Дмитрий Челобанов

Роману «Вечный мужчина» предшествовали три провальных поэмы на онегинско-печоринскую тему: «IT IS MY BUSINESS», «Дмитрий Челобанов» и особенно «Вилково», к сожалению, опубликованные давно (на стихире). Это был долгий путь через стихи к прозе. Прошло время, и стали видны явные проколы, напоминавшие о себе, как старая заноза. Это не давало покоя, и я решил опубликовать поэмы здесь в новой редакции не столько для читателей, сколько для себя с чисто профессиональных соображений.
                Николай Сербовеликов


1

Жил в центре мира Дмитрий Челобанов.
О нем давно хотел я рассказать.
Настал черед. Не поздно и не рано
долги минувшей юности отдать.

Я жил на Калантаевской в Одессе,
на Молдаванке, где всеяден дух,
где байки про Привоз или Пересыпь
по пустякам мой тяготили слух.

Писал и рисовал я дни и ночи
под сводами училища искусств
и подавал надежды, между прочим,
как однокурсник Леня Кривопуст.
Люблю глубокий сумрак коридоров
там, где в углу стоит Лаокоон,
стоят без рук Гермес и Аполлон
средь бесконечных об искусстве споров.

Я все забыл, чему учили в школе,
и к живописи навсегда остыл...
Но этот дом, реку, но это поле
вновь мысленно на холст переносил.
А память неизбывней год от года.
Глаза закрою - вижу дом и сад,
и Турунчук* под самым огородом,
и на просвет дремучий виноград

2

Есть под Одессой стрельбище Чабанка.
Меня там ветер продувал сквозной...
Там встретился мне Дмитрий Челобанов,
небрит слегка и в форме полевой.

Он старше был, носил усы подковой.

Прошел он в шумной юности своей
забытую несправедливо школу
аристократов духа. Слава ей!
Но не был подражателем простым.
В свободные часы я с ним сходился;
в нем опыт предков сильно преломился,
но русский нрав не стал ему чужим.

Ему в тот год армейской годовщины
командующим округом зимой
за задержанье угнанной машины
был пистолет подарен подарен именной.
Мы часто выезжали на ученья;
то в чистом поле, то в глухом лесу
давали связь по радиорелейной,
тащили тяжкий кабель на весу.

... Как только мне минута выпадала -
из сапога я доставал блокнот
и рисовал его в момент привала
пока на солнце отдыхает взвод.


3


Всегда на острие его ума
вертелось слово точное, бывало.
Как женщин он легко сводил с ума,
так и мужчин он не щадил нимало.
Его штабные барышни боялись;
страдало в них, порой уязвлено,
простое самолюбие. Осталось
о том лишь сожаление одно.
Чем больше в них он пробуждал влеченье -
тем яростнее с женской стороны
упорное встречал сопротивленье...
Но это были золотые дни.

Он знал духовный мир и уважал,
но в прошлом, а не в нынешнем явленье.
"Все сказано", - мне изредка бросал
с невольною усмешкой сожаленья.
И думал я, он был из той породы
людей, которых мало на земле,
что, может быть, мне в молодые годы
лишь показалось, как в туманном сне.
Но так я для себя переводил
его поступки, взгляды, поведенье
и резких слов мгновенное значенье,
а пробил час - на дембель проводил.

А дед его был русским офицером.
С передовым отрядом, налегке,
входил в Париж на белом рысаке
за батюшку Царя, за Русь, за Веру...

4

В сердцах забросив кисти и палитру,
я заскучал по дому и весне...
Я ждал письма.., его прислал мне Дмитрий,
а в нем привет друзьям и старшине.
И кое-что из наших разговоров,
когда я шел к нему, тоской гоним,
когда из ежедневных наших споров
я чаще побежденным выходил:
"Последуй, что ли, моему примеру,
с идеализмом как-нибудь кончай,
а после службы - хочешь - приезжай.
Найду тебе работу и фатеру.
Нет высшей справедливости на свете,
где б за меня работали, чтоб я,
я думать мог о вечности и смерти,
об истине, о смысле бытия.
И не осталось в мире белых пятен.
Едва копнешь поглубже жизнь свою -
и попадешь в чужую колею...
И вот искусства общий знаменатель.
Есть правда в недрах русского дворянства -
единственно возможный верный взгляд
на этот мир без темного сектанства,
помноженный на силу и талант.
Век золотой великих откровений
прошел давно. Он исчерпал себя
и будущее новых поколений,
все заблужденья духа истребя.
Нет искры божьей в мирозданье целом,
лишь беспредельно в нем растворена
бездушная материя одна...
Будь умницей. Займись-ка лучше делом".


5


Закончив службу в мае долгожданном,
на родине побыв денек-другой,
помчался я в края, где Челобанов
жил беззаботной жизнью холостой.
Из дома редко приходили вести.
Карманы быстро я опустошал...
Для денег, помню, не без отвращенья,
на красном ситце лозунги писал.
Я погостить приехал на неделю,
а возвратился только в декабре,
когда уже совсем заледенели
акации и клены во дворе...

Я, помню, окунулся безоглядно
в водоворот всей жизни молодой
и, прожигая время беспощадно,
как сном, забылся праздною душой.
Мы редко вспоминали нашу службу,
не возвращались к темам прошлых дней,
да нам казалось это и не нужно
в кругу нарядных женщин и друзей.
В начале жизни много обещают
огни большого города, манят,
тревожат ум и сердце и пьянят,
а иногда и душу надрывают.
Не дорожа призваньем человека,
мой Дмитрий был классический герой
с большой поправкой на проклятье века,
но понял я - да я и сам такой:
разочарован в этой жизни бренной,
а в том признаться сам себе боюсь
и за надежду слабую держусь,
но расстаюсь и с нею постепенно.
А Челобанов с ней порвал однажды
и навсегда. Страдает, но молчит.
«Смотри на вещи прямо, - говорит, -
и будь мужчиной. Прочее не важно».



6


Теперь припоминаю я туманно:
бюст на столе у Дмитрия стоял
и так поэта мне напоминал...
Был точно он - "гонимый миром странник".
- Эх, и люблю я этого гусара.., -
мне как-то Челобанов сообщил,
ни слова больше он не обронил...
Но что-то в душах навсегда совпало.

До дыр зачитан мною - гений мира,
в сиянье русской славы роковой
литературу и земных кумиров
загнавший в вечный угол мировой.
Он и сегодня наших дум властитель -
один, как и "Онегина" певец;
уж близок света белого конец,
а новых не предвидится открытий.
Не потому ль, что правда есть одна
пред ясностью неотвратимой смерти,
дарующая лишь тому бессмертье,
кто первым исчерпал ее до дна.

И Челобанов, молча разделяя
сей проникающий тяжелый взгляд
и собственную участь презирая,
условиями трудными зажат,
так сросся с безысходностью земною,
на жизнь спокойно-холодно смотрел
с такой невыразимой глубиною,
что жаловаться я при нем не смел.
Была в нем скрыта бездна откровенья
могучего характера земли,
возросшего из пропасти забвенья...
В нем мира соки лучшие текли.

(Он, между тем, считал, что в полном смысле
Печорин - положительный герой.
Тревожат нас дела его и мысли,
но зла он не оставил за собой.
Помог княжне в Грушницком разобраться,
миг счастья славной Бэле подарил,
штабс-капитана он, как мог, щадил...
Помилуйте, чего ж еще вам, братцы?..
А Вернера - уж точно не обидел
ничем. Был доктор умный человек.
Они равны. Он в нем себя увидел,
"над кем ругается слепой и буйный век".
Конечно, красть не стоило девчонку,
так это б сделал Казбич, наконец,
и был бы прав по-ихнему, подлец,
не то что там наш прапорщик Печорин).

Прерву рассказ, быть может, слишком длинный;
я лишнего, пожалуй, наболтал....
Я, как монах, бегущий в край пустынный,
тогда от Челобанова сбежал.


7


... С тех пор я много странствовал, трудился,
мне испытать немало довелось;
во многом я давно переменился
и видел этот лживый мир насквозь.
Уже ничто не укрепляло душу
под натиском бессмыслицы земной...
Чтобы однажды не попасть в психушку -
я в каждодневный уходил запой.
В очередях полжизни отстоял,
а звездный мозг мой высосала вечность...
И голову я пеплом посыпал..,
а перед Богом оправдаться нечем.

Я думаю порой: теперь легко
в московской комфортабельной квартире,
лакая виски, рассуждать о мире...
А небо детства так же высоко,
где придорожный камень под сосною,
былинные просторы за селом;
в овраге, по преданью, бьет ключом
источник с мертвой и живой водою...
Но есть еще одно воспоминанье:
в заброшенном селе, где тишь да гладь,
где преданы земле отец и мать, -
от прошлого осталось лишь названье.
Пустая жизнь. А по утрам встаешь,
как будто поднимаешься из гроба...
А впереди - на кладбище дорога,
а обочь кости белые берез.


8


Рождаются стихи из ничего.
Из прошлого явился Челобанов
и, став пружиной скрытою романа,
подвел черту исканья моего.
Но Дмитрия здесь, в толчее московской,
порой недостает, как на войне,
Хотя судить он мог довольно жестко,
и с ним бывало неуютно мне.

В нем был инстинкт, ему не позволявший
ни лишних слов, ни действий, ни труда,
и всем, кто сталкивался с ним однажды,
вдруг открывалась истина одна:
тот на земле, кто мыслит и страдает,
кто хоть однажды в бездну заглянул -
последнюю надежду потеряет...
Так жизни круг он на себе замкнул.