сказки земли мармеладной... Света Чернышова

сказки земли мармеладной
Света Чернышова

Татьяна

Пока друзья в демократическом угаре
смолили коноплю и погибали зря,
я препарировала земноводных тварей
в лабораторке, что при первой городской.
Латынь жевала,  пирожки с повидлом;
когда  в зубах навязло и обрыдло,
сбежала проводить остаток лета
в деревню энскую, за  тридевять земель,
к своей седьмой воде на киселе
Татьяне.  Нет, не вспомню - сколько лет ей
в ту пору было?  Вспомнит ли она?
Не думаю… всё было шатко, смутно  -
то смутные шатались времена.
Но энскую деревню обходили -
чем поживиться было? Семь дворов
Под игом сорняков, тумана, пыли.
Ни радио, ни почты, ни ТВ.
О, райский ад на брошенной земле..
      
………………..

Воняло кислым, прелевым, прогорклым,
и сумерки сатиновые блёкли,
когда Татьяна (ни в одном глазу
от кружки самогона) их стирала
с бельём в эмалированном тазу.
Ручищами разбрызгивая пену,
Татьяна пела… как Татьяна пела…
не песнь была, но бабий страшный вой.
Казалось, это в схватке горловой
все женщины страны на речке энской
сошлись оплакивать сынов, отцов, мужей -
погибших всех - от Куликовской до Чеченской.

В  каком-то раздражении глухом
я по бурьяну уползала в дом,
чтоб Пригова прочесть и Пирогова,
но отвлекало чтение хреново:
контуженные чвакали часы,
ныл подо мной диван зубовной болью,
попискивали мыши из подполья.

Распахнутое в сумерки окно
вещало земноводные проклятья
от порешённых мной сестёр и братьев.
Дебиловато чудилось - спешат
на лампы свет - из темноты припухшей
осклизлые и мстительные души
безвинно убиенных лягушат.
………………………….
Катилось лето, мы (с подачи Тани)
бродили по лесу, растапливали баню -
угарную, промокшую насквозь.
Закручивали фиги из волос,
на угли квасу кислого плескали.
Меня Татьяна веником хлестала,
метались, вызывающе близки,
татьянины брусничные соски.
В предобморочной эйфории зыбкой
плыла её счастливая улыбка.      
……………………………………..
Сидели долго на бревне, по-птичьи,
с особенным своим косноязычьем
пересказав всю простенькую жизнь,
просила: как там люди? Расскажи…
Глядела на закат лилово-алый,
заклятьем первобытным повторяла:
ГКЧП. Москва. Норд-Ост. Беслан.
В глазах прозрачных,
как пузырь на луже,
вздуваясь, рос и разрывался ужас,
тёк по щеке замедленной слезой.   

…………………….
Подумаешь, слеза… такая малость.
но в этой тяжкой бездне отражалась
из  блеянья людского поголовья,
из ненависти, взращенной любовью,
из крови, веры, ярости, огня
эпоха сумасшедшая моя.


Агата

… я, наверно, любила Агату.
Молчаливым восторгом горя,
созерцала, как с плеч покатых
у Агаты и для Агаты
стартовала в июль заря,
как туманно дыша -  взгляд лисий
и веснушчатое лицо -
рисовало сосновой кистью
бледным оловом озерцо.   

У костра сидели подолгу,
чуть касались друг друга тела…
но Агата была комсомолкой,
да и я комсомолкой была.
Потому искры вспыхнувших взглядов
и зверьком пробежавшую дрожь
мы списали на песню отряда,
на внезапно нахлынувший дождь,
на неистово мчащийся вечер,
что хвоистою медью горнил.
Суховато прощались: «до встречи»,
по кроватям валились без сил.

Правда, нечто влюблённым садистом
проникало в предутренний сон:
кралось в сумерках с мордою лисьей,
звёздный след заметая хвостом.
Обращаясь то пулей, то каплей,
било влёт (как в индийском кино)
по макушке уснувшего карпа -
он стремглав обрывался на дно.
Ужас жаберных щелей подложных
илом, кровью, песком истекал…
вскрикнув, мы просыпались тревожно
под сердец барабанный накал…

Мир по-прежнему стаден. Выжран
лживой, лицеприятной ржой.
Как жилось тебе с кожей рыжей
и бескожей такой душой?

Здесь, на лобном неспящего чата,
(где ни правды, ни совести нет)
шлю тебе, дорогая Агата,
пылкий, некомсомольский привет.
 

Баллада о мармеладе

В ту пору мы совсем не голодали:
говядины натруженное мясо,
скучая, возлежало на прилавках.
Стоял, сияя спесью жестяной,
в монументальной вечности Хеопса
деликатес из частиковых рыб.
Как ружья в тире клацали бидоны,
и девушка с коровьими глазами,
с лицом, раскрашенным под гжель и хохлому,
молочных рек прокладывала русло.

Но жизнь пресна, когда всего в достатке
и детства вкус, и запах монотонен
без фетиша, съедобного божка…

я, забежав в кондитерский отдел,
глаза зажмурив, говорила:«фабель,
мой абель - крибля, крабля, появись!»
Не знаю, было в дефиците волшебство
иль больше дефицит агар-агара?
Но мармелада не было упорно…
Стояла и смотрела на витрину,
где замерли в почётном карауле
два тульских пряника - величественно-чёрствых
над розовым щербетным саркофагом.

К нему текли потоком бесконечным
печенья земляничные, галеты,
медовники с наморщенными лбами
и неподдельной грустью на лице…
я выводила на витрине «Ленин»
дрожащим пальцем, но стирала тут же.
И если б мне сказали: «Выбирай,
вот, девочка, коробка с мармеладом,
Вот - день в Москве, чтоб Ленина увидеть»
то б умерла от выбора такого.

Намного позже, всё сбылось как будто,
о, сколько стало в жизни мармелада…
Я все-таки увидела вождя. Нет, не того.
В стеклянном саркофаге
великий Мао возлежал. Но видеть
мне было почему-то дико, странно
лицо и руки в цвет лимонной цедры,
как если бы увидела лимон -
нарезанный, засохший - в обрамленье
с годами не тускнеющего хаки.

Потоком скорбным тёк его народ.
Мне лица их похожие казались
арахисами в горьком шоколаде,
облитые горчайшим шоколадом,
наполненные горьким шоколадом…
и я была похожа на арахис,
но - в белой, легкомысленной глазури.

Я, после посещенья мавзолея,
в пекинском супермаркете купила
сортов так надцать всяких мармеладов:
малиновых, лимоновых, клубничных,
претенциозно манговых. Жевала,
разглядывая суетный Пекин
в окно такси. Нет, не было и мысли
о том, что мука - даже после смерти
быть идолом для своего народа.

Мне думалось - какое всё же счастье,
что всех, кого я знаю и люблю
минует эта  участь…


© Copyright: Света Чернышова, 2013
Свидетельство о публикации №113021206942