Московское

ночь.
всё есть,
но от чего же
грусть выскребается
с самого дна,
поднимается,
от чего же неймётся так
на оголтелой душе?

в дымную форточку
несколько слов,
только чтоб тишину
разгромить этим
своим признанием.

в дымную форточку,
вслед за окурком,
только взгляд
на млечную улицу.

затуманило,
завесило,
как спьяну глаза,
Москва пошатывается, 
смотри, смотри же - 
накокаиненные,
сумрачные шлюхи
вьются вокруг
и сверкают,
меряя жизни
шириною зрачка.

и духом кабацким
всё уж давно выжжено.

и пидерастичным гавотом
всё так и мечется, мечется!

и рюмка лопнется,
так,
поделом. 

и что с того, что
любил
по-настоящему,
до исступления?
что с того, что остался
один в обшаренном
уединении?
вот и плетусь
к чёртовой матери
по грязным лестницам
в улицу,
выдохнув грусть
опостылевшую
в морось и снегопад.

в переулочной слякоти,
в дряни разжиженной,
любовь клеймится отныне
****иною,
одной, единственной,
обожаемой. 
в зрачках теперь
чтится не блажь и уныние,
а на самых на донышках
(правда ли?)
высматривается
сочувствие,
самое что ни на есть!

шлюха от своей
измызганности
неистово
лезет в объятия,
криком срываясь
к верности, чтоб её!
но позолочено это,
дешево до омерзения,
пощечиной словно
до глубины и
до слёз.

в ночь,
отравленный
и безнадёжный,
облепленный
снежностью,
ложностью,
скупо выпроставши
прощание,
ухожу. 

по никитскому
до арбатской поступи,
медленно, от фонарей
к пустой мостовой.   
а там пьянь знакома давно,
там встретят,
поймут.

а пьянь рогожинская  -
то крест целовать,
то с ножом, 
и кричат, кулаками
размахивая, мол,
жизнь паршивая,
кабаре и только лишь!
я в ответ -
«не верю» и падаю
замертво
                до утра.