Мимо Яжелбитц

    (Путешествие из Москвы в Санкт-Петербург)

Я собирался из Валдая идти прямо вдоль высоковольтки, что показана на карте, на Кипино, где установлен памятник погибшим в этих местах красноармейцам в 1942 году, в том числе и моему дядьке Петру Лейбовичу Майстровому.
От Валдая до Кипино по прямой (высоковольтка – идеальная прямая) – 45 километров. Ясно, не обойтись без ночевки. Но это территория Валдайского национального парка плюс жаркое лето с лесными пожарами. Мне вовсе не светило быть вывезенным с маршрута на вертолете со всеми вытекающими из этого последствиями, поэтому я решил подъехать как можно ближе к Кипину на автобусе.
В 11 часов я был на автостанции Валдая. За билетами длиннющая очередь, но, оказывается, сначала отпускают билеты за наличные, а затем льготные билеты местным пенсионерам. Очередь укоротилась, и я стал, чуть ли не первым, кто готов был приобрести билет за наличные. За мной несколько женщин, одна из них вдруг вспомнила, что сегодня как раз исполняется 8 лет с начала войны в Абхазии. Она беженка. Поселилась в этих краях у родственников в деревне Филиппова Гора. Недавно ездила на родину в Сухуми. Ее родители перебрались туда во время голода 30-х годов с Кубани на строительство Сухумской ГЭС. Хотя военные действия сейчас в Абхазии не ведутся, жизнь там очень тяжелая: пособие 10 рублей на человека в месяц плюс совсем немного продуктов по гуманитарной помощи. Но кое-кто из беженцев возвращается, не сумев зацепиться в России.
В это время по радио сообщили, что автобус Боровичи – Демянск опаздывает на час, пришлось взять билет на рейс 12-40 до Семеновщины.
Наконец автобус, набитый людьми, как консервная банка шпротами, отправляется в путь. Накрапывает мелкий дождичек. Проезжаем поворот на Долгие Бороды. Название деревни готово  увести нас чуть ли не во времена Ивана Грозного, но для меня это очередное пересечение с моим жизненным путем: в этой деревне, будучи студентами МИСИ, мы закончили лыжный поход, который наша группа начала в Осташкове. Другие группы начинали поход в других местах: Демянске, Боровичах, Березайке, В. Волочке, но все собрались в Долгих Бородах, где для слета было снято несколько изб. Первое, что нас спросили по прибытии в Долгие Бороды организаторы слета – это нет ли у нас в группе обмороженных. Слава богу, наша группа легко отделалась, так как морозы были действительно отменными, за –30 градусов, но морозы набирали постепенно, а в деревнях, где мы останавливались на ночлег не было ни градусников, ни радио. Правда моя будущая жена умудрилась на одном из ночлегов положить мокрые лыжные ботинки на русскую печку, так что к утру один ботинок усох настолько, что никакое вымачивание его в тазу уже не дало возможности одеть его на ногу. Кто-то из ребят одолжил ей кед с большим запасом, что позволяло нахлобучить на ногу чуть ли не четыре шерстяных носка. И вот в таком виде она продолжала поход и даже возвращалась в Москву. При пересадке в Бологом ее вид (одна нога в лыжном ботинке, другая в кеде) вызвал ажиотаж у местных модниц: «смотрите, стиляга идет!»
В Долгих Бородах мы долго не могли добиться тепла в избе, ведь изба была нежилая, и температура в ней была практически уличная, только на вторые сутки к вечеру после трех основательных топок русская печь смогла прогреть избу.
Долгие Бороды расположены на противоположном берегу Валдайского озера в очень живописном месте, не даром это место облюбовал для дачи Жданов. Но в конце 50-х годов, когда мы совершали поход, это уже была история.
Когда я готовился к теперешнему походу, то с удивлением прочел на карте вместо Долгие Бороды – Долгие Броды. Я даже начал искать объяснение этому названию, но, прибыв в Валдай, убедился, что Бороды остались Бородами.
Автобус идет быстро, пока я вспоминал «дела давно минувших дней», мы одолели ямщицкий перегон до Яжелбиц, я даже не успел одолеть соответствующую главу из «Путешествия» В.Ф.Писигина, только перечитал послание Пушкина Соболевскому. Валерий Фридрихович прав без упоминания этих строк немыслимо ни одно описание путешествия из Москвы в Петербург.


«…во-первых, запасись вином, ибо порядочного нигде не найдешь. Потом (На голос: «Жил да был петух индейский»)
У Гальяни иль Кольони
Закажи себе в Твери
С пармозоном макарони
Да яичницу свари.

На досуге отобедай
У Пожарского в Торжке,
Жаренных котлет отведай (именно котлет)
И отправься налегке.

Как до Яжелбиц дотащит
Колымагу мужичек,
То-то друг мой растаращит
Сладострастный свой глазок!

Поднесут тебе форели!
Тотчас их варить вели,
Как увидишь: посинели,
Влей в уху стакан шабли.

Чтоб уха была по сердцу,
Можно будет в кипяток
Положить немного перцу,
Луку маленький кусок.
Яжелбицы – первая станция после Валдая. – В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет,
У податливых крестьянок
(Чем и славится Валдай)
К чаю накупи баранок
                И скорее поезжай.
На каждой станции советую из коляски выбрасывать пустую бутылку; таким образом, ты будешь иметь от скуки какое-нибудь занятие».

Что ж, это послание в отличие от Пушкинского «Путешествия», пусть и в юмористическом контексте, передает нам мысли и взгляды самого Александра Сергеевича, а не его литературного героя, а они перекликаются с сожалениями последнего о еде в придорожных трактирах. Так что и в «Путешествии» Пушкин не покидает нас.
Что же касается совета выкидывать пустые бутылки, то теперь ясно кому мы обязаны этой дурной привычкой, ведь во времена Пушкина никто не собирал бутылки вдоль больших дорог, посылать их во Францию было не рентабельно, а другого применения пустых бутылок тогда никто не нашел.
Еще в прошлом году в деревне в Мещере, где у нас находится дача, мы стали собирать бутылки для утепления террасы. Пустая закупоренная бутылка обладает неплохими теплотехническими показателями. Заполняя опалубку из теса пустыми бутылками и используя в качестве связующего глиняный раствор с опилками и стружками, мы получили теплые и прочные стены практически бесплатно. Всего на утепление ушло более 1000 бутылок, а собраны они были практически в одной деревне на 20 дворов. Вот и посчитайте, сколько было выпито водки (пивные бутылки принимают в Туме по 70 копеек за штуку, поэтому их в нашей коллекции практически не было), не считая самогона, тара от которого постоянно возвращается. Вот вам и обнищание масс – как тут не вспомнить анекдот о бизнесе по-русски.
Но возвратимся в Яжелбицы. Вот и полуразрушенный храм, возле храма наш автобус, а, следовательно, путешествие, сворачивает с тракта на Петербург влево, но не сделать этого я не могу – я должен посетить могилы двух моих дядек, погибших в этих краях во время Великой Отечественной Войны. Первая братская могила в деревне Кипино, я собирался сойти с автобуса в деревне Копейник и пройти 8-километровый остаток по высоковольтке, ведущей в Кипино от Валдая; но в автобусе мне отсоветовали: просека заросла подлеском, и после дождя я вымокну до нитки, не пройдя и половины пути.
Мне посоветовали сойти у поворота на Сухую Ниву и через Сосницы, Уполозы, Липняги выйти на Кипино. Я так и сделал: сошел на повороте, прошел метров 50 прямо и повернул направо. Дождик прекратился. Хорошая гравийная дорога ведет полем под гору к долине ручья. Чистый, настоянный на цветах воздух. Спускаюсь к плотине через ручей, превратившей его в небольшое озерцо. Перехожу по плотине на другой берег, подымаюсь в горку, на которой расположена деревня Сосница. На горке перед деревней обелиск памяти 19 Красноярской артиллерийской дивизии. Фотографирую обелиск, в кадр попадает трактор с листом железа на прицепе, на котором навалены валуны, - крестьянин очищает от камней приусадебный участок.
Дальше такая же приличная дорога ведет через лес в деревню Уполозы. Я миновал почти половину пути от Сосницы в Уполозы, когда увидел, что что-то непонятное движется мне навстречу, – оказалось, что это лошадь (точнее белый мерин) с подводой и седоками. Испугавшись меня, мерин остановился и подался в сторону. « Куда, мил человек, путь держишь?» - спрашивает возница. Рассказываю.
- Садись, поедем с нами до Сухой Нивы, посмотришь докуда немец дошел. Мы везем мед на продажу в Сухую Ниву, через час назад в Уполозы. Закидывай рюкзак в подводу. Небось, на подводе и не ездил?
Конечно, за час я бы добрался не только в Уполозы, но и в Липняги, но было интересно пообщаться с местными мужичками, в дальнейшем я не пожалел об этом. Сажусь на подводу, белый мерин Колька, которому чуть ли не сорок лет, не спеша, отправляется в путь. Мои новые знакомые, Виктор и Геннадий, первым делом угощают меня свежим медком. Сегодня 14 августа, Медовый Спас. Геннадий, чернявый, в тельняшке (служил связистом на Советско-Норвежской границе), чем-то похож на цыгана. Виктор (хозяин меда) постарше и менее разговорчивый. Геннадий чуть ли не готов сопровождать меня до Залучья, где в братской могиле похоронен второй из моих дядек, Иосиф. Он жалеет, что не сможет пойти со мной из-за недоделанной работы по расчистке просеки из Сосницы в Уполозы.
Между тем мы подъезжаем к Соснице, подводу обступают бабы – покупательницы меда.
- Почем?
- 50 рублей за килограмм, 70 рублей литровая банка, 200 – трехлитровая.
Подходит, прихрамывая, еще один мужик, Сашка Орлов.
«Гипс-то снял?» – спрашивает Геннадий. Они о чем-то договариваются, и Орлов тоже садится в телегу со словами, что давненько меня не видел, хотя вообще видит меня впервые.
« Мы малость погуляем, но не волнуйся – в  Уполозы мы тебя доставим», - говорит мне Геннадий.
Бабы покупают мед кто за наличные, кто в долг, кто просит немного медку сиротам. Медленно покидаем Сосницы и направляемся в Сухую Ниву.
«Анекдот какой-нибудь рассказал бы», - просит меня Геннадий. Я отказываюсь. Виктор, который молчал всю дорогу, неожиданно начинает: «Пришла бабка с козой на остановку такси. Ей говорят, куда ты, бабка, с козой? А она в ответ, а мне говорили, что на такси и телок возят». Все заразительно смеются, и только Виктор невозмутимо замолкает.
Выезжаем на шоссе Демянск – Ежелбицы и сворачиваем на Сухую Ниву.
«Рассказал бы что-нибудь», - вновь просит Геннадий, и я начинаю декламировать свои стихи двадцатилетней давности, посвященные моему дяде Иосифу, погибшему на Новгородской земле 57 лет тому назад:

Я не помню родного дяди.
С ним знаком лишь по старому фото,
На котором упрямые пряди
И во взгляде орлиное  что-то.

              Знаю я, что глаза – голубые,
(Мне об этом сказала мама),
И глядят они, словно живые,
Не мигая, упрямо прямо.
Дядя, тезка, меня моложе.
Наши жизни в одну слились.
Он на ЗИЛ,е работал тоже,
Только ЗИЛ назывался ЗИС,

Только он не успел жениться,
С рюкзаком по Земле походить,
Только наши не схожи лица,
А хотелось бы так походить.

Мне в наследство остались от дяди
Полустертые письмена –
Два листка довоенной тетради –
Это все, что вернула война.

В первом пишет: «пришли в  Бологое,
Три дороги, и все на фронт ».
И последнее, то другое,
Что писалось на кочках болот:

«Здесь в болотах так много ягод,
Что без рук набиваешь рот…»
Не гадали солдаты, что лягут
Навсегда среди этих болот.

И стоят среди сел обелиски,
Обнимает их май травой.
Подровнялись солдаты в списке.
В их ряду и боец Майстровой.

Я не помню живого дяди,
Но во мне он всегда живой,
И живут мои дети ради
Вечной жизни, боец Майстровой!
               


Я заканчиваю чтение, Виктор берет меня за руку и долго пожимает ее.
Вот и Сухая Нива. Немцы, обойдя Уполозы и Сосницу, дошли до центра этого села, но полностью так взять его и не смогли. Это было предельное их продвижение в направлении их на Осташков.
Фотографирую мемориал у братской могилы и моих спутников вместе с мерином и подводой.
Тут же в центре села магазин, но он закрыт, и ребята отправляются к шинкарке за самогоном. Меня поражает цена: литр самогона  за литр меда!
Пока Виктор продолжает торговлю, Геннадий и Орлов распивают бутылку самогонки в доме Орлова, мне перепадает домашняя наливочка, а закусываем мы селедкой под шубой, приготовленной женой Александра. Виктора долго не видно, но, наконец, он появляется в весьма потрепанном виде и с почти пустым бидоном: Орлов едва нацеживает для Анечки меньше половины полулитровой банки.
Возвращаемся в Уполозы. Дождь вновь принимается за свою монотонную работу, и ребята уговаривают меня остаться на ночевку в Уполозах. Гена даже затевает баню. Я знакомлюсь с теткой Виктора – Марией, матерью Геннадия – Александрой и двоюродным братом Виктора – Юрием.
Мы отлично попарились с Геннадием с омовением в ключевой воде ручья, попили чайку у тети Шуры, а затем Юрий затащил меня к себе ночевать, впрочем, поспать пару часов удалось только после завтрака, так как мы проболтали с ним до пяти часов утра, пока он не пошел доить корову, а затем ее и бычка отправил пастись на выгороженную территорию.
Юрий очень интересная и колоритная фигура. Получив высшее образование, он работал гл. инженером, а затем и директором племсовхоза в Киришах. Отказ от вступления в партию стоил ему пяти лет Мордовских лагерей. После возвращения из мест заключения, он осел в родной деревне, ведя практически натуральное хозяйство.
Если бы я был литератором, то биография Юрия могла бы стать для меня канвой для написания романа о жизни в России во второй половине XX века, но я не литератор, поэтому только выслушал исповедь этого интересного человека. Для начала Юрий подвел меня к большому застекленному стенду, повешенному в углу, что смежен красному. В красном углу за кружевной занавесочкой висела икона. Я не специалист в области иконописи, но, похоже, икона действительно весьма старая, так как медная чеканка иконы буквально черная. В центре иконы – распятие, а по бокам уменьшенные копии основных православных икон  (Иверской  Божьей Матери, Казанской Божьей Матери и др.), выполненных в виде чеканки по меди с инкрустациями.
Юрий сказал, что ему давали за нее бешеные деньги, но он не согласился с ней расстаться. На застекленном стенде фотографии родных и близких Юрия: отец Юрия, 1926 года рождения, был призван в армию в самом конце войны и пять лет затем служил конвоиром над пленными немцами, которых кормили лучше конвоя. Он и сейчас живет с младшим братом Юрия Михаилом в соседнем Кипино, куда я, собственно, и направляюсь; мать Юрия – женщина с приятным открытым лицом – потомок поэта Державина; дяди, тети, братья, сестры, племянники.
Учеба в школе за 10 километров от Уполоз, поступление в техникум в Новгороде, служба в армии в Закарпатье, племсовхоз в Киришах  под Ленинградом, главный инженер, а затем и директор совхоза, уголовное дело и пять лет Мордовских лагерей, возвращение в родную деревню, смерть матери, начало перестройки, «мой дом – моя крепость», цыганка Катя – вот основные тезисы его рассказа о себе.
Но рассказ о себе – это и рассказ о времени. Советское время, он директор племсовхоза.  Разнарядка сверху: нужна доярка с надоями в 3500 кг молока за лактацию на доску почета района, а такой нет. Сделай! А как сделаешь? Вот, вроде, работящая девушка, а выдвинешь, и пошла сплетня.
Свой рассказ Юрий сопровождал показом документов, хотя я и отмахивался, мол, я и без них ему верю. Вот чуть ли не 8 комсомольских билетов: на каждом новом месте Юрий утверждал, что он не член ВЛКСМ, и его принимают почти насильно, а попробуй откажись. Вот он отказался от вступления в партию, а чем кончилось? При поступлении в техникум один парень помог Юрию, он «сосватал» ему девушку, которая проверила ему диктант. Так этот парень, увидев портрет Ленина, обронил: «Володька лысый речь толкает». Так его не только не приняли в техникум, но и дали срок.
Рассказ Юрия – яркий, образный, новгородский говор его речи мелодичен и подстать былинному речитативу. Мне было жаль, что со мной не было магнитофона.
Рассказ постепенно переходит в дискуссию о сегодняшнем дне.
- Вот ты пишешь в своем дневнике (я зачитывал ему свои записи о посещении Валдая) о валдайских баранках, я тогда еле сдержался, чтобы тебя не прерывать. Все это взгляд со стороны, а попробуй организовать дело. Опять же здесь в деревне: о каком фермерстве можно говорить, когда литр солярки стоит дороже литра молока. Это даже не алгебра, а простая арифметика. На сорокалетнем Кольке землю не поднимешь, да и овес нынче не дешев, а Колька, наверное, и не помнит, что такое овес – все трава или сено.
 Вот выращу я бычка –200 кг мяса, а свезти мясо в Валдай – этому заплати да этому дай: справка ветеринара, стоимость места на рынке, проезд. Вот и продаем на месте «черным» по 20.000руб. за кг. Вот они 4 «лимона». За эти 4 «лимона» прошлой осенью купил муки, макарон, сахару, спичек, мыла, сапоги резиновые (за лето сносил), портки (не ходить же с голым задом?) Вот тебе и дебит-кредит. Поверишь ли, я новых этих «минированых» рублей и в руках не держал. Ну а сам ешь картошку, овощи, пей молоко, а хочешь мяса, значит надо отказаться от чего-то. Я и так вместо чая травки завариваю, так ради мяса надо и от сахара воздержаться. Это как в бюджете, что в Думе принимают.
Я пытаюсь возражать, что вот на самогон деньги находят, и дело не только в том, что это выброшенные деньги, но и потерянные время и здоровье.
- Я на чужие и в долг не пью, и все равно, как ведешь, не могу свести концы с концами. Ну а мед они в неделю пропью – это эпизод. А помочь мне никто не хочет, то же государство. Приходит ко мне староста), ее не выбирали, ее назначили, соседи хотели меня как человека грамотного). – Вот  тебе, Юрий Алексеевич, бесплатная подписка на газету. А ей, мне это ни к чему, мне по телевизору эту болтовню слушать надоело. Вы бы мне чем-нибудь реально помогли, а то мне за электричество платить нечем.
    Или приезжают, почему за свет не платишь? Залезли на столб, отрезали и начинают кабель наматывать. А я им, милые люди, кабель то мой, я его еще в советское время за свои деньги покупал – это не ваша проволока. Оставили. Они за деревню, я вновь на столб и вновь со светом.
    Приезжают другой раз. Мы тебя заставим через суд платить, а им показываю старую сберкнижку, на которой 35.000 рублей сбережений и говорю: «а я встречный иск государству. Вы мне заплатите эти деньги хотя бы теперешними, а я вам за свет.
«А откуда у тебя такие деньги?» - спрашивают они. А я им: « не одно лето с рассвета до полуночи комаров кормил, выпасая стадо бычков до 240 голов». Отстали.
А то приезжают: «почему за землю не платишь?» А чем платить-то? Ты дай мне возможность заработать – заплачу. «А что это, ты, отгородил, чуть ли не гектар?» – Чтобы скотина не уходила. А если не выгорожена, то пусть хоть кустами зарастет, да эту луговину еще мой дед пахал. А она начала метром-разножкой обмерять усадьбу. Я для смеха говорю ей: «Да, ты, неправильно меришь». (У меня картофель грядным методом посажен, я в свое время реферат на эту тему писал). «Что ж, ты, ручьи между грядами замеряешь?» Стала перемерять (смех), запуталась. С тем и уехала.
Разговор переключился на цель моего приезда. Юрий заметил: « Я в Кипино на 9 мая и не хожу. Все это показуха. Какая там братская могила? Так для видимости пару скелетов отвезли, а ведь трупы здесь за Уполозкой штабелями лежали. Свожу тебя завтра на могилки за речку, где раньше часовня стояла, там, почитай, и твой дядька лежит. А вот идти на Залучье – это не серьезно, ведь 40 км. болотами. Там немцы в войну не смогли пройти. Это был партизанский край. Слышал, небось, про обоз продовольствия, который партизаны доставили в осажденный Ленинград, - так это как раз из этих краев. Пусть лето было сухое, не увязнешь в трясине, но какие там завалы: как лес продали, так все ветками от порубки и захламили. Подвернул ногу, а ты один – никто тебя и не найдет, да и искать не будет. Недаром у нас в частушке поется: «…где кудрявые березы - там деревня Уполозы, где увязнут две ноги – там деревня Липняги, и Мелеча – недалече и в Чечулино прейдешь, а пойдешь в Шумилов Бор сквозь болото тра-та-та, то увязнешь, как топор, иль припрешь в Опуево». Так теперь и Опуево только на карте и осталось, а в Чечулине двое алкашей живет».
Долго я не мог уснуть, пока Юрий доил корову и что-то хлопотал на кухне, у меня в голове теснились мысли от рассказов Юрия. Наконец он, отправив на выпас корову с бычком, посетовав на то, что им не сладко под проливным дождем, завалился спать, и мы уснули.
Проснулись мы в десятом часу. Дождь по-прежнему стучал в окно, за ночь налило с крыши полную бочку, и вода переливалась из нее на землю.
Позавтракали, и я попросил Юрия, если это не в ущерб хозяйству, сводить меня к бывшей часовне. Мы перешли Уполозку и поднялись на ее высокий берег, где у края давно не паханого поля расположилась небольшая рощица берез. Вот камни, вросшие в землю, - бывший фундамент часовни, а вот едва заметные углубления – могилы. Постояли. Я сфотографировал рощицу. Нет, этим березкам 60 годов не дашь, – они не могли быть свидетелями тех страшных дней.
В свое время моей тете, что наводила справки о погибших братьях, сообщили из военкомата, что Иосиф Львович первоначально был похоронен у деревни Хмели, и лишь потом его останки были перенесены в братскую могилу в селе Залучье. Это действие объясняли необходимостью распахивать поля. Здесь в Уполозах такой необходимости не было - могилы у края обрыва над рекой. Впрочем, я еще должен побывать в Залучье и Хмелях. Не исключено, что и там могли не беспокоить прах.
Возвращаемся в деревню и встречаем у реки деда Ивана – единственного жителя деревни, который помнит те дни (ему в 1942 году было 12 лет).
- помню, как шли на передовую наши войска. Ну, думаю, зададут немцу перцу, а через пару часов автомашины с убитыми и ранеными. Немец в Уполозы так и не пришел, хотя несколько разведчиков на мотоциклах и прикатило. Один из них на чистом русском языке спросил одного из крестьян на окраине деревни "есть ли здесь войска?» А в деревне был штаб полка. Он для острастки дал очередь из автомата по деревне, так наши солдаты стали расползаться по огородам. А вот в Лущилихе (дед Иван показал рукой за лесок за рекой) – это сейчас все заросло, а до войны был выпас, немец окопался, но бои шли за Сухую Ниву.
Мы вернулись в дом Юрия. Дождь по-прежнему надсадно стучал в окна. Юрий предлагал мне пожить у него, переждать дождь.
- скоро, наверное, и моя цыганка вернется из Новгорода. Я ее не держу – она вольная птица.
- Нет, Юрий, я должен идти. Зайду в Кипино к обелиску, а там по твоему совету на станцию Лычково и домой, а в Залучье как-нибудь потом. До Лычкова 15 километров – часа за три дойду.
- Ну, если идти, то идти сейчас. Время 12, в 16-30, вроде, дали дополнительный поезд Псков-Москва.
Я быстро собрался. Юрий дал мне в дорогу творогу и молока и посоветовал одеть поверх камуфляжного костюма штормовку, что я и сделал. Я попросил его передать мои извинения деревенским, что я ушел не попрощавшись. Юрий проводил меня за деревню до развилки дорог, что бы я часом не утопал в Белый Бор. Мы простились. Я обещал написать письмо, благо жена его брата Михаила работает почтальоном.
Дорога – прямая, лесом, и в хорошую погоду, наверное, было бы одно удовольствие идти по ней, но в дождь я промочил ноги уже через 10 минут. Я шел то по одной, то по другой колее, скорее всего, оставленной телегой, запряженной Колькой. По кюветам с обеих сторон обильные заросли валерьяны. Дорога вывела в поле. Справа за ручьем видны дома деревни Липняги. Если в лесу дорога была травянистая, то в поле – глина, и на ней разъезжаются ноги. А вот и высоковольтка, идти по которой я собирался дважды и оба раза отказался. И хотя путь по ней – идеальная прямая, я предпочел идти по раскисшей дороге, чем по ней.