перед своим духовником, который мог ее заставить сделать решительно все, что только было ему угодно. В удивительном смирении она умела доходить до полного уничтожения личной воли. Терезу, основательницу более тридцати реформированных монастырей, женщину, с которой считались генералы и провинциалы ордена, можно было часто застать за прядением, метением полов или уборкой постелей монахинь, что она делала по приказу своего Духовного отца.
«Больше для меня значит одно только слово церковного начальника моего или духовника, чем все откровения свыше, потому что я могу ошибиться в них, а в послушании - не могу». «Истинное сокровище наше есть глубокое смирение, великое самоумерщвление и послушание, которое, видя самого Бога в каждом начальнике Церкви, подчиняется ему во всем».
Неутолимо жаждала она унижения, чтобы разделить хоть в чем-нибудь позор Божественного Супруга своего из любви к людям унизившегося даже до смерти крестной. Сама всегда искала случая так же унизиться и уничтожиться. Так, вползла она однажды в трапезную с ношей камней на спине и с веревкой на шее, за которую тащила ее одна из сестер, говоря, что камни эти - ее, матери игумений, великие грехи».
«Радости я не могу ни желать, ни просить у Христа... потому что Он сам имел на земле один лишь Крест», - признается Тереза. Крест помнит она всегда. Даже и в «Прославленном Теле» воскресший Христос для нее весь в Крови, в страшной «Бане Крови». «Агония Христа будет длиться до конца мира».
«Вечный Отец подает нам хлеб насущный в плоти Сына Своего... в Причастии... под видом хлеба и вина, - учит Тереза. - Только люди мира сего просят у Бога хлеба земного, но люди духа, монахи, довольствуются хлебом небесным, Евхаристией, а о хлебе земном не заботятся вовсе». «Я испытываю иногда большое страдание от необходимости есть и спать». «Необходимо есть - это иногда мне так мучительно, что я об этом горько плачу».
Слишком умные и добрые отцы-иезуиты, «эти благословенные люди», как называет их Тереза, были ее духовниками всю ее жизнь. «Эти отцы хотят, чтобы мы их слушались во всем... Если то, что они говорят, не всегда хорошо, то надо им это прощать, потому что мы нуждаемся в их помощи... Но они очень боятся, да простит им Господь! Но, если мы, дети Кармеля, следуем путем Господним, то и люди, носящие имя Иисуса (иезуиты) не могут от нас удалиться, хотя слишком часто нам этим грозят».
Так послушание в одном и сопротивление в другом переплетаются в сложной судьбе ее.
 
 
Новый Кармель, с восстановленным древним и строжайшим Уставом, давно уже был бельмом на глазу у Обутых: жили они целых три века со смягченным Уставом в почете и покое, как у Христа за пазухой, и вот оказалось вдруг, что живут в смертном грехе, в отступлении от Христа. И хуже всего было то, что обличила их в этом почти никому не известная женщина, может быть «одержимая бесами», Тереза Иисуса. «Некогда ходил Кармель под небом Божиим, а теперь пошел под бабьей юбкой - срам!», - негодовали Обутые.
Первое гонение на Босоногих началось уже в 1571 году, когда, после основания обители св. Иосифа в г. Авиле, вдруг испугавшись новизны великого дела Реформы, генеральный викарий обоих Кармелей, Старого и Нового, о. Бурэо, велел Терезе удалиться в прежнюю обитель ее, Благовещения, и прекратить основание новых. Длилось это невольное воздействие больше двух лет, от 1571 до 1574 года, но Тереза вынесла его сравнительно легко, потому что верила, что оно продлится недолго, в чем и не ошиблась: с 1574 года основания возобновились и продолжались беспрепятственно до 1575 года, когда Генеральный Капитул Обутых в городе Пиаченце, в Италии, пользуясь покровительством испанского короля Филиппа II и св. Престола, задумал, под видом «спасения Реформы», уничтожить ее до конца. Этот Капитул, собравшийся в Италии 21 мая 1575 г., запретил Терезе основывать новые монастыри и приказал ей немедленно удалиться в одну из ее обителей с тем, чтобы более ее не покидать и не путешествовать,
Тереза всегда спокойно переносила свои заточения, не переставая бороться за дело Реформы. Так и здесь дождалась снятия запрета и в последние годы своей жизни успела основать еще несколько монастырей.
В 1576 году Капитул Босоногих, собравшись в Альмадоваре, в Испании, в ответ на Пьяченский, постановил отправить полномочных к Папе в надежде, что распря двух Братств легко будет прекращена св. Престолом. Новый генеральный викарий обоих Кармелей, Джеронимо де Тостадо, послан был в Испанию не для «спасения», а для уничтожения Реформы - это сразу поняла Тереза.
 
 
В 1577 году долго собиравшаяся буря наконец разразилась. Посланные о. Тостадо монахи, вместе с солдатами, окружив обитель Благовещания в г. Авиле, выломали двери, ворвались в кельи, схватили о. Иоанна Креста и бывшего с ним о. Германа, которые отдались в руки палачей, братьев своих «как агнцы безгласные», избили их так жестоко, что у о. Германа кровь пошла горлом, а о. Иоанн страдал от последствий этих истязаний до конца жизни, и отвезли обоих в Толедо, где заточили в тюрьму.
«Мы пострадаем, но не погибнем», - говорит Тереза. В страшную рождественскую, а для нее Гефсиманскую ночь 1578 года скорбит она о деле Реформы: «Весь мир - в огне пожара: снова хочет он распять Христа и Церковь Его уничтожить». «Не медли же, Господи, не медли... спаси нас, мы погибаем!»
Вспомнила она в эту страшную ночь о давнем покровителе своем, короле Филиппе II. Десять лет назад, в 1569 году, заехав однажды, по пути из Авилы, в Толедо для основания новой обители, передала она королю через принцессу Жуану остерегающий тайный совет и откровение свыше, и, пораженный этим, король пожелал видеть «святую». Этому желанию не суждено было осуществиться ни тогда, ни впоследствии. Но покровительство его она ощущала не один раз в своей жизни.
В «тайниках» Эскуриала жадно читал он по ночам вещие свитки древней Сибиллы, св. Терезы, - «Жизнь», «Душу» ее, отданную на суд его св. Инквизицией. Прочел он и это письмо ее, написанное в ту страшную Гефсиманскую ночь: «Ваше Величество! Он (о. Мальдональдо) назначен провинциальным викарием, кажется, только потому, что умеет лучше других делать мучеников. Весь г. Авила возмущен; все недоумевают, как смеет он, не будучи вовсе прелатом и не имея на то никаких полномочий, преследовать братиев Нового Кармеля, подчиненных только одному Апостолическому комиссару, и это в месте, столь близком от пребывания Вашего Величества. Кажется, он не страшится ни человеческого суда, ни Божьего... Давно уже хотел он схватить их (о. Иоанна и о. Германа). Я предпочла бы видеть их в руках мавров, у которых, может быть, нашли бы они больше милосердия. Что касается этого великого служителя Божия (Иоанна Креста), он так ослабел от всего, что вынес, что я боюсь за жизнь его. Именем Божиим умоляю Ваше Величество освободить его немедленно... Всюду грозят Обутые истребить босоногих... Если Ваше Величество не поможет нам, то я не знаю, чем все это кончится, потому что нет у нас на земле иной защиты, кроме вас».
«Слишком быстро за его улыбкой следует кинжал», -говорили о короле хорошо знавшие его придворные. На этот раз ответил Филипп II Терезе и великому делу Реформы не «кинжалом», а «улыбкою».
«Кажется, вся вражда Обутых к Босоногим - только из-за того, что эти ведут жизнь более святую, чем те, - сказал король папскому нунцию, кардиналу Сэга, только что назначенному генеральным викарием обоих Братств. - Вы очень обязали бы меня, монсиньор, если бы защитили это доброе дело (Реформу), потому что все говорят, что вы Босоногих не любите и несправедливы к ним».
Это было сказано так, что кардинал понял, что противиться королю опасно, и, скрепя сердце, покорился воле его, затаив тем злейшую ненависть к Терезе и к делу реформы.
«Не говорите мне о ней, - отмахивался он от всех ее заступников. - Это вечная бродяга, беспокойная и непослушная женщина, такая тщеславная, что хотела бы всех учить, вопреки тому, что повелел ап. Павел: «Жены да безмолвствуют».
В 1580 году буллой папы Григория XII сделано было наконец то, о чем Тереза едва смела мечтать, - разделение Кармеля на два независимых Братства, Обутых и Босоногих. Но, радуясь, она не обольщается, понимая все происходящее. «Страшны мне дела Рима!» - скажет она в те дни.
 
 
Во времена Терезы Церковь уже существовала в течение пятнадцати веков, но если рассмотреть библиотеку всех сочинений, написанных христианскими авторами, в ней невозможно было бы отыскать почти ни одного богословского сочинения, написанного женщиной: лишь несколько произведений, созданных по большей части в восторженном состоянии.
Тереза - первая в Церкви женщина-богослов в собственном смысле слова.
Она была достаточно образована: хорошо знала Библию, некоторых Отцов Церкви и многих духовных авторов, как средневековых, так и античных, а также других, известных в ее время.
И парадокс в том, что Тереза жила как раз тогда, когда инквизиция, видевшая заблуждения и опасности во всем, включила в индекс запрещенных почти все духовные книги на народном языке, которые были у Терезы, приказав уничтожить их, что она послушно исполнила. Христос сказал ей: «Я буду твоей живой книгой».
Так вот, этой женщине, которая хотела бы спокойно сидеть за прялкой, пришлось писать в последний период ее жизни, с 50 до 67 лет. Даже в почерке ее столько решимости, что графологов поражает молодая энергия, с которой она водила пером по листу.
Она описала свою жизнь, прежде всего внутреннюю, как бы рассказывая о путешествии в глубину своей души в «Книге Жизни». Она описала длительные путешествия по всем испанским дорогам и все, что с ней происходило во время основания различных монастырей в «Основаниях». Она писала духовные сочинения, как, например, «Путь к совершенству» - истолкование древнего устава братства Кармеля, чтобы научить своих сестер и друзей молитве и подвижнической жизни, и создать что-нибудь новое в ответ на указ инквизитора, приказавшего сжечь другие книги.
Она писала свои сочинения из послушания, не без сопротивления. Она говорила: «Почему они хотят, чтобы я писала? Пусть этим занимаются люди ученые, которые учились, а я неученая и писать не умею; в конце концов я вместо одного слова напишу другое... пусть меня оставят сидеть за прялкой, заниматься хором и исполнять обязанности монашеской жизни вместе с другими сестрами. Я не рождена для того, чтобы писать, для этой работы у меня нет ни здоровья, ни головы».
«Пусть из вас (сестер Кармеля) первая, кто прочтет эту книгу, исправит ее или сожжет, я ничего не потеряю». Это говорит Мать Основательница сестрам о книге своей, «Путь Совершенства», - основании Кармеля и всего великого дела Реформы. То же могла бы она сказать и отцам-иезуитам. Кто-то из них, «только шутя», как сам признается, велит ей сжечь ее «Истолкование к Песни Песней», и она покорно сжигает рукопись, а между тем, «многие сведущие люди» говорили ей, что «читали книгу эту как св. Писание».
Она написала тысячи Писем, в которых беседовала с самыми различными людьми (королем, богословами, исповедниками, своими сотрудниками, домашними, монахами и монахинями), - писем, в которых перед нами разворачивается замечательная картина не только ее деятельности и ее интересов, но и тех отношений, которые возникали у нее с разными людьми и оставались надолго: в то время не было ни одного церковного движения, которое не нашло бы в ней внимательной, доброжелательной собеседницы. Как говорил один ее современник, многие, даже король Филипп II, «получали ее письма как живое поучение для своего блага». И, наконец, в последний период своей жизни она написала свой шедевр - «Внутренний замок». Пять месяцев создавалась эта книга: часть - сразу, часть - с постоянными перерывами из-за путешествий и непредвиденных обстоятельств.
Тереза Авильская описала в ней замок души, где много обителей и тысячи комнат - все они расположены концентрически вокруг центральной обители, самой сокровенной, в которой пребывает Божественная Троица и из которой исходит ярчайший свет, освещающий весь замок.
Конечно, чем дальше ты находишься от центра, тем смутнее твое предчувствие, а чем больше приближаешься к нему, тем глубже постигаешь красоту Бога и самой обители, как будто приближаешься к солнцу.
Входная дверь открыта для всех, даже для тех, кто еще пребывает в холоде и во тьме греха, в обществе животных и рептилий, кишащих на окраинах замка. Входная дверь - это молитва и тот, кто молится, как может, не отказываясь от молитвы, даже если он погряз в грехах, оставляет дверь открытой и питает желание ступить на тот путь, которым он должен был бы идти. И прежде всего он оставляет открытой дверь для Бога, Который всегда может обратить к нему Свой призыв, исполненный непреодолимой притягательной силы.
Раз перешагнув порог, человек, влекомый все возрастающим ощущением уверенности, тепла, света и красоты, будет продолжать свой путь, пока уже на этой земле не встретится с владельцем замка. Тереза подробно описывает все этапы этого пути в ярких поэтических образах, истолковывая их один за другим.
Например, когда человек доходит до той обители, где душа должна наконец предоставить себя Богу, предать себя Ему, чтобы Он ее преобразил, св. Тереза рассказывает нам притчу о маленьком шелковичном черве, который постепенно растет, пока не начинает выделять шелковую нить, с помощью которой сам строит вокруг себя дом, где может спрятаться и умереть и из которого потом возродится в виде прекрасной белой бабочки. Тереза объясняет эту притчу:
«Этот дом - Христос... Действительно, наша жизнь сокрыта во Христе... О, величие Божье! В сколь возвышенном состоянии выходит душа, на некоторое время погрузившаяся в бесконечность Бога и глубоко соединенная с Ним!».
Тереза писала об этом, когда она уже достигла центра замка своей души, который она называет «последней обителью». Прося одного близкого ей человека дать богослову прочесть по секрету страницы, описывающие эту конечную точку пути, Тереза смиренно признавалась: «Скажите ему, что известное ему лицо (то есть она сама) достигло этой обители и наслаждается покоем, там описанным. Поэтому его душа очень спокойна».
Однако это признание не должно вводить нас заблуждение. Тереза писала: «Бог не ласкает душ» - чем больше Он их любит, тем неуклоннее ведет их всем путем, пройденным Иисусом Христом, вплоть до Креста. Так по таинственному Промыслу Божьему в последние дни ее с ней случилось то, что ее биограф называет «скорбью чувств, истекающих кровью,» и «свиданием с одиночеством ».
 
 
В 1577 году, том самом, когда началось гонение римской Церкви на великое дело Реформы, Терезе было видение Христа с обнаженным и окровавленным Телом, бичуемого уже не римскими воинами, каким видела она Его, двадцать лет назад, только приступая к делу Реформы, а римскими священниками, и услышала из уст Его: «Вот что сделали со мной начальники Церкви!»
«Пишет мне о. Анжело де Саразар, что я могла бы спастись, обратившись к св. Отцу, как будто это может меня утешить, - скажет Тереза в те черные дни, когда все дело Реформы кажется ей безвозвратно погибшим. - Но каковы бы ни были муки мои, мне и в голову не пришло бы ослушаться Рима». Это, с одной стороны, а с другой: «Как ни тяжело для меня и ни убийственно идти против моего начальника, я не должна покидать великого дела Господня» - Реформы.
Эти годы были тяжелым временем для Терезы. Ей было уже более 60 лет и она чувствовала, как уходят силы ее с каждым годом. В семье ее монахинь начались ссоры и неприятности, которых она уладить не могла. Некоторые игуменьи совсем перестали с нею считаться и жили так, как будто они были вполне независимы и самостоятельны.
«Все рушится кругом, но если Ты меня не покинешь, то и я - Тебя. Пусть же все учителя Церкви восстают на меня, пусть люди гонят меня, пусть диаволы мучают, - что мне до этого, если Ты со мной!» - молится Тереза.
В 1576 году Мать Основательница, заточенная в обители св. Иосифа в г. Авиле, в лютую зимнюю стужу греет на медной жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать «Книгу Жизни своей».
В 1582 году, в Бургосе, при основании новой обители однажды в Церкви, в Великий Четверг, какие-то вельможные хамы, желая пройти вперед, столкнули со скамьи бедную, плохо одетую старушку, яснейшую донью Терезу де Аумада, правнучку леонских королей, так что она упала на пол и невольно простонала от боли в недавно сломанной и еще не совсем зажившей руке. Спутница ее сестра Анна, кинувшись к ней на помощь, подняла ее.
«Да простит их Бог - потому что у меня уже и так рука сильно болела!» - проговорила она с тихой улыбкой.
В том же году, в Валладолиде, игумения тамошней обители, Мария Баттиста, племянница Терезы, поспорив с нею из-за наследства брата ее, вытолкала ее из обители с яростной бранью и криком: «Вон, вон, чтобы духу твоего здесь больше не было!»
Так все выживало ее, точно выталкивало из жизни. Перед основанием обители в Бургосе, почувствовала она вдруг такую бесконечную усталость, что ей захотелось покинуть все и уйти от всего, чтобы только умереть спокойно.
«О, как хотелось бы мне отдохнуть! Я всегда желала только одного - умереть спокойно». Этому желанию ее суждено было скоро исполниться.
Однажды, собираясь, полубольная, в трудный путь через горы, в такую же лютую зимнюю стужу, как в те дни, когда грела на жаровне окоченелые пальцы, чтобы дописать «Книгу Жизни своей», - усомнилась она, благоразумно ли пускаться в путь, но увидела Христа и услышала: «Стужи не бойся: Я один только грею!»
И этих слов довольно было ей, чтобы, вспомнив их, почувствовать вдруг и в самую лютую стужу такую теплоту, как у жарко натопленной печи или под летним солнцем.
Когда ехала она с сестрами по берегу реки, отправляясь на основание последней своей обители в г. Бургос, тяжело нагруженные телеги их так увязали в грязи, что почти все должны были выйти из них, чтобы продолжать путь пешком, а немного времени спустя при подъеме на гору одна из телег, с которой сестры еще не успели сойти, накренилась так, что грозила упасть в реку. Несколько человек не могли бы удержать телегу на круче и спасти находившихся в ней. Но, в последнюю минуту, один из людей, видя опасность, кинулся к телеге, схватил ее за колесо и удержал над самой кручей, в чем увидели все чудо Божье. Дальше надо было перейти через мост над рекой, поднявшейся так, что вода заливала его, а мост был так узок, что если бы телега подалась чуть в сторону, то упала бы в реку. Сестры исповедались и причастились перед этой страшной переправой.
«Не бойтесь, дочери мои, дайте мне первой перейти, а вы идите за мной!» - сказала мать игумения и пошла вперед бесстрашно. Сделала то, что делала всю жизнь: проходила там, где никто не мог пройти, и все шли за ней и спасались чудом Божьим.
Ночью 24 января 1582 года, после двадцати четырех дней этого ужасного пути, добрались наконец до Бургоса. Мать игумения вымокла под ледяным дождем так, что дольше обыкновенного сидела у огня, и это было ей так вредно, что ночью сделалась у нее сильнейшая головная боль со рвотою и в горле нарыв, а когда он прорвался, то пошла из горла кровь, и утром не могла она встать с постели.
«Теперь, Тереза, мужайся!» - сказал ей Христос в видении.
В следующие дни долго искали приюта по всему городу и не могли найти, пока, наконец, сестры Благовещенской обители, сжалившись над ними, не поместили их на чердаке своей больницы, таком пустом и холодном, что никто не хотел в нем жить, тем более, что там было множество крыс и обитала нечистая сила. Но хуже крыс и силы нечистой оказался архиепископ Бургоса, грубый злой, привередливый и глупый старик. Он сам не знал чего хотел: то соглашался на основание обители, то отказывал. Целыми днями приходилось ждать в его прихожей все еще больной матери игумении, пока он наконец, не удостаивал ее принять. Всем этим измучил он ее так, что довел до совершенного отчаяния.
«Крепкий щит Господень у меня на сердце, дочери мои, так что сколько бы диавольских стрел ни разило меня, все они об этот щит разбиваются и сердца моего не ранят!» - хвалилась она некогда, а теперь чувствовала, что стрелы и сквозь щит проходят и ранят сердце.
 
 
Едва только новая обитель была основана в Бургосе, как герцогиня Альба вызвала Терезу в г. Альбу, тоже для основания обители. С давних лет герцог Альба был таким же благоговейным почитателем Терезы, как Филипп II.
В первый раз, может быть, за все Основания, отправилась Тереза в г. Альбу уже не в бедной телеге, а в великолепной герцогской карете, но едва доехала до одного селения близ гор Пеньяранде, как почувствовала себя так дурно, что впала в глубокое беспамятство. Чтобы немного укрепить ее, сестры не могли найти во всем местечке ни одного яйца; нашли только несколько сушеных винных ягод. Очень этим огорчалась сестра Анна.
«Дочь моя, ягоды эти пресладкие. Сколько бедных людей не имеют и этого!» - утешала ее мать игумения.
В Альбу приехали рано вечером, и, хотя она почти падала от изнеможения, но хотела тотчас же приняться за хлопоты, и только по настоянию игумений и сестер той обители, где остановилась, легла в постель.
«Как я устала, как я устала! Вот уж двадцать лет, как я не ложилась так рано», - проговорила она, падая в постель, измученная до крайней степени. Но на следующее утро встала как всегда, пошла к обедне и причастилась. Так перемогалась, то ложась, то вставая, до Михайлова дня, когда, вернувшись от обедни, почувствовала такую слабость, что должна была лечь и больше уже не поднялась. Сделалось сильнейшее кровотечение из горла. Сестры окружили ее, стали на колени и начали молиться. «Заклинаю вас, дочери мои, не желайте, чтобы я оставалась дольше на земле, - нечего мне больше делать на ней, - и не молитесь об этом, но просите для меня у Бога вечного отдыха!» - умоляла и еще говорила: «Свято храните устав нашего Братства, но с меня не берите примера: я была дурною монахиней!»
Больше, чем когда-либо, была она уверена, что умирает великою грешницей. «Сердца смиренного и сокрушенного Ты не презришь, Боже!» - все повторяла она, но так, что, видно было, не слишком на это надеялась, и благодарила: «Благодарю Тебя, Господи Боже Мой, Жених души моей, за то, что Ты сделал меня дочерью святой Церкви Твоей». «Где вы хотите быть погребенной, в родной земле, в г.Авиле или здесь, в Альбе?» - спросил ее о. Антонио де Гередиа.
«Разве у меня есть что-нибудь свое? Может быть, мне и здесь дадут немного земли», - ответила она.
3 октября, в канун св. Франциска Ассизского, человека к делу св. Терезы ближайшего, в пять часов вечера умирающая попросила ее причастить. Очевидец пишет: «Ей было уже так плохо, что она лежала без движения... Когда она заметила, что к ней идут с Евхаристией, и увидела, что в дверь кельи входит Господь, Которого она так любила, то хотя она была совсем обессилена и скована смертной тяжестью, из-за которой не могла даже повернуться, она поднялась без посторонней помощи, так что казалось, будто она хочет броситься вниз с постели, и пришлось ее удержать». Она говорила:
«О, Господь мой и Жених мой, пришел желанный час. Настало нам время увидеться. Настало мне время идти, настал час...»
К девяти часам вечера, незадолго до смерти, лицо Терезы чудесно просияло, и рука, державшая распятие сжалась с такой силой, что отнять его так и не удалось. Она умерла, улыбаясь и как будто говоря с Кем-то, Кто наконец пришел.
«Смерть кажется душе в такие минуты упоительным восторгом в объятиях Возлюбленного», - вспоминала Тереза о том, что было с нею в жизни.
«Смерть моя была таким восторгом любви, что тело мое не могло этого вынести!» - скажет она и после кончины, явившись одному из иноков Кармеля.
Монахини всех монастырей рассказывали о чудесах, которые происходили повсюду, пока их мать была при смерти. Монахини из Альбы-де-Тормез рассказывали о самом трогательном чуде: перед окном кельи, где умирала Тереза, было маленькое засохшее деревце, которое никогда не цвело и не приносило плодов. И вот после той ночи на заре все дерево покрылось белыми, как снег, цветами. Это случилось 5 октября.
«С этого дня ты будешь моею Супругою; Я отныне не только Творец твой, Бог, но и Супруг». Это было некогда на земле, а теперь состоялось на Небе, Так совершилась, в первый раз в человечестве, великая тайна - Бракосочетание человека с Богом.
 
 
В 1622 году св. Престол объявил Терезу Святой, а Саламанкский университет еще раньше объявит Терезу «Доктором богословия».
Испанцы полюбили Терезу, как совершеннейшее выражение своего национального характера. И в самом деле, беспокойная и полная противоречий Тереза, всю жизнь горевшая любовью к Богу и стремившаяся осуществить на земле идеал добра и правды, была истинной дочерью страны аскетов и рыцарей.
Вся нация с королем Филиппом IV во главе просила признать святую Терезу вместе с апостолом Иаковом покровителем Испании, но благодаря интриге ревнивых рыцарей ордена св. Иакова ходатайство короля и народа не было удовлетворено в Риме.
И в 1812 году, после нескольких лет иноземного владычества и неукротимого народного сопротивления, в момент наивысшего напряжения испанского национального самосознания, кортесы в Кадиксе опять возбудили запрос о признании святой Терезы покровительницей Испании, что, однако, и на этот раз не осуществилось.
Но имя св. Терезы до сих пор привлекает сердца людей - и в 1970 году она была причислена к лику Учителей Церкви, и стала первой женщиной, удостоенной этого титула.
Но, может быть, главную силу и святость ее лучше всего поняли простые люди, когда назвали ее просто «Матерью».