осень 2012

Городок, как кальмар, попадает в трап.
Разносится соплей перешибешь кап-кап.
Так и бывает с мечтами, — вот они, уже не там,
а здесь. Как то, что не успел сказать Петрарк-
а. Ветер бьет по щетине,
как время по скале или, собственно, Петрарку по щеке
его Лаура, и, напоминая о нищете,
он проникает в щели — те,
что на изношенной одежде от
всевозможных способов работ,
оставленных прежде, чем от того
возник какой-то прок.

Живая почва пахнет петричором,
асфальт — вообще как будто не причем, а
вещи, в принципе, — отделены друг от друга черным,
как тире, без которых — не прочтенным,
или же не понятым, по крайней мере, до конца,
останется роман. Восточный тип лица
притягивает взгляды, как на подлеца,
выискивающие причину для о двух концах
палки. Из кафе, где обычно тусят фанаты, играет джаз.
А в беспокойствах, как всегда, винить будут нас —
средний или низший класс:
любое государство должно иметь балласт,

которого у нас, к сожалению
(хотя вопрос — к чьему?), нет и, по велению
не масс, что не так и страшно, но пленников
теорий заговоров, ну или просто от лени,
мы идем к, т.н., светлому будущему. И как бы не отстать!
Главная цель бутиков и т.п. — ярко существовать
или казаться, что уже (хотя как знать)
не плохо. Но в конце, как ни ворчать,
концов — решать не нам. Вообще
погода, в общем смысле, — бе.
В жизни не много людей, да и те —
завод по производству кирпичей в голове.

Таджики скашивают траву, кажется, по самый Ренессанс.
Провода с неубранными гирляндами стремятся к небесам.
Рогатые троллейбусы, словно кабины Чертового Колеса,
ходят по кругу. И никакой антидепрессант
не заменит ноготь.
Кажется, городок целиком покрывает копоть, —
так много здесь черного. И дорога, как лопасть
вентилятора, тоже ведет в никуда, т.е. в пропасть.
Погода подходит для сна или похода на квартиру
к одной из знакомых. Залежавшиеся презервативы
мозолят не то, для чего они созданы, а глаз. Противно.
Противно — это "против, но". И перейти бы

за эту черту! за черту последствий,
но ощипанные крылья — это и есть причина всех бедствий.
И, потому, готов пойти почти на любые средства
ради достижения вполне себе посредственной
цели. А цель — это там, где поднимается свет,
и черное города обретает спектр.
Там начинается радуга и там кончается след
закопавшего под нею горсть монет.

* * *

Я на работе. Воркаю, как голубь,
поедая семена брошенной в кассу мелочи.
Планы на завтра — полу-
распад на скамейке без девочки
в парке. Или в кафе.
Как Сен-Тропе
на Черном Берегу.
Вложением в эксперимент
станут те средства, что берегу,
точнее, берег на билет
в кино; но девочкам-математикам
не нужна романтика.

Я один: здесь
есть только здесь-
и-сейчас. И полоски сбегают с одежды,
как шерсть с одомашненной кошки, прежде
чем наступает тепло.
Но за стеклом,
т.е. внутри, — всегда за тридцать,
или же за двадцать.
И все, что ты успел передать по рации, —
не факт, что дошло. Вообще же, молиться
машинам — пошло.
На то она и есть голубиная почта:

когда слова глотаешь и, надев
кольцо на лапку, отправляешь
письмо без ожиданий в мир надежд.
И засыпаешь.
Один (как санскрита забытый
символ), с пробитым
дном, — куда утекает, конечно, вино.
При этом тарелка блинов
нетронута стоит на кухне.
И, пока копошатся в ухе
фразы «я подумаю», «может
быть», — тело расплывается в ложе,
как бензин в луже.

* * *

Затуши угли и достань ключи, покинь углы.
Прогуляйся до края земли. В джунгли, сорви
там бутылку с пальмы, и спрячь свой клык.
Ведь стремленье к амебе — нормально, при
условии, что ты — один. Говоря иначе — ни
судей, ни соседа. И тони в стакане, до
дна, пока ты не достигнешь тишины,
сродни Тихому. Найди там не коралл, а ноту до.
И успокой свой минарет, телки — не нужны.
Нету бога, небеса — лишь рисунок. Жни
то, что ты посеял, т.е. ничего.
И, закопавшись после под песок, по уши во
сне, своею чешуей блестя морским конькам,
переворачивая к телу холодной стороною одея-
ло, отпуская на поверхность, морякам
на удивленье, пузыри, скажи — «не я, не я!».

* * *

Дождь поливает. Взгляд зрит в корень.
Жизнь не ветвится. От нее остаются дни.
И остается лишь присесть, не поворачивая шкворень.
Каменные стены отбрасывают тень. С другой стороны,

им достаточно и света. При этом за ними
прячутся. В особенности — женский пол.
Люди возвращаются к воротам, гонимы
ветром. Время хранит союзы, как кольца ствол.

Листья сухие плывут по теченью.
Чтоб не быть шестеркой, стоит быть муравьем.
Плоть не испытывает к полену влеченья.
Сквозь щель входной двери внутрь проникает рев.

Голубь не стесняется собственных перьев.
Птицы вообще живут за чужой счет.
Плоская земля смотрится в небо с недоверьем
и за свои услуги требует расчет.

* * *

Подиум стынет и покрывается льдом. Манекены,
веко подымая, обувают коньки. Волна
звуков выносит ушную раковину на берег с пеной.
И я как рак-отшельник, чья раковина засорена.

Мысль уступает в скорости свету.
Горло першит, натягивая тетиву.
Гены диктуют свое, игнорируя советы
глаза, падкого на неба синеву.

Все, что утекло водою, давно испарилось
и превратилось в облако, теперь мозоля глаз.
Да и зрение само, забыв о настоящем, заострилось
на то, что можно пережить лишь раз.

Улица, чье тело без костей, уже не манит.
Мелочь, что во внутреннем кармане, не звенит.
Несущественные вещи поддерживают существованье.
Сам связист-оператор никому не звонит.

* * *

Сдвиг социальной сферы. Водоросли не тонут. Если
что-то и неисчерпаемо, то это дно.
Киты поют где-то на герцов двести, песни.
И все они, как сговорились, об одном.

Кончается азарт, но остаются пятна.
И, как не истери, — не отстирать.
За неимением другого варианта,
приходиться снова играть.

* * *

Снег выпал.
Расплелся неба мешком
и рассыпался.
И хочется поделиться
быстрее, чем это делает с тобою
время,
на доску мясом положив,
кусочки спрятав в морозильник
на черный день.