Лагерная история

                Лагерная история


По лагерю чума вторые сутки, в окошке ветер волчью песню воет;
В бараке сыро, холод жуткий, и сердце ветру в такт надрывно ноет.
Усталость --  вечный спутник зека, усталость разливается по телу,
И отнимает, что ещё осталость у человека -- веру.
Вера?!! Зачем она, скоту в быту, подранку лагерной системы?
Не лучше ли сойти с ума и лезть в безумии на стены?
Не лучше ли забыть о том , что был когда-то человеком?
И что не станешь ты потом кем был, погубленный на веки?

Блатные -- это волчья стая, её закон безжалостно-суров,
Здесь слабых молча убивают: один неверный шаг и в бок "перо".
Охранник -- он блатного гаже, любой ворюга ангел перед ним,
Он -- грязь, но он здесь княжит, он здесь уверен, он непобедим.

"Политика"-- её с лесоповала, конвой измученный привёл:
Сегодня было двадцать трупов, один из них с разорваным лицом.
Бежать хотел, и конвоиры ради скуки голодную овчарку на него...
"Загрызла. Лайва злая сука -- на тот свет тридцать от неё ушло."
Её все в лагере боятся. Хотели отравить -- отраву не берёт,
Хитрющая и не кусается, а сразу мясо с тела рвёт.
А этот значит тридцать первый будет...
"Молоденький однако...."
-Кто ж?
-Студент. Один из тех, кого по утру мамы будят, и что краснеют лишь услышат бабский смех.
По пятьдесят восмой как усех их  нтелигентов....
У  каком-та... був кружке тай енахрист, либо траскист...
Ну, ентот.. кароче не большавик, ни хамунисть.
Жидосовдэпии болото иссушит душу в смрадный труп.
Жиды-партийцы -- волчья свора, России мука -- рабский труд.

С недавней партии "засланцев", лохматый в рясе выступил вперёд:
Похоронить б по-христиански, он был крещён, я вижу крестик у него...
Охранник злобно усмехнулся: не лезь попяра, без тебя решим,
А будешь тявкать, ляжешь рядом. Не дёргайся, покамест жив.
Поп неохотно отвернулся, блеснули слёзы на глазах.
-Обиделся, гривастый падла, гляди -- обижу тя не так.
А ветер воет за окошком и песня эта сердце рвёт.
Блатарь ханыга на губной гармошке с ухмылкой вальс-бостон ведёт.
Начальник у конвоя строгий, из комисаров  фронтовых:
Молчать,Кутейко!! Захотел на нары? Дождёшся, тварь, устрою вмиг.
Охранник злобой поперхнулся и мрачен стал: начальник прав;
Устав такого не прощает, он замахнулся на устав.
Не раз видал как бывших конвоиров, "мочили" зеки из блатных,
Начальство в это не вникало, он понял всё и он притих.

Блатные весело заржали и, в общем, было от чего: они охрану презирали --
Оранник, он как в проруби дерьмо. Суровый взгляд  начальника теплеет,
Рука в перчатке  папиросы достаёт: "Закон свободы веры место быть имеет,
Раз есть кому работать, пусть  трудится тот."
 Забава уркам : нынче панихида, потом поминки -- пайку отберём,
Всё по закону: раз свобода веры, то всяк в себе носи своё....
Давай, попяра, жмур тебе приятный , не то что наш протёртый брат,
Над нами ты, небось не станешь, душевно так вот глотку драть.......

По лагерю чума, как мухи дохнут люди, от разложённых трупов вонь;
Горит костёр и, похоронная команда кидает трупы весело в огонь.

Иисусе боже, помоги нам грешным, дай силы это перенесть.
Зачем так в людях много злобы, зачем так много лжи? Ответь.
Какою силой они правят? Откуда им она дана?
Но нет ответа на молитву, в ответ звучит лишь тишина,
И ... смех -- блатные ржут: потеха. Ты поп, видать сошёл с ума!
И задыхаются от смеха, а в смехе том исчадье зла...
И вдруг почудилось, огрело, как будто опалило вдруг:
Ведь это бесам на потеху сейчас молился в пустоту.

Смирение раба тлетворно, величие раба смешно,
Душа такая опозорена на век -- от рабства духа торжествует зло.
Так встань с колен, не раб, а воин, пусть плечи распрямятся чистым будет взор.
Ведь ясно кто  сейчас смеётся, и принят от кого  позор.

Гремит безудержно несётся из крепких глоток страшный смех...
Но голос, что вдруг как взорвался, сразил его, был громче всех .
Как будто лава закипела, зарокотал небесный гром, землетрясение взревело....
Утробный мощный, колокольный звон. 
Что за слова у этой песни!? Что за язык?.. Такой родной!
Такой известно-неизвестный и сладостный, напевный, свой!
И в нём такая сила веры! Такая боль истерзаной души,
Что же за глотка у попяры!!! Всех поразил, всех оглушил.

А он поёт. И в этом гласе звучном, Сварога сын, Перун взрывал,
В бараке грязном и вонючем, бесов сражая наповал...
Не поп христов, раб долгогривый, смиренник лживый и скупой,
Но гордый русский дух великий -- Сварог -- и потому живой.

Вот кто-то вздрогнул поражённый; вот кто-то крест заветный положил;
Лицо в ладони кто-то спрятал, а кто-то просто так застыл.
А малый, тот, с губной гармошкой, тот, что вальсок-бостон играл,
Кровавым кашлем захлебнулся, замолк, затих и застонал.
И вслед за ним, как будто по команде, раздался дикий, полуволчий стон,
Такой, что сердце разрывалось, как поминальный прошлой жизни звон.
Вся жизнь перед глазами вдруг мелькнула, и истина грехи все осветив,
Простила их и улыбнулась, сердца для радости открыв.
И люди все, людьми вдруг стали, и души вдруг ожили в них.
Кого они в себе встречали? Русь!!! Русь!!! -- раздался громкий крик.

На утро зека номер "10-47" казнили. Травили Лайвой. Лайва не брала,
Лишь почему-то жалобно скулила и целовала руки у попа.
Потом в упор из карабина и рухнул странный "иерей".
Над местом где его убили, нависла стайка снегирей...

Все удивились - не надолго. Потом? Потом чума прошла...
Осталась от священника котомка, а в ней тетрадка старая была.
Пахан барака часто вечерами её из-под подушки доставал,
И под огарки вместе с "братанами" он строки странные читал.