Машук

                Здесь, за глухой стеной Кавказа,
                за Лермонтова от души я вмазал…


После Машука
у меня тяжелая рука…

Через годы
я потащился не на воды,
а в лермонтовские места,
и водка для меня – вода.
На месте Лермонтова дуэли
побыть мне надо одному,
экскурсии осточертели.
С собой возьму,
пойду, поддам,
свой вечный долг ему отдам…
Ничего
я не люблю, кроме него.
Нет тяжелей духовных мук,
как подниматься на Машук.
С тоскою звездною во взоре
тут выплачу все свое горе…
Нарзан вскипает пузырьками.
Я до рассвета просижу,
стихи мешая со слезами,
что пережил - не перескажу.
«Валерика» с самим с собою
и не читаю – просто вою…
Завыл из «Демона» слова,
и он явился, стало жутко,
и загудела голова…
Свиданье с демоном - не шутка.
(Гуляющие под луной
нас обходили стороной…)
Меж нами - бездна расстоянье,
хотя глаза в глаза глядим,
я вижу глаз его сиянье,
но пропасть между мной и им.
Касаюсь я его одежды,
но нету никакой надежды
хоть что-нибудь постигнуть тут…
Эх, жаль, что демоны не пьют…
Я б развязал ему язык,
но мир от демонов отвык.
Не нужно ничего, конечно,
когда в распоряженье вечность.
Уходит бездна мирозданья
в тупик бескрайний мировой…
Печальный демон, дух изгнанья,
всегда передо мной:
мучительно сомкнул он руки
и смотрит в никуда,
как Михаил увидел Врубель,
или летит туда…
Но и поверженный во мгле
не потерял над миром власти,
навек распавшийся на части
с застывшей думой на челе…
Я трогаю его хламиду,
но бездна между им и мной,
и исчезает он из виду
в безмолвной вечности глухой…
На Машуке
гряду Кавказа вдалеке
я вижу лермонтовскими глазами.
Нет видения своего.
Глотаю водку без нарзана.
Во всем величие его.
Здесь все ему принадлежит,
вершин заснеженных громада
при имени его дрожит…
Он есть - и ничего не надо.
Ах, как бы я его приветил,
когда б его живого встретил,
какие б я слова сказал,
каких Кавказ еще не знал…
Нет настоящего уже,
Бештау из папье-маше.
Внизу, в пределах Пятигорска,
экскурсии толчется горстка.
Нет к истине любви на свете,
какой была она в поэте.
Притягивает в мире этом
всех место гибели поэта.
Без него
наш мир не значит ничего.
Цитируют экскурсоводы
его страниц из года в годы
не потускневшие слова,
страницы вечного романа,
что, как Эльбруса булава,
сияет вечно за туманом.
А у медовых водопадов
живого Казбича видал,
заметил также Азамата,
Печорин лишь не попадал.
Здесь каждая вторая Бэла,
встречаются и княжны Мери,
и в кардинальской шапке белой
стоит Эльбрус заледенелый.
Грушницких толпы, но обидно -
нигде Печорина не видно.
Печориных перестреляли
еще в 17-ом году,
о чем свидетельствуют дали
у гор великих на виду.
С подругой поделился этим,
она в ответ сострила мне,
что без Печорина на свете
меня хватает ей вполне…
Ее я юмор оценил
и плюнул со скалы отвесной
и долго за плевком следил,
плевать с Эльбруса интересно.
С высот немыслимых Кавказа
я не плевал еще ни разу
на головы моих врагов
и счастлив, просто нету слов.
Кавказ, сокроюсь за твоей
стеной от литературных вшей.
Как перси Бэлы ледяной,
Эльборус в вышине двуглавый
сверкает, вечно молодой,
в сиянье лермонтовской славы.
Вся жизнь моя прошла б напрасно
без этой красоты атасной,
не даром за нее под солнцем
всегда горой стояли горцы.
Но Лермонтов им, между прочим,
башки лихие отрывал,
когда служил в горячей точке,
но и при этом уважал.
И горцы Лермонтова любили,
Кавказ души не чает в нем,
гордится им.
                Зато убили
его свои под Машуком.