Это в дворах проходных дикого винограда экзотика..

Это в дворах проходных дикого винограда экзотика -
вдоль вертикалей белесых и почерневших сараев,
беседок,
веранд под облупленной краской синей и голубой,
штакетника готового в драке участье принять,
это концентрация детского и подросткового света -
с лысою летом башкою, босого, в трусиках
и в драповом осенью и зимою, колком пальто
с поднятым воротником
под надвинутой на глаза
кепкой покроя советского,
это готовность ринуться в бой
за справедливость,
вера в оказавшееся выдумкой
братство,
это гимнов воскресных в грядущем растущих,
поросший быльём перегной,
это песня про губы девчонки соседской
с солью пены морской
из "Одиссеи капитана Блада",
ещё до знакомства с Элладой Гомера
и "шерри-бренди" из Мандельштама,
это мама от зла всех эпох и формаций,
умевшая сына рукой заслонять,
это первая в жизни
с моими кривыми,
косыми,
живыми стихами,
вызывавшая трепет сакральный
в сердце наивном тетрадь,
это то, что насмерть
помогало стоять
на незримом,
но ощутимом душой рубеже
сохранения общности с милым,
выживающим только в душе,
а поскольку бессмертна она,
то сиянием звёздным - и над могилой,
а тем более здесь -
средь базаров, казарм, казематов, больниц -
говорком внутри вен
кровных крон,
превращённых судьбою растущей сквозь плиты
камеры смертника и карцеров, и бараков -
в соборы молитвенных силуэтов,
бликов,
ликов
и лиц
над устами живыми,
привеченной ветром нагорным
и солнечным светом
листвы,
приглашающей шёпотом вещим всенощно
в проходные дворы
человечности вечной,
вне продажной игры,
на пиры
братства духа
торжественно-строгих и нежных
песен,
сжигающих плесень
мирской мишуры
преходящей,
будущность - в настоящем,
это - я,
это - ты,
это - мы,
вне тюрьмы,
вне сумы,
вне болезни и смерти,
в круговерти былинно-растущего лада
упразднения ада наземного -
корни пустившим в горних неторных пространствах,
нашей памятью сохранённым садом тем Гефсиманским,
не усыпившим нас на рассвете
известном,
в силу этого -
слышащих муку истин неистовых искренностью довоскресной,
приговорённой к глумлению - много не думающей толпы,
это мы - в клетках шахматных на последнем в жизни рассветном бетоне,
за решётками цвета высохшей крови,
открывающие миры -
всех касающейся любови,
солью звёзд разъедающей,
по юдоли гуляющие топоры,
вырубающие кресты
для распятий любви повсеместно,
взгляни
на текущую жизнь и подумай
о вечности человечности светлой
угрюмо
в шуме времени своего,
виноградом диким - советского моего,
я добрался вдоль строк,
в окоём улетающих чисто,
как та голубица, вернувшаяся с Арарата -
до вершин Олимпийских,
Пэнлайских,
Синайских,
не предавая высот Алатау,
я - к расстрелу в "застойное время" приговорённый,
висок положил на листок,
детонатором пульса над динамитом смертной тоски,
разорвал на куски -
механических рабств,
рукотворно внедрённые
в млечность негибнущей речи
поэтических вече
вневременных,
кругосветных -
арифмитически точные клетки
и мёртвые точки -
заклеймённой толпою законопослушной разбою в законе - судьбы,
превратил в дней страстных колыбельно-листочные почки,
мой подрасстрельный апрель,
мне открыл Коктебель
с гротом знавшим Орфея,
с Мариной о нём рассказавшей,
да мало ли?! -
здравствуй, Нерваль,
здравствуйте Осип, Иосиф и Аннна!
Головой Иоанна
на золоте блюда
от блуда
царских палат,
стих мой вещает:
червями источенный,
ныне парящий
над миром едящим
и спящим
разврат...
Философией личной трагедии
зычно,
превращаю в осанну Богу живому
здесь и сейчас -
драмму жизни,
мной прожитой в равнодушной,
как всюду и вечно,
к вдохновениям милостью Божьей -
отчизне...