Пограничные элегии

“О, как тогда с земного круга
душой к бессмертному летим!”

Ф. И. Тютчев
1.
Зачем ты связала оборванной нити концы, хлопотливая Парка?
Тюльпан раскрывается - гиблой весны триумфальная арка.
Войди в его солнечный зев, и тычинок чернёные копья

вопьются стигийскою лаской. Но Древо всё копит
подспудные кольца. На пне обнажается время.
И странно нести на плечах бирюзовое бремя

небес безответных, цветущих живой пустотою,
исправно плодоносящих зарей и бедою.
Орел - не державного Зевса, а сумрачного Иоанна -


расклёвывает светило, как печень титана.
Мы смерть приручаем, мы собственной кровью из блюдца
подпаиваем её, в надежде однажды вернуться

обратно на круги своя, хоть на Дантовы страшные диски,
в возгонке вселенской зенита достигнуть. Как дерзки
и промахи наши, когда на прицеле познанья -

огромное певчее сердце всего мирозданья!
Но кратер тюльпана исходит незримою лавой,
и над теменем бьётся ночница, как над раскаленною лампой.


2.
Вот он, экстаз твой, полотенцами прикрученный к койке.
Вот она, влага твоя кастальская, - сквозь иглу, погружённую в вену.
От божественной головоломки - к житейской головомойке;
только тупая обыденность не поддаётся крену.

Вышед из царства Гадеса, Орфей наблюдает, не морщась,
как любятся голуби в теплой пыли тротуара,
мелькают колени, и платье, от ветра топорщась,
призывно взвивается вверх. О, казалось бы, траур

к лицу мирозданью, покуда творец безутешен.
Да где там! Торопятся жить, увеличивать массу
плоти добротной. Беспамятный, впрочем, безгрешен,
как лис, погружающий зубы в куриное мясо,

хотя б и украденное. Кто у тебя не ворует,
небо ничейное? Ловишь себя же на сходстве
с целым городом встречным, с которым бездомность пирует.
Так что же тогда изнутри голосит о сиротстве,


о единственности?.. Где-то на воле, в мире
носятся деловито пчёл золотые пули.
Здесь же вторит певцу, рассеянно бряцающему на лире,
скрежет панцирной сетки в зарешёченном напрочь июле.



3.
Боль не болит, и воля не волит.
Но спуститься в метро - все равно что в бездонный Аид,
где души визжат, расплющенные в туннеле.
Под Коцит с Ахероном мы уже подкопаться сумели,

вот и покойники перемешались с живыми
и снуют деловито по улицам. И между ними
один продает асфодели, все в каплях летейской влаги.
А у другого глаза - что твои овраги,

поросшие хвощом и папоротником, кто-то дикий
прячется там. Дева с бледным челом Эвридики
пирожок уплетает, совсем как живая.
Ни жива, ни мертва, я курю в ожиданье трамвая

под небесами, нуждающимися в ремонте.
Рельсы сходятся в точку на горизонте,
как параллельные мысли о жизни и смерти -
в лобачевский тупик. В мировой круговерти

это лучшее, кажется, место, поскольку почти что безлюдно,
хоть и там восседает алмазный какой-нибудь Будда,
как светило ночное в изношенной облачной рвани, -
не живой и не мёртвый в своей обветшалой нирване.


4.
Этот город пустотен, несмотря на свои кресты.
Он - подробнейший перечень логической пустоты.
Сновидение шахматиста, и во сне предающегося игре.
Он подобен на карте прожжённой окурком дыре.

Ветер чуть посильнее подуй - он рассеется, как облака.
И останется только сверкающая река,
к которой уже и сегодня выходишь, идя в любом
направлении. Здесь писали стишки в альбом,

дрались на дуэли, в блокаду ловили котов
на съеденье. Этот город всегда готов
к исчезновению. Он, собственно, монумент
исчезновению. Кирпич его и цемент

суть секретные мысли о смерти, оправленные в слова
о торжестве красоты, от которой кружится голова
поначалу. Но после, освоив вполне пейзаж,
понимаешь, что красота - декорация, антураж,

макияж на отсутствующем лице,
оклад без иконы. Но тем чаще думаешь о Творце,
чем меньше в пространстве насущных его примет.
Синева, пустота. Нерушимый свет.


5.
Черёмуха прислушивается к дождю, шелестящему в её соцветьях,
как поэт - к неведомому источнику своего вдохновенья,
нашёптывающему на исходе тысячелетья
пророчества, не имеющие значенья

ввиду того, что уже написан не только Вертер,
но и Апокалипсис, однако, закончится всё иначе,
а как - никому не известно на этом свете,
и это неведенье, право, сродни удаче.

Все равно ведь мы кончимся раньше, чем дряхлое время
запахнет свои молью траченные кулисы.
Так подставим под ласковый дождь многодумное темя,
у промокшей старушки купим все, сколько есть, нарциссы

и подарим их тёмной реке, и хотя бы один непременно
доплывет до Швеции даже при полном штиле.
- Здравствуйте, Энглюнд! Вы были правы: перемены
у нас происходят к лучшему, что бы ни говорили

печальники вроде меня. А в Тэби все также много
сорок и велосипедов, и воздух такой же свежий?
Здоровы ли Их Величества? Ну, стало быть, слава Богу.
И звук поцелуя с обоих летит побережий.

6.
К пустоте прикоснёшься сознаньем - и цветущий луг из-под ног
как ковер выдергивают, и хрипло кричат вороны.
А в пальцах трепещет чёрный слепой цветок,
и почва колеблется, как ладья Харона.

Присядь на корме, отслеживая маршрут, -
в мировой океан Ахерон впадает, -
по каналам венецианским тебя везут
к заходящему солнцу, и дух над водой витает,

как в начале времён. Прикоснётся к сознанию пустота -
и ты видишь фиаско материи, независимость формы
от наличия вещества. И буквы с исписанного листа
расползаются, как жуки, негодные для прокорма

вещей птицы, тысячелетья чирикающей одно
и то же: что мир нуждается во спасенье,
не от себя ль самого? И сливаются в багровеющее пятно
идея прогресса и жажда уничтоженья.

Как бесшумная моль поедает безмолвную ткань,
так и кончится мир, расходясь на уток и основу
пустоты, из которой был соткан. Но эту вселенскую рвань
новым смыслом заткёт безутешное Слово.


7.
Никого надо мною - ни трех этажей с копошащимися жильцами,
ни, далее, ангелов, ни Франциска, ни Назарея,
ни Самого с десятью растопыренными перстами
каббалистических сефирот. Лишь - голубея, синея, чернея, -

огромный космос, взявшийся невесть откуда,
во все стороны равный, как щит ахейский,
саморазвивающийся в форме чуда,
как мог бы сказать Гераклит Эфесский.

И такою свободой оттуда в лицо мне веет
(пахнут вдвое сильнее ландыши перед грозою
свежестью страшной), что горло едва ль сумеет
озвучить её. Так впервые ступней босою

ощущаешь неровности почвы, после зимнего плена
вышед на ветреный берег еще не прогретого моря,
приближающего горизонт. Кружевная глазастая пена
накипает и исчезает, существованью вторя.

Накипая и исчезая, к другому концу вселенной
ты летишь со скоростью большей, чем скорость света,
стоит только закрыть глаза, - не рожденною и нетленной
светлой сутью своею, и сердце колотится где-то

в отдалении...

Июнь, 1996г.