Две жизни. 1. Часть 1, том 2

     К. Антарова. Две жизни. 1. (Часть 1, том 2)
     Продолжение оккультного романа, весьма популярного в кругу людей, интересующихся идеями Теософии и Учения Живой Этики. Герои романа - великие души, завершившие свою духовную эволюцию на Земле, но оставшиеся здесь, чтобы помогать людям в их духовном восхождении. По свидетельству автора - известной оперной певицы, ученицы К.С.Станиславского, солистки Большого театра К.Е.Антаровой (1886-1959) - книга писалась ею под диктовку и была начата во время второй мировой войны.
     ЧАСТЬ I
     ГЛАВА 16
     В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
     Поздний вечер в Константинополе просто ошеломил меня. Необычный говор, суета, мелькание фесок и гортанные выкрики, пристающие со всех сторон посыльные из отелей, мелькание невиданных мною чудных фиакров - и я совершенно одурел и, наверное, потерялся бы, если бы не увидел Жанну с детьми в сопровождении доктора и двух итальянок, которых встречали их сановитые родственники, - все они ждали на берегу.
     Жанна поспешила мне навстречу, ласково прося И. разрешить ей ухаживать за мной, пока я болен, и хотя бы этой ничтожной услугой отплатить нам за все.
     Я рассмеялся, ответив, что совершенно здоров и только из любви и уважения к И. подчиняюсь его распоряжениям, разыгрывая из себя мнимого больного.
     Тут итальянки познакомили нас со своими родственниками, и важный посол предложил И. поместить меня в его тихом доме. Но И. отказался категорически, уверяя всех, что мне даже полезен шум и не следует только много двигаться.
     Высказав сожаление, итальянки простились, обещая назавтра навестить нас в отеле.
     Мы шли все вместе с Жанной и детьми пешком, очень медленно, но совсем недолго. Турки поджидали нас у подъезда отеля, где уже были заказаны комнаты.
     Только тут я заметил, как осунулась и изменилась Жанна. На мой вопрос, что ее печалит, она прошептала:
     - Я пережила такой страх, такой страх, когда вы болели, что и теперь еще не могу опомниться и часто целыми часами плачу и дрожу.
     - Вот видите, как пагубно действует страх, - сказал ей И. - Я ведь неоднократно говорил вам, что Левушка выздоровеет. Теперь он здоров, а вас придется еще полечить, прежде чем устроить на работу.
     - Нет, уверяю вас, нет. Я могу завтра же приступить к работе. Только бы знать, что Левушка здоров и весел, - ответила Жанна.
     Мы разошлись по своим комнатам. Я сердечно поблагодарил верзилу. И. хотел щедро наградить его, но благородный парень не взял никаких денег. Он успел привязаться к нам и теперь просил разрешения наведываться, пока пароход будет в ремонте.
     Как я ни хотел уверить себя, что вполне здоров, однако разделся с трудом; и все снова поплыло у меня перед глазами.
     Долго ли спал - не знаю; но проснулся от голосов в соседней комнате.
     Взглянув на часы, я убедился, что проспал раннее утро, было без малого десять. Стараясь бесшумно одеваться, я неловко задел стул, и И. тотчас открыл свою дверь, спрашивая, не упал ли уж я.
     Убедившись в моем полном благополучии, он предложил выпить кофе на балконе в компании капитана. А затем позавтракать в обществе Жанны, молодого турка и капитана, пока он, И., будет хлопотать об устройстве Жанны.
     Я понял, что И. не хочет говорить в присутствии капитана о том, ради чего, собственно, мы здесь оказались. Но я не сомневался, что он шел справляться о брате.
     Оставшись вдвоем с капитаном, я имел больше возможности убедиться, как разносторонен и образован этот человек. Мало того, что он повидал весь земной шар, совершив кругосветное плавание несколько раз; он знал характерные стороны жизни каждого народа и говорил почти на всех языках.
     Необыкновенная наблюдательность и чисто морская бдительность, выработанная ожиданием внезапных сюрпризов вероломного моря, приучили его наблюдать за людьми и почти безошибочно понимать их. Я был поражен, как метко и тонко охарактеризовал он И., как угадал некоторые черты моего характера. А Жанна, по его мнению, находится сейчас на грани психического заболевания в результате перенесенных ею потрясений.
     - Женщина, - сказал он мне, - в минуты величайшего горя редко способна оставаться одна. Она, сама того не сознавая, тянется к человеку, оказавшему ей внимание, чтобы хоть немного притушить раздирающее ее горе от потери любимого. И мужчине, честному джентльмену, следует быть крайне осторожным в своих словах и поступках. Не раз я видел, как утешающий женщину мужчина попадал в безвыходное положение. Она обрушивалась на него всей тяжестью своего страдания и привязывалась так крепко, что приходилось либо жениться, либо бежать, причинив ей новое страдание.
     Я ощутил боль. То же или почти то же говорил мне И. Я невольно примолк и подумал, как трудно мне еще разбираться в человеческих чувствах, и то, что кажется мне простым, на самом деле таит в себе острые шипы.
     Капитан вызвал метрдотеля, заказав тонкий французский завтрак, более похожий на обед, и велел украсить стол розами, а я попросил только красные и белые.
     К часу дня стол был сервирован, я написал Жанне записку, прося пожаловать на завтрак. Через несколько минут раздался стук в дверь, и тонкая фигурка
     Жанны в белом платье обрисовалась на фоне темного коридора.
     Я встретил гостью у самого порога и, поцеловав ей ручку, пригласил к столу. Я еще не видел Жанну такой сияющей, розовой и веселой. Она сразу забросала меня вопросами, и я не знал, на какой из них отвечать.
     - Я так рада, так рада этой встрече. Мне надо тысячу дел вам сказать и еще тысячу спросить. И все никак не получается такой возможности.
     - Позвольте вас познакомить с моим другом, который известен вам как капитан, но вы не знаете, что он удивительный собеседник и очаровательный кавалер, - сказал я, воспользовавшись паузой.
     Жанна так неотрывно глядела на меня, что даже не заметила капитана, стоявшего в стороне, у стола. Капитан, улыбаясь, подошел к ней и подал ей белую и красную розы. Наклонясь к ее руке, он приветствовал ее, как герцогиню, и, предложив руку, повел к столу.Когда мы сели, я не узнал Жанны. Лицо ее было сухо, сурово; я и не предполагал, что оно может быть таким.
Я растерянно посмотрел на капитана и вконец расстроился. Но на его лице я не прочел ровным счетом ничего. Это тоже было новое для меня лицо человека, воспитанного, вежливого мужчины, выполняющего свои светские обязанности за столом. Лицо капитана улыбалось, его желтозолотые кошачьи глаза смотрели добродушно, но я чувствовал, что Жанна скована его светскостью и не может выйти из рамок, заданных капитаном.
     Все ее надежды повидаться со мной наедине и сердечно поделиться мыслями о новой жизни разлетелись в присутствии чужого человека; да еще такого важного, в ореоле мощи и власти, каким окружен всякий капитан в море.
     Односложные ответы Жанны, ее нахмуренный вид и дурная воспитанность превратили бы всякий завтрак в похоронный обед. Но сказалась выдержка капитана, а его мастерская речь заставила меня смеяться до слез. Жанна с трудом воспринимала юмор; но все же к концу завтрака стала проще и веселее.
     Капитан, извинившись перед нами, отправился заказывать какой-то особенный кофе, который мы должны были пить из специальных чашек на балконе.
     Воспользовавшись минутой, Жанна сказала, что вечером у нее состоится свидание с другом турка, который предоставит ей магазин с приличной квартирой на одной из главных улиц, чтобы открыть шляпное дело. Она снова и снова говорила, что приходит в ужас от одиночества и страшится за судьбу свою и детей.
     Я успел только сказать, что И. никогда ее не оставит, что мы - ее друзья навсегда, где бы мы ни находились. Но я мало успел, утешая ее, потому что боялся сказать что-нибудь неловкое.
     Возвратившийся капитан принес нам чудесные апельсины, вскоре появился и знаменитый кофе. Но Жанна сидела как в воду опущенная и ушла, отказавшись от фруктов. Я упросил ее отнести детям по апельсину, но предложенные капитаном цветы она оставила на столе.
     Проводив Жанну и возвратясь на балкон, он взял обе розы, вдохнул их аромат и, рассмеявшись, сказал:
     - Нечасто мне приходилось терпеть поражения на дамском фронте. Но сегодня не только я, но и мои цветы потерпели фиаско.
     - Я совсем расстроился, - ответил я ему. - Даже голова разболелась.
     Почему-то я думаю, что бедняжка теперь плачет. И право, мне очень жаль, что я бессилен ей помочь.
     - Не в твоем бессилии дело, а в отсутствии образования и воспитания, которые могли бы помочь женщине в тяжкий час испытаний. Ей бы стать женщиной-героиней, а она пока только жена, только матьобывательница. Ее борьба за собственное счастье, за личную жизнь будет ужасна. Пока она не откажется от любви для себя и не начнет жить для детей, - она пройдет ад.
     Вот этому-то ее страданью я и поклонился так низко сегодня, - задумчиво сказал капитан.
     - Неужели тот, кто любил однажды, любил до самозабвения и потерял рай сердца, должен вновь искать его? Мне почему-то думается, что, любя однажды всем существом, я не мог бы больше приблизиться ни к одной женщине, - возразил я.
     - Не мне судить. Я прожил уже половину жизни, быть может большую. И я не знал еще такой минуты, когда мне захотелось бы воскликнуть: "Мгновенье, остановись!" Я слишком наблюдал людей, одержимых страстями, неспособных владеть собой - и всюду одни только страдания.
     Речь капитана была прервана стуком в дверь, и на приглашение войти в комнате появилась высокая фигура князя.
     Пользуясь правом больного, я лежал на кушетке под спущенной маркизой на балконе, и капитану пришлось встретить гостя и усадить его подле меня с радушной улыбкой.
     Князь объяснил, что ищет капитана, чтобы поблагодарить за помощь его больной жене, а также за отличный, нанятый по его указанию дом. Нас он хотел просить навестить больную.
     Выглядел князь неважно. Одет он был элегантно, но его желтое лицо, воспаленные глаза и вся фигура говорили о большом истощении и нервном расстройстве.
     Капитан, улыбаясь, сказал, что очень сожалеет, что он не доктор, а то наверняка предписал бы постельный режим не жене, а мужу. Я уверил князя, что
     И. непременно зайдет, но вряд ли это может случиться сегодня, так как и вечером у него дела.
     Посидев с нами около часа, князь попросил разрешения зайти завтра утром, чтобы узнать, в какое время И. мог бы навестить его жену.
     Не успели мы обменяться впечатлениями, как снова раздался стук в дверь и две синьоры Гальдони с букетами роз вошли к нам. Обе сияли радостью.
     Последовало приглашение навестить их в прекрасном посольском особняке.
     Капитан сказал, что состоит при мне сиделкой, заменяя верзилу, потому что И. уверяет, будто мне еще пару дней нужно полежать, но что потом он обещает доставить меня к ним.
     От итальянок повеяло хорошим тоном, хорошим обществом. А прелестные, бездонные глаза молодой барышни будили в сердце лучшие чувства, проникая в самую его глубину очарованием женственности.
     - Вот чего не хватает бедной милой Жанне, - сказал я. - Она лучше многих и многих; а только не умеет владеть собой, так же как и я. Именно потому, что я так плохо воспитан, что я почти постоянно чемнибудь раздражен, я понимаю Жанну.
     - Нет, друг. Ничего общего у вас с ней нет. Ты только неопытен и еще не умеешь владеть ни своим темпераментом, ни своими мыслями. Но твои желания, идеи, мир высоких стремлений, в котором ты живешь, - вводят тебя в круг тех счастливых единиц, кто достигает на земле уменья принести пользу собратьям.
     Рано или поздно ты найдешь свой, индивидуальный, неповторимый и невозможный для другого путь и внесешь в жизнь что-то новое, - я уверен, - большое и значительное. Что же касается Жанны, то дай-то Бог, чтобы ее беспредельное личное страдание раскрепостило в ней хотя бы материнскую любовь и помогло бы ей стать матерью-помощницей и защитницей своих детей, а не тираном. Есть много случаев, где выстраданное матерью горе обращается в тиранию и деспотизм по отношению к детям! При этом женщина убеждена, что любовь ее - высочайший подвиг.
     Я смотрел во все глаза на капитана. Лицо его было прекрасно. На нем лежала печать той глубокой сосредоточенности, которую я видел только на лицах И., Флорентийца, Али.
     Мое молчание заставило его повернуться.
     - Что ты так смотришь на меня, мой мальчик, мой "брудершафт"? Что нового увидел ты во мне? - сказал он, мягко и нежно касаясь моего плеча.
     - Я не только что-то новое увидел в вас, но и понял, что вам необходимо познакомиться с моим другом Флорентийцем. Это самый великий человек, которого я до сих пор видел. Даже И., которого вы выделяете среди прочих, не может быть с ним сравним. Хотя И., - я признаю всем сердцем, - для меня недосягаемый идеал высоты и доброты. Не зная моего друга Флорентийца, вы произнесли уже дважды те слова, которые я слышал от него. О, как бы я был счастлив привести вас к нему.
     Незаметно для нас на балкон вошел И.
     - Ну, кажется, вы не скучаете в обществе друг друга. Но почему я не вижу здесь Жанны? Мы условились, что она подождет тут, и я расскажу, где и как состоится ее свиданье в связи со шляпным делом. Неужели такие элегантные кавалеры были не в состоянии рассеять тоску одной-единственной дамы? - спросил он, пожимая нам руки и улыбаясь.
     - Нет, - ответил капитан. - Дама вынудила меня вспомнить о смирении. Даже цветы мои отвергла. А хитро обдуманное меню и вовсе не имело успеха. Думаю, что я-то и лишил даму аппетита и хорошего настроения. Если бы не ваше распоряжение не покидать Левушку, - я бы, пожалуй, сбежал с поля брани.
     - Жанна очень огорчила меня, И. Я снова не сумел проявить такт и расстроил ее, вместо того чтобы принести ей мир. Должно быть, только черным женщинам может улыбаться перспектива радостных и простых отношений с таким ротозеем, - иронически заметил я.
     - Это еще что за черные женщины? - вскричал капитан.
     - Первая, очень памятная встреча Левушки с темнокожей женщиной в Б., - сказал И. - Он впервые увидел элегантную и образованную негритянку не на картинке, а в семье моего друга и был потрясен, - ответил ему И. - Ты что-то бледен, Левушка? Я очень хотел бы, чтобы ты осторожно сошел с капитаном в сад подышать в тени. Как мне тебя ни жаль, но при разговоре моем с Жанной - до прихода купца - тебе надо присутствовать. Я бы и вас просил побыть с нами, капитан, так как предвижу, что Жанне будет очень тяжело перестраиваться для жизни одинокой работающей женщины. К сожалению, о ее дяде пока ничего не узнал. Есть, правда, сведения, что он заболел и уехал к родственникам в провинцию. Но дальше никаких следов.Капитан с радостью согласился посидеть со мною в саду. И. спросил, как мы смотрим на то, чтобы пропустить обед и поужинать поздно вечером. Мы согласились и, спускаясь в сад, встретили обоих турок. Молодого мы захватили с собой, а старший прошел к И.
 Ибрагим ходил еще плохо, опирался на палку, но сильной боли в ноге и спине не испытывал. Он составил для нас целый план ознакомления с
     Константинополем. Я пришел в восторг от названий ряда исторических мест, но подумал, что и половины этого, вероятно, осмотреть не успею.
     Мне очень хотелось услышать о брате, узнать, как будет складываться паша судьба, но... не в первый раз за эти дни я проходил урок терпения и самообладания.
     Приближался вечер, когда слуга от имени И. пришел звать нас пить чай. Чай был сервирован с не меньшей тщательностью, чем завтрак, заказанный капитаном. В большой комнате И. стол сиял серебром и всевозможными восточными сластями.
     Как только мы вошли, И. отправился за Жанной. Он не возвращался довольно долго, я начинал уже беспокоиться и раздражаться, когда, наконец, они вошли, продолжая начатый разговор, очевидно, не очень для Жанны радостный.
     Она теперь была в скромном синем платье, выделявшем особенно резко ее бледность. Кивнув мне и капитану, она поздоровалась с обоими турками и села на указанное ей место. Сам И. сел рядом, мы с капитаном напротив, турки по краям стола, а место по левую руку от Жанны было пусто.
     Не успели мы усесться, как раздался легкий стук в дверь и в комнату вошел высокий старик, совершенно седой, худой, красивый, с довольно резкими чертами лица.
     И. встал навстречу, познакомил со всеми и указал на место рядом с Жанной.
     Он был представлен как Борис Федорович Строганов.
     Приглядевшись к Строганову, я никак не назвал бы его русским. Типичное лицо турка с горбатым носом, большими черными глазами и бровями, бритое, скорее похожее на лицо актера, чем купца.
     Завязался общий разговор, в котором Жанна не принимала никакого участия.
     На ее лице были заметны следы слез, которые она пыталась запудрить, веки покраснели. Всем сердцем я сострадал бедной женщине и печалился, что трудно передать энергию из одного сердца в другое. Все сидевшие за столом, я был уверен, собрались только для того лишь, чтобы помочь ей. И все же общая воля не помогла ей совладать с собой.
     Я так пристально впивался взглядом в лицо Строганова, что он, смеясь, сказал:
     - Бьюсь об заклад, что вы, молодой человек, писатель. Все рассмеялись, а я с удивлением спросил:
     - Почему вдруг вы сделали такой вывод?
     - Да потому, что за мою долгую жизнь я много перевидал людей. И только у очень одаренных писателей мне приходилось видеть этакие глаза-шила, от которых на душе делается неспокойно. Не могу и не хочу сказать, что оказываемое вами внимание мне неприятно. Хочу только вас уверить, что я отнюдь не таинственная личность, и преступлений, ловко укрытых от правосудия, за мной не числится. А потому я не слишком интересен, - сказал он, улыбаясь и протягивая мне портсигар.
     - Благодарю покорно, но я еще не научился курить, - уклонился я. - Что же касается пристальности моего взгляда, то приношу вам извинения за свою невоспитанность. Я необычайно рассеян и с детства ношу кличку "Левушка-лови ворон". Надеюсь, вы меня простите и не отнесетесь ко мне слишком строго, - ответил я, огорченный тем, что так нелепо обратил на себя внимание нового гостя.
     Он привстал, слегка поклонился и вежливо ответил, что его замечание не носило характера вызова, а было неумелым комплиментом, и что теперь мы квиты.
     И. спросил, давно ли он живет в Константинополе.
     - Очень давно. Я здесь родился, - сказал Строганов. - Мой отец был капитаном торгового судна и часто бывал в Константинополе. В одну из стоянок он познакомился с полурусской, полутурецкой семьей и женился на одной из дочерей. Я очень похож на мать; отсюда это несовпадение между фамилией и внешностью. Все остальные члены моей семьи блондины плотного сложения. Я ведь и родился в том доме, где у меня сейчас свободен магазин. Вы для кого собираетесь снять помещение?
     - Для вашей соседки, под шляпное дело, - ответил И.
     Видя, что сосед повернулся к Жанне, И. сказал ему, что Жанна француженка и говорит только на своем языке.
     Строганов перешел на французский. Говорил он свободно, несколько с акцентом, но совершенно правильно.
     У меня забилось сердце. Я так боялся, что нелюбезное поведение Жанны вынудит Строганова передумать. Но Строганов, точно ничего не замечая, очень деловито и любезно объяснил ей все удобства расположения улицы, магазина и квартиры. Это, по его словам, небольшой особняк; внизу магазин и передняя, а наверху квартира из двух комнат и кухни, выходящих во двор с хорошим садом.
     Видя, что Жанна молчит, он предложил заехать завтра утром за нею и показать ей дом. Если понадобится ремонт, то сделать его недолго.
     И. горячо поблагодарил Бориса Федоровича, объяснив ему, что Жанна - племянница того человека, о котором он наводил утром справки в его присутствии, и что ей предстоит остаться в Константинополе одной с двумя маленькими детьми, так как все мы едем дальше.
     Строганов повернулся к Жанне, по лицу которой побежали слезы.
     - Не горюйте, мадам, - сказал он ей. - В жизни всем приходится бороться, и почти все мы начинаем с очень малого, чтобы заработать себе кусок хлеба.
     На ваше счастье, вы встретили замечательных людей, которые о вас заботятся.
     Это редкостное везение. Быть может, вы чем-то заслужили особое расположение судьбы, поскольку и я буду рад помочь вам. Дело в том, что у меня есть
     25-летняя дочь, потерявшая жениха и не пожелавшая более выйти замуж. Я очень хотел бы пристроить ее к какому-нибудь делу. Если вы можете обучить ее вашему мастерству, а потом взять в компаньонки, то и магазин и обстановка дома будут стоить вам вдвое дешевле.
     Лицо Жанны просветлело. Прелестные губы сложились в улыбку, и она протянула, по-детски доверчиво, обе руки старику.
     - Я буду счастлива иметь компаньонку. Я очень хорошо знаю свое дело, и за моими шляпами дамы обычно гоняются. Но в бухгалтерии, в счетах - я ничего не понимаю; меня пугает эта сторона дела. Я чувствовала бы себя куда лучше, если бы вы наняли меня, а дело было бы вашим, - быстро сказала она.
     - Это, я думаю, совсем не входит в планы ваших друзей, - ответил ей
     Строганов. - Как я понял, вам нужно иметь возможность жить независимо и вырастить детей. Будьте только смелы. В счетах и финансовых делах моя дочь тоже ничего не понимает, но она хорошо образованна, трудолюбива. А я буду первое время руководить вами обеими в ваших финансовых операциях. Все по плечу человеку, если он не боится, не плачет, а приступает к делу легко и смело. Я не раз замечал, что выигрывали в делах не те, кто имел много денег, но кто легко начинал.
     Дело было решено. Назавтра Жанна, И. и Строганов должны были встретиться в 11 часов утра в будущей квартире Жанны.
     Я с мольбой взглянул на И., не решаясь просить разрешения идти вместе с ними. Но он, предупреждая мою просьбу, сказал Строганову, что я был очень болен, что идти пешком или трястись в коляске мне нельзя. Нет ли возможности добраться туда по воде? Строганов сказал, что можно доплыть в шлюпке до старой сторожевой башни, а там останется лишь пересечь два квартала и выйти прямо к дому.
     - Так мы и сделаем, - сказал капитан, глядя на Жанну, - если вся компания нас приглашает.
     Жанна рассмеялась и сказала, что она-то будет счастлива; но захочет ли сам Левушка? Всем было смешно, так как моя очевидная жажда видеть все самому ясно читалась на лице.Строганов допил свой чай и простился, доброжелательно улыбаясь. Проводить его вызвался старший турок, которого тоже ждали дома дела.
После их ухода И. передал Жанне две толстые пачки денег, сказав ей, что они предназначены детям. И если она сейчас истратит что-то на устройство дела, то должна будет пополнить капитал, когда дело станет приносить прибыль, так как эти деньги должны пойти на образование ее детей.
     - Может быть, мне следовало бы только поблагодарить вас и ваших друзей, господин старший доктор. Но я никак не могу понять, неужели для меня в жизни остались только дети? Неужели я сама совсем ничего не стою? Ведь за все время на пароходе никто не сказал мне лично ласкового слова, а все заботы только о детях? - сказала Жанна И. - Я очень предана детям, хочу и буду работать для них. Но неужели для меня все кончено только лишь потому, что я потеряла мужа? Меня просто возмущает такая тираническая установка.
     В голосе ее появились истерические нотки, и я вспомнил, как капитан утверждал, что Жанна - на грани психического заболевания.
     - Когда-нибудь, - ответил ей И., - вы, вероятно, сами поймете, как ужасно то, что вы говорите сейчас. Вы очень больны, очень несчастны и не можете оценить всей трагедии такого умонастроения. Все, что все мы могли для вас сделать, - мы сделали. Но никто не в состоянии поселить в вашем сердце мир.
     А это-то первое условие, при котором труд ваш будет удачным. Вы видите в нас счастливых и уравновешенных людей. И вам кажется, что мы именно таковы. На самом же деле вы и представить себе не можете, дорогая Жанна, сколько трагедий пережито или переживается и сейчас некоторыми из нас. Я ни о чем не прошу вас сейчас; только не отдавайтесь всецело горю этой минуты и не считайте, что если мы уедем, - для вас не будет больше утешения. Вы найдете его в успешной работе. Не думайте пока о любви как о единственной возможности восстановить свое равновесие. Поверьте моему опыту, что жизнь без труда - самая несчастная жизнь. А когда есть труд - всякая жизнь уже больше чем наполовину - счастливая.
     Жанна не ответила ни слова; но я понимал, что в ее душе первое место занимали мужчина и любовь, потом дети, а труд поневоле являлся только необходимым приложением.
     Ибрагим обещал Жанне привести няню-турчанку, старушку, прожившую в их доме много лет.
     Таким образом, на Жанну, как из мешка доброй феи, сыпались подарки.
     И. положил конец нашему не особенно веселому чаепитию, предложив всем разойтись, потому что я устал и бледен.
     Жанна, прощаясь со мной, сказала, что решится снять дом только в том случае, если я ей это посоветую. Я только и успел сказать, что сам следую советам И. и для нее гораздо важнее не мое, а каждое его слово.
     Капитан с молодым турком ушли в ресторан, мы с И. категорически отказались от еды и, наконец, остались одни.
     Мы вышли на балкон. Была уже темная ночь, показавшаяся мне феерической; такого дивного неба и необычайных звезд я еще не видел. Освещенный огнями, чудной и чудный город показался мне теперь панорамой из сказки.
     - Я сегодня почти ничего не узнал нового к тому, что уже говорил тебе. Но зато получил письмо от Али, в котором тот просит нас остаться в
     Константинополе до тех пор, пока сюда не приедет Ананда. И тогда, все вместе, мы двинемся в Индию, в имение Али. Флорентиец сообщил телеграммой, что твой брат и Наль в Лондоне. Но думаю, они все же вынуждены будут уехать в Нью-Йорк, куда их проводит сам Флорентиец, - сказал И.
     - Неужели я поеду с вами в Индию, а брат мой в Америку, даже не повидавшись перед разлукой? - печально спросил я.
     - Что было бы, если бы ты, Левушка, увидел сейчас брата? Мог бы ты, после первой радости свиданья, задать ему все те вопросы, которые поднялись и живут в твоей душе и на которые ты хотел бы получить полные, исчерпывающие ответы? Ведь ты прожил много времени рядом с братом, а только теперь понял, что ваши духовные миры вращаются вокруг разных осей. Пойми, не в физическом свидании дело, а в том, чтобы ты понимал его без вопросов и слов. Чтобы тебе осмыслить книги брата, - надо прежде всего много учиться. У Али старшего ты найдешь прекрасную библиотеку, а в Али молодом обретешь друга и помощника, и сотрудника тоже. Сейчас еще не поздно выбирать. Если ты хочешь ехать к брату, - Флорентиец возьмет тебя с собой и Ананда доставит тебя к нему. Если же ты, уже зная по опыту, как трудно жить рядом с людьми, превосходящими тебя знаниями, к которым ты сам не можешь найти ключа, - пожелаешь остаться со мной и Али, - ты можешь сделаться со временем настоящим помощником и
     Флорентийцу, и брату, которому не однажды еще понадобится твоя помощь. Да, ты свободен выбирать себе путь. Но почему-то мне кажется, что твоя интуиция и твой талант сами говорят тебе о том, что совершенно невозможно бросить начатое. Пока мы живем здесь и записываемся всюду под твоим именем, те, кто гонится за братом, непременно приедут сюда, как только им дадут знать, что мы здесь. И пока мы будем их мишенью, брат твой успеет увезти Наль в
     Америку. Не скрою от тебя своего беспокойства. Бешеный удар турка, если и не уложил тебя на месте, то растревожил весь твой организм. Тебе предстоит радостным усилием воли приводить себя в равновесие. Всякий раз, когда ты начинаешь горячиться и раздражаться, - думай о Флорентийце, вспоминай о его полнейшем самообладании, благодаря которому ты не раз бывал спасен в дороге.
     Подумай еще и о Жанне, ведь тебе понятно, что она ведет себя неверно. И чем больше и глубже ты вникнешь в свои обстоятельства, тем легче поймешь, при каких условиях ты будешь особенно полезен и нужен брату и Флорентийцу.
     Таким, которому все происходящее кажется загадочным, или овладевшим знанием и понявшим, что в природе нет тайн, а есть только та или иная ступень познания.
     Мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я не мог. Я так понимал теперь
     Жанну в ее порывах к личному счастью.
     Все мое счастье заключалось теперь в свидании с братом и Флорентийцем.
     Мне казалось, что я ничего другого не хочу. Пусть я ни на что другое не годен, я согласен быть им слугою, чистить их башмаки и платье, только бы видеть их дорогие лица, слышать их голоса и не внимать стонам собственного сердца. Я готов был горько заплакать, как вдруг мне вспомнилось, что сказал
     Строганов: "Я часто видел, как побеждали те, кто начинал свой путь легко".
     Даже в жар меня бросило. Я опять провел параллель между собою и Жанной; и снова увидел, что целая группа лиц помогает мне, как и ей, а я так же слепо уперся в жажду личного счастья.
     Я постарался забыть о себе, устремился всеми помыслами к Флорентийцу, и снова знакомый облик вдруг возник рядом, и я услышал дорогой голос: "Мужайся. Не всегда дается человеку так много, как дано тебе сейчас. Не упусти возможности учиться; зов к знанию бывает однажды в жизни и не повторяется. Умей любить людей по-настоящему; Такая любовь не знает ни разлуки, ни времени. Охраняй бесстрашно, правдиво и радостно свое место подле И. И помни всегда: радость - сила непобедимая".
     Необычная тишина воцарилась во мне. Легко и просто, словно на меня снизошло озарение, я понял, как мне жить дальше, и заснул безмятежным сном, совершенно счастливый.
     Проснулся я утром, когда И. будил меня, говоря, что верзила с капитаном ждут меня внизу, чтобы плыть морем к месту общего свидания, и что завтракать я буду в лодке.
     Я быстро оделся и не успел даже набросить пальто, как появился верзила, заявляя, что "не по-моряцки долго одеваюсь". Он не дал мне взять пальто, сказав, что в лодке есть плащ и плед, но и без них тепло.
     Он вел меня какими-то дворами, и мы, даже идя очень медленно, скоро очутились у моря, где я благополучно сел в лодку.
     ГЛАВА 17
     НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ ЖАННЫ И КНЯЗЯ
     Море было тихо. Погода для Константинополя стояла необычайно прохладная, что капитан объяснял влиянием бури. Он рассказал, что множество мелких и крупных судов разбито, а пропавших лодок и рыбаков до сих пор сосчитать не могут.
     - Да, Левушка, героическими усилиями моей команды и беззаветной храбростью - твоей и твоего брата - много счастливцев спаслось на моем пароходе. И мы с тобой можем сегодня наслаждаться этой феерической панорамой, - сказал капитан, показывая рукой на сказочно красивый город. - А сколько людей сюда так и не добралось. Вот и угадай свою судьбу за час вперед, и скажи когда-нибудь, что ты счастлив, думая о завтрашнем дне.
     Выходит, я прав, когда говорю, что живем мы один раз, и жить надо только мгновеньем и ловить его, это драгоценное летящее мгновенье счастья.
     - Да, - ответил я. - Я тоже прежде думал, что надо искать повсюду только свое личное счастье. Но с тех пор, как я ближе узнал моих новых друзей, - я понял, что счастье жить - не в личном счастье, а в том полном самообладании, когда человек сам может приносить людям радость и мир. Так же как и вы, И. говорит о ценности сиюминутного, вот этого самого летящего мгновенья. Но он видит в этом уменье обнять сразу весь мир, окружающих, трудиться для них и с ними, сознавая себя единицей Вселенной. Я еще мало и плохо понимаю его. Но во мне уже зазвучали новые ноты; сердце мое широко открылось для любви. Я точно окончил какой-то особенный университет, благодаря которому понимаю теперь каждый новый день как ряд моих духовных университетов. Я перестал думать о том, что ждет меня в жизни вообще. А раньше все жил мыслями о том, что будет со мною через десять лет.
     - Да, мои университеты много хуже твоих, Левушка, - ответил капитан. - Я вот живу днем завтрашним или уже прошедшим, так как мое настоящее не удовлетворяет и не пленяет меня. Сейчас я усиленно думаю о Гурзуфе и мечтаю встретить Лизу. Настоящее я как-то и не научился достаточно ценить.
     Пользуясь тем, что матросы не понимали французского, мы продолжали так беседовать, изредка прерываясь, чтобы полюбоваться красотой отдельных зданий, куполами мечетей и дворцов, которые называл капитан, отлично знавший город.Наше довольно долгое путешествие уже подходило к концу, когда мои мысли вернулись к Жанне.
- Ваш глубокий поклон великому страданию Жанны не выходит у меня из головы, - сказал я.
     - Бедная женщина, девочка-мать! Так много вопросов предстоит ей решить за своих малюток. Как важно - начать воспитывать человека с самого детства. А что может Жанна? Ведь она ничего не знает, не сумеет прочитать до конца ни одной книжки о воспитании и ничего в ней не поймет, - задумчиво сказал капитан.
     - И мы с вами не много поймем, если писавший стоит на ступени своего творчества гораздо выше нас. Все зависит от тех вибраций сердца и мысли, которыми живет сам человек. Понять можно только что-нибудь тебе созвучное. И такой, общий для всех язык, единящий бедуина и европейца, негра и англичанина, святую и разбойника, - есть. Это язык любви и красоты. Любить может Жанна своих детей; любить не животной любовью, как свою плоть и кровь, но гордясь их достоинствами или страдая от их пороков, - заступился я за
     Жанну.
     - Но она может сейчас любить их, как свой долг, как свой урок жизни. И пока она поймет, что ее жизнь - это ее обстоятельства, неизбежные, единственные, посланные во всем мире ей одной, а не комуто другому, - пройдет много времени. Вот тогда в ее жизни не будет места ни ропоту, ни слезам, а только радостный труд и благословение, - отвечал мне капитан.
     Я уставился на него, забыв обо всем на свете. Лицо его было нежно и доброта лилась из глаз. Чарующая волна нежности прошла из моего сердца к нему.
     - Как нужно вам встретиться с Флорентийцем, - пробормотал я. - Или, по крайней мере, поговорить очень серьезно с И. Я ничего не знаю, но - простите, простите меня, мальчишку рядом с вами, с вашими достоинствами и опытом, - однако мне кажется, что и у вас в голове и сердце такая же каша, как у меня.
     Капитан весело рассмеялся.
     - Браво, брависсимо, Левушка! Если у тебя каша, то у меня форменная размазня, даже кисель. Я сам ищу случая поговорить с твоим загадочным И., да мне все не удается. Вот мы и добрались, - добавил он, отдав матросам приказание править к берегу и пристать к концу мола.
     Мы вышли из лодки и в сопровождении верзилы стали подыматься в город.
     Вскоре мы были уже на месте и еще издали увидели, как вся наша компания вошла в дом.
     Мы нагнали своих друзей в передней. Ко всеобщему удивлению, квартира оказалась хорошо меблированной. Из передней, светлой, с большим окном, обставленной на манер приемной, дверь вела в большую комнату, нечто вроде гостиной в турецком стиле.
     Строганов объяснял Жанне, как он мыслит устроить прилавок и стеклянные шкафы для готовых шляп, перьев, цветов и лент, чтобы покупательницы сразу могли оценить талант и тонкий вкус Жанны и выбрать понравившиеся им вещи.
     Далее находилось помещение для мастерской, где стояло два длинных стола и откуда дверь вела в сени черного хода.
     Дети вцепились в меня сразу же, но И. запретил их поднимать. Они надулись и утешились только тогда, когда верзила посадил обоих на свои гигантские плечи и вынес в сад, где был устроен небольшой фонтан и стояло несколько больших глиняных сосудов с длинными, узкими горлами.
     Осмотрев нижние помещения, мы снова вышли в переднюю и по железной винтовой лестнице поднялись на второй этаж.
     Здесь были три небольшие комнаты, одна из них была обставлена как столовая; в другой стояли две новенькие детские кроватки и диван; в третьей
     - великолепное зеркало в светлой раме, широкий турецкий диван и несколько кресел.
     У Жанны побежали слезы по щекам. Она снова протянула обе руки Строганову и тихо сказала:
     - Вы вчера преподали мне огромный урок, говоря, что побеждает тот, кто начинает свое дело легко. Сегодня же вы показали мне на деле, как вы добры; как просто вы сделали все, чтобы помочь мне легко начать мое дело. Я никогда не забуду вашей доброты и постараюсь отплатить вам всем, чем только смогу.
     Вы навсегда сделали меня преданной слугой за одни эти детские прелестные кроватки, о которых я и мечтать не смела.
     - Это пустяки, мадам; я уже давно хотел обставить этот домик, так как говорил вам, что я здесь родился и ценю его по воспоминаниям и тем урокам жизни, что я получил здесь. Я очень рад случаю обставить его для женщины, которая трудится, и ее детей. А вот и дочь моя, - продолжал Строганов, двигаясь навстречу поднимавшейся по лестнице женской фигуре.
     Перед нами стояла высокая женщина, закутанная в черный шелковый плащ со спущенным на лицо черным покрывалом.
     - Ну вот - это моя дочь Анна, - сказал он, обращаясь к Жанне. - Вы -
     Жанна, она - Анна, хорошо было бы, если бы вы подружились и "благодать" царила бы в вашей мастерской, - продолжал он, смеясь. - Ведь Анна значит по-гречески - благодать. Она очень покладистого и доброго характера, моя любимая благодать.
     Анна откинула с лица свое черное покрывало, и... мы с капитаном так и замерли от удивления и восторга.
     Бледное, овальное лицо с огромными черными глазами, черные косы, лежавшие по плечам и спускавшиеся ниже талии, чудесный улыбающийся рот и белые, как фарфор, зубы. Протягивая Жанне свою изящную руку, Анна сказала низким приятным и мягким голосом:
     - Мой отец очень хочет, чтобы я научилась трудиться не только головой, но и руками. Я несколько лет сопротивлялась его воле. Но на этот раз, узнав, что моей учительницей будет женщина с детьми, перенесшая страшное горе, я радостно и легко согласилась, даже сама не знаю почему. Не могу сказать, чтобы меня пленяли шляпы и дамы, - продолжала Анна, смеясь, - но что-то интуитивно говорит мне, что здесь я буду полезна.
     Ее французская речь была чиста и правильна. Она сбросила глухой плащ и оказалась в простом, но элегантном белом шелковом платье и черных лакированных туфельках, необыкновенно маленьких для ее большого роста.
     Не знаю, длинными ли косами, крошечными ли туфельками, стройностью ли фигуры или какой-то особенной элегантностью манер, но чем-то Анна напомнила мне Наль. Я не удержался и прошептал: "Наль, Наль".
     - Что такое? Что ты говоришь? - тихо спросил меня капитан. И. взял меня под руку и спросил тоже:
     - Левушка, что ты шепчешь? Это не Наль, а Анна. Приди в себя и не осрамись, когда нас будут ей представлять. Руки не целуй и жди, пока она сама не протянет тебе руку. А то, пожалуй, ты еще задрожишь, как при встрече с Хавой, - улыбнулся он мне.
     - Шехерезада! Вся моя жизнь теперь не иначе как сказка. Можно отдать полжизни, чтобы быть любимым одну ночь такой женщиной, - восхищенно произнес капитан.
     Отец знакомил Анну со всеми по очереди, она внимательно смотрела каждому в глаза, подавая руку с легкой улыбкой, но истинное внимание ее привлекли дети, въехавшие верхом на верзиле. Анна подошла к детям, протягивая им руки.
     Малютки смотрели на нее во все глаза; девочка потрогала ее косы и спросила:
     - Почему ты, тетя, такая черная? Тебя покрасили сажей?
     - Нет, - засмеялась Анна. - Это отец наградил меня таким цветом волос. Но скоро я буду седая, и ты перестанешь бояться моих кос.
     Наконец очередь дошла и до нас.
     Первым был представлен капитан. Он низко поклонился и пожал протянутую ему руку, глядя прямо в лицо Анне, которая на сей раз опустила глаза; на щеках ее разлился легкий румянец, и мне показалось, что на нем мелькнуло выражение досады.На И. Анна взглянула пристально, и ее черные глаза вспыхнули, точно факелы.
- Вы тот друг Ананды, конечно, о котором он мне писал в последнем письме?
     Я очень счастлива встретить вас. Надеюсь, что до приезда Ананды вы окажете честь нашему дому и посетите нас.
     - Я буду счастлив навестить вас, если ваш отец ничего не имеет против, - ответил И.
     - Вы думаете, что моя турецкая внешность имеет что-либо общее с восточным воспитанием? Уверяю вас, нет. Более свободолюбивого и отзывчивого отца не сыскать во всем мире. Это первый мой, да и всех моих сестер и братьев, друг и помощник. Каждый из нас совершенно свободен в выборе своих знакомств.
     Единственное, чего не терпит мой отец, - это праздная жизнь. Я одна в нашей семье еще не зарабатываю денег. Но теперь и я поняла, что мне необходимо общаться с людьми, внося свою посильную лепту в серый день, - говорила Анна, пользуясь тем, что Жанна и отец продолжали осмотр спален.
     - Разрешите мне представить вам моего двоюродного брата Левушку Т., - сказал И. - Он, как и я, друг Ананды и Флорентийца, о котором думает день и ночь, - прибавил И., подталкивая меня вперед. - Быть может, вы позволите нам вместе навестить вас; мы с Левушкой почти не разлучаемся, так как он несколько нездоров сейчас.
     - Я буду очень рада видеть у себя вас обоих, - любезно ответила Анна, протягивая мне руку, которую я слегка пожал.
     - А, попались, молодой человек, - услышал я позади голос Строганова. -
     Анна, наверное, уже почуяла в вас писателя. Она ведь сама неплохая поэтесса.
     Пишет для детей сказки прекрасно, но не соглашается их печатать. Ее произведения все же очень известны в Константинополе. Держу пари, что она уже вас околдовала. Только вы ей не верьте, она у нас вроде как без сердца.
     - Отец, ты так сконфузил молодого писателя, - если он действительно писатель, - что он тебе, несомненно, отомстит, изобразив тебя по крайней мере константинопольской достопримечательностью, - сказала Анна, громко, но очень мелодично рассмеявшись.
     К ней приблизилась Жанна, обе женщины отошли к окну, и о чем они говорили, я не знаю. Анна стояла к нам профилем, и все четверо мы смотрели на нее.
     Мне вспомнился благоуханный вечер в саду Али: вспомнились темные, но не черные косы Наль, ее зеленые глаза и три других мужских лица, смотревших на нее неотрывно с совершенно разным выражением.
     Так и сейчас - капитан напряженно смотрел на Анну и видел в ней только физическое очарование гармоничных форм. Знакомое мне выражение хищника светилось в его желтых глазах; он подался вперед и напоминал тигра, следящего за добычей.
     На лице И. разлились мягкость и доброта, точно он благословлял Анну, и у меня мелькнуло в сознании: "благодать".
     Отец глядел задумчиво и печально на свою дочь, точно он страдал от какой-то тайной боли своей дочери, которой не мог помочь и которая бередила его сердце.
     Я же весь пылал. В голове моей мелькали мысли, они кипели, точно волны наскакивая друг на друга. Я мысленно видел Ананду подле высокой фигуры Анны и думал, что никто другой не мог быть избран ею, если она близко знала такого обаятельного красавца с глазами-звездами.
     Я совершенно забыл обо всем; я видел только Ананду, вспоминал его необычайный голос, и вдруг у меня в ушах он зазвенел, этот голос: "Не всякая любовь связывает плоть людей. Но плоха та любовь, что связывает рабски дух их. То будет истинной любовью, когда все способности и таланты раскрываются к творческой деятельности, где освобождается дух человека".
     Слуховая иллюзия была так сильна, что я невольно бросился вперед, чтобы увидеть Ананду из окна. Но железная рука И. меня крепко держала.
     Капитан повернулся на произведенный мною шум.
     - Вам дурно, Левушка! Как вы бледны! Здесь душно, поедемте домой, - сказал он, беря меня под руку с другой стороны и нежно стараясь меня увести.
     Жанна услышала последние слова капитана, быстро подошла ко мне и попросила:
     - Не уходите, Левушка.
     Но увидев мою бледность, покачала головой и тихо прибавила:
     - Вот какая я эгоистка! Только о себе думаю. Вам необходимо домой. Вы очень страдаете?
     Я не мог выговорить ни слова, какая-то судорога сжала мне горло. И. сказал Жанне, что сейчас капитан отвезет меня домой, а вечером я смогу пообедать с нею, если она освободится к семи часам, - мы будем ждать ее. Сам же он, И., - если она разрешит, - примет участие в ее делах по устройству квартиры.
     Тут вмешались все время молчавшие турки, старик Строганов и Анна, категорически протестуя против вмешательства И., уверяя, что справятся и без него.
     Мы простились со всей компанией и, сопровождаемые верзилой, который передал Жанне детей, вышли втроем на улицу.
     И. хотел проводить меня, но капитан попросил его посидеть со мною, пока они с верзилой не отлучатся совсем неподалеку.
     Я был рад посидеть в тени, рад побыть с И. Я попросил его дать мне укрепляющую пилюлю Али, но он ответил, что никакие пилюли сейчас мне не помогут.
     - Есть люди, Левушка, которые слышат и видят то, чего не могут ни слышать, ни видеть сотни тысяч других. Они одарены особой силой - внутренним зрением и слухом с иной частотой колебаний и вибраций, чем те, благодаря которым воспринимает впечатления и ощущения большинство людей. У тебя есть этот дар - слышать и видеть на расстоянии, но ты принимаешь это за галлюцинацию, результат своей рассеянности. Если бы удар по темени не пришелся так не вовремя, - твои способности развивались бы нормально. Теперь же весь твой организм, весь спинной мозг потрясены с такой необычайной силой, что огонь, который живет в каждом человеке непробуженным, - как его скрытая сила, - внезапно вырвался и смел все преграды, лежавшие на его пути, обострив все твои духовные силы. Когда ты оправишься от потрясения, я объясню тебе все то, о чем говорю лишь вскользь. Я хочу только, чтобы ты понял, что ты не болен, не сходишь с ума, просто в тебе преждевременно раскрыты к восприятию силы частотою колебаний выше, больше и гораздо значительнее, чем те, к которым ты привык. Будь спокоен. Больше лежи и всеми силами старайся не раздражаться. Никому ни слова о том, что мы сейчас говорили, - прибавил он, завидев капитана и верзилу.
     Представившееся зрелище было довольно необычно, и издали я никак не мог понять, что же к нам приближается. Но И. начал сразу же смеяться и сказал:
     - Ну, поздравляю, Левушка. Будешь путешествовать по Константинополю в роли гаремной красавицы.
     Теперь и я смог рассмотреть большой паланкин с опущенными занавесками, который несли два огромных турка. Я так возмутился, так затопал ногами, что
     И., весело смеявшийся за минуту до этого, схватил меня обеими руками, усадил и очень серьезно сказал:
     - Я только что просил тебя не раздражаться и предупреждал о всей серьезности твоего состояния сейчас. Неужели для тебя так мало значат мои слова и все дальнейшие возможности чудесной жизни познания? И неужели же у тебя нет чувства юмора?
     - И юмор я понимаю, и чрезвычайно дорожу всякой возможностью продвинуться вперед. Но я вовсе не желаю стать комическим персонажем, пусть даже только в глазах матросов, - ответил я запальчиво.
     - Прежде всего, сдержи себя. Осознай огромную радость от того, чтобы быть господином самому себе. И оцени заботу капитана, Будь деликатен и, прежде всего, воспитывай себя так, чтобы находить джентльменскую внешнюю форму для выражения своих, пусть даже очень неприятных чувств. Ищи такт, о котором говорил тебе Флорентиец.
     Группа приближалась. Капитан отделился и подошел к нам, весело размахивая фуражкой.- Как видите, никакой тряски не будет. Перед вами носилки одного моего безногого приятеля, который предпочитает этот способ передвижения всякому другому. Но Бог мой! Вам хуже, Левушка? То были бледны, теперь вы в красных пятнах, - сказал тревожно капитан.
 Я поборол припадок яростного раздражения и только собрался "с холодной любезностью" поблагодарить капитана, как в дело вмешался И.:
     - Нет, капитан, Левушке не хуже. Это все еще реакция от удара. Но он прекрасно дойдет с вами пешком до лодки, и это ему будет даже полезно. А носилки ваши, если бы вы согласились, были бы очень кстати для детей Жанны, чтобы отправить их домой. Жанне придется ездить по делам, а дети связывают ее по рукам и ногам. Если бы вы разрешили употребить раздобытый вами экипаж по моему усмотрению, - я бы сейчас же пошел за детьми.
     - Если вы находите, что Левушка может идти пешком, я буду только рад предоставить носилки в ваше распоряжение, - весело ответил капитан, и не подозревавший, какую бурю я пережил из-за него.
     И. пожал мне руку, попросил капитана уложить меня и сказал, что заедет за мной в шесть часов, и мы вместе отправимся к князю, если все это время я буду спокойно лежать в постели.
     Мы расстались с И. и двинулись в путь. Я был счастлив, что отделался от дурацкого паланкина, но внутри у меня еще продолжало клокотать недовольство и самим собой, и капитаном.
     - Я не понимаю, что за мужчины в Константинополе, - говорил как бы с самим собой капитан. - Если такая женщина, как Анна, остается свободной, то у здешних мужчин в жилах не кровь, а вода. У нас в Англии она была бы уже дважды или трижды замужем и из-за нее случился бы десяток дуэлей. Ведь это сказочная красота.
     - Я мало понимаю в женской красоте, - ответил я. - Но думаю, что Анна в самом деле редкостная красавица. Что же касается мужчин, которые ее не покорили, то, думаю, покоряют тех, кто хочет быть покоренным. А дерутся из-за тех женщин, которые выбирают, кому себя преподнести повыгоднее. Те же, кто, как Анна, ищут истинной любви, всегда идут очень скромным путем, если не обладают талантом и тщеславием.
     Капитан даже остановился, так он был поражен моими словами.
     - Ай да Левушка! Вот так выдал пилюлю, - разводя руками, сказал он. - Да тебе сколько лет? Пятьдесят или двадцать? Когда это ты успел сделать такое наблюдение?
     - Право не знаю, что вас так удивляет? Ведь ничего необыкновенного тут нет. У нас в России много прекрасных женщин, в которых отсутствует кокетство. Ухаживают ведь не за самыми прекрасными, а за самыми кокетливыми.
     Эту азбучную истину мне всегда твердил брат при случае.
     Молча, углубившись каждый в свои мысли, мы проделали остальной путь.
     Добравшись до отеля, мы оба почувствовали, что проголодались, и заказали себе легкий завтрак, который я ел лежа. Закурив сигару после завтрака, капитан опять вернулся к Анне.
     - Как странно, - сказал он. - Я действительно отдал бы очень многое, чтобы какое-то время любить такую богиню, как Анна. Но именно какое-то время, отнюдь не представляю для себя возможным сделаться ее мужем или постоянным рыцарем. В ней есть что-то, что мешало бы мне подойти к ней очень близко.
     - Мне кажется, Анна человек очень высокой духовной культуры. Если вы еще побудете в Константинополе, то увидите одного из друзей И., который Анне также близкий друг. Если она любит его, - даже без взаимности, - то нет никого, кто бы мог привлечь ее внимание. Один голос этого человека - с глазами, светящимися как звезды, - даже в разговоре пленяет; и увидав и услыхав его хоть раз, уже нельзя забыть. А говорят, что он поет, как бог, - ответил я.
     - Почем знать, что именно пленяет одного человека в другом? Анна для меня могла бы стать крупным эпизодом в жизни, но никогда эпохой. А вот девочка
     Лиза, если бы жизнь снова свела нас, весьма возможно, ею стала бы.
     Я принялся вспоминать Лизу, ее манеры и речь и спросил капитана:
     - А как вы отнеслись бы к жене-артистке? И как бы вы отнеслись к ее таланту вообще"? Ведь говорят, у Лизы огромный талант. А вы полны предрассудков. Как бы вы себя чувствовали, сидя в первом ряду концертной залы, где выступала бы ваша жена-скрипачка?
     - Я никогда не предполагал, что сцена, эстрада и вообще подмостки могли бы играть какую-либо роль в моей жизни. Всегда избегал женщин от театра. Они казались мне в той или иной мере пропитанными духом карьеризма и желанием продать себя подороже, - ответил капитан.
     - Неужели за вашу большую жизнь вы не встретили ни одной женщины, которая была бы действительно жрицей искусства? Для которой не было бы иной формы жизни, чем только то искусство, которому она служит и которым живет? - спросил я снова.
     - Нет, не встречал, - ответил он. - Я был знаком с так называемыми великими актрисами. Но ни от одной из них не вынес впечатления божественности их дарования. Приходилось встречать художников высокой культуры, которым, казалось, открывались тайны природы. Но... в жизни они оказывались людьми мелкими.
     На этом закончилось наше свидание. Капитану нужно было сделать несколько деловых визитов, побывать на пароходе, а вечером он собирался навестить своих друзей. Мы расстались до следующего дня.
     Утомленный целым рядом пережитых встреч, я задремал, незаметно заснул и проснулся от громко звавшего меня голоса И., который торопил меня - переодеться, взять аптечку и идти к князю.
     Он дал мне каких-то горьких капель. Я быстро снарядился в путь, и мы пошли пешком к особняку князя, что было не так далеко. Меня очень интересовала предстоящая встреча. Как ни была мне противна старая жена его, все же жалость к ней, к ее омертвелому телу и близкой смерти сильно билась в моем сердце.
     Невольно я задумался, как тяжело умирать человеку. "Что думает о смерти
     Флорентиец? И как будет умирать он?" - подумал я. И вдруг, среди бела дня, средь уличного грохота и суеты я услышал его голос: "Смерти нет. Есть жизнь
     - одна, вечная; а внешних форм ее много". Я остановился как вкопанный и непременно попал бы под колеса экипажа, если бы И. не дернул меня вперед.
     - Левушка, тебя положительно нельзя отпускать ни на шаг, - сказал он, беря меня под руку.
     - Да, нельзя, Лоллион, - жалобно ответил я. - Проклятый турецкий кулачище сделал меня сумасшедшим. Я просто прогрессирую в безумии и не могу остановиться. Я все больше галлюцинирую.
     - Да нет же, Левушка. Ты очень возбужден был сегодня. Что тебя смутило сейчас?
     - Мне пришло в голову, как тяжело умирает старая княгиня. Я подумал, что всем очень страшно и тяжко умирать. Подумал, какой рисуется смерть
     Флорентийцу, - и вдруг услышал его голос: "Смерти нет. Есть жизнь, - одна, вечная; а внешних форм ее много". Ну разве не чепуха мне послышалась? - все так же жалобно говорил я И.
     - Друг мой, ты услышал великую истину. Я тебе все объясню потом. Сейчас мы подходим к нашей цели. Забудь о себе, о своем состоянии. Думай только о тех несчастных, к которым мы идем. Думай о Флорентийце, о его светлой любви к человеку. Старайся увидеть в князе и княгине цель для Флорентийца и стремись внести в их дом тот мир и свет, которые живут в сердце твоего великого друга. Думай только о нем и о них, а не о себе, и ты будешь мне верным и полезным помощником в этом тяжелом визите. И он станет легок нам обоим.
     Мы вошли в дом князя, пройдя через калитку довольно большого тенистого сада.
     Встретила нас уже знакомая нам по путешествию горничная и сказала, что сама княгиня все как бы спит, а князь ждет нас с нетерпением.
     Мы прошли через совершенно пустые комнаты и услышали позади поспешные шаги. Это догонял нас князь.
     - Как я рад, что дождался вас, - обратился он к И. - Я уже готов был ехать к вам, так меня беспокоит состояние княгини. Да и сам я не менее нуждаюсь в вашей помощи и советах, - продолжал он, приветливо улыбаясь и пожимая нам руки.
     - Отчего же вас так тревожит состояние вашей жены? Я ведь предупреждал, что ее возврат к жизни будет очень медленен и что большую часть времени она будет спать, - сказал И.- Да, это все я помню. И - что очень странно для меня самого - абсолютно и беспрекословно верю каждому вашему слову. И вера моя какая-то особенная, ни с чем не сравнимая, - говорил своим тихим и музыкальным голосом князь, пропуская нас в дверь третьей комнаты, коекак меблированной и изображавшей нечто вроде кабинета.
 Князь усадил нас в кресла, сел сам и продолжал:
     - Я не стал бы описывать вам свое состояние, если бы оно не было так странно. Чувство веры в вас дало мне силу жить сейчас. Точно в мой спинной хребет влилась какая-то мощь, которая держит на своей крепкой оси все мое тело и составляет основу моей уверенности. Но как только я представлю, что вы скоро уедете, - вся эта мощь исчезает, и я чувствую себя бессильным перед надвигающимися тяготами жизни.
     - Не волнуйтесь, дорогой мой князь, - сказал И. - Мы еще не так скоро уедем, во-первых. А во-вторых, сюда прибудет мой большой друг вместе со своим товарищем и учеником, который уже получил звание доктора медицинских наук. Они тоже помогут вам. Возможно, что юный доктор, тот наш молодой друг, останется вам в помощь. Как видите, судьба бывает иногда более чем заботлива.
     - Не умею выразить, как я тронут вашей добротой. И, главное, той простотой и легкостью, с которыми вы делаете так много для людей, и помощь вашу так легко принимать, как будто это сущие пустяки, - закурив папиросу, сказал князь и, помолчав, продолжал:
     - Я очень тревожусь сейчас. Здесь должен был встретить свою мать, мою жену, ее сын, который желает, чтобы ему выделили его долю наследства. Я очень надеялся на это свидание, думая, что этот акт раздела имущества освободит меня от многих мук и судов после ее смерти. Сын ее, хотя и видный генерал и занимает высокое положение при дворе, - сутяга и стяжатель, враль и обманщик первосортный. Я получил сегодня телеграмму, что он не приедет, а присылает двух доверенных адвокатов из Москвы. Вы представляете, что это будет за ужас, если такие два франта явятся сюда, увидят мою нечленораздельно мычащую жену, не владеющую ни руками, ни ногами...
     - Я вам уже сказал, - перебил И. князя, - что речь вашей жены и ее руки восстановятся довольно скоро. Ноги ее, по всей видимости, так и останутся до конца парализованными. Но смерть ее наступит еще нескоро; и вам придется нести тяжкий крест ухода за ней не менее двух лет, а то и более. Сердце у нее исключительно здоровое. Не смотрите на предстоящее как на наказание.
     Великая мудрая жизнь не знает наказаний. Она дает каждому возможность созревать и крепнуть именно в тех обстоятельствах, которые необходимы только ему одному. В данном случае вы не о себе думайте, а о вашей жене. Старайтесь всей добротой, на которую способно сердце, раскрыть ей глаза. Объясните, что нет смерти, как нет и отдельной жизни одной земли. Есть единая вечная Жизнь живой земли и живого неба. Это жизнь вечного труда Вселенной. Жизнь, духовная жизнь света и радости, включенная в плотные и тяжелые формы земных тел людей. И земная жизнь человека - это не одно, конечное существование от рождения до смерти. Это ряд существований. Ряд плотных, видимых форм; и в каждую влита единая, вечная жизнь, неизменная, только меняющая свои условные временные земные формы. У нас будет еще не один разговор на эту глубочайшую тему, если она вас интересует. Сейчас я хотел только, чтобы вы осознали величие и смысл каждой земной жизни человека, чтобы вы поняли, как ясно он должен видеть все в себе и во вне себя. И какую мощь в себе носит каждый, если научился владеть собою, если он может - в одно открывшееся его знанию мгновение - забыть о себе, как о временной форме, и постичь глубокую любовь в себе, чтобы ею дать помощь другому сердцу. Пройдемте к вашей жене, вам предстоит сделаться ее слугой, самоотверженным и щадящим. Вскоре я окончательно скажу, когда ей можно будет сидеть в кресле.
     С этими словами И. поднялся. Я внимал ему, стараясь не пропустить ни единого слова. Но все было для меня так ново и неожиданно, что я ничего не понял до конца, ничего не смог уложить в последовательную логическую цепь.
     По растерянному лицу князя я видел, что и он понял не больше моего, хотя слушал он И. в каком-то благоговейном экстазе. Мы поднялись и втроем вошли в комнату княгини. Как выгодно эта комната отличалась от лазаретной каюты, представившейся нашим глазам на пароходе во время скандала. Окна были открыты и занавешены гардинами так, что в комнате была полутьма. Благоухали расставленные всюду цветы, и царил образцовый порядок.
     На высокой постели лежала в красивом батистовом халате княгиня. Возле постели сидела сестра милосердия, поднявшаяся нам навстречу.
     На шум шагов княгиня повернула голову. Лицо ее не имело больше того бессмысленного выражения, которое было на нем в последний раз, и только вокруг рта еще оставалась синева.
     В глазах ее, впившихся в И., было сознание окружающего. Она пыталась поднять руку, но по телу ее пробегали только судороги. Глаза с мольбой устремились к князю и из них полились на дряблые и бледные щеки ручьи слез.
     Князь подошел к постели, поднял безжизненную руку жены, поцеловал ее и сказал:
     - Вы хотите приветствовать доктора, моя дорогая? - На этот раз больная чуть улыбнулась, и подошедший И. взял из рук князя мертво лежавшую в них руку княгини.
     - Не напрягайтесь, княгиня, - сказал он ей, считая пульс. - Все идет хорошо. Вы уже вне опасности. И если будете аккуратно, днем и ночью, выполнять мои указания, - я ручаюсь, что руки ваши будут двигаться и к вам полностью вернется память и речь. Но надо научиться самообладанию и терпению. Вы никогда не знали, что значит обуздать себя и только поэтому пришли к такому печальному концу. Перестаньте плакать. Теперь вам необходимо сосредоточить свою мысль на желании не только выздороветь, но и создать вокруг себя кольцо радостных, довольных и счастливых людей. Только радость и мир, которыми вы наполните все вокруг себя, могут помочь мне вылечить вас.
     Если от вас будут исходить злобные или раздраженные мысли и чувства, я буду бессилен. Вы сами должны слиться в доброжелательстве и любви со всеми теми, кто будет подле вас.
     По лицу старухи все лились потоки слез, которые осторожно отирал расстроенный князь. Из уст ее, пытавшихся что-то сказать, вырвалось вдруг диким, страшным, свистящим голосом слово "Прощение". Как звук оборванной струны прозвенело оно, сменяясь могильной тишиной. И я почувствовал уже знакомое мне ощущение тошноты и головокружения, как И. обнял меня за плечи, шепнув: "Мужайся, думай о Флорентийце и призывай его на помощь".
     Некоторое время в комнате царила полная тишина. И. стоял возле княгини, все еще держа ее руку в своей. Постепенно лицо ее успокоилось; слезы больше не текли по щекам, и оно перестало походить на ужасную, гримасничающую маску.
     И. велел мне достать из аптечки два лекарства, смешал их вместе, развел в них какой-то порошок красного цвета из флакона, которого я еще не видел и который показался мне золотым. Жидкость, закипев, стала ярко-красной. Я поднял голову княгини, а И. осторожно стал вливать лекарство ей в рот.
     Как только, с большим трудом, последняя капля была проглочена, княгиня глубоко, облегченно вздохнула, закрыла глаза и задремала.
     Мы вышли из комнаты, предупредив сестру милосердия, что больная может проспать около суток беспробудно.
     Вернувшись в кабинет князя, мы присели на прежние места, и И. сказал:
     - У меня к вам просьба, князь. Вы все время стремитесь отблагодарить нас с братом за оказываемую вашей жене помощь.
     - О нет, не только жене, для меня вы явились новым смыслом жизни, которую я считал загубленной, - вскричал князь. - Вы ведь не знаете, что порыв заставил меня жениться на моей теперешней жене. Я вообразил, что спасаю ее от тысячи новых ошибок. И ни от чего не спас, а оказался сам слаб и попал в презренное и бедственное положение. Вы не знаете...
     - Я знаю, - перебил его И., - что вы и благородный, и очень честный и добрый человек. Вот к этой-то доброте я и хочу сейчас воззвать. Вы, вероятно, слышали, что мы с капитаном помогли одной бедной француженке с двумя детьми добраться до Константинополя. Она рассчитывала отыскать здесь своих родственников. Но, я думаю, найти их она не сможет. Здесь мы ее оставляем под покровительством одной чудной семьи. Но бедняжка так молода, неопытна и плохо воспитана, что, несомненно, создаст себе множество трудностей, из которых ей самой будет, пожалуй, и не выбраться. У нее вспыльчивый, неуравновешенный характер. А ваш такт и доброта помогут ей разбираться в жизненных сложностях. Мы вскоре уедем; вам же придется здесь жить не менее полутора-двух лет, так как движение вашей жене смертельно опасно. Если вы согласны, пойдемте с нами к Жанне Моранье. Мы познакомим вас с ней, и я буду спокоен, что у Жанны надежный и честный покровитель.
     - Я буду очень счастлив, - ответил князь, - если мне удастся сделать что-либо хорошее для мадам Жанны. Но я сам так мало верю в свои силы и так горько переживаю разлуку с вами. Конечно, я готов идти хоть сию минуту. И буду видеть в ней только то сердце, которому должен отдать всю мою благодарность вам, и перенесу на нее всю свою преданность.
     Расставаясь, мы условились с князем, что завтра, около полудня, после визита к княгине отправимся к Жанне.
     Мы возвратились домой, и я был так утомлен, что немедленно должен был лечь в постель, совершенно ничего не соображая. Мысли мои все спутались, и я не помню, как заснул.
     Довольно поздним утром следующего дня меня разбудил стук в дверь, и звенящий голос капитана стыдил меня за леность.
     - Я уже сто дел переделал. Мой пароход отведен в док для ремонта, солнце успело порядком испечь улицы, а вы все нежитесь, будущий великий человек? Я голоден, как гончий пес. Вставай, Девушка, скорее; я закажу завтрак, и мы его уничтожим на твоем балконе, если ты принимаешь меня в компанию, - громко продолжал говорить за дверью капитан.
     Я ответил согласием, быстро проскочил в ванную, и через четверть часа мы уже сидели за столом.
     И. ушел, не оставив мне записки, из чего я понял, что он сейчас вернется.
     И действительно, вскоре послышались его шаги, и он вышел к нам на балкон, как-то особенно сияя свежестью и красотой.
     Поздоровавшись, он осведомился у капитана, в каком состоянии его пароход.
     Лицо капитана омрачилось. Судно нуждалось в довольно серьезном ремонте; задержка парохода, на котором большая часть грузов и пассажиров направлялась дальше, грозила множеством осложнений.
     - Но ваше присутствие, доктор И., мне так дорого; встречу с вами я считаю одной из самых значительных в своей жизни! И потому я готов вынести вдвое больше, только бы провести еще некоторое время в вашем обществе, если это вам не в тягость, - закончил тихим голосом капитан, глядя на И. Его глаза сейчас смотрели печально. И это был вовсе не тот "волевой" капитан, "царь и бог" своего судна, перед которым трепещут все.
     Так еще раз мне было дано увидеть скрытую грань души человека; и еще раз пришлось убедиться в необычайной разнице между тем, что видишь, и тем, что в человеке живет.
     - Я тоже очень счастлив, что встретил вас, дорогой капитан, - ответил ему
     И. - И мне не только не тягостно ваше общество, но, наоборот, в моем сердце живет большая братская дружба. Сегодня я получил чудесные вести и о братеЛевушки, и о своем близком друге Ананде, которого я не ждал сюда так скоро.
 Твой брат и Наль, Левушка, обвенчаны в Лондоне в присутствии Флорентийца и его друзей. Что же касается Ананды, то он рассчитывает через десять дней быть уже здесь. Мне бы очень хотелось, капитан, чтобы ваши заботы задержали вас здесь на некоторое время. Ананда так высоко превосходит обычного человека, что увидеть его и понять, чего может достичь на земле человек одинаковой с вами плоти и крови, значит войти в несравненно более высокий круг идей, чем те, в которых вы живете сейчас. Я читаю в вашей душе целый томик вопросов, который становится все толще по мере нашего сближения. Можно было бы составить не только серию вопросов и ответов, но и круг чтения "на каждый день", если изложить в литературной форме бурление вашего духа. Но вопросы нарастают именно потому, что я не так высок в своих знаниях и духе, как Ананда. Характерным признаком присутствия истинного мудреца является то, что вопросы не нарастают, они исчезают. Растет активность не ума, а интуиции. И подсознание приводит в гармонию мысль и сердце, потому что атмосфера, окружающая мудреца, указывает каждому на тщету и иллюзорность одних только личных достижений и желаний. Я уверен, что встреча с Анандой уничтожит в вас целый караван кастовых и национальных предрассудков. В вас так много истинно ценного, истинно прекрасного, чем не может похвастаться ваше окружение, равные вам по положению ваши приятели.
     Папироса капитана погасла, вино осталось недопитым; он сидел неподвижно, глядя в прекрасное лицо И., точно находился под гипнозом. В воцарившемся молчании слышен был только шум города, да изредка сюда доносились резкие гортанные крики разносчиков.
     Каждый из нас ушел в себя, и никто не хотел нарушать молчания, в котором, очевидно, - каждый по-своему - создавал и переживал образ великой мудрости.
     - Да, если говорите так о другом вы, выше которого я - человек - не видел человека, то каков же должен быть он, ваш Ананда? - отирая лоб, все таким же тихим голосом произнес капитан.
     Я хотел ему сказать, что я-то видел, это мой друг Флорентиец. Но внезапно почувствовал то особое состояние легкости во всем теле, ту собранность внимания в одну точку, которые каждый раз предшествовали видению образа или слышанию голоса тех, кого в этот миг со мной не было.
     Я вдруг вздрогнул, точно меня ударило электрическим током, и увидал
     Ананду, сидящего за столом в той позе, в какой я увидел его однажды ночью:
     - Не бойся и не беспокойся. И. не забыл ни о Флорентийце, ни о сэре Уоми.
     Но о них сейчас говорить не следует. Старайся больше молчать. Ценность слова так велика, что иногда одно только произнесенное не ко времени слово может погубить целый круг людей. Дождись моего приезда, - поговорим.
     Я долго сейчас это рассказываю. Но тогда все промелькнуло как вспышка молнии.
     Я протянул руки к Ананде; очевидно, что-то сказал, так как капитан в одно мгновение был подле меня, подавая мне стакан с вином.
     - Бедный мальчик! Опять голова заболела? - нежно спросил он. И. тоже подошел ко мне, ласково улыбаясь; и по его сверкающим глазам я понял, что он знал истинную причину моего внезапного беспокойства.
     Моя мнимая болезнь отвлекла внимание капитана от нашего разговора. Побыв с нами еще несколько минут, он отправился хлопотать по своим многочисленным делам. Вечер у него тоже был занят, и мы условились встретиться на следующий день часов в пять. Он хотел свезти меня обедать в какую-то знаменитую "Багдадскую" ресторацию, уверяя, что увижу там сюрпризы почище, чем живая черная женщина. Я на все был согласен, лишь бы скорее остаться с И. и узнать подробности о брате и Наль.
     Проводив капитана, И. вернулся ко мне на балкон и присел на кушетку, потому что я все еще лежал, чувствуя и на самом деле какую-то слабость.
     - Ты будешь несколько разочарован, милый друг, ведь я знаю чуть больше того, что уже сказал тебе. Ананда вообще скуп на подробности. А на этот раз он особенно тщательно следил за каждым своим словом. У тебя такой вид, точно ты огорчен свершившимся браком? - спросил меня И.
     - Не огорчен, конечно, - ответил я. - Если в браке счастье моего брата и
     Наль - значит, ценность их жизни, - для них самая главная сейчас, - ими достигнута. Но по всему я представлял себе нечто огромное, гораздо большее, чем самый обыкновенный брак.
     И. неожиданно для меня весело-превесело рассмеялся, обнял меня, погладил нежно мою неразумную голову и сказал:
     - Откуда же ты взял, мой дорогой философ, что брак это такое простое и обыкновенное дело? Все зависит от людей, кто в него вступает. И могут быть браки огромного значения, а вовсе не только личного. Всякий брак, как ячейка, где рождаются и воспитываются люди, дело чрезвычайно важное и ответственное. Отцы и матери, - если они поднялись до осознания себя единицами Вселенной, если их трудовой день вносит красоту в единение всех людей, - будут готовы к воспитанию новых человеческих жизней; они будут проводить свои системы воспитания не на словах, но собственным живым примером увлекать своих детей в красоту. Если же они поднялись до больших высот творчества, они образуют те ячейки, где воплощаются будущие великие люди, творцы и гении, чье вдохновение составляет эпохи в жизни человечества.
     Гармония семьи не в том состоит, чтобы все ее члены думали и действовали одинаково, имели или не имели тайн друг от друга. А в той царственно расточаемой любви, где никто не требует обязательств друг от друга, в той высочайшей чести, где нет слов о самопожертвовании, а есть мысль о помощи, о радости быть другому полезным. Я уже говорил, что приедет Ананда, - ив тебе забурлит творческий дух, а не Ниагара вопросов. Об одном только должен ты подумать, и подумать очень крепко: в сердце твоем уже не раз шевелился червь ревности. Большего ужаса, нежели пронизать свою жизнь ревностью, нельзя и представить.
     Можно всю жизнь себе и окружающим отравить и даже потерять совершенно смысл долгой прожитой жизни только от того, что дни твои были разъедены ревностью. Можно иметь великий талант, можно увлечь человечество к новым вершинам в литературе, музыке, скульптуре, - и тем не менее создать для себя такую железную клетку страстей, что придется века изживать ту плесень на своем духе, которую успел нарастить в подобной семейной жизни. И наоборот, одна прожитая в мире и гармонии жизнь проносится над человеком века и века подобно очищающей атмосфере, невидимой помощи и защите.
     Не задумывайся сейчас над браком твоего брата. Много пройдет времени, прежде чем ты поймешь великий смысл его жизни и проникнешь в духовный его мир. Ведь до сих пор ты знал его как любимую нежную няньку, как воспитателя и отца.
     Встань, дружок. Вот тебе часть пилюли Али. Пойдем к князю, мы обещали его познакомить сегодня с Жанной. Что касается твоего брата, то поверь: ни о каком легкомысленном шаге, ни о самопожертвовании во имя спасения Наль здесь не может быть и речи. Здесь один из величайших моментов его жизни. Отнесись к нему с полным уважением и даже благоговением.
     Я принял лекарство, захватил свою аптечку и молча пошел за И.
     В доме князя мы нашли все ту же гнетущую атмосферу. Князь, провожая нас к жене, рассказывал о беспрерывных попытках княгини улыбнуться и говорить, попытках мучительных для всех, не приводящих ни к каким результатам.
     - Здравствуйте, княгиня, - сказал И., наклоняясь над измученным, старческим лицом больной, которая казалась тяжелой, мертвенной массой среди чудесных, благоухающих цветов.
     Княгиня с трудом подняла веки, но увидав И., совершенно преобразилась.
     Глаза блеснули сознанием, губы сложились в улыбку без всякой гримасы.
     - Вы прекрасно себя ведете. Я очень доволен вами, - говорил И., держа старуху за руку. - Можно немного раздвинуть гардины и впустить в комнату солнце, - обратился он к сестре милосердия.
     Когда солнце осветило комнату, я поразился, с каким вкусом, с какой тщательной заботливостью она была обставлена. Казалось, князь, забывший совершенно о себе, перенес сюда все свое внимание, чтобы вознаградить больную за ее страдания.
     Я оценил; какой высокой внутренней культурой должен обладать этот человек, чтобы расточать доброту и заботу полумертвому телу своей ужасной супруги.
     Смог бы я когда-нибудь вознестись на такую высоту, чтобы забыть все горести и унижения совместной жизни и так ухаживать за женой, отравившей мою молодую жизнь?
     Мне даже холодно стало, когда я подумал, что представляло собой существование князя, эта его "жизнь". Мысли опять увели меня от действительности, - "Левушка-лови ворон" Сидел вместо внимательного помощника лекаря, и очнулся я только от прикосновения И., смотревшего на меня с укором.
     - Левушка, князь уже несколько минут ждет пилюлю и держит перед тобой стакан с водой. Этак мы задержимся здесь, и Жанна снова обидится на господина младшего доктора за опоздание, - сказал он, улыбаясь только губами, но глаза его пристально и строго смотрели прямо в мои. Я покраснел и подумал, что он снова прочел все - как я судил, как копался в жизни князя.
     Через несколько минут И. напоил больную красной кипевшей жидкостью, отдал сестре распоряжения, и мы вышли вместе с князем из дома.
     До Жанны было не особенно далеко; но жара на улицах после затененного и сравнительно прохладного дома князя была просто нестерпимой. Улицы, хотя и считались центральными, были грязны и зловонны. Пыль проникала в горло и хотелось кашлять.
     Наконец, мы вошли в дом Жанны и сразу попали в атмосферу деловой суеты, веселой беготни и детского смеха.
     Квартиру было не узнать. В пустой вчера передней стояла отличная деревянная вешалка, занявшая одну из стен. У другой были теперь трюмо, столик, высокие стулья.
     В магазине шла возня с установкой стеклянных шкафов и элегантных прилавков. Всем распоряжался Борис Федорович, лишь советуясь с Жанной и прекрасной своей дочерью Анной.Но "благодать", казалось, не участвовала сегодня в этой работе. Дивное лицо Анны виделось мне ликом с иконы, так много в нем было ласки и доброты.
 Я и представить себе не мог это мраморное лицо в ореоле иссиня-черных кос так божественно, нечеловечески добрым.
     Но Жанна... нахмуренная, точно недовольная, едва цедящая слова в ответ на вопросы Строганова... Я не выдержал, пошел прямо к ней, и чувство у меня было такое, точно я иду с рогатиной на медведя.
     - Вот как вы "легко" начинаете свое дело! Это что же, вы в благодарность
     И. так срамите его своей невоспитанностью? Сейчас же возьмите себя в руки, улыбнитесь и постарайтесь быть как можно внимательнее ко всем этим добрым людям; а особенно вежливы вы должны быть с тем новым другом, которого привел к вам И., - сказал, вернее выпалил я ей все это в лицо, быстро, как из револьвера выбрасывая горох французской речи.
     Жанна, ждавшая, очевидно, что я иду к ней ласково здороваться, смотрела на меня ошалелыми глазами. Я не дал ей опомниться:
     - Скорей, скорей приходите в себя. Вспомните пароход и трюм, откуда вас вытащили. Не для того вас вводят в жизнь, чтобы вы упражнялись в своем дурном характере. Где же ваш обет думать о жизни детей?
     - Левушка, вы мной недовольны? Но вас так долго не было. Здесь все чужие; мне и страшно и скучно, - бормотала Жанна. Лицо ее было совершенно по-детски беспомощно.
     - Чужие?! - воскликнул я возмущенно. - Да вы слепая! Посмотрите на лицо
     Анны. Какая мать может нести в себе больше любви и доброты? Сейчас же вытрите глаза и приветливо встретьте нового друга, - я вижу, И. ведет его к вам. "Знала бы ты, что этот новый друг - никто иной, как муж преследовавшей тебя княгини", - подумал я в ту минуту, когда И. знакомил Жанну с князем. И вся комическая сторона этого так ярко сверкнула в моем уме, что я не выдержал и залился своим мальчишеским смехом.
     - Эге, - услышал я смеющийся голос Строганова. - Да ведь, кажется, мы не на пароходе, бури нет и опасность как будто нам не грозит? А смельчак-литератор вроде бы подает свой, ему одному свойственный знак опасности.
     Я не мог унять смеха, даже Анна засмеялась низким, звонким смехом.
     - Этот капитан, - ответил я, наконец, Строганову, - будет иметь со мной серьезное объяснение. Он создает мне совершенно не соответствующую моей истинной сущности репутацию. И особенно стыдно мне пользоваться ею в вашем,
     Анна Борисовна, присутствии.
     - Почему же я так стесняю вас? - тихо и ласково спросила Анна, помогая отцу расставлять стулья.
     - Это не то слово. Вы не стесняете меня. Но я преклоняюсь перед вами. Не так давно я видел одну прекрасную комнату в Б. Я представлял себе, что в ней должны жить существа высшего порядка. Я думаю, там, в этой комнате, вы были бы как раз на месте, - ответил я ей.
     - Ай да литератор! Знал, чем купить навеки сердце престарелого отца! Ну,
     Анна, более пламенного обожателя у тебя еще не было, - воскликнул Строганов.
     - Разрешите мне на полчаса увести одного из членов вашей трудовой артели,
     - услышал я за собой голос И. - Если вы ничего не имеете против, мы с Жанной пройдем в сад. Кстати, позвольте вам представить одного из наших друзей, - обратился он к Анне и ее отцу, подводя к ним князя.
     Анна пристально посмотрела в глаза князя, совершенно растерявшегося от неожиданной встречи с такой красотой. Она улыбнулась, подав ему руку, и ласково сказала:
     - Я очень рада познакомиться с другом И. Мы будем счастливы видеть вас у себя в доме, если вам захочется побыть в семье.
     - Доктор И. беспредельно добр, отрекомендовав меня своим другом. Я для него просто первый встречный, облагодетельствованный им и еще ничем не отплативший ему за его помощь. Но если простому и слабому человеку вы разрешите когда-нибудь побыть подле вас, - я буду счастлив. Мне кажется, вы, как и доктор И., вливаете в людей силу и уверенность.
     - Вы совершенно правы, - ответил Строганов, - Анна мне не только дочь, но и друг и сила жить на свете. Буду рад видеть вас у себя в любой день.
     Вечерами мы с Анной всегда дома и почти всегда вдвоем. Семья наша огромна, и все любят веселиться. Только я да моя монашенка все сидим дома.
     И., князь и Жанна вышли в сад, уведя с собой детей. Я тоже пошел было за ними, но какая-то не то тоска, не то скука вдруг заставила меня остановиться, и я присел в темном углу за шкафом, где кто-то поставил стул.
     Строганов с Анной разговаривали в передней, и слов их я не разбирал. Но вот стукнула дверь, и отец с дочерью вошли в комнату.
     - Что ты так печальна, Аннушка? Тяжело тебе приниматься за ремесло, когда вся душа твоя соткана из искусства? Но как же быть, дитя? Ты знаешь, как тяжело я болен. Каждую минуту я могу умереть. Я буду спокоен, если оставлю тебя с каким-то самостоятельным делом. Играть публично не хочешь. Писать ты для печати не хочешь. А только эти твои таланты могли бы обеспечить твою жизнь. Земля требует от нас труда черного или привилегированного. Если не хочешь служить земле искусством за плату, - надо трудиться в ремесле.
     Только, может быть, я ошибся в компаньонке. Я думал, что жизненная катастрофа поможет Жанне начать трудиться и она оценит тебя по достоинству.
     Но, кажется, я ошибся, - говорил Строганов, очевидно продолжая начатый разговор.
     Я хотел подать знак, что все слышу, хотел выйти из своего угла, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих тайн. Но апатия, точно непобедимая дремота, овладела мной, и я не мог пошевелиться.
     - Нет, отец, я не печальна. Напротив, я очень благодарна тебе за эту встречу. Мне так ясна моя роль подле этих прелестных, но заброшенных детей.
     Мать их обожает, но переходы от поцелуев к шлепкам ей кажутся единственной воспитательной системой и нормальной обязанностью. У меня личной семьи никогда не будет, ты это хорошо знаешь. Я буду им теткой-воспитательницей, пока... - голос ее слегка задрожал, она помолчала немного, - пока я не уеду в Индию, где буду учиться подле друзей Ананды. Но я дала тебе слово, - это будет после твоей смерти.
     Я не видел Строганова, но всем существом почувствовал, что в его глазах стоят слезы. И я не ошибся. Когда вновь раздался его голос, в нем слышались слезы:
     - И подумать только! Сколько красоты, сколько талантов в тебе! Сколько сил ума и сердца, - и все это должно гибнуть, оставаться бесполезным.
     - Как раз наоборот, отец. Любя людей всем сердцем, я хочу трудиться для них, для земли, а не быть над ними. Я хочу быть совершенно свободной, никакими личными узами не связанной, не выбирать людей по своему вкусу, а служить тем страдающим, кого мне подбросит жизнь. И в эту минуту твоей любящей рукой дана мне та из встреч, где я могу быть наиболее полезна. Мне не трудна будет Жанна, потому что она тоже дитя, хотя разница в летах между нами небольшая.
     Но в моей жизни был ты, у нее же - жадные французские мещане. А ты, - хотя ты и смеешься над моим тяготением к Индии, над исканием какой-то высшей мудрости в жизни, - ты самый яркий пример человека, которого можно назвать великим посвященным.
     Ничего не зная и не желая знать о каких бы то ни было "посвященных", ты всю жизнь подавал мне пример активной доброты. Ты ни разу не прошел мимо человека, чтобы не взглянуть на него со всем вниманием, чтобы не подумать, чем бы ты мог быть для него полезен. И ты помогал, не дожидаясь, чтобы тебя об этом просили.
     Я шла и иду, как ты. Я только верна тем заветам, которые читала в твоих делах. Я знаю, как тяжела тебе моя любовь к Ананде, которую ты считаешь безответной и губительной. Но пойми меня сейчас и навсегда. В первый раз за всю нашу жизнь я говорю с тобой об этом, - и в последний.
     Не гибель принесла мне эта любовь, но возрождение. Не смерть, но жизнь; не горе, но счастье. Я поняла, что любовь - это когда ничего не просишь, но все отдаешь. И все же не разоряешь душу, но крепнешь.То высочайшее самоотвержение, в котором живет Ананда, это уже не просто человеческое творчество. Это мощь чистого духа, умеющего превратить серый день каждого человека в сияющий храм.
 И если моя жизнь подле тебя была радостью и счастьем, то он научил меня ценить каждый миг жизни как величайшее благо, когда все силы человека должны быть приложены не к достижению эгоистического счастья жить, а к действиям на благо людей. Не отказываюсь я от счастья, а только вхожу в него. Вхожу любя, раскрепощенная, весело, легко, просто.
     В прихожей послышались голоса, разговор оборвался, и в комнату вошла
     Жанна, а за нею князь и И. Лицо князя было бодро, Жанна больше не хмурилась и принялась весело разбирать какой-то картон.
     Послышался стук в дверь, все отвлеклись, я воспользовался мгновением и проскользнул в сад.
     Через несколько минут я услышал, что меня зовут; но вместо того чтобы приблизиться к дому, я отошел в самый дальний угол сада.
     Вскоре в дверях показался князь, державший в руках конверт. Он искал меня, зовя тоже "Левушка", видимо не зная моего отчества, как и я не знал даже его фамилии по свойственной мне рассеянности.
     Я очень обрадовался, что это он. Легче всего мне было сейчас увидеться именно с ним. Он подал мне письмо, говоря, что его принес матрос-верзила.
     Капитан писал, что не может сегодня обедать с нами, как сговорился вчера.
     В его делах возникли некоторые осложнения, почему он и просит отложить нашу восточную идиллию и разрешить ему заехать к нам завтра часов в десять вечера.
     Мы вернулись с князем в дом, и я передал И. содержание письма. Строганов приглашал нас к себе, но И. сказал, что воспользуется свободным временем и напишет несколько писем, а мне даст отдохнуть от чрезмерной суеты.
     Мы простились со Строгановыми, и И. предложил Жанне провести с нами вечер. Но старик категорически заявил, что Жанна пойдет обедать к ним, а вечером, часам к восьми, он приведет к нам обеих дам.
     - Вот это прекрасно, - сказал И. - Может быть, и вы пожалуете к нам? - обратился он к князю.
     Тот вспыхнул, растерялся, как мальчик, и с радостью ответил согласием.
     Мы вышли с И. Он повел меня новой дорогой, но видя мое ловиворонное состояние, смеясь взял меня под руку.
     - Итак, - сказал он, - новая жизнь Жанны и князя уже началась.
     - Что она началась для Жанны - это я вижу, - ответил я. - Но вот началась ли она для князя - по-моему, большой вопрос.
     - А для меня новая жизнь князя гораздо яснее обозначилась, - улыбнулся
     И., - чем жизнь Жанны.
     - Быть может, это и так, - возразил я. - Но если чья-либо жизнь действительно преобразится, - так это жизнь Анны.
     И. остановился так внезапно, что на меня сзади налетели две элегантные дамы и далеко не элегантно сбили зонтиком мою панаму, не подумав даже извиниться.
     Я разозлился и крикнул им вдогонку:
     - Это совсем по-турецки.
     Должно быть, я был смешон в своем раздражении, потому что проходивший мимо турок засмеялся, а я еще больше озлился.
     И. снова ласково взял меня под руку.
     - Ну и задал ты мне загадку... Ай да Левушка, - сказал он, смеясь, после чего мы благополучно добрели до своего отеля. Я был рад, что И. не обладал способностью стрелять речами, как горохом из ружья, по моему примеру, хотя сознавал, что именно этого я достоин сейчас больше всего.
     ГЛАВА 18
     ОБЕД У СТРОГАНОВЫХ
     Пробежала целая неделя нашей суетливой константинопольской жизни, с ежедневными визитами к больной княгине, к Жанне, к некоторым из наших спутников по пароходу, о чем просил капитан, и я не только не успевал читать, но еле мог вырвать час-другой в день, чтобы осмотреть город.
     В голове моей шла усиленная работа. Я не мог не видеть, как светлело лицо князя по мере выздоровления его жены. Когда она в первый раз заговорила, - хотя и не очень внятно, но совсем правильно, - и шевельнула правой рукой, он бросился на шею И. и не мог найти слов, чтобы высказать ему свою признательность.
     В квартире Жанны тоже, казалось, царила "благодать". Дети хвостом ходили за Анной. Жанна, руководимая Строгановым и его старшей дочерью, веселой хохотушкой и очень практичной особой, бегала по магазинам, наполняя шкафы и прилавки лентами, перьями, блестящими пряжками, образцами всевозможных шелков и рисовой соломки, из которых прелестные руки Анны сооружали не просто витрины, а дивные художественные произведения.
     Сначала мне казалось, что с Анной несовместимы суета и самые элементарные мелочи жизни. Но когда я увидел, каким вкусом, красотой и благородством задышала вся комната, как лицо каждого, кто входил сюда, преображалось от мира и доброты Анны, я понял, что значили ее слова о сером дне, становящемся сияющим храмом.
     Малютки, одетые, очевидно, заботами Анны, отлично ухоженные ласковой няней-турчанкой, чувствовали себя возле Анны защищенными от вспыльчивой любви матери, переходившей внезапно от ласки к окрику.
     В магазине уже появилось несколько шляп, сделанных руками Жанны, и через пару дней предполагалось его открыть.
     Князь ежедневно навещал Жанну, но мне казалось, что между ними все еще не устанавливается верный тон дружеских отношений; тогда как к Анне князь испытывал простое, самое чистое и радостное обожание, какое испытывают к существам, стоящим на недосягаемой высоте.
     В его новой жизни, которую я теперь видел ясно, складывался или, вернее, выявлялся добрый, мужественный человек. Иногда я бывал удивлен той неожиданной стойкостью характера, которую он проявлял при встречах с людьми.
     Со мною Анна была неизменно ласкова. Но невольно подслушанный мною разговор так выбивал меня из колеи, что я каждый раз конфузился; тысячу раз давал себе слово во всем ей признаться, а кончал тем, что стоял возле нее весь красный, с глупым видом школьника, замеченного в неблаговидной шалости.
     Несколько раз, видя меня в этом состоянии, И. с удивлением смотрел на меня. И однажды, очень внимательно вглядевшись, он улыбнулся ласково и сказал:
     - Вот тебе и опыт, как жить в компромиссе. Честь, если она живой ниткой вибрирует в человеке, мучит его больше всего, когда ее хотят обсыпать сахарным песком и скрыть под ним маленькую каплю желчи. Ты страдаешь, потому что цельность твоей природы не может вынести лжи. Но неужели так трудно найти выход, если правдивое сердце этого требует?
     - Я вам ничего не говорил, Лоллион, а вы опять все узнали. Но если уж вы такой прозорливец, то должны были понять, что я действительно в трудном положении. Как я могу сказать Анне, что все слышал и знаю ее тайну? Как могу я признаться, что сидел зачарованный, как кролик перед змеей, и не мог сдвинуться с места? Кто же, кроме вас, поверит в это?- Ты, Левушка, не должен ничего и никому говорить. Мало ли человек может знать чужих тайн. Случайностей, я уже говорил тебе не раз, не бывает. Если тебе, так или иначе, привелось увидеть чужую рану или сияние сердца, скрытое от всех, будь истинно воспитанным человеком. А это значит: и виду не подавай, что ты о чем-либо знаешь. Если же тебя самого грызет половинчатость собственной чести, умей нести свое страдание так, чтобы от него не терпели другие. И унеси из пережитого урока знание, как поступать в следующий раз, если попадешь в такое же положение.
 Разговор наш происходил в маленьком тенистом сквере, где мы присели, возвращаясь домой. От слов И. мучительное состояние мое не прошло, но мне стало ясно, как ложно себя веду по отношению к Анне. И еще яснее стало, что я должен был собрать все силы и не допустить себя до роли подслушивающего.
     - Ну, я думаю, особой трагедии на этот раз не случилось. И если было что-то плохое, то это твоя всегдашняя рассеянность. Если бы ты представил себе, что Флорентиец стоит с тобою рядом, ты нашел бы силы встать и уйти.
     - Какой ужас, - вскричал я. - Чтобы Флорентиец узнал, как я подслушивал.
     Только этого не хватало. Надеюсь, вы ему этого не скажете.
     И. заразительно рассмеялся.
     - Да разве ты, Левушка, мне что-нибудь говорил. Вообрази, насколько мысль и силы Флорентийца выше моих, и поймешь всю нелепость своей просьбы. Но успокойся. Этот маленький факт - один из крохотных университетов твоего духа, которых бывает сотни у каждого человека в его простом дне. У того, кто стремится к самодисциплине и хочет в ней себя воспитать.
     Я получил письмо и телеграмму от Ананды. Он сегодня выехал из Москвы.
     Если его путешествие будет благополучно, в чем я не сомневаюсь, он появится здесь через шесть дней. Я хотел бы, чтобы к этому времени ты прочел книгу, которую я тебе дам. Тогда ты несколько лучше поймешь, к чему стремится
     Ананда, чего достигли Али и Флорентиец и что, может быть, когда-нибудь постигнем и мы с тобой, - мягко приподнимая меня со скамьи, сказал И.
     - О Господи! До чего же вы добры и благородны, Лоллион. Ну как вы можете сравнивать себя с невоспитанным и неуравновешенным мальчишкой. Если бы я хоть сколько-нибудь, в чем-нибудь мог походить на вас, - чуть не плача, отвечал я моему другу.
     Мы двинулись из сквера по знойным улицам, расцвеченным красными фесками, как мухоморами.
     - Сегодня мы с тобой пойдем обедать к Строгановым. Анна хочет отпраздновать в семейном кругу свое начинание, - сказал И. - Мы должны заказать цветы на стол и торт. А также не забыть о розах для всех присутствующих дам.
     - Я очень сконфужен, - сказал я. - Я никогда не бывал в обществе, а тем более на большом обеде, и совсем не знаю, как себя вести. Было бы лучше, если бы вы поехали туда один, а я бы почитал дома книгу.
     - Это невозможно, Левушка. Тебе надо приучаться к обществу и становиться примером такта и воспитанности. Вспомни о Флорентийце и наберись мужества.
     - Не могу себе даже вообразить, как это я войду в комнату, где будет полно незнакомых мне людей. Я непременно или что-нибудь уроню, или буду ловиворонить, или не удержусь от смеха, если что-то покажется мне смешным, - недовольно бормотал я.
     - Как странно, Левушка. Ты обладаешь большим литературным талантом, наблюдательностью и чуткостью. И не можешь сосредоточиться, когда встречаешься с людьми. Войдя в гостиную, где, вероятно, все соберутся перед обедом, не топчись рассеянно в дверях, ища знакомых, чтобы с кем-то поздороваться. Оглядись спокойно, найди глазами хозяйку и иди прямо к ней.
     На этот раз следуй за мной и верь, что в этом доме твоя застенчивость страдать не будет.
     Мы прошли за угол и столкнулись лицом к лицу с капитаном. Обоюдная радость показала каждому из нас, как мы успели сдружиться. Узнав, что мы ищем цветы и торт и очень бы хотели отыскать фиалки - любимый цветок Анны, капитан покачал головой.
     - Торт, хоть с башнею, с мороженым и без него, купить ничего не стоит.
     Найти хорошие цветы в этот глухой сезон - вот задача, - сказал капитан. - Но так как вы хотите порадовать ими красавицу, какую только раз в жизни и можно увидеть, стоит постараться. Зайдем к моему знакомому кондитеру, он выполнит заказ с восторгом, потому что многим мне обязан. А потом сядем в коляску и помчимся к моему другу-садоводу. Он живет в верстах трех от города. Если только есть в Константинополе хорошие цветы и фиалки, они у вас будут.
     Быстро, точно по военной команде, мы прошли еще две улицы и завернули в довольно невзрачную кондитерскую. Я был разочарован. Мне хотелось сделать заказ в блестящем магазине; здесь же я не ожидал найти ничего из ряда вон выходящего.
     И, как всегда, ошибся. Пока капитан и И. заказывали какие-то мудреные вещи, хозяйка, закутанная с ног до головы в черное покрывало, подала мне пирожное и бокал холодного, темно-красного питья. Ничем не прельстило меня ни то, ни другое, но когда я взял в рот кусочек, то немедленно отправил туда же все, что осталось. Запив пирожное холодным питьем, я мог только сказать:
     - Капитан, это Багдад!
     Капитан и хозяева засмеялись, мои спутники потребовали себе багдадское волшебство, а я справился со второй порцией не менее быстро, чем с первойКапитан нас торопил; мы сели в коляску и понеслись по сонному городу, лениво дремавшему под солнцем.
     - Вот и суди по внешнему виду, - сказал я капитану. - Я не понял, зачем вы пошли в такую невзрачную кондитерскую. А вышло так, что, очевидно, вечером кое-кто проглотит язык.
     Капитан смеялся и рассказывал нам с юмором о своих многочисленных бедах.
     И очень скромно упомянул о том, что всю пароходную бедноту, задержанную в
     Константинополе из-за ремонта судна, устроил за свой счет в нескольких второразрядных гостиницах.
     - Все бы ничего, - вздыхал он. - Только дамы из первого и второго классов замучили. И зачем только созданы дамы, - комически разводя руками, говорил он.
     - Вот бы посмотрел на вас, если б не было дам. Ваши желтые глаза никогда не становились бы глазами тигра, и вам было бы адски скучно командовать одними мужчинами.
     - Левушка, вы уже второй раз всаживаете мне пулю прямо в сердце. Хорошо, что сердце у меня крепкое и ехать уже недолго. Знаете ли, доктор И., если бы вы отпустили этого молодца со мною в Англию, он бы, чего доброго, прибрал меня к рукам.
     И. улыбнулся и принялся рассказывать, как хорошо все сложилось в судьбе
     Жанны. Капитан внимательно слушал и долго молчал, когда И. окончил свой рассказ.
     - Нет, знаете ли, я, конечно, только морской волк. Но чтобы Анна вязалась в моем представлении со шляпами! Никак не пойму, - Анна - богиня... и шляпы!
     - все повторял капитан.
     - Но ведь для шляп нужна толпа людей, - сказал я.
     - Ах, Левушка, ну какие это люди. Это дамы, а не женщины. Но вот мы скоро и приедем. Обратите внимание на эту панораму. Тут все дамы сразу из головы выскочат.
     И действительно, было на что посмотреть, и нельзя было решить, с какой стороны город казался красивее.
     Но рассматривать долго не пришлось; мы остановились у массивных ворот высокого, глухого забора. Капитан позвонил в колокольчик, и юноша-турок сейчас же открыл калитку.Переговорив с ним о чем-то, капитан повел нас в глубь сада. Вдоль дорожек росли всевозможные цветы. Много было таких, каких я еще никогда не видел. По дороге капитан сорвал небольшой белый благоухающий цветок и подал его мне.
 - Все джентльмены в Англии, одеваясь к обеду, вдевают в петлицу такой цветок. Он называется гардения. Когда будете сегодня обедать, возьмите, в память обо мне, этот цветок. И подарите его той, которая вам больше всех понравится, - сказал он, беря меня под руку.
     - В вашу честь приколоть цветок могу. Но обед, куда я пойду, не будет восточным пиром. И для меня там не будет ни одной женщины, как бы они все ни были красивы. В моем сердце живет только мой друг Флорентиец, и ваш цветок я положу к его портрету, - ответил я.
     Капитан пожал плечами, но ответить ничего не успел. Навстречу нам шел огромный, грузный турок, такой широкоплечий, что, казалось, он сможет поднять весь земной шар. Это и был хозяин оранжерей, приветствовавший капитана как сердечного друга. Опять я подумал, что если судить по внешности, я бы поостерегся этого малого, а вечером обязательно обошел бы его подальше.
     У хозяина оказались чудесные орхидеи, были и пармские фиалки. И. вместе с капитаном заказал какие-то причудливые, фантастические корзинки из белых орхидей, розовых гардений и роз. Фиалки мы должны были преподнести Анне, а розы ее матери и Жанне.
     Нагруженные легкими плетеными корзинками, где в сырой траве лежали цветы, мы вернулись втроем в отель. Времени только и оставалось, чтобы переодеться и ехать к Строгановым. Капитан сидел на балконе, и до меня долетали обрывки его разговора с И. И. говорил, что вскоре приедет Ананда, с которым он обещал его познакомить. Кроме того, он пообещал капитану ввести его в дом
     Строгановых, чтобы тот мог послушать прекрасную игру и пение Анны.
     - Я буду вам более чем благодарен, доктор И. Вечер, проведенный с вами в обществе красавицы-музыкантши, даст мне, быть может, силу отнестись к таланту по-иному; чем талантам сценических деятелей, выступающих за плату.
     Однажды каверзный Левушка царапнул меня по сердцу, спросив, как бы я отнесся к жене, играющей для широкой публики. И я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос, - задумчиво говорил капитан.
     - Наш Левушка недаром обладает глазами, как шила. Просверлил в вашей душе дырку, а пластырь покоя не приложил, - засмеялся И.
     - Нет, никто не может научить меня покою. Мне любезны только бури, неважно на море или на суше, - но всегда со мной и вокруг меня - только бури.
     Тут я вышел, переодевшись в белый костюм из тонкого шелка, заказанный для меня И., в черном галстуке бантом, в черном поясежилетке и с гарденией в петлице. Волосы мои уже отросли и лежали кольцами по всей голове.
     - Батюшки, да вы красавец сегодня, Левушка. Помилосердствуйте, Жанна окончательно очаруется, - вскричал капитан.
     Но ни его ирония, ни внимательный взгляд И. меня не смутили. Я был полон мыслями о Флорентийце и брате и твердо решил ни разу не превращаться сегодня в "Левушку-лови ворон".
     Мы спустились вниз, простились с капитаном и, бережно держа корзиночки с цветами, сели в коляску.
     У подъезда дома Строгановых стояло несколько экипажей. Я понял, что обед будет не очень семейным, есть и другие гости; но еще раз дал себе слово быть достойным Флорентийца и собрать все свое внимание, думая не о себе, а о каждом из тех, с кем буду говорить.
     В просторной светлой передней Строгановых, где по двум стенам стояли высокие деревянные вешалки, висело много летних плащей и лежали кучей всевозможные шляпы.
     Слуги взяли у нас шляпы, помогли вынуть цветы. Я был поражен, какое чудо искусства - две бутоньерки из фиалок - оказалось в моей корзиночке; тогда как у И. три букета роз на длинных стеблях, каждый из которых был связан прекрасной восточной лентой. И. подал мне букет розовых роз, взял у меня одну бутоньерку из фиалок и сказал :
     - Иди за мной, Левушка. Я подам букеты старой хозяйке и Анне. Ты подашь фиалки Анне, а розы Жанне. Не робей, держись просто и вспоминай, как держит себя Флорентиец.
     Сопоставление высоченной и величественной фигуры моего обожаемого друга с моею фигурой среднего роста и хрупкого сложения, его манер - простых, но величавых - с моей юркостью, мысль, как хорош бы я был, величественно выступая в подражание ему, показалась мне такой комичной, что я едва удержался от смеха; но улыбки удержать не смог и с нею вошел в гостиную.
     Здесь были только одни мужчины, и гостиная скорей походила на курительную комнату, так в ней было накурено.
     - Ну вот и вы, - услышал я голос Строганова, идущего нам навстречу. - Я думаю, мои дамы начинают беспокоиться, как бы не перестоялись изобретенные ими кушанья, и настроение их уже портится. Мы ждали вас по-семейному, раньше; а вы, столичные франты, прибыли по этикету, за четверть часа, - смеялся он, пожимая нам руки. - Пойдемте, я познакомлю вас с моей старухой.
     А с остальными и знакомить не буду. Все равно перепутаете всех оглы и паши,
     - взяв И. под руку, продолжал он.
     Он подвел нас к величавой пожилой, но еще нестарой женщине в черном шелковом платье, очень простом, но прекрасно сидевшем на ее стройной, несколько полноватой фигуре.
     Увидев лицо дамы, я был поражен. Косы на голове ее лежали тяжелой короной и, к моему удивлению, были пепельного цвета. Глаза черные, овал лица продолговатый, цвет кожи смуглый, почти оливковый, руки прелестные. Передо мной стояла Анна, но... Все в матери напоминало дочь, но какая пропасть лежала между этими двумя несомненными красавицами.
     - Я очень рада видеть вас у себя, - сказала она И., принимая цветы. - Муж мой говорил так много о вас.
     Голос ее тоже был низкий, как у Анны, но и здесь ощущалась огромная разница. Он был хрипловатый, и в нем звучали нотки избалованной красавицы, привыкшей побеждать и поражать своей красотой. Мне она только едва улыбнулась, сейчас же переведя глаза на высокого турка в феске и европейском платье и продолжая начатый с ним разговор. У меня не было времени размышлять о жене Строганова, так как нам навстречу шла Анна; но какая-то ледяная струйка пробежала к моему сердцу и я пожалел Строганова.
     Анна была в белом, кисейном платье; черные косы, как обычно, лежали по плечам, глаза сверкали, снова напомнив глаза-звезды Ананды. Она протянула И. свою дивную руку, которую он поцеловал, и радостно улыбнулась, принимая от него фиалки.
     - Наконец-то, - сказала она. - Всякого сюрприза я могла ждать от вас. Но чтобы вы подарили мне фиалки...
     Когда же я, в свою очередь, подал ей еще один букет фиалок, она точно задохнулась, так глубоко было ее удивление.
     - И вы, и вы раздобыли для меня мои любимые цветы, - тихо сказала она, беря меня под руку и уводя из центра комнаты, где мы стояли, привлекая общее внимание. - Вы с вашим братом чересчур балуете меня. О, если бы вы знали, эмблемой какого счастья служат для меня эти цветы.
     - Я знаю, - сказал я необдуманно. Увидя необычайное удивление на ее лице, поняв, как глупо попался, я не дал ей опомниться и попросил указать, где в этой огромной комнате сидит Жанна. Удивление и беспокойство на чудном лице
     Анны сменились, наконец, смехом.
     - Чудак вы, Левушка, - сказала она. - Вы меня так было озадачили, - И она еще веселее рассмеялась. - Ну вот вам Жанна и князь. Веселитесь, я же пойду выполнять свои обязанности хозяйки. Вы будете сидеть за обедом подле меня, вернее, между мной и Жанной, так как ни одна из нас не желала уступить вас никому другому. - И, улыбаясь нам троим, она нас оставила. Я подал Жанне розы и сел рядом на турецкое низкое кресло.
     Я не мог ни осмотреть комнаты, огромной, с опущенными гардинами и массой зажженных ламп, ни наблюдать за движущимися в ней, весело и громко, часто по-турецки, разговаривающими людьми, так как Жанна сыпала сотню слов в секунду, все время требуя моего участия. Главное, она была недовольна тем, что я сосед с нею по правую руку, а не по левую, где будет сидеть князь.
     Наконец, мне удалось перебить ее и спросить князя, в каком состоянии он оставил жену.
     - Очень хорошем. Лев Николаевич; княгиня уже пыталась держать в руке чайную ложечку и радовалась, как дитя, - ответил князь.
     Тут открылись двери столовой, и хозяин, стоя на пороге, пригласил нас к столу.
     Анна уже спешила ко мне. Бутоньерка из фиалок была приколота к ее груди и резко выделялась на белом платье, еще больше подчеркивая беломраморность ее лица и шеи.Подав ей руку, я двинулся в шеренге пар, обнаружив впереди мать Анны с тем элегантным турком, с которым она разговаривала давеча.
 Когда я занял указанное Анной место, то оказался не только между нею и
     Жанной, но и vis-a-vis с молодым Ибрагимом, который был элегантно, по-европейски одет. Мы радостно раскланялись. Рядом с ним сидела девушка несколько восточного типа. Жанна сейчас же шепнула мне, что это племянница
     Строгановой, дочь ее сестры; что сама Строганова особа очень добрая и веселая, видит в ней будущую жену Ибрагима. Я от души пожалел моего приятеля, так как девушка была смазливенькая, но казалась тупой. От такой жены вряд ли можно было ждать вдохновенных минут.
     Гости заняли весь длиннющий стол. Комната была отделана повосточному, с инкрустацией, где преобладало голубое, в два света, в ней отсутствовала всякая мебель, кроме низких диванов вдоль всей стены, покрытых коврами исключительной роскоши.
     Я взглянул на свою соседку и обнаружил, что по другую сторону от нее сидит И., а рядом с ним старшая дочь Строганова. Я пожалел И. от всего сердца, так как мне уже было известно веселое, мягко выражаясь, легкомыслие этой практичной особы.
     Анна ела очень мало, но требовала, чтобы я проявлял внимание к восточным блюдам. Не успели гости насытиться закусками, как двое слуг внесли заказанные нами волшебные корзины цветов. И еще не менее оригинальную и изящную корзину с орхидеями, покоившуюся в прекрасной хрустальной вазе, которую поставили перед Анной.
     - Это, несомненно, вам шлет привет капитан, с которым мы вместе выбирали цветы, - тихо сказал я Анне.
     - Если бы не так сильно сияло мое сердце, я бы рассердилась. Но сегодня я ни на что и ни на кого сердиться не могу, - ответила она мне.
     - Помилуйте, человек так преклоняется перед вашей красотой, так искренно шлет вам свой восторг. Оцените, ведь требуется высокая культура, чтобы таким образом сложить орхидеи. Ведь это целая симфония - от розового до черного цвета. А вы говорите, что могли бы рассердиться, - запальчиво воскликнул я, обидясь за моего друга.
     - Вы меня не поняли, Левушка. Я не так сказала. Конечно, у человека, умеющего так подать цветы, вкус должен быть художественный. Но свой изысканный вкус ваш капитан расточает всем и всюду, играя им как манком красоты. Моему же сердцу дорога та красота, в которой отражено не только изящество вкуса, но и изящество духа. Какой цветок вы хотели бы унести домой? Одну из орхидей, таких причудливых, роскошно-перламутровых, или маленькую ароматную фиалку? - спросила она меня.
     - Так нельзя ставить вопрос. Фиалка, которую вы держите в руках и назвали эмблемой счастья и любимым цветком, - уже не цветок, не вещь, но символ для меня. А цветы капитана - просто дар восхищенного человека, его благодарность за встречу с вами, - ответил я. - Я вообще заметил, что капитан произвел на вас плохое впечатление. Очень и очень жаль. Он, конечно, тигр. Но в нем есть высокое благородство, храбрость и... так много схожего иногда в его словах с тем, что говорит лучший из людей, кого я имел счастье знать. И. обещал познакомить капитана с Анандой и дать ему возможность послушать его пение.
     Точно искры вспыхнули в глазах Анны, и лицо ее побледнело. Ни слова не ответив, она повернулась к И.
     - Левушка, соседка справа тоже хочет говорить с вами. Объясните нам.
     Князь смеется надо мной и не хочет сказать, что это за цветы подали Анне.
     Ведь они искусственные? - услышал я голос Жанны.
     - Нет, Жанна, это орхидеи. Нравятся они вам?
     - Не очень, Левушка. Ваши розы гораздо лучше и чудесно пахнут. Но посмотрите на мадам Строганову. Она сегодня всем недовольна. Ей очень не по сердцу, что все делается для Анны.
     - Почему же так? - недоуменно спросил я.
     - Потому что Анна - это внутренний раскол в семье. Она отказывается делать блестящую партию, как того хочет мать, а живет мечтами, якшаясь со всякой беднотой. Кроме того, я подозреваю, что мать завидует красоте дочери,
     - тихо прибавила она.
     Мне была неприятна болтовня Жанны; мне казалось не слишком-то благородным сплетничать о людях, которые трогательно помогают ей начать новую жизнь.
     - Будете ли вы петь сегодня? - спросил я повернувшуюся ко мне Анну.
     - Мне бы не хотелось, но, вероятно, придется. Среди наших гостей есть несколько лиц, глубоко ценящих и понимающих музыку. Мать моя не артистична.
     Но сидящий рядом с нею человек музыкален и даже считается хорошим певцом, - ответила она, лукаво улыбаясь.
     - Ах, как жаль, как глубоко жаль, что капитан не может вас услышать. Для него это было бы более чем необходимо, быть может стало бы даже откровением,
     - воскликнул я.
     - Удивительный вы фантазер, Левушка. Наверное, вам в угоду И. хочет, чтобы я устроила музыкальный вечер для маленького кружка людей, когда приедет Ананда. Если вам удастся услышать его пение - все остальные звуки покажутся бедными и ненужными. Каждый раз, когда я слышу этот голос, я расстраиваюсь от собственного убожества.
     - Оправдание вашим словам можно найти только в величии вашего собственного таланта и вашей души, Анна. Тот, кто понимает, как сияют вершины, только тот может быть недоволен, имея ваш талант, который И. называет огромным.
     - Положительно, Левушка, вы решили сегодня задавать мне шарады, - засмеялась Анна.
     - Нет, о нет! Если бы вы знали, как я перед вами виноват...
     Моя речь оборвалась. Я увидел И., и его взгляд напомнил мне о нашем разговоре в сквере. И. задал Анне какой-то вопрос, а я, как к спасительному фарватеру, повернулся к Жанне.
     Обед шел своим порядком. Неоднократно я перехватывал взгляд высокого турка, о музыкальности которого говорила Анна. Огненные, какие-то демонические глаза его часто останавливались на Анне. Когда он смотрел на
     И., ведущего с ней беседу, в его взгляде мелькала ненависть. "Вот тебе и здравствуй, - подумал я. - Не хватало только моему дорогому
     И. отвечать за грехи Ананды".
     Не успел я подумать об этом, как высокий турок встал, взял в руку бокал с шампанским и очень важно, даже величаво, поклонился своей соседке, хозяйке дома. Она улыбнулась ему и постучала ножом о край хрустального стакана.
     Голоса сразу смолкли, и все глаза уставились на турка, пожелавшего провозгласить тост.
     После довольно пространного прославления родителей - быть может, так полагалось по восточному обычаю, но мне казалось фальшивым - он перешел к виновнице торжества, их младшей дочери. Речь свою он произносил по-французски, заявив, что выбирает этот язык потому, что за столом есть люди, понимающие только его. Он сказал это самым невинным тоном, будто выполняя элементарное требование вежливости, но что-то в его глазах, лице и всей фигуре было так едко и оскорбительно насмешливо, что кровь ударила мне в голову. Я не сомневался, что он издевался над Жанной, хотя внешне все было благопристойно.
     Анна, сидевшая с опущенными глазами, вдруг поглядела на меня своим бездонным взглядом, точно убеждая в суете и ненужности всего происходящего.
     Мне стоило усилий снова вслушаться в речь оратора. Голос его был ясный, повелительный, речь правильная; необычайно четко он выговаривал все буквы до последней.Отвлекшись наблюдением, я потерял нить его речи и собрался с мыслями только к завершению длинного тоста, в котором, очевидно, и была вся соль.
 - Перед нами не только жемчужина Босфора, которая могла бы украшать любой гарем, любой дворец, но женщина, для красоты и талантов которой мало всей земли. И что же мы видим? Женщина эта хочет трудиться, колоть свои прелестные пальцы иглой и булавками. Стыдно нам, мужчинам Константинополя, не сумевшим завоевать сердце красавицы, которая прелестней всех красавиц мира.
     Но если уж нам это до сих пор не удалось, то мы объявляем себя ревнивыми телохранителями и не потерпим, чтобы кто-то, не турок, - отнял у нас наше сокровище. Я предлагаю тост за вечно женственное, за красоту, за страсть, за женщину как украшение и добавление к жизни мужчины, а не как за труженицу.
     Царственной красоте и царственное место в жизни, - закончил он. Он чокнулся со Строгановым и пошел вокруг стола к месту, где сидела Анна.
     Я не слышал, что сказала Анна И., но видел ее молящий взгляд и его ответную улыбку и кивок головой.
     Турок приближался к нам. Все гости повставали со своих мест, чокаясь с
     Анной и хозяевами. На лице турка было выражение адской дерзости, злобы, ревности, как будто он на что-то решился, что-то поставил на карту, хотя бы это стоило скандала.
     Я задрожал; какой-то ужас вселила в меня эта адская физиономия.
     Вдруг, шагах в трех-четырех от нас, турок побледнел, так побледнел, что даже губы его стали белыми. Он слегка пошатнулся, словно порывался идти вперед, но наткнулся на непроходимую преграду. Он снова пошатнулся, схватился рукой за сердце. К нему бросились. Но он уже оправился, старался улыбнуться, но видно было, что он сам не понимает, что с ним происходит.
     Когда он схватился за сердце, то выронил браслет, как мне показалось, из розовых кораллов. Но после И. сказал, что из розовых жемчужин и розовых же бриллиантов - вещь бесценную.
     Очевидно, он хотел, тайком от всех, надеть эту драгоценность на руку
     Анны, а внезапный приступ выдал его желание. Кто-то подал ему браслет, он с досадой положил его в карман и направился к Анне, хотя теперь еле волочил ноги, сгорбился и сразу сделался старым и почти безобразным.
     Он с трудом чокнулся с Анной, поднявшейся ему навстречу, не сказал ей ни слова, хотя глаза его готовы были выскочить из орбит, и, резко повернувшись, пошел обратно.
     Я неотступно наблюдал за ним. Было странно, что шел он к нам еле волоча ноги, но смог так резко повернуть обратно. И еще более странным было его поведение потом. Чем ближе подходил он к своему месту, тем легче и увереннее он шел. И опускаясь на стул возле хозяина дома, уже весело подшучивал над собой, говоря, что у него, должно быть, начинается грудная жаба.
     Еще не смог я отдать себе отчет в том, что же произошло, как шум и смех гостей был снова прерван звоном; и на этот раз поднялся хозяин дома, желая, очевидно, сказать ответный тост.
     - Прежде всего я благодарю моего гостя за столь горячее прославление родителей "перла", хотя считаю себя совершенно недостойным похвал и вижу в тосте обычай восточной вежливости. Что же касается разницы между чистокровными турками и европейцами, между трудящимися и живущими за чужой счет, то... - он смешно подмигнул и продолжал:
     - Вот он, наш знаменитый оратор, считает себя турком. Имя его Альфонсо.
     Есть ли такое турецкое имя? А фамилия - да-Браццано. Возможна ли такая турецкая фамилия?
     За столом раздался смех.
     - Фамилия его говорит и об испанцах, и о маврах, и об итальянцах - о ком хотите, только не о турках. А вот психология и воспитание нашего друга истинно турецкие. Это уж дело его вкуса и склонностей.
     В моей обрусевшей семье все трудятся. И если завтра я закрою глаза, то все мои близкие будут стоять в жизни на своих ногах, иметь полную материальную независимость.
     Сегодняшний день я считаю самым счастливым, так как младшая моя дочь, единственный совершеннолетний член семьи, который еще не трудился, становится независимой хозяйкой большого дела. Я приветствую в ее лице всех трудящихся, образованных женщин. Женщин - друзей своих мужей и детей. Да здравствует счастье труда, единственное надежное счастье человека.
     И Строганов, точно так же, как и турок, пошел вокруг длиннейшего стола к
     Анне, по дороге поцеловав руку своей жене.
     Я заметил, что Строганов почему-то сильно волновался, когда склонялся к своей жене, чокался с да-Браццано и со своим младшим сыном, пользовавшимся исключительной любовью матери.
     Это был красивый юноша, с пепельными волосами, черными глазами и оливковой, как у матери, кожей. Но было что-то животное, отталкивающее в этой красивой внешности. Было ясно, что образец хорошего тона для него турок, который был с ним особенно внимателен и ласков. Юноша был, очевидно, избалован и изнежен, испорчен баловством матери и чрезвычайно высокомерен.
     Я превратился в "Левушку-лови ворон", забыл про все на свете и вдруг увидел за спиной у юноши какое-то уродливое, серое существо. Это был он и не он, а точно его портрет лет через двадцать. Все лицо его было в морщинах. На руках торчали какие-то шишки, глаза сверкали из глубоких впадин точно раскаленные угли. Рот злобно кривился.
     Я не мог ни отделить этой фигуры от юноши, ни слить их воедино. Я поднял руку, готовясь закричать: "Берегитесь, прогоните злодея", как рука моя очутилась в чьей-то руке, и я услышал голос Строганова:
     - Ну, кого же сейчас колют ваши писательские шила? А, мой меньшой вас занимает. Ну, этот еще не трудится. Маменька будит его утром, собственноручно подавая в постельку шоколад. Меньших обычно считают младенцами, даже если они уже перещеголяли опытом стариков. Обнимемся,
     Левушка. Я вижу, вы пришлись по сердцу моей царственной розе Босфора, а это бывает редко.
     Я едва мог ответить на его объятие, да и то только потому, что И., подошедший к Жанне, сжал мою руку и шепнул: "Думай о Флорентийце".
     Когда все снова сели, когда подали торты и мороженое, заказанные нами, за столом раздались одобрительные возгласы. Вероятно, хозяин кондитерской хорошо знал вкусы константинопольской публики.
     Анна, тихо говорившая с И., повернулась ко мне, и ее черные глаза пристально на меня посмотрели.
     - Ах, Анна, как я несчастен. Хоть бы скорее кончился этот бесконечный обед. И зачем это люди едят так много. Мне положительно кажется, что с самого приезда в Константинополь я только и делаю, что ем да сплю. Да еще наблюдаю, как я схожу с ума, - жалобно сказал я.
     Ее нежная рука погладила мою, лежавшую на колене руку, и она ласково сказала:
     - Левушка, придите в себя. Я всем сердцем вам сочувствую. Мне так хотелось бы чем-нибудь быть вам полезной. Смотрите на меня как на самую близкую, любящую сестру.
     Голос ее был так нежен, столько доброты лилось из ее глаз, что я не мог этого выдержать. Уже подступало к горлу рыдание, но я заметил придвинувшуюся ко мне руку И. и на клочке бумажки увидел пилюлю Али. Я схватил пилюлю, как якорь спасения, быстро проглотил ее и, к своему облегчению, услышал шум отодвигаемых стульев.
     Гости разбрелись по балконам и гостиным, где уже подавали черный кофе по-турецки.
     Я молил И. не оставлять меня одного и поскорее уехать домой. Мы вместе с князем вышли на балкон, где сверкало алмазами звезд темное небо и, казалось, прошел дождь, так как капли дрожали кое-где на деревьях и особенно сильно благоухали цветы.
     - Вот она, южная благоуханная ночь. Но если ты думаешь, что видишь капли дождя, то ошибаешься. Это Строганов приказал полить деревья, цветы и дорожки, чтобы не было так душно. Ты хочешь уехать. А разве тебе не хочется послушать игру и пение Анны. Не будь эгоистичен, - сказал, понизив голос, И.- Ты ведь понимаешь, что без нас Анне будет тяжелее. Неужели ты не увидел, что великая сила чистой любви и воли помогла мне защитить ее от этого адского турка.
- У меня к вам очень большая просьба, доктор И., - внезапно сказал задумчиво молчавший все время князь.
     - Я буду более чем рад служить вам, князь, - очень живо отозвался И.
     - Видите ли, я все ищу какую-либо возможность отплатить вам за вашу доброту ко мне и моей жене. И все способы, которые я перебираю, мне кажутся вульгарными. Но вот как будто я нашел один, хотя тут, более чем когда-либо, меня можно упрекнуть в эгоизме. К вам должен приехать друг. Вряд ли ему будет приятна суета отеля. В моем же большом и пустом доме есть две комнаты с совершенно отдельным входом.
     Рядом с этими комнатами пустуют еще три. Я уже сговорился со Строгановым и начал их отделывать. Через два дня все будет готово, и я уже приобрел отличный рояль, чтобы ваш друг и Анна могли на нем играть в моем доме, если бы это им вздумалось.
     Для спутника вашего друга есть комната в бельэтаже, имеющая сообщение со всем домом. Как видите, я уже все обдумал. Не откажите мне, перед скорой разлукой, в счастье видеть вас своими гостями.
     Голос князя был тихий, почти молящий. И. близко подошел к нему, подал ему руку и сказал :
     - Какую бы форму я ни придал моей благодарности, наибольшей радостью будет сказать, что редко человеческая помощь приходит так кстати и вовремя, как ваше предложение. Мы с Левушкой устали от отеля, а наш друг уже давно нуждается в отдыхе. От всех нас благодарю. Мы будем очень рады пожить в вашем тихом доме, так как задержимся здесь, вероятно, еще около месяца.
     - Какое это для меня счастье, - воскликнул князь. На пороге балкона выросла женская фигура, и я узнал Жанну, звавшую нас пить кофе. Что-то меня в ней поразило, и я только при свете понял, что она переоделась. На мой вопрос, зачем она это сделала, она сказала мне, что в Константинополе принято, чтобы на парадных обедах дамы к кофе меняли туалеты.
     Действительно, я увидел Строганову в легком платье сиреневого цвета, что шло к ее волосам, но составляло резкий контраст с ее кожей. Быть может, это было и хорошо, но мне не понравилось.
     Я стал искать глазами Анну, мысленно решая, в чем бы я хотел ее видеть. И ни в чем, кроме белого, мне не хотелось рисовать себе ее очаровательную фигуру.
     Как же я обрадовался, когда увидел ее в том же туалете. Осмотрев платье
     Жанны, со множеством мелких оборочек ярко-зеленого цвета, я вдруг сказал ей:
     - Я не парижанин, я просто еще не видавший света мальчишка. Но на вашем месте я ни в коем случае не надел бы это вульгарное платье. Первый ваш туалет был скромен и мил, он был только рамкой для вас. А вот эта зелень, она убила вас и кричит о дурном вкусе. Ради Бога, не делайте шляп в таком стиле. Вы разгоните высший свет и соберете в свой магазин базар.
     - Это потому, - чуть не плача отвечала мне Жанна, - что первое платье я выбрала сама, а второе мне подарила мадам Строганова.
     К нам подошли князь и И., и мы сели в уголке пить кофе. На диване, за центральным столом, сидела Анна, а возле нее на кресле зловещий да-Браццано.
     Он, не сводя с нее глаз, что-то говорил. Лицо ее было холодно, точно маска легла на него, закрыв всякую возможность читать ее душевные движения.
     Только раз глаза ее поднялись, обвели комнату и с мольбой остановились на отце. Он сейчас же отошел от своего кружка и сел на диван рядом с нею.
     - Ну, друг доченька, хочу выпить чашку кофе, налитую твоими милыми руками, - улыбаясь, сказал он ей.
     Анна встала, чтобы налить ему кофе, а я снова увидел в глазах турка бешенство и ненависть. Но он улыбался и глотал свой кофе, вполне владея собой.
     - Лоллион, я просил вас не оставлять меня. Но сейчас я крепок, как если бы сам Али был тут, а не только его пилюля во мне. Мне кажется, что если этот сатана будет находиться возле Анны, она не сможет петь. Неужели вы не можете его так скрючить, чтобы он вовсе убрался, - шептал я.
     И. засмеялся и сказал, что верит в мои силы и самообладание и действительно пойдет к Анне. Но просит меня, как только начнется музицирование, сесть непременно рядом с ним, он займет мне место; а лучше всего, если я подойду к нему, как только начнутся разговоры о пении.
     Поговорив еще немного с князем и Жанной, он перешел к столу Анны, куда, как к магниту, стали собираться мужчины.
     Последовало долгое кофепитие.
     - Знаете, князь, не мог бы я жить на Востоке. Однажды я был на настоящем восточном свадебном пиру. Общество там было разделено на мужскую и женскую половины. Я лицезрел, конечно, только пир мужчин. Они ели руками, ели до отвала, до седьмого пота, под унылую восточную музыку. Это было красочное, но и варварское зрелище. Здесь все вполне цивилизованно, - и все точно так же объедаются до пота. Только вытираются не сальными рукавами, а душистыми носовыми платками.
     Ну скажите, разве не варварство так уставать от еды. Дойти до такого полного изнеможения, как эти люди напротив нас, - указал я на нескольких гостей, сидевших в полном отупении в противоположном углу и тяжко переваривавших пишу.
     Тут стали просить спеть. Многие обращались к Браццано; он ломался и - воображая себя героем - ответил, что не особенно здоров, но попробует все же. "Лучше тебе и не пробовать", - ехидно думал я и решил во что бы то ни стало умолить И. дать ему какое-нибудь лекарство, чтобы он охрип и, что называется, "дал петуха".
     Обуреваемый этим желанием, я забыл все условности на свете, бросил своих друзей и побежал к И. Схватив его за руку, я стал умолять его помочь турецкому бреттеру осрамиться.
     - Какой ты еще мальчишка, Левушка, - смеялся И.
     - Лоллион, миленький, добрый, хороший, не дайте мучить Анну этому злодею.
     Наверное, у него и голос такой, что ему петь только куплеты сатаны, - шептал я.
     - Уймись, Левушка, - очень серьезно сказал мне И. - Наблюдай и приглядывайся. Запомни все, что сегодня видишь и слышишь. Многое поймешь гораздо позже. Для Анны и некоторых других сегодня идут минуты, решающие всю их жизнь. Будь серьезен и не шали как мальчик.
     Он почти сурово поглядел на меня.
     Вся толпа гостей, предводительствуемая хозяином, двинулась в большой вестибюль, не тот, через который мы вошли, а в середине дома. Там, по широкой, красивой лестнице, мы спустились вниз, в большой круглый концертный зал, принадлежавший Анне. Ах, какая это была чудесная комната. Мозаичные деревянные полы и стены; посередине рояль и вдоль стен небольшие кресла.
     Две-три вазы на постаментах, несколько картин и мраморных фигур.
     Когда Анна подошла к роялю, я забыл обо всем. На ее лице играла улыбка, глаза сверкали, на щеках горел румянец. Это была не та Анна, которую я не раз видел. То была фея, существо неземное. И если до сих пор Анна казалась мне особенною, не такой, каких обычно носит земля, то теперь я понял, что среди нас еще ходят неземные существа, приносящие небо на землю.
     Она заиграла. Я сразу узнал Патетическую сонату.
     Но до сих пор не понимаю, как не только я, но и все мы могли вынести эту музыку. Что-то безумно захватывающее было в ней. Казалось, сверхъестественная сила вселилась в Анну. Страсть, какой-то зов в неведомое, недосягаемое чередовались со внезапным озарением, а потом снова вопросы и голос неумолимой судьбы...
     Я плакал, закрыв лицо руками, и слышал, как плакал подле меня князь. "Вот он, серый день, претворенный в сияющий храм", - думал я.
     Звуки смолкли. Никто не прерывал молчания. И. сжал мне руку, точно призывая к самообладанию. И было время.- Ну всегда ты, Анна, расстроишь своей игрой и испортишь всем праздник, - раздался неприятный, слегка гнусавый и капризный голос ее младшего брата. -
 Сыграла бы Шопена, показала бы блеск. А то навела тумана своим Бетховеном.
     Мне так и хотелось отколотить этого будущего бреттера.
     - Если тебе не нравится, можешь уйти отсюда, чем много меня обяжешь, - сказал ему тихо отец; но такая гроза была на его лице, что невоспитанный мальчишка, как трусливый щенок, немедленно спрятался за маменькину спину. Та пригрозила кокетливо пальчиком, улыбаясь ему, как нашалившему пятилетнему пупсу.
     Но этот пошлый эпизод не смог разрушить огромного впечатления.
     Под напором просьб Анна снова стала играть. Но больших вещей она уже не играла и, казалось, какая-то частичка ее существа улетела вместе с первой пьесой. Того сверхъестественного вдохновения, поразившего всех, в ее игре уже не было.
     Мне хотелось убить негодного мальчишку.
     Анна встала и объявила, что ни играть, ни петь она больше не станет, но если есть желающие петь, она будет аккомпанировать.
     Да-Браццано поднялся и сказал, что не петь под такой волшебный аккомпанемент он не может.
     Я взглянул на И. Лицо его было сурово, ох, так сурово, точно перед бурей на пароходе. Он посмотрел на Анну, словно посылая ей силы.
     Турок поправил воротник, одернул жилет и заявил, что споет песнь, в которой выскажет тайну своего сердца.
     Воцарилось молчание. Он объявил, что будет петь серенаду Шуберта.
     Я вздохнул, в ужасе посмотрел на князя, потом на певца, который скорее походил на тореадора, пылающего адским огнем, чем на нежного любовника, призывающего вникнуть в смысл песни соловья, молящей, трепетной, - и едва удержался от смеха.
     Анна не нуждалась в нотах. Она взглянула на И., брови ее чуть поднялись, руки нежно коснулись клавишей.
     - "Песнь моя летит с мольбою..." - вдруг заревел, точно пароходный гудок, здоровенный бас.
     Я фыркнул, нагнулся, спрятался за И. Когда же этот рев поднялся до высокой ноты, - произошло нечто совершенно неожиданное. Ревевший бас вдруг превратился в тоненькую фистулу, такую поганенькую, что во всех углах зала раздался хохот... Мы с князем хохотали во весь голос. Даже Анна с удивлением смотрела на певца, хотя на лице ее не было смеха, а только неприязненное досадливое чувство. Очевидно, в ней заговорила оскорбленная артистичность.
     - Нет, не могу, я болен сегодня, - сказал, силясь улыбнуться, певец. Ни на кого не глядя, он вышел.
     Хозяйка дома и ее любимый сын бросились за ним, остальные гости, сконфуженные, давясь от смеха, стали разъезжаться.
     Мы вышли последними вместе с Анной, Строгановым, князем и Жанной.
     Сердечно простившись с хозяевами, мы обещали зайти в магазин к шести часам, чтобы узнать, как прошел первый рабочий день.
     ГЛАВА 19
     МЫ В ДОМЕ КНЯЗЯ
     Прошло еще два суетных дня нашей отельной жизни, с ежедневными визитами к
     Жанне и князю и путешествиями с капитаном по городу.
     Несмотря на все хлопоты и неприятности, валившиеся на него со всех сторон, отчего он даже похудел и его желтые глаза стали громадны, - этот милейший человек урывал два-три часа в день, чтобы показать мне город.
     Много я встречал и потом добрых, внимательных людей. Вообще мне везло на счастливые встречи. Но такого сердечного, простого внимания от чужого человека я уже никогда не видел. Речь, конечно, не о моем друге Флорентийце и его близких - И., Ананде, Али. Я говорю об обычных людях высокой культуры.
     На третий день, едва мы сели завтракать, к нам вошел князь. Он объявил, что приехал с двумя слугами, которые поступают теперь в полное наше распоряжение и помогут перевезти нас к себе.
     И. выказал все признаки радости, а я не мог понять своего состояния. Мне точно не хотелось никуда переезжать. То мне думалось, что именно в этом причины нашей задержки в Константинополе, то казалось, что капитану будет труднее забегать ко мне в удаленную от центра часть города. Конечно, корень моего недовольства лежал в том, что проще всего я чувствовал себя с капитаном; я как-то отдыхал в его присутствии и боялся, что буду теперь разлучен с ним.
     Как раз в минуту моих сомнений вошел капитан. Узнав, что мы переезжаем к князю, он заметно опечалился.
     Не успел я отдать себе в этом отчет и хотел уже было идти укладывать вещи, как услышал голос князя:
     - Я бы очень хотел обратиться к вам, капитан, с просьбой, но не знаю, как вы ее примете. Наши общие друзья переезжают ко мне. Если вы только пожелаете, рядом с Левушкой есть пустая, но отличная комната. Меблировать ее ничего не стоит, и вечером вас ждало бы некоторое подобие семейной жизни, - улыбаясь, говорил князь.
     - Я чрезвычайно благодарен вам, - ответил капитан. - Но друзья наши переезжают к вам, чтобы избавиться от суеты. А я - одна суета и беспокойство.
     - Нисколько, капитан, - прервал его И. - Дом князя такой большой и удобный. При нем есть сад с беседками, и вообще, кому захочется уединения, тот его там всегда найдет. Кроме того, ведь вопрос вашего пребывания здесь - дни, а нашего - недели. И познакомиться с Анандой, поговорить с ним и побыть рядом будет гораздо удобнее, если вы будете жить с нами.
     Затем, - прибавил он с юмористическим, таким знакомым мне блеском глаз, - в доме князя есть рояль. Я постараюсь еще до приезда Ананды уговорить Анну поиграть нам вечером, празднуя наше скромное новоселье. А ведь Левушка уверял вас, что игра Анны даст вам понимание музыки и высокой общественной роли женщины, одаренной музыкальным талантом, - посмотрев на меня, закончил
     И.
     Я густо покраснел, хотел упрекнуть моего друга за насмешку, но желание уговорить капитана превозмогло все.
     Я бросился ему на шею и, должно быть так искренне, по-детски молил его принять великодушное предложение князя, - тот, со своей стороны, еще раз его повторил, И. тоже убеждал его усиленно, - что в результате капитан развел руками, покачал головой и сказал:
     - Ведь чужой семейный дом, да еще в таком близком соседстве с вами, доктор И., - для меня род монастырского заключения! Я так привык вести беспорядочную жизнь!
     - Но, капитан, если вы действительно интересуетесь нашей внутренней жизнью, как вы неоднократно говорили, и хотите подумать о многом, что давно складываете в запасники ума и сердца, а также побеседовать с настоящим мудрецом, и ваши намерения серьезны, - несколько дней чистой жизни не составят для вас трагедии, - вставая, сказал твердо И.
     - Конечно, доктор И., я не о трагедии воздержания думал, когда колебался.А просто сознаю, что мало достоин того внимания, которое вы все мне оказываете!
 - Ну, это уже пошли подробности, - закричал я. - Вы, главное дело, поскорее соглашайтесь, чтобы я мог идти собирать вещи. А то вы ведь не знаете молниеносных темпов И. Не успею я уложить один костюм, - он явится, уже все сделав, упрекать меня в ловиворонстве.
     Все засмеялись, капитан джентльменски поклонился князю, благодаря и принимая предложение, и обещал вечером, к семи часам, быть с матросом-верзилой в его доме.
     Я с радостью побежал собирать вещи и с помощью слуг князя очень быстро с этим справился. Мы расплатились в отеле и сели в коляску князя.
     Мы еще сделали большой крюк по городу, так как И. нашел необходимым нанести визит синьорам Гальдони, у которых мы еще не были под предлогом моей болезни. И я был очень рад, что мы не застали их дома. Оставив свои визитные карточки, мы приехали, наконец, в дом князя. И. прошел прямо к княгине, а нас попросил разместить его вещи так, как нам заблагорассудится.
     Первое впечатление от предоставленных нам комнат было ошеломляющим.
     Комната моя имела большой балкон, выходящий в сад, и под ним росло множество цветов. Обои светлосерого цвета, на их фоне ярко выделялась мебель красного дерева.
     Мне было очень любопытно взглянуть скорей на комнату И. Она была желтая, а мебель резная, черного дерева, в готическом стиле, напоминая своими высокими остроконечными формами убранство средневекового храма. Мебель была покрыта желтым шелковым ковром, в тон обоям, с коричневато-черным рисунком; пол сплошь застлан таким же ковром.
     Я даже присвистнул. На желтом сукне письменного стола стояла хрустальная ваза с желтыми розами и лежало письмо, надписанное круглым красивым почерком.
     Казалось бы, комната эта вовсе не походила на комнату в доме сэра Уоми в
     Б. Но чем-то, быть может своим желтым цветом, она вызвала это воспоминание.
     Гармония форм и красок, вкус, с которым были расставлены вещи, - все было образцом истинной художественности и поразило меня.
     - Это вы сами так убрали комнату для И.? - спросил я вошедшего князя.
     - Нет, Левушка, этой комнатой занялась Анна. У одного ее знакомого долго стояла без употребления вся эта мебель. Она рекомендовала мне ее купить и сама руководила расстановкой мебели. Нравится вам? - спросил князь.
     - Нравится - это не то слово. Здесь так же отражено превосходство ее вкуса, как в ее игре, в ее зале, в ее манере одеваться, - сказал я, забывая все и превращаясь в "Левушку-лови ворон".
     Не знаю, долго ли я сидел в кресле у письменного стола, рассматривая заворожившую меня комнату. Одна мысль владела мной неотступно: "Как же обставит Анна комнаты Ананды? Комнаты того, кого избрало ее сердце навек, если только для друга она сумела устроить комнату-храм, входя в которую испытываешь благоговение?"
     Весь во власти этой мысли, забыв обо всем, я думал, какая она, любовь, у существ, стоящих выше нас? Как они любят? В чем видят смысл любви? Почему мой брат женился на Наль, а Ананда не женится на Анне? Разве от брака таких любовников не пошла бы высшая раса людей?
     Вдруг, как всегда внезапно содрогнувшись с головы до ног, я увидел
     Ананду, хотя и где-то далеко, но совершенно ясно, и услышал его голос: "Связи людей, их любовь и ненависть - все плоды не одной данной жизни. И тело человека, и его окружение - следствия и результаты личных трудов и достижений в веках. Нет пути духовного совершенствования для одного, выделенного из миллионов окружающих жизней. Только научившись единению с людьми в красоте, слиянию с ними в любви, можно проникнуть в те духовные высоты, где живут более совершенные существа. Тогда открывается собственное сердце, и в нем оживает новая любовь. И человек понимает, что вся вселенная связана, дышит и вечно движется вперед этой живой любовью".
     Все исчезло, и голос Ананды умолк.
     - Вы не волнуйтесь, князь, - услышал я и почувствовал, что И. держит меня за руку. - У Левушки, в результате удара на пароходе, бывают такие нервные припадки. Но это неопасно. И если когда-нибудь это с ним случится без меня, вы только дайте ему капель, которые прошу накапать сейчас из этого флакона.
     Князь подал мне капли.
     - Поставьте их вон в тот маленький прекрасный шкаф, - продолжал И. - И будете знать, где найти в этих случаях помощь. Повторяю, это неопасно, не волнуйтесь. Вы сами нуждаетесь сейчас в помощи больше, чем Левушка; на вас, что называется, лица нет. Можно ли так теряться? - уговаривал И. князя.
     - Ну, слава Богу, слава Богу. Левушка так неподвижно сидел, уставившись глазами в пространство, ни на один вопрос не отвечал, что я смертельно перепугался, - говорил взволнованно князь.
     Я приник к плечу И., который нежно гладил меня по волосам, и никак не мог унять дрожи во всем теле. Наконец, я успокоился настолько, что смог встать.
     - Вот как я нынче осрамился, дорогой Лоллион. В первый же день так напугал вас, князь. Это очень прискорбно; простите, пожалуйста. Уж такой я незадачливый "лови-ворон". Как только попаду в особенно прекрасную комнату,
     - так и становлюсь ротозеем.
     - Все образуется, Левушка, - ласково отвечал мне князь. - Не хотите ли посмотреть на комнаты, которые приготовлены для вашего прибывающего друга?
     - Ох нет, Бога ради, только не сейчас, - взмолился я, опасаясь повторения только что пережитого.
     И князь, и И. - оба посмотрели на меня с удивлением. Пристальный взгляд
     И. точно раздвинул во мне какие-то завесы; как будто бы во мне, как в зеркале, отразилось все, что я только что пережил, и мне показалось, что И. увидел картину, представившуюся моему воображению.
     - Ну хорошо, отложим. Я похлопочу, как сумею, о комнате для капитана.
     Хочется, чтобы к семи часам он нашел ее уютной. Кстати, его зовут сэр Джемс
     Ретедли. Но я понятия не имею, как надо обращаться к важному лорду в быту, - посетовал князь.
     - Лучше всего, если мы будем стараться не слишком стеснять себя всякими условностями. Продолжайте звать его "капитаном". Ведь зовем же мы вас просто "князь", а ведь и у вас есть имя и отчество, - улыбаясь, ответил И.
     - Вот отлично-то! Так я поеду. Обед в половине восьмого, - сказал князь и, кивнув нам, вышел из комнаты.
     Оставшись вдвоем, мы молчали. Вдруг взгляд мой упал на лежавшее на столе письмо. Я подумал, что И. будет приятнее читать его наедине; казалось мне, что письмо от Анны, и цветы, вероятно, тоже от нее.
     Я тихо вышел из комнаты, прошел к себе, но побоялся снова впасть в неприятное иллюзорное состояние и предпочел побыть в саду.
     Сад оказался запущенной частью старого парка и отделялся высокими стенами от соседей, за стенами тоже виднелись старые, тенистые деревья.
     Я присел на скамью и радостно отдыхал в этом уединенном месте. Пестрые картины недавнего прошлого одна за другой вставали в моей памяти, чрезмерно перегруженной и утомленной всем пережитым. Я положительно не мог остановиться ни на одном человеке или факте, чтобы тотчас же они не связывались в целую вереницу чувств и мыслей, сбиваясь в конце концов в кашу.Яркий образ Флорентийца один доминировал над всем: как-то отступила, точно в тень отошла, фигура брата. Я подумал, что он теперь переживает "медовый месяц". Но что, собственно, подразумевают люди, когда так восхищаются им? - думалось мне. Какое-то новое, неведомое мне раньше чувство стыда вдруг ворвалось в мои мысли.
  Потом, ни с чем не связанно, я стал думать о Лизе и капитане, о Жанне и князе. И в их отношениях почудилась мне греховность, они не были, казалось мне, столь чистыми, чтобы их единила только красота...
     - Где ты, Левушка? - услышал я особенно радостный голос И. Я вышел ему навстречу и увидел в его руках письмо, сейчас же узнав крупный и властный почерк. То было письмо, лежавшее на столе подле роз.
     - Я получил известие, что Ананда будет здесь послезавтра вечером. Какая радость! - обняв меня за плечи, произнес И. - Но ты как будто все еще не оправился? Или ты не рад Ананде?
     - Уже по одному тому я рад Ананде, что счастьем встречи с вами, Лоллион, обязан ему. Если бы он не спас вас, что бы я теперь делал? В каком трюме жизни и кто искал бы меня? - ответил я, в первый раз до конца осознав, как много, бесконечно много сделал для меня И.
     И. ласково улыбнулся, снова искорки юмора засветились в его глазах, и он спросил:
     - А разве в том, что сказал тебе сейчас Ананда, - что нет связей иных, чем причины и следствия нашей собственной жизни и деятельности, - ты не видишь смысла и нашей связи? Быть может, я, как и все, только отдаю тебе свой прежний долг?
     Я потер себе лоб.
     - Постойте, мой дорогой. Ведь не хотите же вы сказать, что в моей галлюцинации была хоть капля действительности? Как мог говорить со мной
     Ананда, находясь от меня за тысячи верст?
     - Точно так же, как разговаривал с тобою Флорентиец, будучи очень далеко.
     Ты волнуешься, чуть не плачешь и ищешь сверхъестественные тому объяснения. А я уже говорил тебе, что жизнь твоя принесет тебе не боль безумия, а огромное счастье знания, если ты захочешь трудиться и воспитать в себе полное самообладание.
     Ты забыл мои слова или слушал меня невнимательно. Я ведь объяснял тебе, что в каждом имеются творческие силы сверхсознания: в одних людях они дремлют; в других - пробуждаются. И оживают в каждом поразному, в зависимости от его чистоты и культуры - от юродивого до мудреца.
     - Ох, Лоллион, до мудреца мне так далеко, что вряд ли и дойти. И юродивым быть, пожалуй, мало чести и радости, - горестно сказал я, прижимаясь к моему другу и как бы ища у него защиты.
     - Дитя ты еще, Левушка, - засмеялся И. - Дитя, дитя удивительное, а с другой стороны, являешь собою очень большую силу. Как-то справишься ты со своей жизнью, которую только ты один и можешь создать? Как-то поднимешь на плечи все то, что сейчас требует от тебя ответов и труда. И никто, кроме тебя самого, не может исполнить твоих, только тебе одному присущих, индивидуальных задач, - тихо и серьезно говорил И.
     - Но ведь вы меня не оставите! Вы поможете мне жить и учиться до тех пор, пока не приедет Флорентиец? О Лоллион, не оставляйте меня; я знаю, какой я для вас груз, какая обуза, но я не в силах буду пережить сейчас еще одну разлуку, - едва сдерживая слезы, вцепился я в него.
     - Мой дорогой мальчик, мой брат, я буду с тобою очень долго. И наша с тобой дружба мне радостна, и вовсе она не груз и не обуза. Ты только уверься в том, что слух и зрение могут внезапно обостриться у каждого, от всяких, тебе еще пока непонятных, причин. Будь спокоен. Сейчас ты так счастлив, никакие обязательства не давят на тебя, - всматривайся же свободно в жизнь и оберегай каждого от неприятностей, сколько можешь. Пойдем посмотрим, какие комнаты приготовил наш хозяин Ананде.
     Страх мой прошел, мы поднялись по ступенькам довольно высокого крыльца и точно попали в восточный город.
     Прихожая была застлана пушистым персидским ковром; вдоль стен тянулись низкие, обтянутые шелком диваны с подушками; узкие стрельчатые окна были прикрыты ставнями из разноцветного стекла. Роскошная тяжелая занавесь отделяла прихожую от комнат. И. раздвинул портьеру, и мы вошли в комнату.
     - Боже, - вырвалось у меня. - Да тут принцу жить, и жить не месяцы, а годы.
     - Так оно и есть. Ананда - принц, а жить ему здесь не меньше года, - так тихо проговорил эти слова И., что я еле уловил их.
     Целая гамма фиолетовых тонов расточена была в комнате, царственно роскошной и, вместе с тем, простой. Это был кабинет-библиотека; но стиля ее я не понял, да и сейчас затрудняюсь определить. Точно на ковре-самолете чья-то воля перенесла это жилище откуда-то из средневековья и расставила в доме князя. Я никогда не видел таких кресел, массивных, высоких, из какого-то светло-зеленоватого с черными разводами дерева, крытых лиловым шелком.
     - Где только могла отыскать Анна эти вещи? - невольно вырвалось у меня.
     - Они стояли на складах ее отца очень много лет. Теперь нашли себе применение, - ответил мне И. - Но пойдем дальше.
     Мы вошли в следующую комнату, и... от удивления я сел на табурет, стоявший у двери. Я ожидал всего, но только не того, что увидел.
     Простая походная полотняная кровать без подушек, покрытая мягкой звериной шкурой. Небольшой белый стол, два-три деревянных стула и платяной, самый простой шкаф.
     - Теперь ты видишь истинные потребности принца; здесь будет его святая святых, куда вряд ли войдут многие.
     Я молча указал И. на стол, где стояла такая же хрустальная ваза, как у него, и в ней... один из наших букетов фиалок. Он кивнул мне головой, и мы вышли из комнат Ананды, задернув занавесь и закрыв дверь.
     Все потеряло для меня ощущение реальности. Я шел, как в тумане, и опомнился только в наших комнатах, где И. напомнил мне об обязанностях дружбы и гостеприимства по отношению к капитану, который должен был жить здесь, рядом со мной.
     - Надо постараться облегчить ему жизнь в эти дни. Ему немало придется перестрадать. Твоя нежная любовь может помочь больше, чем все заботы других,
     - сказал И. - Думай о нем. Зови всей силой мысли Флорентийца, и ты всегда найдешь нужное слово для капитана.
     Я твердо решил собрать свое внимание и посвятить себя целиком капитану в эти короткие дни нашей совместной жизни. А потому, как только услышал голос князя и возню в соседней комнате, - побежал туда и принялся помогать.
     Князь печалился, что не мог найти так быстро ничего хорошего. В комнату тем временем вносили красивую мебель пальмового дерева, старинную, оригинальную. И. тоже вышел сюда и уверил князя, что обстановка очень хороша и капитан будет более чем доволен.
     Князю еще предстояло заехать в магазин к Жанне, куда надо было и нам.
     Втроем мы стали убирать комнату, быстро придали ей жилой и уютный вид, переоделись и помчались в магазин.
     Мы застали здесь настоящее вавилонское столпотворение. Строганов дал объявление в газетах об открытии нового французского магазина, - и дамы посыпались, как горох из мешка; даже обе Гальдони приехали заказать себе шляпы.
     Молодые хозяйки были удовлетворены массой заказов и большим количеством проданных шляп. Жанна была радостно возбуждена и вполне в своей атмосфере, а
     Анна... улыбалась ласково, была спокойна, но счастья на ее лице я не увидел.
     - Анна, не откажите мне в просьбе, - обратился к ней И. - Мы с Левушкой и капитаном переехали к князю. Поиграйте нам завтра вечером. Я заеду за вами; мне очень хочется, чтобы вы соединили нас понятным для всех языком красоты и музыки перед приездом Ананды.
     - Для вас я всегда готова играть, хотя присутствие капитана мне кажется странным, - ответила Анна. - Я буду играть, - прибавила она, помолчав. - Да, конечно, буду играть и вашему капитану, - повторила она, снова помолчав еще дольше. Вдруг она рассмеялась, отчего все ее лицо просветлело; а я был счастлив, что капитан услышит ее игру, которая - я верил - поможет ему взглянуть иначе на талантливую женщину.Время бежало, я волновался, что не успел купить цветов, на что тут же и посетовал.
 - Не горюйте. Долг платежом красен. Поставьте на стол капитану эту маленькую японскую вазу и вот эту нежную орхидею, - сказала Анна, снимая с полочки чудную вазочку с орхидеей. - Только не говорите, что это от меня.
     Я подпрыгнул от удовольствия, захлопал в ладоши, поцеловал обе руки Анне и, бросив все и всех, помчался с князем домой.
     Не успел я поставить цветок на стол, как послышались голоса и шаги, среди которых я сразу узнал легкую поступь капитана и верзилину тяжелую ходьбу вразвалку.
     Князь ввел нашего друга в комнату, просил извинить, если что-либо здесь не так, как он привык, объяснил, где ванна, и скрылся, напомнив, что в половине восьмого обед.
     Я был словно в чаду. Я был и капитану рад и не мог отделаться от поразившего меня контраста в комнатах Ананды, и такими же несовместимыми казались мне Анна и Жанна, Анна и магазин...
     Обед и вечер прошли весело. Дружеская беседа наша затянулась далеко за полночь. Капитан рассказывал так интересно и, вместе с тем, так просто и забавно о своих путешествиях и встречах, что я неоднократно перескакивал из состояния "Левушки-лови ворон" в неудержимый заливистый смех.
     Наконец И. напомнил нам, что капитана ждет обычный хлопотливый рабочий день. Мы простились с нашим милым хозяином, еще раз поблагодарили его за все заботы и разошлись по своим комнатам.
     Как обычно, мне казалось, что спать я не хочу, а не успел раздеться, как мгновенно заснул.
     На следующий день я так поздно проснулся, что едва успел к завтраку, за которым меня уже ждал князь. Он сказал, что И. не будет дома раньше вечера, что вернется он только вместе с Анной, прямо к музыке.
     Я опечалился. В первый раз И. покидал меня так надолго, и я был предоставлен самому себе. Не то чтобы я не знал, чем себя занять, - я мог и в город пойти, и в магазин, и книг у меня было много... Но без И. какая-то неуверенность, даже тоска сжимала мне сердце. "Боже мой! Как я по-детски привязчив и неопытен", - подумал я. Видя мое расстроенное лицо, князь предложил мне вместе пройтись по городу и заказать сласти на вечер. Но я возразил, что Анна вечером ничего, кроме фруктов, есть не будет, а потому и хлопотать о парадном столе не стоит. Но князь со мной не согласился и поехал один.
     Я же уселся на диван в своей комнате и через несколько минут весь ушел в книгу, что дал мне И., и оказался в другом мире.
     Очнулся я от стука в дверь. Должно быть, я долго читал, так как руки и ноги у меня затекли, я с трудом распрямился.
     Стучал ко мне капитан, среди дня случайно забежавший зачем-то домой. Он предложил пойти с ним, подождать его в одном месте минут десять, но зато потом пройтись по азиатской части города и поискать что-нибудь у антикваров...
     Я согласился. Мне вдруг пришло в голову - тайно от всех - заказать для
     Ананды сладкое печенье "Багдад", как я его прозвал, у кондитера - приятеля капитана. И купить фруктов для него же и пирог и поставить все завтра в его комнату.
     Я поделился своим желанием с капитаном. Он весело кивнул головой, и мы отправились по его делу. Взглянув на загорелое лицо капитана, на веселые тигриные огоньки в его глазах, я решил, что дела его поправляются. Он же признался, что ждет игры Анны с огромным нетерпением и волнением, каких давно не испытывал.
     Я хотел ему сказать, что он не получит того, чего ждет, если ждет только светского развлечения. Но вспомнил, как говорил И. о страдании и повороте, который должен в нем вскоре наступить, - и только вздохнул над бессилием каждого из нас перед грядущими бурями. "Зачем все должны страдать, - думал я, протестуя. - Сейчас капитан весел, ему радостно. Неужели же он будет счастливее, если чтото новое сожжет в его уме и сердце понятия и представления, которыми он жил до сих пор".
     - Ну вот, Левушка, и кондитерская. Зайдем, я выпью чего-нибудь и оставлю тебя здесь на четверть часа. Не успеешь ты насладиться "Багдадом", как я снова буду с тобой, - прервал мои размышления капитан.
     Быстро проглотив что-то со льдом, он скрылся, как метеор. Меня же совсем разморило от жары, и я сел в ожидании питья и соблазнительного печенья, от нечего делать рассматривая публику.
     Сам хозяин подал мне еду, спрашивая, как понравились гостям его торты. Я рассказал, какой фурор они произвели, и прибавил, что у меня есть к нему личная просьба, которую я хочу сохранить в тайне от моих друзей.
     Он лукаво улыбнулся и затянулся своей зловещей трубкой, ожидая, очевидно, услышать женское имя. Узнав, что я хочу заказать торт и печенье для мудреца, да еще принца, - он даже привстал.
     - Эта дела серьезна была, - сказал он. - Я тэбэ дэлаю, дэлаю карош.
     Тут он сказал мне, что мудрецу нужно, чтобы на вид было просто, а как возьмешь в рот - рай. А принц, - принцу надо, чтобы на вид тоже было просто, только чтобы лежало это на таких блюдах, до которых дотронуться - "не подходи".
     Он советовал мне пройти в два антикварных магазина, где есть старинные фарфоровые блюда. За фруктами послал на базар к своему приятелю; но советовал заказать только дыню, груши и виноград. Ибо мудрец, по его мнению,
     - без дыни - невозможен, а персиков хороших пока нет.
     Он просил прислать блюда и фрукты к нему, обещая все уложить и вовремя доставить. Я дал ему адрес, точно условился о часе и сказал, что буду сам ждать посланца у калитки.
     Вернувшемуся капитану я заявил, что хочу купить два антикварных блюда, чем немало его изумил.
     Мы долго ходили, не находя ничего подходящего. Наконец, как бы случайно, я назвал адрес, данный мне кондитером. Мы направились туда, и пока капитан рассматривал какую-то вещь в ювелирном отделе, - я отдал хозяину записку моего волшебника-кондитера.
     Он долго что-то обдумывал, потом повел меня наверх и вытащил из особого шкафа блюдо.
     Оно было фиолетовое, гладкое, с узким золотым ободком; и в середине его, на белом фоне, была нарисована женская фигура с младенцем на руках. Черные косы лежали по плечам на желтом хитоне; черные глаза, как живые, смотрели на меня. Дивные руки держали кудрявого, золотоволосого мальчика.
     - Господи, да уж не с Анны ли это рисовано? - чуть не крикнул я.
     Хозяин повернул блюдо обратной стороной, показал дату - 1699 г.
     За вторым блюдом он полез куда-то еще выше, прося меня подождать. Я был в восхищении и отчаянии. Какое-то благоговение наполняло меня, я так хотел подарить Ананде это блюдо, рисунок которого напоминал лучшую миниатюру с
     Анны. Но не будет ли дерзостью мой подарок? Будет ли он понят, как чистейший дар моей восхищенной души?
     Возвращавшийся хозяин нес хрустальное блюдо, переливавшееся всеми цветами радуги. Точно драгоценные опалы, сверкали его грани.
     - Венеция, - сказал он, подавая блюдо мне. - Это старый принц куплено. А это - Флоренция, - ткнул он в фиолетовое блюдо. - Тоже старо. Кардинал покупал.
     - Это, верно, очень дорого, - протянул я со страхом. Он усмехнулся и ответил:
     - Пишет друг - с тебя взять сколько можно мала мала. Меньше сто рублей не будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, - опять ткнул он в записку кондитера, - надо платить. Подожду, если сейчас нету.
     Я радостно отдал ему половину суммы и обещал завтра занести остальное.- Отдавай кондитерская, он перешлет, а я ему отошлю блюда сегодня вечером. Пишет - надо молчать. Хорошо. Капитан уже искал меня внизу.
- Ну вот ты меня покинул, Левушка, я тебе и не покажу перл, нечто совершенно изумительное, что я здесь нашел. И как кстати, - сказал воодушевленный капитан.
     - Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только чур! не выспрашивать! - отвечал я.
     Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с удивлением на меня посмотрел, но ни о чем спрашивать не стал.
     Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень скоро и сделали, велев их доставить завтра к трем часам дня в кондитерскую.
     По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сластях и фруктах, так как они предназначались Ананде. Хочу поставить их в комнату к его приезду. Капитан, казалось, был очень разочарован.
     - А я-то думал, что все это для Анны. И моя тайна была согласована с едой, - огорченно сказал он.
     - Об Анне хлопочет князь; да и ест она как воробей. Не стоит и хлопотать,
     - утешал я его.
     Он рассмеялся и спросил, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны для Ананды.
     - Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, - ответил я, снова думая о том, тактично ли я поступил и одобрил бы меня Флорентиец или нет.
     - Как говорят у нас на флоте, ты занятный мальчишка, Левушка. Жаль, поздно ехать за город за цветами. Но все же зайдем сюда, я вижу белую сирень, - сказал капитан, взяв меня под руку и проходя в огромную, прекрасную оранжерею.
     Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить такое же деревце темно-фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды.
     Но я решил попросить об этом И. И тут же, вспомнив о деньгах Али молодого, собрался купить довольно большое деревце с огромными душистыми кистями, густо-фиолетовыми, с крупными махровыми цветами.
     Капитан засмеялся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал просьбу прислать сирень завтра.
     - Левушка, - сказал он, - я буду молчать обо всем. Но скажи мне, почему ты так чтишь этого человека?
     - Я не сумею вам объяснить этого сейчас. Но если после игры Анны вы повторите свой вопрос, мне будет легче объяснить вам свое благоговение. Это не одно преклонение. Это путь его страданий и любви, претворенных им в свет для людей.
     Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроем сошлись за обедом, и я снова ощутил, как мне недостает И. Я был рассеян, отвечал невпопад и все думал, где И., чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.
     После обеда мы прошли в зал, передвинули рояль приблизительно так, как он стоял у Анны, поставили белую сирень с таким расчетом, чтобы Анне она не мешала, но вместе с тем пианистка могла бы ею любоваться. Принесли еще немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала чайный стол. Я ничего не хотел больше делать; я ждал И., ждал Анну, ждал музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться на одном месте.
     Наконец, раздался стук колес, и я понесся по комнатам, как пудель, почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своем бегу.
     Едва увидев И., я повис на его шее, забыв все и вся. Он засмеялся, прижал меня к себе ласково, но сейчас же отвел мои руки, поставив меня перед закутанной в черный плащ Анной.
     - Первая твоя обязанность была приветствовать гостью, - тихо сказал он.
     Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор звучал совсем не сурово.
     Я принял плащ Анны, который уже снимал с нее отец, поцеловал ей обе руки и отошел в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и капитану.
     Князь сиял и волновался, благодарил ее за оказанную ему честь; а капитан
     - более чем когда-либо находясь в своей тигровой шкуре - рыцарски ей поклонился.
     Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнет и будет играть.
     На ней было платье темно-оранжевого матового цвета, на груди крупным алмазом приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.
     Я вздрогнул. На моем блюде красовалась женщина в оранжевом хитоне, с такими же косами... Что же я наделал? Не оскорбится ли Ананда?
     Я так расстроился, что пришел в себя только от звуков передвигаемого стула у рояля.
     Анна села. Снова лицо ее стало не ее обычным лицом. Снова из глаз полился лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд мелких белых зубов.
     Первые же звуки "Лунной сонаты" увели меня от земли и всего окружающего.
     Я понял, что не знал никогда этой вещи, хотя тысячу раз слышал ее. Что она сделала с нею? Откуда шли эти краски? Это не рояль пел. Это жизнь, надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая боль и радость, что скрывались в людях, под их одеждами, под их словами, под их лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог видеть никого и ничего.
     Не дав нам пережить до конца эту сонату, но увидев впечатление, произведенное ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.
     Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд И. Лицо его было бледно, строго, точно ему пришлось немало вылить из сердца душевных сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.
     Я отер глаза и стал искать капитана. Два раза я посмотрел на какого-то чужого человека, который сидел рядом с И., и только взглянув в третий раз, понял, что это капитан.
     Бледное, обрезанное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами; глаза, несколько десятков минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и воли, потухли. Он безжизненно сидел, как истукан, и чем-то напомнил мне И., который спал когда-то в вагоне сидя с открытыми глазами, чем привел меня в изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадет. Но глаза И. снова устремились на меня, и я остался на месте...
     И снова музыка увела меня от земли, снова все исчезло. Я жил в каком-то другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан, коленопреклоненный, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету, имевшему очертание высокой фигуры. Фигура складывалась все яснее, и я узнал в ней Флорентийца, - я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва перевел дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки, и внезапно в комнате полилась песня.
     Контральто Анны напоминало голос мальчика альта или юного тенора. Нечто особенное было в этом инструментальном голосе.
     То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о страданиях разлуки, то уводил в ликование радости.И эта песня кончилась. И началась другая - песня любви к родине, песня самоотвержения и подвига. А я все не мог понять, неужели у стройной, хрупкой женщины может быть такой силы глубокий низкий голос? Неужели земное грешное существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только какой-нибудь ангел?
     Песня смолкла, Анна встала.
     - Нет, Анна, дитя мое, не отпускай нас из залы в таком состоянии возбуждения и с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поешь так дивно. Но верни нас на землю, иначе мы не проживем до завтра, - услышал я голос
     Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.
     Анна обвела нас всех глазами; на лице ее засветилась счастливая улыбка; она снова опустилась на стул и запела греческую народную песню, песню любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.
     Я взглянул на И. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал ночью у моря, среди растерзанных трупов его близких. Мне захотелось закричать, чтобы Анна спела что-то другое. Я уже было поднялся, но встретил взгляд И., такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него, что я понял впервые все величие духа человека, который жил подле меня, возился с моими немощами и... не тяготился мною, таким слабым, беспомощным невеждой, а радостно нес мне и каждому свою помощь.
     Анна запела греческую колыбельную. О Господи, вся душа выворачивалась от нежности, с которой она укачивала малютку... И эта женщина не мать, не жена!?
     - Она и мать, и жена, и друг; но всем, без личного выбора, потому что ее ступень личной жизни уже миновала. И высшее счастье человека не в жизни личной, но в жизни освобожденной, - точно прогремел мне в ухо голос Ананды.
     Я встал, чтобы посмотреть, где же сам Ананда, решив, что он приехал внезапно, раньше срока. И. был возле меня, жал мне руку и вел благодарить
     Анну.
     Когда мы подошли к Анне, возле нее стоял капитан. Но это был и не тот капитан, которого я хорошо знал; и не тот, которого я видел подобным истукану несколько минут назад. Это был незнакомый мне человек, с бледным лицом, сияющими, золотыми, кроткими глазами.
     - Я сегодня не только понял, что такое женщина и искусство; я впервые понял, что такое жизнь. Мне казалось, что ваша музыка заставила мой дух отделиться от тела и - в одно мгновение - я точно увидел незнакомого мне мудреца, который вел меня по дорожке света и говорил: "Иди со мной, ты мой.
     Помни об этом и иди".
     Вот что сделали со мной ваши звуки. Я больше уже никогда не смогу жить прежней жизнью; я должен теперь найти того мудреца, которого так ясно видел,
     - говорил капитан. - И без этого я не успокоюсь.
     И голоса его я тоже не узнал. Это был тихий, задушевный голос человека, который или встал со смертного одра и благодарил за спасенную жизнь, или только что обручился в храме с чистой девушкой и благоговеет в предвкушении новой жизни.
     Я уже готов был вырваться из рук И. и броситься на шею капитану, чтобы сказать ему, что это ведь Флорентийца он видел, как почувствовал себя скованным взглядом И.
     - И вы его найдете, - услышал я тихий голос, почти шепот Анны, над рукой которой склонился капитан.
     И. оставил меня, подал руку Анне и повел ее к столу. Мы обменялись взглядом с капитаном, невольно улыбнулись друг другу - всякий по-своему понимал свою улыбку - и тоже пошли к столу.
     Разговор шел только между Анной и Строгановым. Мы с капитаном не сводили глаз с Анны и молча тонули в той красоте, которая была во всем, что бы она ни делала, и которой она окутала нас, играя.
     Вскоре Строгановы уехали; дом точно сразу опустел и погас; и все мы разошлись по своим комнатам, не имея сил вынести будничные слова и мысли, стараясь сохранить в себе тот мир высших чувств и сил, в который перенесли нас звуки Анны.
     ГЛАВА 20
     ПРИЕЗД АНАНДЫ И ЕЩЕ РАЗ МУЗЫКА
     Против обыкновения, эту ночь я спал плохо; беспокойно просыпался много раз, и все мне казалось, что я слышу какие-то голоса в комнате И. Но я не отдавал себе отчет, чьи это голоса; я дремал, и все путалось в моих представлениях. То мне казалось, что музыка Анны прерывается воем бури на море; то мне чудился грохот поезда, когда мы вышли с Флорентийцем на площадку и я с ужасом думал, что мы будем прыгать с него на всем ходу; то, мнилось, меня нежно ласкает рука матери, которой я никогда не знал...
     Внезапно я проснулся от звука открывшейся из комнаты И. двери, и появился капитан, пожимавший И. руку. Я понял, что слышанные мною голоса были явью, а не бредом, и что оба моих друга совсем не спали, а проговорили всю ночь.
     Лица капитана я не видел; а И. был очень серьезен, светел и спокоен.
     Печать непоколебимой воли и верности принятому однажды решению была на нем; я много раз уже видел у него это выражение и хорошо его знал. Как всегда, бессонная ночь не оставила на нем никаких признаков утомления.
     Я привстал, и как раз в эту минуту капитан осторожно закрыл дверь и повернулся ко мне лицом. Я чуть не вскрикнул, так он был бледен. Лоб его был в складках, глаза ввалились и выражение такой скорби застыло в них, как будто он только что похоронил кого-то самого любимого. Он казался старым.
     Я вспомнил, как я сидел после разлуки с братом у камина в его комнате в
     К., чувствуя себя убитым и одиноким. Я не знал, что и кого потерял сейчас капитан; но все мое сердце повернулось к нему; я протянул к нему руки, едва сдерживая набегавшие слезы любви и сострадания.
     Увидев, что я не сплю, он подошел, присел на мой диван и крепко пожал протянутые ему руки.
     - Раз ты не спишь, мой друг, одевайся и выйди со мной позавтракать. У меня к тебе будет большая просьба, - сказал он, вставая, и, не глядя на меня, вышел из комнаты.
     Я быстро оделся, постарался собрать все свои силы и внимание и пошел к капитану.
     Он уже переоделся в свой белый форменный китель и, освеженный душем, казался мне менее постаревшим и желтым.
     Верзила подал нам кофе и горячие булочки с орехами и положил перед капитаном газеты и почту. Мы остались вдвоем, сидя перед дымящимися чашками, каждый думая свою думу.
     Я все не мог понять, зачем должен столько страдать человек. Капитан - неделю назад образец энергии и счастья - сейчас в глубокой печали и тоске, которые точно прибавили ему десяток лет за одну ночь. Почему? Зачем? Кому это надо? Разве это называется легче и проще идти свой день?
     - Левушка, - прервал мои мысли капитан. - Вот в этом футляре - кольцо на салфетку. Оно предназначалось мною для другой цели, для других уст и рук.
     Но... то был "я" вчерашнего дня. Сегодня тот "я" умер. А тот, который хочет возродиться из пепла, - причем я вовсе не утверждаю, что он действительно возродится, - просит тебя: вложи в кольцо салфетку и положи его возле торта, который ты заказал для Ананды. Но отнюдь не говори, от кого оно. Если спросят, ответь, что знаешь, но сказать не можешь. Теперь я побегу, друзья.
     Дел масса. И. обещал, что вечером, после обеда, ты приведешь меня к Ананде.
     Я взял футляр с кольцом, простился с капитаном и, не притронувшись к еде, как и он, вернулся к себе. Я сел на стул, держа футляр в руках, и, несомненно, впал бы в свое ловиворонное состояние, если бы голос И. не привел меня в себя.- Левушка, верзила жалуется, что ты ничего не ел. Это действительно достаточно серьезно, - улыбнулся он, - ведь ты во всех случаях жизни не теряешь способности поесть. Что это у тебя в руках?
 - Это, Лоллион, чужая тайна, и я не могу вам ее открыть. Но чтобы не иметь от вас целой серии тайн, я расскажу вам о своих тайнах. И не знаю, что бы я дал, чтобы не держать вот этого предмета в руках, - поднимая футляр, сказал я. - Целая перевернутая жизнь - чудится мне - заключена в этой вещи, которой я не видел, хотя и знаю, что это, - чуть не плача, говорил я И.
     - Хорошо, друг. Пойдем в город; но сначала к княгине, - возьми аптечку.
     Потом зайдем к Жанне. Сегодня праздник, магазин закрыт; она просила нас прийти к ней завтракать. Мне придется там тебя покинуть и возложить на тебя трудную и скучную задачу: привести Жанну в равновесие. Она подпала под влияние старой Строгановой, и это может окончиться для нее очень печально.
     Ты больше других можешь помочь ей, как и капитану, своей непосредственной любящей душой.
     Я тяжело вздохнул, спрятал футляр с кольцом, взял медикаменты и пошел за
     И. к княгине.
     - Ты вздыхаешь и печалишься, потому что тебе тяжела ноша, которую я взвалил тебе на плечи? - спросил И.
     - Ах, Лоллион. Если бы я должен был умереть сию минуту за вас, - я бы и испугаться не успел, как был бы уже мертв. Но с Жанной и, особенно, с капитаном, - я бессилен и беспомощен, - проговорил я, с трудом побеждая слезы. - Но ноша ваша мне не тяжела, а радостна.
     И. не мог ничего ответить, так как навстречу нам шел сияющий князь. Лицо его говорило о таком счастье, что - после скорбного лица капитана, обуреваемый разладом в собственной душе, - я даже остолбенел. Что должно было случиться с ним, чтобы он мог так светиться?
     - После вчерашней музыки, доктор И., я никак не могу спуститься на землю.
     Я провел ночь в саду и только к утру пришел в себя. Я теперь понял, как должен направить дальше свою жизнь. Совсем недавно я считал ее загубленной, себя - потерянным, всего боялся. А теперь я обрел в себе полное равновесие; весь мой страх пропал. Если бы у княгини было пять сыновей - и все злые барбосы - и тогда бы я не мог уже бояться, так как самое понятие страха улетучилось из меня сегодня ночью, думаю, навсегда.
     Если бы вы спросили, как это случилось, я не смог бы вам точно ответить.
     Но что во время музыки я видел вас светящимся, как гигантский столб огня, - в этом я могу поклясться. И ваш огонь чуть задел меня, доктор И. Вот он-то и потряс меня так, что я будто вырвался из тисков тоски и страха, освободился от тяжести. Все мне легко, и жизнь каждого человека кажется очень важной и нужной.
     И ко всему этому - княгиня совсем отчетливо стала сегодня говорить; сидя пила чай и держала чашку без моей помощи.
     Мы вошли к княгине. Дряблое лицо ее было оживленным; она приветствовала нас весело и сама выпила пенящееся красное лекарство, которое ей до сих пор вливал каждый раз И.
     И. разрешил княгине посидеть в кресле два часа и князю позволил поговорить с ней немного о ее делах.
     Мы вернулись к себе, переоделись и вышли на уже жаркую улицу.
     - Ну, говори теперь свои тайны, Левушка. В пять часов мы с тобой будем встречать Ананду. А до этого времени у меня сто дел.
     - Лоллион, если вы меня покинете у Жанны, то давайте в три с половиной часа встретимся в комнате Ананды. Там я не только расскажу, но и покажу вам свои тайны.
     - Хорошо, но тогда иди завтракать к Жанне один, а я употреблю все время на дела. Кстати, надо еще купить фруктов для Ананды.
     - Этого делать не нужно. Вообще, не заботьтесь о материальной стороне встречи, - сказал я, густо краснея.
     - Ах, так это и есть твои тайны? - засмеялся И.
     - Да, да. Там переговорим. Здесь нам с вами расставаться, мне сюда сворачивать.
     - Да, Левушка. Только не забудь принести цветочек Жанне и постарайся пробраться к ней в душу; и брось туда же цветочек любви и мира. Не о своем бессилии думай, а только о Флорентийце. Тогда твой разговор принесет Жанне утешение.
     Мы расстались; я купил несколько роз, зашел к кондитеру, чтобы напомнить ему о своем заказе и передать деньги для антиквара.
     Кондитер показал мне вымытые и протертые блюда, которые сверкали одно - красками, другое - искрами от нежно-голубого и желтого до алого и фиолетового. Рядом стоял такой же венецианский кувшин необычной формы, с тремя кружками на подносе. Случайно упавший луч солнца переливался в них, будто они были бриллиантовые.
     - Эта прислала моя друг с блюда. Вместе - дешево отдаст. Можно наливать красно питье - карош будет, - сказал хозяин, любуясь не меньше моего чудесными вещами.
     Я согласился купить и кувшин с кружками, решив, что "семь бед - один ответ", попросил не опоздать к трем часам и пошел к Жанне.
     Было еще рано, когда Жанна сама отворила мне дверь, очевидно не ожидая, что это я уже явился к завтраку. На мои извинения, что я пришел раньше срока, она подпрыгнула от удовольствия и повела меня наверх в свою комнату.
     Везде был образцовый порядок, и Жанна объявила мне, что встала с рассветом, чтобы И. нашел в ее жилище такую чистоту, какой и во дворце не бывает.
     Я пошутил, что для меня, по ее мнению, было довольно, вероятно, и кухонной чистоты; и тут же сказал, что за эти различия в приеме нас обоих она и наказана. Все плоды ее усердия достались мне, так как И. отозвали серьезные дела; он приносит ей свои извинения и завтракать не может.
     Сначала Жанна будто опечалилась, но через минуту захлопала в ладоши, еще раз подпрыгнула и сказала:
     - Вот, наконец, теперь все-все переговорим. Вы знаете, Левушка, не все так гладко у меня, как кажется. Конечно, дела идут отлично. Конечно,
     Строганов очень добр. Но в семье их такой раскол.
     - Что же вам до их семейных дел? - спросил я.
     - Ну, так нельзя говорить. Мадам Строганова просила меня постараться, чтобы ее муж пристроил к нашему магазину комнату, где можно было бы посидеть с кем-нибудь из друзей, выпить чашку кофе. Я поняла, что ей хочется, чтобы
     Браццано мог приезжать сюда. А Анна и старик категорически запретили ей самой сюда являться, не только Браццано. Она же старается завербовать меня на свою сторону. И этот турок, такой страшный, тоже немало расточает мне любезностей.
     - Только этого недоставало, - вскричал я с негодованием. - Как можете вы думать о такой низости? Неужели я ошибся в вас? И вы - злое, легкомысленное существо, неспособное оценить доброты и благородства? Как можете вы входить теперь в какие бы то ни было отношения со старухой? Мне непонятно, как мог
     Строганов жениться на ней; но мне понятно, что зависть к собственной дочери лишает ее всякой чести. Но вы, вы, для которой И. и Анна с отцом сделали так много?Я был вне себя, огорчен, расстроен и не мог собрать ни мысли, ни самообладания.
 - Левушка, я понимаю, что здесь что-то не так. Но разве плохо, если Анна выйдет замуж за этого турка?
     - А сами вы вышли бы за него? - спросил я.
     - Не знаю. Он противный, конечно. Но, может быть, и вышла бы.
     - Ах вот как! Значит, вы уже не та Жанна, которая хотела в мужья только
     Мишеля Моранье? Значит, теперь, если бы родители вас упрашивали, вы променяли бы свою любовь на адскую физиономию турка и его миллионы? - кричал я.
     - Не знаю, Левушка, не знаю. Даже не знаю, что со мной. Я так изменилась, так много страдала.
     - О, нет. Вы очень мало страдали, Жанна, если так скоро все забыли.
     Напрасно жизнь послала вам И., капитана, Строганова, князя, которые опоясали вас кольцом своей защиты и доброты. Напрасно они спасли вас и ваших детей от лихорадки и голодной смерти на пароходе. Было бы лучше умереть в нищете, но в высокой чести, чем жить, имея такие гнусные мысли, - продолжал я кричать вне себя.
     Жанна сидела неподвижно, вытаращив на меня глаза.
     - Левушка, я все, все сделаю, как вы хотите. Только, знаете - этот турок.
     Как только я его вижу, - ну точно тяжесть какая-то наваливается на меня. Я становлюсь ленивой; глаза точно спят; ноги еле двигаются; и я готова слушаться его во всем. Сейчас от меня будто ушли какие-то тяжелые сны, я легко дышу. Ах, зачем, зачем вы меня забросили, Левушка? - вздрагивая, сказала Жанна.
     - Стыдитесь говорить такие слова. Кто вас забросил? Все мы подле вас, а
     Анна разделяет ваш труд, проводя с вами по шести часов в день неразлучно.
     Бог мой, да когда же вы успеваете видеться с турком? И где вы его видите?
     Жанна испуганно оглянулась и тихо сказала, что Строганова старается устроить так, чтобы она встретила у нее турка. Даже просила Жанну передать ему, в его контору, письмо. И что только случайный приезд мужа не дал ей возможности вручить Жанне это письмо.
     Я был в отчаянии. Но все же понимал, что только мое самообладание может помочь мне растолковать Жанне всю низость ее поведения и все ее предательство.
     Воспользовавшись моим молчанием, Жанна выпорхнула из комнаты. Я же углубился в мысли о Флорентийце, моля его меня услышать и помочь. Образ моего друга, спасшего мне несколько раз жизнь за это короткое время, точно влил в меня успокоение. Мысли мои прояснились. Я почувствовал в себе уверенность и силу бороться за спокойствие и счастье Анны и ее отца.
     - Левушка, скоро будет завтрак. Не хотите ли повидать в саду детей? - входя, сказала Жанна.
     - О нет, Жанна. Если вы действительно полны чувством дружбы ко мне, как вы об этом неоднократно говорили, то мы должны договориться с вами о том, как вам вести себя дальше. Я не могу сесть за стол в вашем доме, если не буду уверен, что вы не носите в себе предательства и неблагодарности.
     - Ах, Боже мой! Вот какая я незадачливая! Я так обрадовалась, что проведу с вами часок без помехи, а теперь готова плакать, что доктор И. не приедет.
     - Если бы доктор И. услышал половину того, что вы сказали мне сегодня, он, по всей вероятности, посадил бы вас на пароход и отправил из
     Константинополя. Но дело сейчас не в этом. Дело в том, чтобы вы заглянули в свое сердце. Нет ли там зависти и ревности к Анне? Почему, понимая всю ее высоту, вы решаетесь принять сторону такого низменного существа, как турок?
     - Я вовсе не завидую и не ревную. Мне никогда не могло бы понравиться, чтобы на меня смотрели не как на живую, горячую женщину, а как на изваяние,
     - возбужденно ответила мне Жанна. - Я, конечно, признаю все превосходные качества Анны. И мы такие разные, что о дружбе между нами не может быть и речи. Но я, конечно, всецело чувствую себя обязанной ее отцу и знаю свой долг.
     - Как вы можете понимать свой долг, - перебил я Жанну, - если у вас нет чувства простого уважения к чужой жизни, к чужой душе? Конечно, можно быть грубым и малокультурным существом и не различать ничего, кроме своих эгоистичных желаний. Неужели вы именно таковы? Неужели вы позабыли все свои слезы на пароходе, все муки, стоило вам почувствовать почву под ногами?
     - Нет, Левушка. Я сейчас только начинаю отдавать себе отчет, что какая-то сила - помимо моей воли - заставляет меня повиноваться турку. Я понимаю, что он ужасен, хочу защитить от него Анну и вовсе в данный момент не хочу, чтобы он был ее мужем. Но что-то находит на меня, мозги мои темнятся, и я нехотя ему повинуюсь.
     - Найдутся люди сильнее вас и защитят Анну от интриг. Речь не о ней, а только о вас одной. Все зло, которое выдумаете причинить ей, ляжет на вас одну, милая, бедная Жанна. Оглянитесь вокруг. Кто и что есть у вас в мире, кроме горсточки спасших вас людей? Если они отвернутся, что вас ждет? И как вы можете жить с таким раздвоением внутри? Вы лицемерно обнимаете Анну и плетете вокруг нее паутину предательства.
     Жанна молчала и о чем-то напряженно думала. Я же снова призывал всем сердцем своего далекого друга.
     - Левушка, я понимаю все, но поймите и вы. Как только я вижу турка, я немею, каменею и ухожу с какой-то навязчивой мыслью, что должна привести его к Анне так, чтобы никто этого не знал. Сейчас я ни за что этого не сделаю; но как только его увижу, - обо всем забываю и живу одной этой мыслью.
     - Да ведь это гипноз какой-то! Вы подумайте, мог бы турок мне, князю или кому-то еще так приказывать? Ведь надо носить в себе много зла, чтобы чужая воля могла им воспользоваться.
     Долго еще я убеждал Жанну, но ее обещания не видеться более с турком казались мне шаткими и не внушали веры.
     Кое-как высидев с нею завтрак, за которым я едва мог проглотить что-то из вежливости, я ушел домой, решив все рассказать И.
     У калитки я встретил посыльного из цветочного магазина, взял у него прелестное деревце темной сирени и отнес в комнату Ананды, где очень хорошо пристроил его во второй комнате на низкой, тяжелой скамеечке, похожей на фиолетовый камень.
     Вскоре, в типичной константинопольской тележке, слуга привез мои тайны в артистической упаковке. Я развернул покупки, поставил на стол в первой комнате, где они показались мне еще красивее, и пошел к себе за кольцом и к князю за салфеткой.
     Князь был очень удивлен моей просьбой, спрашивал, не надо ли тарелок и скатерти; но я сказал, что спрошу И., и если надо, приду еще раз.
     Войдя в комнату Ананды, я раскрыл футляр и чуть не выронил его от удивления и восторга.
     В золотое, точно кружевное кольцо были хитро врезаны фиалки из аметистов.
     А спереди, из выпуклых же аметистов, была сложена крупная буква А, усеянная мелкими бриллиантами. И так же - чередуясь - шли аметисты и бриллианты по краям всего кольца, образуя какую-то надпись на неизвестном мне языке.
     Я понял, что кольцо предназначалось капитаном Анне. Но подарить его хотел капитан-тигр, которого я знал вчера; а не тот капитанстрастотерпец, которого я видел сегодня.Держа кольцо в руке, я задумался о непонятном вращении судеб человеческих; и о том их неизбежном земном конце, о котором никто, никак и ничего не знает, но миновать которого нельзя, и что жизнь у всех разная, но умирают и родятся все одинаково.
  Вошедший тихо И. пробудил меня от моих печальных грез.
     - Вот так тайна, Левушка! Ананду это поразит. Ты и сам не знаешь, что скажут ему твои подарки. Кто дал тебе это кольцо? Ты не мог купить такую ценную вещь. Но, Боже мой, да где же ты это нашел? - тихо прибавил он, внимательно рассматривая кольцо.
     - Ничего не могу сказать вам, Лоллион. Кольцо не от меня. Но кто дает его
     Ананде, я сказать не могу. Но это еще не все. Вот на том фиолетовом блюде, под тортом, портрет женщины красоты неописуемой. И вся беда в том, что она как две капли воды похожа на Анну. Я знаю, что вы верите в случайность этого совпадения, верите, что я отнюдь не думал принести сюда что-то для Ананды с какой-нибудь таинственной эмблемой. Но и это еще не все. Пойдемте в другую комнату.
     Лицо И. слегка омрачилось. Я открыл дверь и указал ему на деревце сирени, которое наполняло ароматом всю комнату. Усевшись на табурет у самой двери, я ждал, что скажет мне И. Он же, подойдя ко мне, нежно обнял меня и поцеловал в голову.
     Не знаю, что сталось со мной. Но я заплакал и рыдал так, как после уже ни разу в жизни не плакал. Все скопилось в этих слезах. Перенесенные волнения, страх, разочарования, горечь от последнего разговора с Жанной - все вылилось из меня, точно прямо из сердца моего хлестала кровь.
     - Мой дорогой брат, мой милый друг. Перестань плакать. Тебе пошел 22-й год. Ты прожил младенчество, детство, юность и вступаешь в зрелость. Только три первые семилетия - юность человека, и ты их прожил, мало сознавая ценность жизни. Но после 28 лет никто уже не может сказать, что он юн. Твои слезы сегодня - это пожар, в котором сгорели три твоих семилетия полусознательной жизни. Начинается твоя зрелость, ты входишь в полное сознание, в полосу наивысшего развития всех твоих сил, наивысшей деятельности и труда.
     Никогда больше в тебе не мелькнет сомнение, нужно ли страдание человеку, чтобы идти выше и чище в своем творчестве. Оглянись назад, - отдашь ли ты свое теперешнее понимание счастья и жизни за то, чем жил ты 21 год? Быть может, у капитана, которому ты так сострадаешь, еще больше причин для горечи, ведь он дольше твоего жил полуживотной жизнью, даже не представляя себе, в чем ее истинный смысл, наполняя дни пустотой, а то и разгулом страстей.
     Но не все идут путем страдания. Посмотри пристально на князя, и ты увидишь существо, идущее путем радости.
     Пойдем отсюда, друг. Твои слезы сожгли в тебе сознание мальчика, и ими же начался твой новый путь мужчины. Пусть их огонь горит в тебе всегда не как потоки слез, а как великая сила любви, когда сердце раздвигается все шире, готовое вместить весь мир, с его страданием и радостью.
     Мы вышли из комнат Ананды, переоделись, зашли к князю сказать, что И. обедать не будет, и поехали на пристань. По дороге я успел рассказать И. о свидании с Жанной и разговоре с ней.
     Когда мы подошли к пристани, пароход уже почти пришвартовался. Я искал внизу высокую фигуру Ананды, но мне послышался его голос откудато сверху. И действительно, я увидел его на верхней палубе, откуда он махал нам белой шляпой. Рядом с ним стоял юноша, высокий, худощавый, с красивым лицом. Я вспомнил, что Ананда везет сюда своего приятелядоктора.
     Пока мы ждали Ананду, некоторое чувство стеснения перед ним и его спутником, род какого-то страха, что я буду теперь дальше от И., проникли в мое сердце, и я робко прижался к нему. И. точно понял мое детское чувство и пожал мне руку, ласково улыбаясь.
     Ананда сразу же покорил меня простотой своего обращения. Он сердечно обнял И. и меня, блестя своими глазами-звездами, просил принять в наше дружеское братство своего спутника и так комично шепнул мне, что привез в подарок новую шапку дервиша, что я залился смехом, взял у него из рук пальто и саквояж, сказав, что уж, наверное, шапка здесь и я очень прошу не лишать меня привилегии нести ее самому.
     Капитан - всегда и обо всем помнящий друг - прислал на пристань верзилу, который взял вещи и сказал, что все доставит сам.
     Налегке, пешком, мы пошли домой. Ананда очень обрадовался тому, что будет жить не в отеле, а в тихом доме вместе с нами. Расспросив обо всех, кто нас окружает, он заговорил об Анне и ее отце. Узнав про магазин, он покачал головой, но ничего не сказал.
     Дальше он стал говорить с И. на неизвестном мне языке, а его спутник, подойдя ко мне, спросил, бывал ли я раньше в Константинополе. Он, как и я, мало, видел свет; сам он англичанин, но вырос и учился в Вене, где и познакомился несколько лет назад с Анандой.
     В прихожую Ананды мы вошли все вместе, но спутник его прошел прямо к себе по крутой винтовой лестнице.
     Ананда, оглядевшись, укоризненно посмотрел на И.
     - Я и пальцем не шевельнул. Хозяйничали князь и Анна, да вот этот мальчик, самую большую каверзу которого вы отыщете на дне этого блюда, когда съедите торт, - сказал И.
     Ананда пристально поглядел на меня, на блюда и кувшин, протянул мне свою руку и поцеловал, благодаря за внимание, за тонкость вкуса, - но... несколько браня за расточительность.
     - Я ведь не принц, чтобы встречать меня такими царскими подарками, - сказал он с обаятельной улыбкой, но покачивая головой.
     - Есть люди, считающие, что вы и принц и мудрец, - расхрабрился я, в ответ на что и он, и И. рассмеялись уже совсем весело.
     - Но что это? Как могло очутиться здесь это? Однажды мой дядя подарил мне точно такое же кольцо, оно исчезло на другое утро бесследно, и найти его никто не смог. Это оно, оно самое. Вот здесь надпись на языке пали и буквы
     С. Ж. Как вы его нашли? - спрашивал меня Ананда, пристально рассматривая кольцо капитана и все более удивляясь.
     - Все, что я могу вам сказать, это что человек, дарящий его вам, купил его у антиквара. Я знаю его имя, но не имею права назвать, - ответил я.
     - О, я очень, очень теперь обязан этому человеку. Передайте ему, что я у него в большом, очень большом долгу. И если бы я ему понадобился, - я был бы счастлив отслужить ему всем, чем смогу. Он и не представляет, какой крепкой цепью он связал меня с собой, возвращая мне эту пропавшую вещь. Передайте ему, Левушка, вот это колечко с моего мизинца. Если он пожелает, он может увидеться со мной когда угодно.
     - О, он пожелает хоть сегодня вечером, если позволите. Но... ведь он просил меня соблюсти тайну его имени, как же быть?
     - Ничего, вы передайте ему мое кольцо. Если он не захочет открыться, то не наденет его.
     - Ну, не наденет! Так наденет, что уж никогда и не снимет, - сказал я, представляя себе удивление и радость капитана. - А можно мне его надеть, пока я не увижусь с ним, - не смог я удержаться от восторга, держа кольцо с большим продолговатым выпуклым аметистом и двумя бриллиантами по бокам, в тяжелой платиновой английской оправе, необыкновенно пропорциональной.
     Ананда засмеялся, сказав, что будет рад видеть его на моей руке, считая меня добрым вестником и чувствуя себя обязанным и мне.
     - Но вам кольцо дам не я, а ваш великий друг Флорентиец. И камень в нем будет зеленый, - сказал он мне, ласково меня обнимая.
     - Войди сюда, Ананда. Здесь тоже все приготовлено не мной. И эта сирень дар все того же моего Левушки, - открывая дверь в соседнюю комнату и пропуская туда Ананду, сказал И.
     Когда Ананда вошел, И. тихо закрыл за ним дверь и сказал мне, чтобы я шел к князю, попросил у него скатерть и несколько тарелок и прислал бы их сюда с верзилой.
     Потом он просил меня заняться спутником Ананды, которого зовут Генри
     Оберсвоуд. И только после обеда, к девяти часам, привести князя, капитана и
     Генри в комнату Ананды.
     Я обещал все точно выполнить и, радуясь за милого капитана, весело побежал к князю.
     Как только князь отправил верзилу с тарелками и скатертью, я решил пойти к Генри и предложить ему услуги, если он в них нуждается, а также предупредить его о часе обеда.Генри я застал за раскладыванием вещей. Я еще не видел его комнаты и снова отдал должное вкусу князя. Большая комната, почти белого цвета; в ней мебель была синяя. Стояли шкафы и столы орехового дерева, ковер на полу тоже был синий и - чего не было в других комнатах - на двух широких окнах стояли горшки с цветущими розами и гардениями.
 Первое, чем встретил меня Генри, была благодарная радость по поводу цветов, которых он оказался любителем, так как именно розы и гардении разводила его мать. На вопрос, кто так заботливо убрал его комнату, я назвал имя князя. И объяснил, что зайду за ним в четверть восьмого, чтобы познакомить с любезным хозяином и показать, где находится столовая.
     Генри сказал, что это его первое плавание "в свет", что он очень мало осведомлен по части хорошего тона и боится осрамиться в том обществе, куда его привез Ананда и обычаев которого он не знает.
     Я ответил Генри, что я точь-в-точь в таком же положении, с тою только разницей, что пустился в свет месяцем раньше. Но что все преимущества на его стороне, так как он уже доктор, а я еще студент, к тому же очень рассеянный и заслужил себе прозвище "Левушка-лови ворон". Я прибавил, что хозяин наш очень снисходителен и не осудит за промахи в хорошем воспитании.
     - Ах, так это вы Левушка? - улыбнувшись, сказал Генри. - Я слышал от
     Ананды, что вы очень талантливы. Я не ждал, что вы так молоды.
     Я был сконфужен, не нашелся, что ответить, - только вздохнул, чем насмешил моего нового приятеля. Сказав ему еще раз, что зайду за ним, поахав над количеством привезенных им книг, я ушел к себе.
     Капитана еще не было, но судя по тому, что верзила приготовлял ему воду для бритья и свежий костюм, я понял, что он скоро вернется.
     Как только я заслышал издали шаги капитана, я побежал ему навстречу и очень важно сказал, чтобы он поскорее одевался, так как нам предстоит весьма серьезный разговор.
     Лицо капитана, до этого печальное, все осветилось смехом, - так я был, должно быть, комичен в своей важной серьезности.
     - Да вы не смейтесь, капитан. Это очень важно, то, что я должен передать вам. Но такому запыленному и измазанному, - я вам ни говорить, ни передавать ничего не буду.
     - Есть, иду мыться, помадиться, причесываться, - смеясь, ответил капитан.
     - Но уж извольте держать марку! Если ваши важные известия не будут достойны моей выутюженной персоны, - держитесь.
     Продолжая смеяться, он пошел к себе, шутливо грозя мне кулаком своей сильной, изящной руки...
     Я обдумывал, как и с чего начать разговор, все время любуясь камнем кольца, который отливал то багровым, то фиолетовым огнем. И, как всегда бывало со мной, когда я готовился к встречам, вся приготовленная заранее речь вылетела у меня из головы, а приходили слова самые простые и неожиданные.
     Когда вошел элегантный капитан, я протянул ему кольцо и спросил:
     - Достойно ли это кольцо вашей выутюженной персоны? Капитан взял кольцо, удивленно на меня посмотрел и спросил:
     - Что это значит?
     Казалось, кольцо произвело на него сильное впечатление. Я надел его ему на мизинец и подивился, как оно было красиво на его загорелой и огрубевшей, но прекрасной формы руке.
     - Я тоже когда-нибудь получу такое, - сказал я. Капитан расхохотался и уже хотел меня тормошить, но я просил его набраться терпения, сесть и выслушать меня, как он слушает докладчиков на пароходе.
     - Этот мальчишка уморит меня, - усаживаясь и продолжая смеяться, сказал капитан. - Свет объездил - забавней мальчонки не видал!
     - С сегодняшнего дня я уже больше не мальчишка. Но если вы не будете серьезны, - я, пожалуй, не сумею вам передать поручение Ананды.
     Капитан чуть побледнел при этом имени, лицо его стало очень серьезно, и по мере того, как я говорил, он все больше бледнел и затихал.
     - Если я не выполнил всего, как надо, - простите меня, капитан. Но имени вашего я не назвал, и вы вольны выбирать, как вам поступить. Я уверен, - о чем и сказал Ананде, - что ничто и никто не отнимет у вас его кольцо. Ведь я был прав? - бросаясь ему на шею, сказал я.
     И тут же прибавил, что к девяти часам И. велел мне привести к Ананде князя. Генри и его. Взглянув на часы и увидев, что уже десять минут восьмого, я уговорил капитана пойти со мной за Генри и помочь мне познакомить его с князем. Капитан не очень охотно, но все же согласился идти со мной.
     За обедом, где разговаривали преимущественно князь и Генри, мы сидели недолго, потому Что князь, узнав о приглашении Ананды, заторопился, говоря, что у него еще есть до вечера дело, не терпящее отлагательства, но что без десяти девять он будет в моей комнате.
     Генри сказал, что к девяти часам спустится к Ананде сам, а сейчас пойдет к себе и закончит раскладывать вещи и книги. Мы с капитаном остались вдвоем и вышли в сад.
     Капитан по нескольку раз расспрашивал меня о тех или иных словах, произнесенных Анандой, и никак не мог взять в толк, какой же цепью мог себя с ним связать, возвратив ему исчезнувшее кольцо. Я знал не более его, и нам обоим страстно хотелось, чтобы поскорее наступил назначенный час.
     Время быстро промелькнуло, к нам вышел князь, говоря, что уже без десяти девять. Не найдя нас в комнатах, он решил, что мы в саду, и не ошибся.
     У Ананды мы застали Анну с отцом и обоих турок, наших спутников по пароходу. В дверях мы столкнулись с Генри.
     Я стоял в отдалении и молча наблюдал за всеми. Капитан прежде всего подошел к Анне, низко поклонился и поцеловал ей руку. Затем, оглядев всех, он подошел к хозяину комнат - Ананде, которому И. представил капитана как человека, оказавшего нам в путешествии немало важных услуг.
     Ананда подал ему руку и, задержав его руку в своей, пристально на него поглядел, точно пронзил своим взглядом.
     - Я очень рад встретиться с вами, - сказал он ему своим неподражаемым голосом. Мне казалось, что он вложил в это какой-то особый смысл и хотел что-то еще сказать капитану. Но только молча смотрел на него, потом выпустил его руку, как-то особенно остро и странно еще раз взглянул на него и обратился к князю.
     Разговор шел в разных углах комнаты сразу. Анна говорила со старшим турком, сын его точно прилип к Генри, князь сел возле Ананды, а капитан подошел ко мне.
     Мы забились с ним в угол на низкий диванчик, стали за всеми наблюдать и любоваться Анной. Ни тени усталости не было на этом лице. Сказать, сколько ей лет? Точно на семнадцатой весне остановилась она; а я знал, что ей уже двадцать пять, и на Востоке такая женщина считается старой, не говоря уж о девушках.
     Ананда внимательно слушал князя и, казалось, наперед знал все, что тот ему скажет. Из долетевшего к нам слова "жена" я понял, что князь говорил ему о несчастье княгини. Я очень удивился, когда князь встал и, ссылаясь на какое-то экстренное дело, стал прощаться. Потом я узнал, что он должен был встретить московских адвокатов.
     - Вы напрасно волнуетесь, князь, - услышал я Ананду. - Судя по словам И., я уверен, что ваша жена еще будет здорова. А относительно раздела с сыном, - он усмехнулся, точно вглядывался во что-то, - вы себе и не представляете, как все это произойдет легко и просто. И какая хитрая и ловкая женщина-делец ваша жена! Я непременно завтра зайду к ней вместе с И.
     Князь просиял - если можно было сиять еще больше - и простился со всеми, особенно нежно поцеловал руку Анне и тихо сказал ей:
     - Благодарю вас. Ваша музыка помогла мне понять жизнь и найти себя, - и вышел.
     - Ваша музыка помогла мне потерять себя, - прошептал внезапно капитан. Я едва расслышал его и увидел, что он, усердно прятавший свою левую руку с кольцом, рассеянно прикрыл ею лицо. Кольцо сверкнуло и не укрылось от зорких глаз Ананды, как - я уверен - и шепот капитана донесся до музыкальных его ушей.- Я так и думал, так и думал, - вдруг ска    - Мой друг, я перед вами в большом долгу. Вы не можете даже представить себе, как много вы для меня сделали, отыскав мое кольцо, - взяв за левую руку капитана и задержав ее, говорил Ананда. - Вы очень измучены. Вам кажется, что музыка разворошила вам всю душу. Но, право, верьте, мы с Анной нынче сыграем и споем вам, - и вы совершенно иначе себя ощутите. Вы найдете тот высший смысл жизни, путь к которому и есть наша земная жизнь с ее серыми днями.
     У вас такое печальное лицо, - продолжал Ананда, - как будто бы вы похоронили самые лучшие мечты. Анна, мы должны с вами играть сегодня. Я большой эгоист, прося вас об этом, ведь вы не выразили еще желания играть или петь. Но если только вы желаете помочь мне отблагодарить человека, вернувшего мне подарок дяди, - не откажите и сыграть, и аккомпанировать мне,
     - обратился он к Анне, подходя к ней.
     - Какой подарок дяди? - спросила Анна, и тот же вопрос я читал на всех лицах.
     Ананда подал ей кольцо, которое обошло всех, вызывая всеобщий восторг; дошло оно и до нас с капитаном. Я взял его, еще раз полюбовался им и, передавая капитану, смеясь сказал:
     - Вот такого мне уж никто не подарит.
     - Да ваш цветок вовсе и не фиалка, - внезапно сказала Анна.
     - Вот как?! - воскликнул я, пораженный, что в шуме общего разговора она могла услышать мои слова. - А разве цветок капитана фиалка?
     - Быть может, и не фиалка, - улыбаясь, ответила она. - Быть может, из семейства орхидей, но фиолетового цвета, как ирис, во всяком случае.
     Капитан смотрел на нее, не отрываясь, все еще держа кольцо в руках. Я не мог решить, подозревал ли кто-нибудь из присутствующих, что капитан покупал кольцо для Анны. Я хотел спросить ее, какой же мой цветок; но в это время верзила внес маленькие чашечки ароматного кофе на огромном серебряном подносе, а Ананда, поклонившись Анне, попросил ее быть хозяйкой и пододвинул к ней фиолетовое блюдо с тортом.
     Анна заинтересовалась блюдом и кувшином, спрашивая И., где он их достал.
     - Это не я. Это Левушка их раздобыл, точно так же, как фрукты и торт. Но если его содержимое не будет отвечать его внешнему виду, мы придумаем для
     Левушки наказание, - прибавил И., юмористически поблескивая глазами.
     - Всякий, кто здесь мудрец, почувствует во рту рай, как только вкусит от торта, - заливаясь смехом, брякнул я. - А всякий, кто здесь принц, найдет на блюде божественную красоту и оценит ее, а не будет придумывать для меня каверзные наказания.
     Все весело смеялись. Строганов даже за голову взялся, повторяя: "Ай да литератор!", а Анна смотрела на меня с огромным удивлением, переводя свой взгляд на улыбавшихся И. и Ананду, молча смотревших на меня.
     - Что же, дорогая хозяйка, давайте-ка нам скорее это выпеченное волшебство. Пора решать, кто здесь мудрец и кто принц, - все улыбаясь, сказал Ананда.
     - С кого же начать? Не с самых ли младших? - рассмеявшись, спросила Анна.
     - О, так как я самый младший, а я знаю, что в середине торта - рай, то я исключаюсь. Начинайте с самых старших, - ответил я ей.
     - Хорошо. Отец, пожалуйста, попробуй скорее, чтобы я успокоилась, что ты мудрец, - подавая отцу тарелку, сказала Анна.
     - Мы ровесники с Джел-Мабедом, - сказал Строганов. - Дай и ему, мы вместе будем держать экзамен.
     Торт был подан отцу Ибрагима, и... оба вскрикнули:
     - Рай, рай! Больше на мудрецов нет вакансий.
     - Ну нет, - сказал Генри. - Я не уступаю так легко. Возраст и мудрость не обязательно согласуются. Я прошу теперь и для нас с Ибрагимом.
     Анна подала им торт, ласково пригрозив Генри за бунт.
     Не успели они откусить, как Генри важно заявил, что придется оспаривать право на мудрость у первых вкусивших, так как свой рай они уже проглотили.
     И, пожалуй, торта не хватит для повторного испытания, если все будут поглощать райскую мудрость так быстро.
     Когда очередь дошла до И. и Ананды, мне не пришлось решать, кто был здесь мудрецом. Ананда, держа блюдо с начатым тортом, поклонился мне и сказал:
     - Если бы я был мудрецом, то в эту минуту я потерял бы часть невещественного рая, так как весь ушел бы в блаженство еды. Это прекрасно и обманчиво. Кушанье скромно на вид и необычайно привлекательно внутри. Если и блюдо обладает таким же скрытым талантом обвораживать людей, то вы далеко пойдете в жизни, юноша. Капитан выказал свой необычайный вкус, вы же продемонстрировали еще и талант тайного волшебства. Я нетерпеливо буду ждать, когда откроется дно блюда.
     Вскоре от торта не осталось ничего, и я увидел остановившиеся глаза Анны, которых она не отрывала от блюда.
     Я так перепугался, что встал, собираясь убежать.
     - Стой, стой, Левушка! - вскричал И., мигом очутившись подле меня и беря меня под руку. - Как раскрылись твои каверзы, - так ты и бежать?
     - Я очень заинтригован, - вставая, произнес капитан. - Левушка в такой тайне все держал...
     И он направился к столу. Посмотрев на блюдо, на Анну, на меня, он провел рукой по глазам и молча пошел на свое место.
     - Да что там такое? - громко сказал Строганов. - Мудрецами становились вслух, а как до принцев дошло, - языки проглотили. Наоборот бы надо.
     Он приподнялся, склонился над блюдом и, окинув всех взглядом, улыбаясь, сказал:
     - Оно выходит, будто принцем-то становлюсь я. Генри, турки - все бросились к блюду.
     - Ну дайте же и нам с Анандой посмотреть, - отстраняя их от стола, сказал
     И.
     Я готов был провалиться сквозь землю, а капитан, крепко держа меня под руку, шептал:- Ну и мальчишка! Почему же не я нашел эту вещь? Я готов был бы...
зал Ананда, поднимаясь с места и направляясь прямо в наш угол.
 - Я согласен, что на блюде изображена царственная красота. Если бы в лице нарисованной красавицы сверкало столько духа и ума, сколько в той живой принцессе, чьим прототипом она служит, - я согласился бы признать вас принцем-отцом, - сказал Ананда. - И юноша, сумевший оценить сходство, оценить краски портрета на стекле, достоин моей горячей благодарности.
     С этими словами Ананда подошел ко мне, обнял, и как ребенка подняв меня на воздух своими могучими руками, крепко поцеловал.
     - Надо фехтовать, Левушка, делать гимнастику, ездить верхом, закалять организм. Ваша худоба неестественна. Генри, доктор, займись моим другом
     Левушкой. Ну, а теперь - играть, - прибавил он.
     Выйдя из комнат Ананды и подходя к главному крыльцу, мы столкнулись с возвращавшимся князем. Узнав, что мы идем в музыкальный зал, он очень обрадовался, поспешил вперед, и вскоре мы все собрались в освещенном зале.
     Я был поражен, когда увидел в руках Ананды виолончель. Я не заметил ее утром среди прочих его вещей.
     Анна, в белом гладком платье из блестящего, мягкого шелка, как обычно с косами по плечам, в этот вечер была хороша так, что казалось невозможным вместить эту красоту в образ обычной, из плоти и крови созданной женщины.
     - Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми и пошлыми напевами, - сказал Ананда.
     Я сидел рядом с И., по другую сторону от него сел капитан, как раз напротив музыкантов.
     Что это были за лица. Глаза-звезды Ананды сверкали, точно бросая искры вокруг. У Анны горели розами щеки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд ее мелких, белых зубов.
     Ни в нем, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.
     Первые звуки рояля мгновенным вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, еще ближе сливаясь в гармонии и снова ее разбивая, несся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, Казалось, всем пространством вокруг.
     Я не мог представить, что поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.
     Звуки смолкли. О, как бедно стало сразу все! Какой унылой показалась жизнь, лишенная этих звуков. "Еще, еще", - молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.
     Снова полилась песня. Она показалась еще прелестнее и колоритнее.
     Огромная сила жизни лилась в этих звуках. Я не мог постичь, каким образом эти высшие, с недосягаемым талантом люди ходят среди нас, выдерживают вибрации таких простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Им нужен Олимп, а не обыденные дни с их трудом, потом и слезами... "Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм", - роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни и не знал, какую из них предпочесть.
     Внезапно Ананда встал и сказал:
     - Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.
     Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.
     В тумане слез, взволнованный до глубины души, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, сотрясавших всего меня сил. Точно под воздействием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе еще не знал.
     Как только смолкли звуки, Ананда подошел к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня заныло в сердце, поцеловал ей руку и сказал:
     - Старые, венгерские, последние, что я вам прислал. Еще никто не успел приготовиться, опомниться, а уже снова полилась песня. Но можно ли было назвать это песней? Разве это голос человека? Что это? Какойто неведомый мне инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлен, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись на Ананду, еле переводил дыхание.
     Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погибшую жизнь, погибшую любовь.
     Ревность, злоба, безумие - все человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби воплотились в песне и проникли в сердце. Но вот звуки изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир... "Зачем этот человек среди нас? - все не мог я отделаться от навязчивого вопроса. - Его место где-то выше, не среди простых людей".
     И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:
     Я только странник на земле.
     Среди труда, страстей и боли
     Избранник я счастливой доли.
     Моей святыне - красоте
     Пою я песнь любви и воли.
     Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви...
     Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый И., встать.
     Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже И. был необычно бледен, серьезен, почти суров. Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:
     - Я буду ждать вас завтра в пять часов.
     С большим трудом отдавая себе отчет во всем окружающем, встретив полные слез глаза Генри, я попросил И., чтобы верзила помог мне вернуться к себе, что мне нехорошо.
     Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.
     ГЛАВА 21
     МОЯ БОЛЕЗНЬ, ГЕНРИ И ИСПЫТАНИЕ МОЕЙ ВЕРНОСТИ
     Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо склонившегося надо мной И.; рядом, держа в руке рюмку, стоял Ананда.Я даже ахнуть не успел, как И. приподнял мою голову, а Ананда влил мне в рот что-то горькое, остро пахнущее, от чего я чуть не задохся.

      Почему-то я чувствовал себя слабым; мне хотелось спать и я закрыл глаза, хотя оба друга склонились надо мной, точно желая о чем-то меня спросить.
     Какие-то провалы в сознании, пробуждение в слабости и неизменная чья-то фигура вблизи меня - вот все, что сохранила мне память этих дней.
     Мне казалось, что я лег спать только вчера, когда в один из дней, проснувшись, ясно увидел И., задумчиво сидевшего подле меня. Я хотел встать, но его рука удержала меня.
     - Не поднимайся, Левушка. У тебя было обострение болезни, и Ананда опасался, что сотрясение мозга разобьет надолго твой организм. Но благодаря его усилиям и нашему общему уходу ты теперь спасен. Я чувствую себя очень виноватым перед тобой за то, что не уберег тебя от чрезмерно волнующих впечатлений. Простишь ли ты меня, ведь из-за моей непредусмотрительности ты пролежал две недели, - мягко и ласково глядя на меня, говорил И.
     - Я пролежал две недели? - совершенно изумленный, спросил я.
     Я старался вспомнить, на чем кончилась моя сознательная жизнь и где я жил бредовыми представлениями, а где она снова начиналась? Когда я заболел? Но какой-то шум в голове и звон в ушах не давали мне ничего сообразить.
     Одно только я понял, что И. считает себя в чем-то передо мной виноватым.
     И в такой степени смешной показалась мне эта мысль, что я протянул к нему руку и сказал:
     - Ну а у кого же мне просить прощения за то, что я вторично заболел и вторично отравляю вам жизнь, отнимая у вас столько сил и времени? Ах,
     Лоллион, я вдруг сейчас все вспомнил. Ведь это я снова - как тогда у Ананды
     - упал в обморок в зале? Музыка, музыка, такая необычайная, она словно заставила мой дух вылететь из меня. Иначе я не могу вам описать своего состояния. Я точно улетел и попал к Флорентийцу. Я знаю, что мне это снилось, будто я с ним. Он был в длинной белой одежде и что-то мне говорил.
     Я видел комнату, всю белую, но что я там делал, что он мне говорил, - я все забыл. Безнадежно забыл. А между тем, единственной моей мыслью была радость рассказать вам весь свой сон, все, что говорил Флорентиец. И вот, я все забыл и даже смысла не помню; только знаю, что Флорентиец несколько раз сказал мне: "Ты здоров. Ты совершенно здоров. Но если ты хочешь следовать за мною и быть моим верным другом, - ты должен стать бесстрашным. Только бестрепетные сердца могут подняться к высоким путям". Вот и все, что я запомнил.
     - Сейчас, Левушка, не говори столько. Надо сделать все, чтобы ты поправился поскорее. За эти две недели случилось очень многое.
     Самое большое огорчение капитана состояло в том, что он должен был уехать, не простившись с тобой, или, вернее, поцеловав твое безжизненное на вид тело. Этот закаленный человек, считая тебя умирающим, плакал. А верзила
     - того, как нервную барышню, я должен был отпаивать каплями и уверять, что ты будешь жить.
     Видишь ли, друг. Если, так или иначе, во сне или в бреду, наяву или в мечтах, - ты вынес из этой болезни сознание, что надо и можно двигаться дальше только в бесстрашии, - тебе надо сделать все, чтобы его обрести. Это твой ближайший и вернейший урок. А нам с Анандой, прошедшим в прошлом - как ты знаешь - тяжелый путь скорби и ужаса, предстоит помочь тебе в достижении этой задачи.
     Поэтому давай добьемся сначала полного физического выздоровления. Мне, тебе, Анне и еще кое-кому вскоре предстоят большие испытания. А точнее, мы должны помочь Анне и Строганову очистить их семью от того зла, которое - благодаря неосторожности жены Строганова - губит ее самое, их младшего сына и протягивает грязные лапы к Анне.
     Тебе, выплакавшему в горьких слезах свое детство и сомнения, теперь надо стать мужчиной. Уверенно стой на ногах и помогай нам с Анандой. Да вот, кстати, и он.
     И действительно, я услышал в соседней комнате, где прежде жил капитан, шаги Ананды и его голос. Потом я узнал, что в комнате капитана поселился
     Генри, разделявший с И. все хлопоты ухода за мной.
     Ананда вошел, осветив своими глазами-звездами всю комнату. Он точно внес с собой атмосферу какой-то радости, успокоения, уверенности.
     - Ну, что же? Был ли я прав. Генри, говоря тебе, что с Левушки, как перчатка, сойдет болезнь? - прозвенел его вопрос к Генри, которого я, находясь под обаянием Ананды, не заметил сразу.
     Генри смущенно улыбался, говоря, что это из ряда вон выходящий случай, что ни в одной из книг он не находил указаний к такому лечению, какое применил Ананда.
     - Знание, Генри, - это жизнь. А жизнь нельзя уместить ни в какую книгу.
     Если ты не будешь читать в больном его жизнь, а примешься искать в книгах, как лечится болезнь, - ты никогда не будешь докторомтворцом, талантом, а только ремесленником. Нельзя лечить болезнь. Можно лечить больного, применяясь ко всему конгломерату его качеств, учитывая его духовное развитие. Не приведя в равновесие все силы в человеке, его не вылечишь. Я даже не спрашиваю, как вы, Левушка, себя чувствуете, а предписываю: быть через три дня на ногах; на пятый день выйти в сад; на шестой ехать кататься с Генри; через неделю считаться здоровым и приняться за все обычные дела, вплоть до писания под мою диктовку писем и слушания музыки; а через десять дней помочь нам с И. в одном трудном деле.
     Генри всплеснул руками и даже присвистнул. Он являл собой крайнюю степень возмущения. Я засмеялся и, несмотря на слабость и звон в ушах, обещал - при должном количестве пилюль Али - выполнить наказ Ананды.
     - Это моего дяди лекарства приводили в ужас Генри и возвращали вам здоровье. Генри даже пробовал было не послушаться меня и попытался не дать вам ночью должной порции, боясь, как бы я не уморил вас. К счастью, я зашел к вам перед сном и поправил дело. Не то, защищая вас от меня, он отправил бы вас слишком далеко, - с юмором взглянув на Генри, звенел своим металлическим голосом Ананда. Но во взгляде его на И., в тоне голоса я уловил что-то скорбное.
     Внимательно меня осмотрев, он снял лед с моей головы, велел Генри убрать грелку от моих ног и сказал:
     - Вне всякого сомнения, все миновало, и вы совершенно здоровы. Если бы не стояла такая жара, я поднял бы вас с постели даже сегодня.
     Генри снова фыркнул что-то, и я понял, что он порицал методы лечения
     Ананды.
     - Генри, друг, надо отнести княгине вот это лекарство. Передай его князю; и первый раз дай его княгине сам, в каком бы состоянии - по твоему ученому мнению - она ни находилась. Ну, хорошо, хорошо, - улыбнулся он, видя вдруг изменившееся и молящее выражение глаз Генри. - Дважды за одну вину не взыскивают. Но... если ты дал слово слушаться моих указаний, - и вот перед тобой живой пример, как ты был не прав, отменяя мое предписание относительно
     Левушки. Там, где ты не знаешь всего до конца, - старайся точно выполнить то, что тебе сказано. Умничанье недостойно мудрого человека. Не говоря уже о том, что ты нарушил свое обещание верности, ты мог спутать нити многих жизней и погибнуть сам.
     Ананда не был строг, когда говорил все это. И голос его был мягок и ласков; но я не хотел бы быть на месте Генри и не смог бы, пожалуй, вынести спокойно его сверкавшего взгляда. Генри поклонился и вышел, все с тем же смущенным и расстроенным видом. Но я далеко не был уверен, что он смирился и осознал себя неправым.
     - Тебе, Левушка, предстоит решить сейчас один сложный и очень важный вопрос, если ты хочешь идти с нами и следовать за своим верным другом
     Флорентийцем.
     Ты уже и сам заметил, что в жизни есть много таких сил, о которых ты раньше никогда не задумывался. Когда-то - как ты сейчас - и мы с И. переживали бури жизни. И искали в ней удовлетворения личных желаний, не зная, что счастье не в них, а в знании и служении своему народу. В освобождении в себе всех высших сил для помощи людям, в развитии всех талантов и способностей для того только, чтобы звать людей к единению в красоте.
     Много говорить я сейчас не буду. Надо, чтобы ты поправился и сам решил: хочешь ли ты идти туда, куда я и И. будем тебя звать? Хочешь ли, легко, просто, добровольно повиноваться нам, имея одну цель в виду: стать близким другом и помощником Флорентийцу?
     Ты поймешь, как надо много знать и высоко подняться, чтобы приблизиться к нему. Пока ты знаешь мало, но веришь всецело ему и нам, - надо повиноваться не рассуждая. Ведь если бы я не поспел вовремя, Генри уморил бы тебя. Он, не имея достаточных знаний, пустился поправлять мои распоряжения, чем мог привести твое сердце и нервы в полное расстройство - и уже никто не смог бы вернуть тебя на землю.Вскоре нам предстоит сражение с человеком большой темной силы, злым эгоистом и бесчестным губителем чужих жизней. Если хочешь ближе подойти к  Флорентийцу, включайся с нами в битву. Но для этого надо победить в себе страх. Это условие - как новый урок - стоит сейчас перед тобою.
     Это одно, о чем тебе думать и что решать целых три дня, пока ты будешь лежать.
     А вот и второе: уезжая, капитан горевал, что не может поговорить с тобой.
     Он просил передать тебе письмо и этот пакет. Но читать тебе сейчас нельзя, как нельзя и разворачивать сию минуту свертка. Ни одно лишнее волнение не должно потрясать твое сердце эти три дня.
     Живи, как живут схимники; живи, как будто каждый наступающий день это последний день твоей жизни, думай о Флорентийце и о том, что я тебе сейчас сказал, если хочешь трудиться с ним. - Через три дня ты дашь мне ответ.
     Тогда же, в зависимости от твоего решения, мы с И. выработаем план наших действий относительно тебя, - улыбнулся он, пожимая мою руку. - Тогда же прочтешь и письмо капитана.
     От пожатия Ананды к моему сердцу пробежала какая-то волна теплоты и спокойствия. Не скажу, чтобы его слова не взволновали меня. Но вместе с тем, по мере того, как он говорил, я становился спокойнее, и мысль моя начинала работать совсем ясно. Теперь же, держа его руку в своей, я весь наполнился таким же чувством счастья, мира и уверенности, как в тот раз, когда Али взял меня за руку в комнате моего брата.
     Как тогда, так и теперь, сознание превосходства этого человека надо мной исчезло из моего сердца. Я уже не спрашивал себя, зачем такие люди, неизмеримо выше и совершеннее нас, ходят среди нас по земле, среди страданий и слез, страстей и зла, пачкая свои светлые одежды.
     Я, казалось, слился целиком с той добротой, с тем милосердием, которые так просто и легко изливал Ананда в мое маленькое сердце, мою неустойчивую взбудораженную душу. "Вот она, любовь, - не только думал я, но и ощущал всем своим существом
     Ананду. - О, если бы я мог научиться так любить человека! Все заключается в том, чтобы понять сердцем, что такое любовь, тогда нет места осуждению..."
     Я почти не заметил, как Ананда и И. вышли из комнаты. Мне думалось, что я снова дремлю, как и все эти дни, когда я ощущал, что как бы раздвоился. Я знал, что вот здесь лежит мое тело, и вместе с тем знал, что я - как мысль и сознание - летаю где-то, что я в нем и не в нем, и никак не мог слиться во что-либо ясное и четкое. Я точно был невесом.
     Но теперь, в эту минуту, я отчетливо ощущал тяжесть своего тела, чувствовал слабость, затрудненность каждого движения и понял, что начинаю выздоравливать, что бред мой кончился.
     Я хотел спросить себя, рад или не рад я, что вернулся на землю из мира моих грез. Но вошедший Генри принес мне завтрак, сказал, что все приготовлено руками самого И., а Ананда предписал непременно съесть все, что подано.
     Я поморщился, так как на большом подносе стояло много чего-то, а есть совсем не хотелось. Генри помог мне сесть и поставил поднос на низкую бамбуковую скамеечку прямо на постель. Я начал с шоколада и поначалу тянул его неохотно, как вдруг увидел на тарелочке "Багдад". Недолго думая, я отправил его в рот, и потом так захотел есть, что без разбора уничтожил все, что было подано, и даже заявил, что хорошо, да мало. Генри с ужасом смотрел на меня.
     - Левушка, а ведь я проиграл большое пари доктору И. Я спорил, что вы не осилите и половины этой огромной чашки шоколада, уж не говоря о каше и каких-то подозрительных блюдах, в которых И. упражнял свой поварской талант.
     А вы меня еще раз посадили на мель.
     Голос Генри был печален, и выглядел он вконец расстроенным.
     - Я очень сожалею, если чем-то огорчил вас. Генри; но, право, я желал бы только выразить вам большую благодарность за ваш уход и помощь, - сказал я ему.
     - Нет, Левушка, не вы меня огорчили, а я сам - как-то незаметно для самого себя - запутался в отвратительной сети интриг. И только сегодня слова
     Ананды точно пробудили меня от сна.
     Отчего я вдруг, пять дней назад, взбунтовался и не дал вам его лекарства?
     Сейчас я ответить не могу. А ту ночь у меня в душе подняло - как мне теперь кажется, без всяких причин и оснований - такой протест! Я осуждал и критиковал Ананду, поступавшего вопреки всем правилам медицины. Я стал считать насилием требование беспрекословно повиноваться в таком деле, где я тоже кое-что понимаю и имею даже степень доктора медицины. Да еще опубликованную научную работу, как раз по мозговым болезням вашего типа.
     И вот теперь мне стало очевидно, что я ничего не знаю, что не болезнь как таковую лечил Ананда, а видел и знал весь ваш организм. Тогда как всецело был занят книжным описанием болезни, а не вами.
     Когда И. готовил вам завтрак, бунт во мне стал нарастать. Я еле удерживался от грубости и детского желания побежать к Ананде и потребовать культурного отношения к больному. А И. поглядел на меня и, спокойно улыбнувшись, сказал: "Хотите пари, что Левушка все съест и скажет, что мало?
     Но прощу вас ничего, решительно ничего ему не давать до самого обеда, к которому я вернусь. Я буду сам обедать Левушкой в его комнате. И лекарств никаких, и визитов никаких".
     И так он еще раз посмотрел на меня, что я до сих пор не могу в себя прийти. Не то что это был приказ или осуждение. Их бы я вынес легко. Но во взгляде его читалось такое сострадание, такое сочувствие. Я понял, что он догадывается обо всех моих мыслях, в которых я даже себе не хотел бы признаться.
     Генри замолчал, опустил голову на руки и через минуту продолжал:
     - И это еще не все. Еще утром Ананда мне сказал, что сегодня BI придете в себя и будете в силах говорить и кушать, но никого и посторонних пускать к вам нельзя. А я обещал Жанне, которая каждый день приходит справляться о вас, что пущу ее к вам потихоньку.
     - Как могли вы так гадко поступить? - закричал я столь громко, что в соседней комнате раздались поспешные шаги, и сам И. быстро вошел к нам.
     - Что с тобой, Левушка? - беря мои руки, сказал он. - Отчего до си: пор стоит возле больного поднос? Чтобы привлекать мух? - тихо, в строго звучал голос И. - Или я совсем не могу положиться на вас ни чем? Вы, Генри, не желаете повиноваться ни одному из распоряжений Ананды. Зачем вы держите письмо от Жанны в кармане?
     - Посмотрите, что вы наделали, - указывая на меня, сказал И, А я задыхался, мне было тошно, я знал, что сейчас будет обморок.
     - Извольте идти отсюда, - сказал и Генри, и это было последнее, что я слышал. Мне казалось, что я проваливаюсь куда-то в пропасть, я слышал еще сильный волевой крик И., звавшего Ананду, и видел, как тот быстро вбежал в мою комнату. Но не уверен, что это не было моим бредом.
     Когда я очнулся, была уже, очевидно, ночь, а может быть, просто были опущены Шторы. В полумраке я различил грузную фигуру сидевшего подле меня отца Ибрагима.
     Я шевельнулся и попросил пить. Он вызвал И., и тот, радостно мне улыбаясь, сам дал мне питье, поблагодарил турка за ночное дежурство, а меня за то, что я так быстро победил свой глубокий обморок.
     Я, к своему удивлению, теперь все решительно помнил. Я не чувствовал больше слабости, зато во мне проснулся такой волчий аппетит, что я стал просить есть, а также пропустить свет в комнату, как можно больше света.
     Турок развел руками, смеясь, раздвинул шторы, так что я даже зажмурился от нахлынувшего света, и прибавил, что капитан-то был прав, считая меня каверзным мальчишкой.
     - Я чуть ли не оплакивал его всю ночь. Напросился в братья милосердия, гордясь тем, что выхаживай умирающего, а он взял да и отнял у меня все привилегии. Прикажете кормить этого волка? - спросил он.
     - Я схожу к Ананде и спрошу, чем кормить его волчью светлость, - рассмеялся И. - А вы, может быть, не откажетесь помочь ему умыться. Чур, не вставать, - прибавил он, грозя мне пальцем. - Пока я не вернусь с Анандой, считай себя безнадежно больным и принимай заботы Джел-Мабеда со свойственной больным грацией.
     Он быстро вышел, а я принялся за свой туалет, поразив худобой не только турка, но и самого себя. Я и не представлял, что можно так высохнуть за две недели. Турок покачивал годовой, бормоча: ~ - Вот и корми этого аскета. Неужели можно жить одной кожей и костями?Я требовал зеркало, уверяя, что иначе не могу расчесать отросшие кудри, но Джел-Мабед его мне не давал, уверяя, в свою очередь, что зеркало я съесть не могу, а сейчас важно только одно: хорошо кушать.

    Не успели мы доспорить, как оба доктора уже стояли рядом, смеясь и спрашивая, решил, ли я наконец, что для меня важнее: еда или красота?
     Я не дал ответа, а жадно потянулся к чашке, которую И. держал в руках.
     Турок очень одобрил такое практичное решение вопроса и вызвался пойти к повару заказать завтрак.
     Когда он ушел с наставлениями И., я сказал Ананде, что совсем здоров и мог бы уже встать. Ананда согласился и даже позволил выйти на балкон, но к вечеру, когда спадет жара, и с условием: съесть первый завтрак в постели, а потом пролежать три часа в полутьме. Если же через три часа он найдет меня в полном самообладании, ничем не раздраженным и крепким, - он разрешит мне встать. А завтра вечером сам осторожно сведет в зал послушать музыку. Я был в восторге.
     - Вы можете быть более чем уверены в непоколебимом моем спокойствии, так как я больше всего на свете хочу послушать вас и Анну. Я даю вам слово быть спокойным, а слово свое я держать умею. И вообще считаю, что если бы не ваша дервишская шапка, я бы не закричал вчера. Это она раздавила мне однажды мозги, и я стал так по-детски глуп. Стоило мне сказать Генри, что я не желаю видеть никого дня три, пока не отъемся и не стану походить на человека, - ничего бы и не случилось. А вот шапка подвела.
     - Да, вскоре ты убедишься воочию, друг, что значит зловещая шапка. И какой еще зловещей она может быть; как иногда вообще может быть вредной иная подаренная или носимая на себе чужая вещь, - очень серьезно сказал Ананда. -
     Надетая на человека злою рукой, вещь может лишить не только разума, но и жизни.
     Я не понял тогда его слов. Но сколько в них было правды, в этом я действительно убедился через несколько дней.
     Мои друзья, напоив меня приятно шипевшим, освежившим точно жизненный эликсир, питьем, ушли, оставив нас с турком завтракать. Турок потчевал меня, пока я не наелся до отвала, но не забывал и себя.
     Я должен был отдать дань степени прозорливости Ананды. После завтрака я захотел спать, захотел полутьмы. Турок задернул шторы, улегся на диван, и мы оба блаженно заснули.
     Второй день моего выздоровления прошел вполне благополучно. Изредка я поглядывал на конверт и сверток капитана, но даже в мыслях у меня не мелькало ослушаться Ананды. И музыки я ждал, конечно жадно ждал. Но в этом моем ожидании уже не было той страстности, с которой я жил до сих пор и которая, как на качелях, постоянно вталкивала меня в раздражение. Точно в самом деле я выплакал часть своего существа в тех потрясающих слезах, которые проливал в тайной комнате Ананды.
     Мне очень хотелось знать, где Генри, так как комната капитана была теперь пуста. Не менее горячо я хотел знать, как живут князь и княгиня, что делается в магазине Жанны и как идет жизнь Строгановых. Если бы Генри или князь были со мной, я мог бы их обо всем расспросить. Но спрашивать о чем-нибудь у И. я не хотел и не смел, если он сам считал нужным молчать.
     Весь день я провел один. Вопрос, который поставил передо мной Ананда, вопрос беспрекословного повиновения, о который все спотыкался Генри, меня даже не волновал. По всей вероятности - по сравнению с Генри, - я так мало знал и был так значительно менее его талантлив, с одной стороны; и так наглядно видел вершины человеческой доброты, благородства, силы в людях, подобных Али, Флорентийцу, И., Ананде - с другой, что мне и в голову не приходило сомневаться в своем, весьма скромном, месте во вселенной по сравнению с ними и их знаниями.
     Чем больше я постигал высокий путь жизни моих друзей, тем смиреннее и благодарнее относился к их любви и заботам.
     За этими размышлениями застал меня И., которому я так обрадовался, что снова, как ребенок, бросился ему на шею.
     - До чего ты смешноватенький, мой милый Левушка, на тебе только анатомию скелета изучать! И ты совершенно изменился. Несмотря на еще детскую угловатость, ты вырос и возмужал. У тебя совсем новое выражение лица. Тебя не только Анна и Жанна - каждая по-своему - не узнают, тебя и Флорентиец не узнает, - нежно обнимая меня и гладя мои кудри, говорил И.
     Мы сели с ним обедать, и он рассказал мне, что дела княгини блестящи.
     Благодаря усилиям Ананды совершилось то, на что он один никогда не решился бы. Ананда снесся со своим дядей и получил разрешение применить его метод лечения, в результате которого княгиня ходит не хуже, а лучше, чем ходила до болезни, хотя метод был очень рискованным.
     На мой вопрос, помнит ли княгиня, о чем говорил ей И. в первые дни ее воскресения, помнит ли, как она крикнула: "Прощение", - И. сказал, что дня два назад, когда завершился раздел ее имущества с сыном и адвокаты, вполне довольные, уехали в Москву, она сама просила Ананду и И. уделить ей время для разговора.
     Он не говорил подробно, в чем заключался этот разговор. Но сказал, что теперь у княгини исчез ее безумный страх смерти. Отношение ее к окружающим, которое, само собою, уже во время болезни стало меняться, теперь изменилось так, как ее естественные седые волосы сменили рыжий парик, а обычное старческое лицо выступило из-под прежней размалеванной маски. Мысли ее вырвались из железных тенет жадности и скупости, и она впервые увидела и поверила, что не все в мире покупается и продается.
     - Все же мне очень жаль князя. Как бы он ни проникся смыслом жизни, - старая жена - это такой ужас! - задумчиво сказал я.
     И. усмехнулся и ответил, что задаст мне вопрос о счастье князя года через три, когда мой жизненный опыт и знания продвинут меня далеко вперед.
     - Я вижу, что тебя не очень волнует вопрос беспрекословного повиновения,
     - сказал И. со знакомыми мне искорками юмора в глазах.
     - Нет, Лоллион. Этот вопрос меня вовсе не волнует; точно так же, как и второй вопрос Ананды. Для меня нет и не может быть выбора, потому что самой жизни без вас, без Флорентийца, без моего брата для меня уже быть не может.
     Я и не заметил, какое место занял в моем сердце Флорентиец, и только в разлуке с ним понял всю силу своей любви к нему. Я не успел осознать, каким волшебством сэр Ут-Уоми тоже занял огромное место в моем сердце. Но как, за что, когда и почему там воцарился ваш образ - это я знаю точно и приношу вам благодарность всем своим преображенным существом; быть чем-нибудь вам полезным, быть вам слугой, преданным учеником - вот самое мое великое желание, самая затаенная мечта. И я больше чем когда-либо прежде страдаю, думая о своей невежественности, невыдержанности, неопытности.
     - Мой милый мальчик, чем выше и дальше каждый из нас идет, тем яснее видит, что предела в совершенствовании нет. И дело не в том, какой высоты и какого предела ты достигнешь сегодня. А в том только, чтобы двигаться вперед в русле того вечного движения, которое и есть жизнь. И войти в него можно только любовью. Если сегодня ты не украсил никому дня своей простой добротой
     - твой день пропал. Ты не включился в вечное движение, которым жила сегодня вселенная, ты отъединился от людей, а значит, не мог подняться по пути к совершенству. Путь туда один: через любовь к человеку.
     Разговор наш прервал Ананда, а у меня так много было еще вопросов, и беспокойство о Генри было не из последних.
     - Я вижу, ты, Левушка, и в самом деле господин своему слову. В таком прекрасном состоянии я даже не ожидал тебя найти, - такими были первые слова
     Ананды. - Тебя смущает твоя худоба. Но... ты увидишь Анну и найдешь, что и она изменилась за это время разительно, так же как и ее отец. Постарайся быть очень воспитанным человеком и не подавай виду ни ему, ни ей, что ты заметил в них печальную перемену и поражен ею.
     - Я буду сама воспитанность и такт, - важно сказал я. - Хотя, признаться, оба эти словечка - еще из первых дней жизни с Флорентийцем - приносят мне немало хлопот и волнений. Буду очень стараться, но обещать, что не сорвусь случайно и не осрамлюсь, все же не могу.
     Мои друзья встали, чтобы идти в музыкальный зал. Помня слова Флорентийца, я взял письмо и сверток капитана и спрятал их в саквояж, а саквояж в свою очередь сунул в шкаф. - От кого ты прячешь вещи? - спросил И. - Ни от кого.
     Но Флорентиец велел никогда не оставлять дорогие мне вещи неубранными. Да и вы меня не раз учили аккуратности, - ответил я И.
     Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли в музыкальный зал.
     Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться по лестнице было довольно трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и все же ноги мои сгибались с трудом. Целую вечность, казалось, мы шли, пока, наконец, не добрались до цели.
     Зал был еще пуст; через минуту вошел туда князь со слугами, которые зажгли лампы и люстру. Милое лицо князя, сияющее перед моей болезнью, удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.
     Я хотел спросить, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должен вести себя воспитанный человек.
     Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у стены и постарался сосредоточиться. Я даже удивился, как легко на этот раз мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфереФлорентийца, точно держал его руку в своей. И когда голос Ананды: "Левушка,
  Анна идет", привел меня в чувство, я радостно встал и поспешил ей навстречу, следуя за И., но ноги плохо меня слушались.
     - Ты помнишь, Левушка, о чем говорил Ананда? - шепнул мне И.
     - О да. Буду счастлив испытать свое самообладание, - ответил я.
     Но когда я увидел Анну, с которой князь снял ее всегдашний черный плащ, я внутренне ахнул.
     - Вы, наверное, не узнаете меня, Анна, при моей теперешней худобе? - сказал я, восторженно целуя обе ее руки.
     - Вы. Левушка, не худобой поражаете меня сейчас, а чем-то другим, чему я еще не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а чтото духовное.
     Как будто в вас просыпается какая-то новая сила, - сказала Анна.
     - Да, а вот перед вами инвалид, - подавая мне руку, сказал Строганов. - У меня был сильный припадок грудной жабы, из когтей которой еле вытащили меня наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже увидеть этот дом и послушать еще раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор.
     Сверлите своими острыми глазамишилами жизнь вокруг вас и подмечайте все, что таится в сердцах окружающих. Пуще всего бегите от компромиссов, особенно, если они забрались в ваше сердце: "Коготок увяз, - всей птичке пропасть", - задыхаясь говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.
     Взяв меня под руку, он тяжело и медленно стал двигаться к дивану, стоявшему рядом с креслом, что я облюбовал. Не успели мы сесть, как в комнату вошел Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отошел в самый дальний угол. "Сколько причин для аханья было бы у меня, - подумал я, - если бы все это происходило до моей болезни".
     Генри - и раньше худощавый - стал совсем худ, будто долго постился. Но он не только осунулся, он изменился, точно в чем-то разочаровался, и помрачнел.
     Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.
     Анна села за рояль, и я и вправду изумился перемене в ней. За этим же роялем я видел ее юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно читал в ней все ее двадцать пять лет. Не то чтобы ее лицо прорезали морщины, но вместо безмятежно доброго, спокойно ласкового облика той Анны, к которому я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые, подергивающиеся губы, а время от времени точно какие-то молнии вылетали из ее глаз, - иначе я сказать не умею.
     Отец ее совсем не напоминал того веселого и бодрого человека, который месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.
     - Мы перенесем вас в начало XVII века и начнем с Маттесона. Это монах.
     Потом будут Бах и Гендель, - сказал Ананда.
     Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем прежнюю Анну, еще более прелестную, еще более вдохновенную, но не спокойную, как прежде, а бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.
     Как и в прошлый раз, пели не струны под смычком Ананды, лился живой человеческий голос, сметавший все преграды между сердцем и окружающей жизнью. Голос его виолончели входил мне в душу, не бередя ран, а вливая силы и мир.
     Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме лиц двух музыкантов. Не красота их и даже не вдохновение поражали меня сегодня. Если в прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую, какую-то неведомую молитву Божеству, каждым нервом участвуя в этих звуках.
     Я не думал - как когда-то проезжая по улицам Москвы - верю ли я в Бога и какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я нес моего Бога в себе; я жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь, всю, какая она есть, и растворяясь в ней в блаженстве и благоговении.
     Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из-под ее пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели мы; звала и играла кому-то, кто слушал ее не здесь; из глаз ее катились слезы, которых она не замечала... Но вот ее слезы высохли, в глазах засветилось счастье, точно ее услышали, сверкнула улыбка, отражая это счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли...
     В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.
     Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле него и ласково гладит его по голове.
     На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты счастья, и разойтись.
     Я все смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели ее слезы сожгли скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно обняла его и шепнула:
     - Больше не волнуйся. Все будет хорошо. Все уже хорошо; а то, что еще будет, - это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.
     Он, казалось, понял ее - совершенно для меня непостижимые - слова, просиял, поцеловал ее и перевел взгляд на подходившего к нам Ананду.
     - Довольно вам страдать, Борис Федорович, - ласково, но, как мне показалось, с некоторым упреком сказал он. - Я вам все время говорил, что вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как говорите, вы не были бы больны; и Анна так бы не страдала. Возьмите себя в руки. Ведь вы сейчас совершенно здоровы, у вас нигде ничего не болит. Если бы мой дядя был здесь, подле вас? Как бы вы взглянули в его светлое лицо? Разве вы не обещали, что не допустите в сердце страх?
     - Я очень виноват, очень виноват, - сказал, вздыхая, Строганов. - Но когда дело идет о моем единственном сокровище, об Анне, которой уже десять дней грозит ужасная опасность, - поймите меня, Ананда, мой великий, великодушный друг и защитник! Это единственное мое уязвимое место, где я не в силах победить страх.
     - Так вот и проходит жизнь людей, в постоянных заблуждениях. Оглянитесь назад, на прожитые вами десять дней. Что случилось с нею? Она жива, здорова и... счастлива сейчас. Разве не вы своими страхами и скорбью измучили ее? И если уж вы хотите знать... - Ананда замолчал на миг, как бы к чему-то прислушиваясь... - то опасность грозила Анне - или, вернее, вам, так как вы могли потерять ее, - здесь, сейчас, когда она играла, а вы и не подозревали об этом. Как и не подозреваете того, что вы сами, своим же страхом поставили ее у предела...
     Ананда замолчал, нежно взял обе руки Анны в свои, поднес их к губам, улыбнулся, обнял ее своей левой рукой и поцеловал в лоб.
     - Нет места сомнениям в сердце верном. А когда они проникают в сердце, происходит революция, разрушающая гармонию. Помни, друг Анна, что вторично вырвать тебя из бури, в которую ты попала сейчас, к ней не готовая, - я уже не смогу. Думай не о своих путях как о путях отречения; но о пути всех тебе близких по духу, на котором ты - сила и мир, если живешь в гармонии. Но если в твоем сердце будут жить сомнение и половинчатость, рухнешь сама и увлечешь за собой своих любимых. Вслед за сомнениями вползает страх, а там... опять попадешь в ту бурю, где была сейчас, и, повторяю, - я уже не смогу вырвать тебя из нее.
     Он еще раз поцеловал Анну в лоб. Только сейчас я заметил, как он бледен, измучен, точно не Ананда стоял предо мною, а тень его.
     Снова я ничего не понял, только защемило сердце. "Что могло так надорвать силы Ананды? Почему на его гладком лбу поперечная морщина? Почему И. так суров и скорбен?" - думал я.
     Все эти вопросы остались без ответа, а в сердце моем удвоилась преданность моим друзьям.
     Никому не хотелось чая, но чтобы не обидеть радушного хозяина, мы выпили по чашке и разошлись.
     Я искал Генри, но он исчез. А мне так хотелось хоть чем-нибудь облегчить его муку.
     - У каждого - свой путь, - сказал мне Ананда, когда я столкнулся с ним у двери. - Тебе сейчас - готовиться к ответу, его спрошу завтра. Если бы даже
     Генри и захотел говорить с тобой до этого срока, - я запрещаю тебе это. Ты видел, к чему ведет непослушание. Ты смутно понял сейчас, куда уводит сомнение. Отдай себе во всем отчет, не ищи помощи ни в ком и решай свою задачу в одиночестве.Я пришел в свою комнату. Я был счастлив. Ничто не разрывало мне сердце, я знал свое решение; знал каждым нервом свой путь; во мне все ликовало. Я знал
 - я был спокоен.
     Я хотел уже ложиться спать, как представил себе состояние Генри. Я очень многое дал бы, чтобы его утешить; но голос внутри меня говорил, что я ничего не сумею сделать сейчас для него, так как сам еще слаб. И понял запрет
     Ананды; это было желание оберечь нас обоих от лишних мучений без пользы для кого бы то ни было.
     Заперев дверь на ключ, я потушил свечу. Я твердо решил выполнить приказание Ананды, призвал дорогое имя Флорентийца и лег, всем существом чувствуя, что Генри непременно придет ко мне сам.
     И я не ошибся. Не успели затихнуть шаги Ананды и И., отправившихся провожать Строгановых, как кто-то постучался в мою дверь. И сердце мое ответно застучало.
     Стук повторился; и все затихло. Я, не знаю почему, подбежал к двери в комнату И. и тоже запер ее. Не успел я добежать до постели, как услышал звук поворачиваемой ручки.
     - Левушка, отоприте. У меня экстренная надобность. Скорее, мне надо передать вам поручение невероятной важности. От этого зависит жизнь двоих людей. Скорее, пока И. не вернулся, - слышал я задыхающийся голос Генри.
     Я неподвижно, молча лежал. Если бы он говорил мне даже, что он горит, что жизнь его зависит от нашего свидания, что я умру сам, все равно я бы не изменил Ананде и И. и не двинулся бы с места.
     Генри принялся так сильно дергать дверь, что я стал бояться, что он сломает запор. Я тихо встал, надел халат и решил перейти в комнату капитана, но тут услыхал, как открылась парадная дверь, и понял, что сейчас войдут мои друзья.
     Стучавший в дверь уже с остервенением, звавший меня громко и грубо, Генри не услышал шагов И. и Ананды.
     В комнате И. все смолкло. Затем я услышал голос Ананды, говорившего на незнакомом мне языке, потом торопливые шаги князя, спрашивающего, что это за шум ему послышался. Потом снова все смолкло, и через некоторое время я услышал дорогой голос И.
     - Ты можешь открыть дверь, Левушка?
     Я открыл дверь; И. осветил свечой мое лицо, ласково улыбнулся и сказал:
     - Первое испытание на верность ты выдержал, дорогой мой мальчик. Иди дальше с той же честью и станешь другом и помощником тем, кого ты выбрал себе идеалом.
     ГЛАВА 22
     НЕОЖИДАННЫЙ ПРИЕЗД СЭРА УОМИ И ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ЕГО С АННОЙ
     На утро следующего дня, не успел я проснуться, как И. позвал меня к
     Ананде.
     Мы спустились вниз, было еще не жарко, и я с восторгом вдыхал аромат цветов, которые князь развел во множестве.
     Шум города доносился откуда-то издалека. Мне казалось, что это там, за нашей оградой, мечутся люди и бушуют страсти, свиваются клубки страданий и быстро исчезающего счастья. А здесь, подле И. и Ананды, живет атмосфера устойчивого мира.
     Но тотчас мелькнуло в памяти измученное лицо Генри, его бешеный голос. Я вздохнул и еще раз прочувствовал утверждение И., что невозможно поднять человека в иную атмосферу, если он не носит ее в себе.
     Первым, кого я увидел у Ананды, был Генри, уныло сидевший перед столом.
     - Здравствуй, Левушка, - сказал мне Ананда. - Скажи, пожалуйста, почему ты ночью не открыл Генри дверь, хотя он заклинал тебя это сделать, уверяя, что двум людям грозит смерть?
     - Только потому, что дал себе слово не нарушить верности вам. Ведь я обещал вам ни с кем три дня не видеться. Только потому и письмо у него не взял. И говори он мне, что сгорит в огне, если я ему не открою, - я все равно верил бы вам, а не ему; верил бы, что того, что знаете и можете вы, не знает и не может Генри; хотя - в то же самое время - я совершенно уверен, что Генри знает и может гораздо больше, чем знаю и могу я сам.
     У меня не было и нет никаких сомнений. И если вы считаете, что я поступил не так, прошу прощения. Но ослушаться ни вас, ни И., ни Флорентийца я все равно не могу.
     Зная свою невежественность, я не осмелился бы судить о ваших распоряжениях. А будучи спасенным вами от смерти, зная, как самоотверженно откликнулись вы на зов Флорентийца помочь моему брату, - я из одного чувства благодарности и преданности решился бы скорее разделить вашу печальную судьбу, если бы такое могло случиться, нежели нарушить данное вам слово.
     - Что ты скажешь мне. Генри? - спросил Ананда. Его голос меня потряс. Ни один отец не мог бы так ласково, с таким состраданьем обратиться к провинившемуся сыну. Я внутренне устыдился. Да, я гордился тем, что выполнил свой урок, что не споткнулся об условность, видя существо дела. Да, я понял, что действительно люблю своих высоких друзей и предан им. Ну а любил ли я
     Генри? Голос Ананды, в котором не было ни капли упрека, а одно только бесконечное сострадание, показал мне, как именно должна звучать истинная любовь.
     Генри, за минуту до этого мрачный, поднял голову, посмотрел Ананде в глаза и хрипло сказал:
     - Сам не понимаю, как мог я дойти до такого состояния. - Я ведь тебе говорил, чтобы ты не брал писем у Жанны. Я тебя предупреждал, чтобы ты не знакомился с Браццано. Объяснил, что тебе - кармически с ним связанному - придется ему помогать, но лишь тогда, когда ты поймешь суть его злодеяний. Я запретил тебе даже видеться с ним сейчас без меня или И., а ты пошел к нему, да еще повел с собой Жанну. - Нет, Жанна не переступала его порога.
     - Только потому, что вас встретил Строганов и ты не посмел увести ее из магазина в рабочее время, - продолжал Ананда. - Но дело теперь не в этом.
     Ты, Генри, потерял возможность кончить свои вековые счеты с этим человеком.
     Ты мог, с нашей помощью, заплатить добром и любовью за то зло, что нанес когда-то этот человек тебе и твоей матери. И ты не вынес самого легкого из испытаний, чтобы двинуться дальше.
     Тебе надо сейчас расстаться со мной, но не потому, что я сержусь на тебя или недоволен. Но просто потому, что в атмосфере тех вибраций, где живу я, в колебаниях волн той частоты и высоты, где легко дышу я, - ты, с бунтом в душе, жить не сможешь.
     Выбрось письма, - они давят тебя. Рука, их писавшая, была во власти зла, под гипнозом сильного, темного и лживого существа. Брось брелок, который привесил тебе Браццано. Посмотри, во что превратилась голубая жемчужина, которой ты так любовался.
     Генри, до корней волос залитый краской стыда, вынул часы и с трудом, дрожащими руками, отцепил круг из черного агата. Он собирался положить брелок на стол, но И. удержал его руку, говоря:
     - Не надо пачкать стол этой отвратительной вещью. Посмотри, где же твоя голубая жемчужина? Генри положил брелок на ладонь и вскрикнул:
     - Да ведь еще вчера днем я видел, как она переливалась голубым и алым цветом! А теперь здесь смола, липкая и красная, как капля крови.
     - Брось ее вместе с письмами в камин, и ты, быть может, кое в чем убедишься, - подавая зажженную свечу медленно, как бы что-то преодолевая, сказал Ананда.Генри колебался. Но две пары глаз излучали такую огненную волю, что он бросил письма в камин, туда же брелок и поджег.
  Как только бумага вспыхнула, раздался треск, подобный выстрелу, и все, что было только что брелком, разлетелось в мельчайшие куски, а потом в порошок. Комнату наполнил смрадный дым. Я закашлялся и с трудом дышал. Генри же, не отрывая глаз, смотрел в камин. На лице его выступили капли пота, он точно видел что-то в огне. А пламя - для двух писем - было несоразмерно велико.
     Вдруг он вскрикнул, упал перед Анандой на колени и прошептал: - Какой ужас! О Боже мой, что я наделал? Что меня ждет теперь?
     - Ты вернешься в Венгрию. И уедешь к моему другу, если действительно хочешь заново начать поиски пути к самообладанию и встрече со мною. Не задумывайся о том, что будет в далеком будущем. Ищи сегодня, сейчас силу и любовь решить свой вопрос. Если же не хочешь всего этого, если встреча со мной когда-нибудь тебя не прельщает, - иди своим путем как знаешь и как хочешь. Ты свободен, как был свободен, когда жил со мною. Но если решишься поехать к моему другу, - ты должен отправляться через три часа с отходящим пароходом.
     - Жить без вас? Жизни нет для меня там, где нет вас. Но я понял, что виновен, и раздумывать не о чем. Я еду. И слов никаких не даю. Не потому, чтобы я не верил в свои силы. А потому, что я знаю верность вашей любви, знаю, что вы меня позовете, если я буду готов и достоин. Я вымолил, чтобы вы взяли меня с собой. И вы - против воли - меня взяли. Не буду больше просить.
     Не буду попусту ждать. Я буду действовать и жить, как если бы я жил подле вас.
     - Иди, собери вещи, ни с кем ни о чем не разговаривай и вернись сюда. Я сам объяснюсь с князем, дам тебе письмо и провожу тебя, - погладив его по голове, сказал Ананда.
     С большим трудом Генри овладел собой, поклонился нам и вышел. Ах, как в эту минуту я любил Генри! Как хотел бы обнять его, попросить прощения за самолюбивые мысли и сказать ему, что всем сердцем понимаю, как тяжела для него эта разлука. Но я не смел прервать молчания своих друзей.
     Через некоторое время Ананда встал и позвал нас в свою тайную комнату.
     Здесь он сел за стол, посадив И. рядом, а я устроился под новым деревцем сирени, которым чьи-то любящие руки заменили мое, отцветшее.
     - Много еще людской скорби увидишь, Левушка, в жизни и немало испытаешь сам, И всякий раз, с каким бы страданием ты ни встретился, будешь видеть, что истоки каждого - в страхе, сомнениях, ревности и зависти, а также в жажде денег и славы. На этих корнях произрастают все другие страсти, в которых гибнут люди. Вторая половина горестей проистекает от слепоты, от мысли, что жизнь есть маленький период от рождения до смерти, глубоко личный и отрезанный от остального мира. И этот главный предрассудок мешает увидеть ясно всю вселенную, понять свое в ней место.
     Не считай нас высшими существами, как иногда ты склонен это делать.
     Когда-то и я, и И. - мы шли так же, как ты идешь сейчас. В страданиях и плаче раскрывалось наше сердце, в тревогах и муке расширялось сознание.
     Твой талант, твои прежние искания высшей духовной жизни, о которых ты сейчас не помнишь, дали тебе возможность и в этой жизни продолжить свой путь совершенствования. Они-то и столкнули тебя с Али и Флорентийцем, с нами и еще сведут со многими в будущем. Я счастлив, что честь твоя и стойкая верность не поколебались и еще более приблизили тебя к нам.
     Видишь ли, одним из дел, почему я сюда приехал, - были Генри, Анна и
     Строгановы, запутанные в подлую сеть Браццано когда-то в прошлом и сейчас.
     Что касается Генри - ты видел и слышал сам. А между тем, он многое уже победил и несколько раз бывал на высоте возложенных на него задач.
     У тебя путь иной. Ты одарен сверхсознательными силами, которых не умеешь еще понять. Интуитивно тебе видны смысл и радость жизни, до которых люди-скептики, экспериментаторы, привыкшие все ощупывать руками и считать реальным лишь то, что могут нащупать, доходят веками. Им обрести цельность верности так же трудно, как тебе поколебаться в ней. Для них реальность - земля, все остальное - понятия абстрактные.
     И. расскажет тебе, что произошло за это время в доме Строгановых. Ты же укрепишь здоровье в течение десяти дней и будешь потом вместе с нами сражаться за жизнь и свободу Анны, ее отца и матери, а также младшего брата, уже гибнущего под давлением Браццано.
     Я прошу тебя еще два дня не видеться с Жанной, которая изводит князя, прося о свидании: но он держится не хуже твоего, хотя и очень страдает, так как - при его доброте - ему слишком тяжело ей отказывать.
     Ты не удивляйся, что еще так долго ждать часа зловещего сражения. Если бы
     Генри нам не изменил - он помог бы нам очень. Теперь же его роль должен отчасти взять на себя ты. А другую часть его труда выполнит капитан, Я получил от него сегодня письмо. Он благополучно окончил рейс и через восемь-девять дней будет здесь. Вот его-то мы и подождем.
     Ну, будь и дальше столь благополучен на своем духовном пути, мой друг.
     Добивайся полного бесстрашия. И не забудь, что бесстрашие - это не только отсутствие трусости. Это еще полная работоспособность, полное спокойствие в атмосфере опасности. Тебе надо так уметь жить, чтобы ты, ощущая руку
     Флорентийца в своей руке, не знал не только страха, но даже дрожания в нервной системе своего физического проводника.
     Ананда проводил нас с И., и его глаза-звезды долго еще стояли передо мной.
     Мы вышли в город и, медленно шагая по тени, добрели до кондитера с волшебным "Багдадом". Признавшись ему, что еще ничего не ели, мы попросили нас накормить по своему усмотрению. Он провел нас на маленький, укрытый в тени балкон и попросил подождать минут пятнадцать-двадцать, но за терпение мы будем с лихвой вознаграждены. И. напомнил, что мы вегетарианцы, и заверил, что согласны ждать хоть полчаса.
     Оставшись вдвоем со мной, И. стал рассказывать, что произошло за то время, что я проболел.
     Одной из первых новостей для меня был визит Строгановой к Жанне, куда она
     - втайне от мужа и дочери - привезла Браццано.
     - Как несложно было Браццано сделать Жанну своим орудием, так же несложно оказалось ей обворожить Генри и свести его с самим Браццано. Генри поверил, что Строганов ревнует дочь и поэтому не позволяет выйти замуж, что Анна - жертва деспотизма отца и Ананды, и что наибольшие страдальцы в семье - сама мать и ее младший сынок.
     Когда Генри прощался с Браццано, тот сумел внушить ему, что нужно заманить меня любыми способами. Вместе с тем Браццано, имея полную власть над женой Строганова и ее сыном, подготовляет все для похищения Анны.
     Браццано боится только Ананды, так как со мной одним он предполагает расправиться при помощи своей клики, пусть даже отправив меня на тот свет, - улыбнулся И. - Но он не знает, что сэр Уоми уже едет к нам. И тебе предстоит приятная встреча с Хавой. Браццано уже забыл, - помолчав, продолжал И., - как ему пришлось уронить свой наговоренный браслет, который он, кстати сказать, украл. А я жалею, что дал ему возможность выпрямиться раньше времени. Я не учел, что он так скоро все забудет, и не понял сразу, как сильна эта гадина.
     Дальше он мне рассказал, как Строганова своими безобразными домашними сценами довела мужа до безумного страха и, наконец, припадка, едва не стоившего ему жизни.
     - Но Анна? - перебил я И., не будучи в силах выдержать более. - Неужели
     Анна могла сомневаться, выходить ли ей за Браццано?
     - Нет, сомнения, тоже едва не унесшие и ее, крылись в другом. Видя кажущуюся инертность Ананды, она решила, что он не знает, как преследует ее турок, и просила помочь освободиться от него. Ананда на это ответил, что причина ее страданий в ней самой, что ей надо проверить, действительно ли она уверена теперь в правильности того пути целомудрия, который сама - добровольно и вопреки совету Ананды - избрала. Что надо для себя ясно решить вопрос, идет ли она путем радостной любви, желая найти освобождение. Или она избрала целомудрие только лишь потому, что любимый не может быть ей мужем?
     Если она идет путем отречения и отказа, ограничения и отрицания вместо утверждения жизни, где любя побеждают и творят в радости, - она не дойдет туда, где сможет слиться в труде и творчестве со своим возлюбленным.
     Анна, не углубляясь в смысл сказанного Анандой, решила, что ее по-настоящему не любят. Впала в сомнения, правильно ли вообще повела она свою жизнь; бунтовала, требовала, ревновала и даже усомнилась в том, кого любила. Ты видел сам финал этой драмы души за роялем, - закончил он.
     Нам принесли завтрак, подали кофе. Вновь оставшись одни, мы возобновили разговор.- Ты видел внешнюю сторону драмы у рояля. Я расскажу тебе то, чего ты видеть не мог. Сомнениями, слезами, ревностью и горечью Анна возмутила ту устойчивую атмосферу чистоты и мира вокруг себя, в которой был бессилен действовать да-Браццано.
Чтобы его злая воля и грязные мысли могли претвориться в действия, было необходимо, чтобы в душе и мыслях Анны возникли щели, в которых можно было бы зацепиться его злу. Ее внутренний разлад предоставил Браццано эту возможность. Владея силой привлекать к себе такие же злые токи других людей, он вызвал вокруг нее целую тучу злых сил и мыслей, внушавших Анне, что любимый ее - шарлатан, что никакой иной реальной жизни и радости, нежели земная жизнь страстей, не существует, что не ради абстрактных величин живут люди, а для своих близких, плотью с ними связанных. И пока Анна играла первую часть сонаты, горе ее доходило до отрицания Бога, его путей, отрицания высоких людей с их недосягаемой честью. Она была готова признать фикцией все, чем жила годы. Здесь-то и пришлось Ананде, предельно сосредоточив внимание и волю, вызвать образ своего дяди - вельможи и доктора, о котором я тебе говорил.
     Ты по личному опыту знаешь, что можешь услышать и увидеть Флорентийца, если сосредоточишь на нем внимание и свою чистую любовь. Но передать другому свое виденье, если он не обладает этой высшей психической силой, задача очень тяжелая для физического тела человека. Это сделал Ананда для Анны и спас ее, вернул ей силы жить и вновь обрести полное равновесие духа. Потом я расскажу тебе о сыне и жене Строганова... Вошел хозяин, мы горячо поблагодарили его и пошли домой. - Теперь, я думаю, настало время прочесть письмо капитана. А я пойду к Ананде. Я бы очень хотел, чтобы ты не выходил из наших комнат, пока я не вернусь, - сказал мне И., когда мы возвращались.
     Я обещал, крепко решив, что никуда не пойду. Я достал письмо и сверток капитана. Запер все двери и сел на диван. И поймал себя на мысли, что почему-то жду Жанну. Не то, что жду даже, но - как и тогда ночью, когда я был уверен, что придет Генри, - я был и теперь уверен в появлении Жанны.
     Я стал читать письмо моего дорогого капитана. Любовь свою к нему и ее настоящую глубину я понял только сейчас, когда стал разбирать его крупный, как будто четкий, но на самом деле не очень легко разбираемый почерк. "Левушка, - храбрец-весельчак, - т.е. до чего я огорчен, что должен уехать, оставляя Вас не то живым, не то мертвым.
     Некоторую долю спокойствия я, конечно, увожу в сердце, потому что оба
     Ваших друга сказали мне, что Вы будете жить. Но все эти дни мне так не хватало Вас, Вашего заливистого смеха и мальчишеских каверз.
     В Константинополе я пережил целых три этапа жизни. Сначала я все похоронил. Потом я ожил и увидел, что многое уже ушло, но жизнь еще не потеряна.
     Теперь во мне точно звенит какая-то радость. Как будто я обрел новое спокойствие: не один только мозг воспринимает день и сопутствующие ему страсти и желания, а на каждое восприятие мозга отвечает сердце; пробуждается доброжелательство ко всякому человеку, а страсти и желания молчат, не имея прежнего самодовлеющего значения. Это для меня так же ново, как нова и непонятна моя, человека холодного и равнодушного, привязанность к
     Вам. Я думаю, что Вы меня поразили в самое слабое мое место Вашей дикой храбростью. (Простите, но иного названия я ей не нахожу.)
     Я с детства носился с идеей неустрашимой храбрости. Бесстрашие было моим стимулом жить, И вдруг я встретил мальчишку, который меня так запросто переплюнул, вроде бы как съел соленый огурец!
     По логике вещей я бы должен был завидовать Вам и Вас ненавидеть. А вместо этого я прошу Вас принять от меня маленький привет в знак моей всегдашней памяти и любви, преданной дружбы и желания жить вблизи от Вас. Ваш капитан".
     Я был тронут письмом и его - незаслуженными мною - лаской и приветом.
     Растеребив изящно и хитро увязанный пакет, я, наконец, вынул кожаный футляр, открыл его и вскочил от неожиданности.
     Точная копия кольца, которое подал я Ананде от капитана, только с буквой "Л" и с камнями зеленого цвета, лежала на белом атласе футляра.
     Я вынул его. По бокам и сзади - вместо фиалок на кольце Ананды - были вделаны очаровательные лилии из изумрудов и бриллиантов. На дне футляра лежала записка. "Анна сказала мне, что Ваши камни - изумруд и бриллиант; а цветок ваш - лилия. Так я и поступил. Угодил ли?" - прочел я написанное размашистым почерком.
     Я был и очень рад, и очень смущен. Я вспомнил, как сказал ему: "Вот такого - никто мне не подарит", - когда мы сидели на диване в комнате Ананды и вместе любовались его кольцом.
     Все еще сидел я над кольцом, уйдя в размышления о том, где теперь капитан, что он делает, кто подле него и как я буду рад его видеть снова, как вдруг услышал какую-то возню в комнате рядом, похожую на ссору, и голос князя, который я даже с трудом узнал. Обычно он говорил тихо, я и не представлял себе, что он может разговаривать так возмущенно, громким, высоким голосом.
     - Две недели подряд вам говорю, что он болен, что его нельзя беспокоить, потому что это может вызвать еще один рецидив болезни, - и тогда уже ему не будет спасения, - кричал князь, несомненно с кем-то борясь. - А вы, каждый раз повторяя, что обожаете его, лезете с какими-то письмами, с какими-то поручениями, от которых меня издали тошнит. Как вы можете быть игрушкой этого негодяя? - услышал я французскую его речь задыхающимся голосом.
     - Вы бессердечный! Это вы зловещий человек! Вы уморили свою жену, как рассказала мне мадам Строганова. Теперь участвуете в заговоре, чтобы уморить
     Левушку, - кричала вне себя Жанна, голосом визгливым и вульгарным.
     - Если бы я не видел вас прежде, до знакомства с этим злодеем, если бы вас не представили люди, которым я обязан не только жизнью моей бедной жены, но и своей жизнью, - я бы не задумываясь выбросил вас сейчас же вон, чтобы никогда больше не видеть вашего бессмысленного лица в моем доме. Но я думаю, что вы сошли с ума! Что вы одержимы злой волей, - и только потому я говорю вам: извольте уйти отсюда сами; вы не увидите Левушку, разве только если у вас под пелериной нож и вы решитесь меня зарезать. Несколько минут прошло в молчании. - Боже мой, Боже мой! Что они со мной сделают, - услыхал я снова голос Жанны, молящий, плачущий. - Ну поймите, поймите, - я должна отдать
     Левушке этот браслет и это письмо. Для Анны. Он должен сам надеть ей браслет, потому что я не могу, не имею сил подойти к ней. Ну поймите, - не могу, да и только! Лишь я беру браслет и подхожу к Анне, - что-то меня не пускает. Нет препятствий, а подойти не могу! А Левушка может. Поймите, если я не передам ему поручения - лучше мне и домой не возвращаться. Ну вот я на коленях перед вами, пожалейте меня, моих детей, - рыдала Жанна за дверью.
     Мое сердце разрывалось. Но я понимал, что должен в полном самообладании звать Флорентийца. Я сосредоточил на нем все свои силы и - точно молния - мне ударил в уши ответ: "Зови сейчас же, сию минуту Ананду".
     Я еще раз сосредоточил все свое внимание, почти изнемогая от напряжения, и услышал как бы издали голос Ананды: "Иду". Я мгновенно успокоился, как-то утих внутри. И тут же совершенно ясно осознал степень безумия Жанны. Поняв вдруг, что у нее есть нож, что она ранит князя, я бросился к двери, но уже другая сильная рука держала руку несчастной, в которой сверкало лезвие тонкого и узкого, длинного ножа... Ананда встряхнул руку Жанны, нож выпал. -
     Не прикасайтесь, - крикнул Ананда князю, собиравшемуся поднять нож. -
     Левушка, закрой дверь этой комнаты на ключ, чтобы сюда никто не вошел от князя, - обратился он ко мне. - Ну а вы, бедняжка, - по-французски сказал он
     Жанне, - положите рядом с ножом ваш дрянной браслет.
     Жанна как сомнамбула, ни на кого не глядя, положила футляр рядом с ножом на пол.
     - Протрите руки, шею, лицо вот этим тампоном, - снова сказал он ей, подавая куски ваты, смоченной жидкостью из флакона, который вынул из кармана.
     По виду флакон напомнил мне тот чудной пузырек, где находилась жидкость, которой смазал меня перед пиром у Али мой брат и я стал черным. Я перепугался, что, вдобавок ко всему, бедная Жанна превратится в Хаву.
     К счастью, этого не случилось, и я с облегчением вздохнул, видя, что
     Жанна не чернела, хотя усердно терла лицо, шею, руки. Исполнив это, Жанна постояла с минуту в раздумье. Она осмотрела всех нас с удивлением и сказала слабым голосом, точно никого не узнавая:
     - Где я? Почему я здесь? Неужели это пароход? О капитан, капитан, не выбрасывайте меня, - вдруг сказала она Ананде. Она снова помолчала, потерла лоб обеими руками. - Нет, нет, вы не капитан, это не пароход. Но тогда где же я? Ох, голова моя, голова! Сейчас лопнет, - в каком-то бреду тихо говорила Жанна.
     Ананда взял ее за руку, князь пододвинул ей кресло и, покачивая головой, усадил в него.
     - Я так и думал, что она сошла с ума, - сказал он. - Признаться, она и меня едва не потянула за собой. Я еле выдерживал ее истерики последних дней.
     - Левушка, впусти И., он у двери, - сказал мне Ананда. Я не услышал стука за суетой в комнате, подбежал к двери и впустил И.
     Ананда отошел от кресла, указал И. на Жанну, и тот, подойдя к ней, положил ей руку на голову, - Узнаете ли вы меня, Жанна? - спросил он, -
     Господин старший доктор, как же могу я не узнать вас? - ответила тихо и совершенно спокойно Жанна. - Зачем вы сюда пришли, Жанна?
     - Я сюда пришла? Вы ошибаетесь, я сюда не приходила и этого дома я даже не знаю, - снова тихо отвечала Жанна. - И я очень хочу к себе. И. отнял свою руку.- Ах, нет, нет, я не хочу домой, там ждет меня что-то ужасное... Хотя ведь там мои дети. Боже мой, что все это значит? Больно, больно в сердце, - вдруг громко закричала она. Ананда быстро подошел к ней и взял обе ее руки.
 - Посмотрите на меня, Жанна. Знакома ли вам вот эта вещь? - Он подал ей обычный восточный кошелек, шитый бисером.
     - Да, это дала мне вчера мадам Строганова. Она сказала, что это подарок
     Браццано ее младшему сыну; но оттуда выпало несколько бисеринок, от чего расстроился рисунок. И что такие бисерины есть только у Анны; что нужно взять их в ее рабочей шкатулке и поправить рисунок. А я не могу их взять; не знаю почему, а не могу. - Ее голос перешел почти на шепот.
     И. подвел меня к Жанне, которая или не видела, или не узнавала меня до сих пор.
     - Левушка, Левушка, ах как вы мне нужны! Я вас, кажется, уже год ищу.
     Хотела вам что-то очень важное сказать, а сейчас все забыла. Где вы были все это время? Вот здесь... - Она стала искать у себя в кармане пелерины. - Нет, я больна, Левушка, - сказала Жанна ничего не найдя в кармане и опустив руку.
     И. поднял безжизненно упавшую руку Жанны и с помощью князя перевел несчастную женщину в свою комнату. Здесь он еще раз отер ей лицо и руки и подал стакан с водой, куда налил чего-то. Жанна жадно выпила; на ее безжизненном и бессмысленном до сих пор лице появился румянец. Через минуту перед нами сидела прежняя Жанна, Жанна самых лучших и чистых минут своей жизни.
     - Теперь вам надо вспомнить, как вы жили эти последние дни, Жанна, и рассказать нам, что было с вами. Мы хотим помочь, но для этого надо, чтобы вы все вспомнили сами, - обратился к ней И.
     - О, наконец я дышу спокойно, я вижу вас и Левушку живыми. Если бы я хотела рассказать вам, что со мной было, то могла бы сказать только одно: я была как мертвая, - сейчас я воскресла. Меня давила какая-то мысль, будто я должна сделать что-то, похожее на преступление... Да, да, вспомнила,
     Браццано велел мне добиться через Левушку, чтобы на руке Анны был его браслет; что он только тогда может быть спокоен, что она выйдет за него замуж. Теперь я вспомнила все. Он привел меня сюда, велел идти к Левушке, и хоть убить кого-нибудь, а пройти к нему и передать этот ужасный браслет.
     Знаете ли, он точно жжет руки, когда его держишь, этот браслет.
     Она замолчала, потерла лоб, обвела нас всех взглядом и спросила:
     - Я не сделала ничего ужасного?
     - Нет, все хорошо. Забудьте теперь обо всем этом и ничего не бойтесь. Мы проводим вас домой, - сказал ей Ананда.
     - Как страшно! Там будет ждать Браццано. Он меня убьет, - прошептала
     Жанна, сжимаясь в комочек.
     - Не бойтесь ничего. Сейчас мы пойдем встречать одного нашего друга. С ним приедет его секретарь, женщина. Она негритянка. Для нашего друга у нас есть помещение, но ее нам поместить некуда. Не дадите ли вы ей приют на эту ночь? В отеле она слишком привлечет к себе внимание, чего бы нам не хотелось, - сказал Жанне Ананда. - Ах как я буду рада! Я так боюсь одна теперь. - Если разрешите, я проведу ночь в вашем магазине, внизу, и тогда вам совсем не будет страшно, - подавая Жанне накидку, сказал И.
     - Надо спешить. Князь, мы вас эксплуатируем. Но я только час назад узнал, что именно сегодня должен встретить того мудреца из Б., о котором вам говорил, - пожимая князю руку, сказал Ананда. - Разрешите мне занять комнату капитана, а ему я уступлю свои.
     - Зачем же? Хватит комнат в доме, - запротестовал было князь, но Ананда настоял на своем.
     Мы простились с нашим милым хозяином и поспешили к пароходу.
     Жанна шла между И. и Анандой, а И. держал меня под руку. Я так одурел от всех происшествий дня, что стал "Левушкой-лови ворон".
     Когда мы завернули за угол пустынной улицы, то увидели что навстречу идет
     Браццано, нагло глядя на нас. Его адская физиономия выражала крайнее раздражение.
     Но не сделав и трех шагов, он вдруг согнулся чуть не пополам, свернул на мостовую и стал переходить улицу. - Идите, - сказал нам Ананда. - Я сейчас вас догоню. В один миг он был подле турка, и каждое слово, произнесенное его металлическим голосом, долетало до нас:
     - Еще есть время одуматься. Доползи сгорбленным до дома и три дня не имей сил разогнуться. Обдумай, во что вступаешь. Обдумай, кого вызываешь на бой.
     Еще есть время, еще можешь все искупить. Сиди без языка и движений и думай.
     Опомнись или пеняй на себя за все, что последует. В последний раз милосердие дарит тебе зов и возможность исправиться.
     Ананда догнал нас, оставил И. с Жанной, ласково обнял меня и сказал:
     - Мужайся, мой дорогой. Так много испытаний упало на тебя сразу. Боишься ли ты? - спросил он меня.
     - Месяц назад меня перепугала Хава. Но турка я не испугался и вообще ничего в вашем присутствии не боюсь. Я только молю Флорентийца помочь мне в страшные минуты - если они будут, - привести мой организм в полное спокойствие, быть работоспособным.
     - Браво, друг, - рассмеялся Ананда. - Ты мне напомнил рассказ капитана, пораженного твоим веселым смехом в самый ужасный момент бури. Теперь и мне стало весело от твоей храбрости.
     Я не успел ничего ответить. Через несколько минут мы уже стояли перед сэром Уоми и Хавой, шедшими нам навстречу с пристани.
     После первых радостных приветствий мы усадили Хаву, Жанну и И. в экипаж.
     Слуга сэра Уоми, несший за ним два больших чемодана, положил один из них в экипаж, и кучер натянул вожжи.
     Сейчас сэр Уоми показался мне несколько иным. В легком сером костюме, в белой шляпе на темных вьющихся волосах, с тростью какой-то особенной формы, он легко шел рядом с державшим меня под руку Анандой. Он отказался от экипажа, сказав, что с большим удовольствием пройдется с нами пешком. Но прежде он обернулся к своему слуге и спросил, не тяжело ли тому будет нести вещи. Слуга улыбнулся и, положив, как игрушку, чемодан на плечо, ответил, что и десять верст прошагать с такой поклажей сущий пустяк.
     Встречать нас вышел князь. Против обыкновения лицо его было расстроено, хотя приветствовал он сэра Уоми с большой радостью, даже восторгом, так ему свойственным.
     Мы пропустили сэра Уоми и Ананду вперед. Не сговариваясь с князем, мы оба поняли, что хотим что-то сказать друг другу.
     - Князь, - шепнул я ему, - к обеду надо непременно дыню. Восточный мудрец без дыни немыслим, - повторил я слова кондитера, вдруг уверовав в них как в несомненную истину.
     - Ах ты Господи, я совершенно об этом забыл! Сейчас побегу распорядиться,- засуетился князь. - Но, Левушка, это поправить легко. А вот вещи те проклятые все лежат в комнате до сих пор. Я ношу ключ в кармане, чтобы никто туда не вошел. Ананда трогать не велел, и я боюсь его ослушаться.
 Мы стояли перед крыльцом Ананды и, должно быть, имели вид заговорщиков, потому что услышали его веселый смех: - О чем вы так таинственно шепчетесь, друзья? - О том, что лежит на полу, - ответил я.
     Лицо Ананды стало серьезно, он бросил нам: "Подождите" и вернулся к сэру
     Уоми. Прошло, вероятно, минут десять. Князь успел распорядиться насчет дыни и вернуться назад, раньше чем на крыльце показались оба наших друга.
     - Не волнуйтесь, князь. Конечно, все это очень неприятно, но страшного для вас и вашего дома здесь нет ничего. Вот я вижу у стены стоит лопата.
     Возьмите ее с собой, она нам пригодится, - сказал сэр Уоми князю.
     Князь очень удивился, но не сказал ничего и взял лопату. Через несколько минут мы были в комнате и остановились возле сверкавшего на полу розового браслета и узкого ножа. Сэр Уоми, взяв у князя лопату, подобрал на нее обе вещи, достал из кармана коробочку вроде табакерки и высыпал из нее какой-то желтый порошок, густо покрывший браслет и нож.
     - Отойдите, Левушка, станьте за моей спиной, - сказал мне сэр Уоми. - А вы, князь, спрячьтесь за Анандой.
     Когда мы исполнили его приказание, он поднес спичку к лопате и отодвинулся.
     Порошок ярко вспыхнул, вскоре послышались шипение и треск, а потом, точно разбитое стекло, с каким-то стоном разлетелся вдребезги нож. Дым и смрад разошлись по всей комнате, и Ананда во всю ширь распахнул дверь на балкон.
     - Вот и все. Теперь эти вещи ни для кого больше не опасны, Бедный
     Браццано решил, что он колдун и владеет тайнами средневековья, обладающими несокрушимой силой. И, как всегда, при встрече с истинным знанием все злые тайны, не представляющие ничего другого, кроме гипноза той или иной силы, разлетаются в прах, - задумчиво обводя нас своими фиолетовыми глазами, говорил сэр Уоми.
     - Теперь, Левушка, вы можете взять браслет, он абсолютно безвреден, а по красоте это вещь изумительная. - Сэр Уоми засмеялся и с неподражаемым юмором продолжал: - Можете хоть Анне надеть его на ее прекрасную руку. Надо только протереть, он закоптился. Возьмите вот этот флакон и протрите камни.
     Он подал мне небольшой флакон, я смочил носовой платок и протер браслет.
     Больше такой вещи я уже никогда не видел. Вероятно, Браццано ограбил какую-нибудь гробницу египетских фараонов. Думаю, что в коронах европейских королей не было ни подобных камней, ни оправы.
     Я собрал жалкие остатки искривленной, ставшей совсем черной стали на лопату и выбросил с балкона в сад, а браслет подал сэру Уоми.
     - Нет, дружок, эта вещь предназначалась для передачи через вас. Снесите ее в вашу комнату, умойте руки, и не станем задерживать нашего милого хозяина, - ласково сказал мне сэр Уоми. - А какова будет судьба браслета - увидим дальше, - усмехаясь, прибавил он.
     Быстро прошел я к себе, спрятал, не без отвращения, браслет, доставивший страдания и заботы стольким людям, умылся и присоединился ко всему обществу, вышедшему на балкон. Я застал уже конец разговора. Сэр Уоми говорил: - Все эти так называемые темные силы - не что иное, как невежественность. Люди, стремящиеся подсмотреть силы природы, при известном напоре одной воли - отыскивают их. Обычно это люди, одаренные более развитыми, чем у других, психическими силами. Но так как их цель - знание, служащее только их собственным страстям и обогащению в ущерб общему благу - они отгораживаются в отдельные группы, называя себя разными умными именами. Компаньонов они подбирают непременно с большой и упорной волей, обладающих силой гипноза.
     Это очень длинная история, о ней в двух словах не расскажешь. Тянется она от древнейших времен, и таких источников лжи и лицемерия, слывущих колдунами, алхимиками, провидцами и т.д., очень много.
     Возьмем наш случай. Почему скрючился и лопнул нож? Потому что так называемый "наговор" на нем был сделан на смерть упорством воли. То есть, если бы человек, которому он был дан, встретил препятствие к выполнению внушенного ему приказания, - он убил бы всякого, ему мешавшего. Браслет же нес в себе и другой наговор и имел целью привлечь любовь той, чью руку он должен был украсить.
     Та сила знания, где не упорством воли, а любя побеждают, скромная часть которого известна мне, - помогла мне в одно мгновение победить и уничтожить все труды злой воли невежды, истратившего на свои заклятия годы жизни и считавшего черную магию вершиной знания.
     Слуга пришел пригласить нас к обеду. Обед сэра Уоми состоял из молока, хлеба с медом и фруктов. Я нетерпеливо ждал, будет ли он есть дыню, боясь осрамиться перед князем. Он съел кусок, лукаво поглядел на меня своими беспредельной доброты и ласки глазами. Я обмер; мне показалось, что он раскрыл мою черепную коробку и читал все, что я думал, и знал, как я боялся, что он вдруг не прикоснется к дыне.
     - Кстати, Ананда, Хаву вы с И. у меня похитили и пристроили по своему усмотрению. Я остался на бобах, без секретаря, хотя мог бы быть спрошен, желаю ли этого, - весело смеялся сэр Уоми. И смех его напомнил мне звон серебряных, гармонично подобранных колокольчиков. - Теперь я хочу - без спроса у вас - похитить во временные секретари вашего юного литератора.
     - О, как бы я был счастлив, если бы мог удостоиться такой чести, - в полном восторге воскликнул я.
     - Сэр Уоми, я виноват перед вами. Но ведь это только на одну сегодняшнюю ночь, - сказал Ананда. - И если вам сейчас нужен секретарь, я готов служить вам. Сэр Уоми покачал головой и тихо сказал:
     - Хаве придется прожить там намного дольше. Вы с И. будете очень заняты.
     А мальчик пусть останется при мне. Сегодня мне никто не нужен. А завтра,
     Левушка, если тебе не кажется страшным заделаться секретарем такого сердитого хозяина, приходи в девять часов ко мне и будешь работать часов до трех-четырех.
     Сэр Уоми встал, поблагодарил князя и сказал, что в пять часов они все вместе зайдут осмотреть его больную жену. С самим же князем побеседует завтра вечером у себя.
     Я был на десятом небе. Все пело у меня внутри. Мы проводили сэра Уоми в его комнату и вернулись к себе. Ананда устроился в комнате капитана. Я не мог удержаться, бросился ему на шею и попросил:
     - Ананда, миленький, хороший Ананда, помогите мне не осрамиться завтра у сэра Уоми. В чем заключаются обязанности его секретаря?
     Ананда обнял меня за плечи, рассмеялся своим металлическим смехом и, поддразнивая, сказал:
     - Вот если бы ты не боялся Хавы, ты бы мог у нее об этом спросить.
     - Ну что вы, я уже давно с ней подружился! Это уже история из моего детства. Ананда снова весело засмеялся.
     - Постойте, - сказал я, вслушиваясь в его смех. - Как странно. Вы сейчас смеялись, а я почувствовал, что мысли ваши совсем не здесь, а в чем-то далеком, печальном и даже воинственном. Сэр Уоми смеялся, - и я точно серебряные колокольчики слышал. Хотя тоже знал, что мысли его далеко. Но...
     Как бы это выразить? - замешкался я, подыскивая образ для своей мысли. -
     Понимаете ли, мысль сэра Уоми была какая-то всеобъемлющая. Она была и где-то там, но одновременно жила здесь. А ваша - жила где-то далеко, а здесь только скользила.
     - Да ты, Левушка, действительно любишь загадывать загадки, - улыбаясь и пристально глядя мне в глаза, сказал Ананда. - Ты совершенно отрезвил меня, мальчик. Моя мысль действительно раздвоилась. Но то, что ты подметил и что составляло различие меж нами, не было моей рассеянностью. А тяжким порывом личного горя, причиненного мне одной душой, в твердости и верности которой я ошибся. Конечно, я сам виновен, потому что видел то, что мне хотелось видеть, а совсем не то, что носил человек в сердце. И дважды виноват, что воспринял это как личную печаль. А сэр Уоми не может ничего воспринять лично. Его любовь проникает в человека, подымая его и облегчая ему жизнь во всех ее проявлениях.
     Ты отрезвил меня и... ты же порадовал вчера с Генри, сегодня с Жанной. Ты много выстрадал, но зато ты далеко шагнул. И сколько бы ни продвигался вперед человек, через какие тяжкие страдания он бы ни шел к знанию, если он честен и верен до конца, если компромисс не соблазнит его, - он достигает счастья жить легко, радостно. Живи легко и дай себе слово никогда не плакать. - Ананда обнял меня, и мы разошлись по своим комнатам.
     Впервые после отъезда из Москвы я расстался сегодня с И. И имел случай в одиночестве подумать обо всем, чем я обязан этому человеку. Я был полон благодарности и нежной любви. Мне так не хватало сейчас моего снисходительного друга и наставника; и было горько, что я ничем не могу быть ему полезен теперь и не увижу его, проснувшись завтра утром. Решив, что после занятий с сэром Уоми я попрошу разрешения сбегать к И., я лег спать счастливый и радостный. Как бы ни был тяжел этот день, а жил я сейчас поистине "легко".Ровно в девять часов следующего утра я стучал в двери сэра Уоми.
 - Ты точен, друг, - встретил он меня, сам отворяя мне дверь.
     Меня удивило, что в комнате ничего не изменилось, точно здесь продолжал жить Ананда, у которого неизменно царил образцовый порядок. И сейчас тоже не было заметно никаких следов завтрака, нигде ни пылинки, - только на письменном столе лежало несколько писем, какая-то тетрадь и еще не обсохшее от чернил перо. Видно было, что сэр Уоми уже давно работал.
     Я провел параллель между нашими комнатами и со стыдом вспомнил, как я сейчас спешил, какой кавардак оставил после себя и как бежал бегом, проглатывая последний кусок у самой двери.
     Я дал себе слово и в этом отношении быть достойным своего хозяина. В первый же раз, когда И. нет со мной, я оставил в комнате такой хаос! Мне стало очень, до тошноты, неприятно.
     Должно быть, мое лицо отразило мое состояние, потому что сэр Уоми, лукаво улыбаясь, спросил, не страшит ли меня перспектива работать с ним.
     - Как могли вы подумать такое, сэр Уоми? - даже привскочил я с кресла, в которое он меня усадил. - Я просто - едва вошел - увидел в себе еще одну черту, вдобавок к другим, которые делают меня недостойным счастья служить вам секретарем. Но бояться вас? От вас так и льются потоки любви. Я мог бы бояться Али и его прожигающих насквозь глаз. Но в свете ваших глаз можно только тонуть в блаженстве.
     Сэр Уоми рассмеялся, и мне снова почудились звенящие колокольчики.
     - Зима, тройки... малиновый звон... - невольно вырвалось у меня.
     - Что ты там бормочешь, друг? Тут растаять можно от жары и пыли, а ты бредишь зимой?
     - Видите ли, сэр Уоми, я совсем ошалел от всех встреч и переживаний, которые на меня свалились в последнее время. Я никогда не подозревал, что на свете могут жить такие люди, как Али, Флорентиец, вы, наконец И. и Ананда.
     Да, впрочем, я не думал, что существуют на свете такие, как Анна или Наль.
     Я слушал, что говорили эти замечательные люди, и часто их не понимал.
     Вернее, моя мысль не поспевала за ними; а слова падали кудато в глубину и оставались там лежать до времени.
     Я знаю, что очень неясно выражаюсь. Но я веду к тому, что больше всего мне говорят о человеке тон его голоса и смех. Они точно камертон ведут меня прямиком - минуя всякую умственную логическую связь - к пониманию чего-то очень сокровенного в человеке.
     Ананда говорит и смеется голосом самым очаровательным. Вряд ли можно найти еще один подобный голос, звучащий таким металлом. Раз его услышав - забыть нельзя. Но в сердце моем - вот в том месте, где происходит понимание вещей помимо мысли - я знаю, что в любую минуту его голос способен загреметь гневом, как небесный и страшный гром, от которого все вокруг может развалиться.
     И глаза его - звезды небесные. А засмеется он - я слышу в его смехе звенящие мечи. А вы говорите - журчат весенние ручьи. Так радостно становится, жить хочется! А засмеетесь - дух захватит, точно на тройке катишь, под звон волшебных колокольчиков.
     - Ну и секретарь! Если бы я не знал твоего брата, я бы сказал, что твой воспитатель научил тебя говорить отличные комплименты! Но вот погоди; в тот день, когда мы будем сражаться с Браццано - а это будет посложнее, чем справиться с его кинжалом и браслетом, - внезапно, вслед за только что отзвучавшим смехом, серьезно сказал сэр Уоми, - ты увидишь меня, по всей вероятности, иным. Тогда и решишь все о моих ручьях и колокольчиках.
     - Думаю, что если мне суждено увидеть вас грозным и гневным, - то это все же будут раскаты колоколов, зовущих к тому, чтобы грешные опомнились, - представляя себе сэра Уоми другим, сказал я с огорчением. И снова сэр Уоми рассмеялся.
     - Ну хорошо, это еще когда будет, и тосковать тебе о благовесте моих колоколов рано. Напусти-ка лучше в нашу атмосферу своей зимы и начнем работать.
     И он начал диктовать мне письмо по-английски, которое я должен был писать по-французски. Этот язык я знал хорошо и затруднений не испытывал.
     Так же справился я с итальянским и русским; но когда дело дошло до немецкого - я спотыкался поминутно, даже в пот меня бросило. Сэр Уоми засмеялся.
     - Что, Левушка, зима уступила место константинопольскому лету? Ничего, через несколько дней практики все наладится.
     Он ласково помог мне в нескольких местах. Но я твердо решил упросить И. говорить со мной только по-немецки и помочь одолеть этот, никогда не нравившийся мне, язык.
     Я и не заметил, как пролетело время, раздался легкий стук в дверь и в комнату вошел Ананда.
     - А, здравствуй, "звон мечей"! - смеясь, встретил его сэр Уоми, вставая и протягивая ему обе руки.
     Ананда с удивлением взглянул на него, побледнел, вздохнул и поднес руки сэра Уоми к своим губам одну за другой.
     - Не смущайся, Ананда, - обнимая его и ласково ему улыбаясь, сказал сэр
     Уоми. - Этот мальчик старался мне объяснить, что в твоем смехе ему слышится звон мечей. Ну, а я - по его понятию - весна с ароматами и зима вместе. Он только о Хаве умолчал. Но уж я сам решил выпытать, что ему чудится в смехе
     Хавы и И.
     Голос сэра Уоми был добрым и ласковым. Я стоял совершенно красный, как-то сразу устал и ответил, что смеха Хавы не помню, И. почти никогда не смеется иначе, чем это делают шаловливые дети; а вот если чей-нибудь смех и кажется мне загадочным, то это смех Анны. Все это я говорил быстро и бестолково и закончил неожиданно для всех:
     - Сэр Уоми, у меня к вам огромная просьба. Разрешите мне хоть на час сбегать к И. Помимо того, что я стосковался, я тревожусь, не надо ли ему чего-нибудь. Он ведь там уже так долго, - молил я сэра Уоми в жажде скорей увидеть И.
     - Нет, дружок. Один туда не ходи. Мы пойдем, вернее поедем, в магазин в коляске князя. Но предварительно позавтракаем. Беги умывайся, переоденься так, чтобы сразу после завтрака выехать из дома, и приходи в столовую, где уж наверняка будем оспаривать с тобой право на дыню.
     Я вышел, засмеялся, подпрыгнул от удовольствия, унося в душе неподражаемый юмор, светившийся в глазах сэра Уоми. Странным показалось мне, что столько времени прожил я здесь, а не знал, что у князя есть свой выезд.
     После завтрака, за которым я то и дело превращался в "Левушкулови ворон", сэр Уоми встал и велел мне захватить браслет.
     - Заверни его в этот футляр. - И он подал мне шелковый платок темно-синего цвета, по краям которого шли мелкие белые цветочки, очень красивые, похожие на маргаритки, а в середине был вышит шелком белый павлин с чудесным распущенным хвостом в обрамлении голубых крупных колокольчиков.
     Я исполнил приказание, положил завернутый в платок браслет в карман и сел рядом с сэром Уоми в коляску, под белый балдахин. Ананда пошел по какому-то делу, с тем, чтобы через час прийти прямо в магазин.
     По случаю праздника в магазине стояла полная тишина. Дверь нам открыла
     Хава, сказав, что Жанна со вчерашнего вечера не может подняться от сильнейшей головной боли, и что И. провел подле нее тревожную ночь.
     Сэр Уоми молча кивнул головой, велел мне оставаться внизу с Хавой, а сам прошел наверх.Хава теперь уже не пугала меня своей чернотой, хотя от легкого персикового цвета платья казалась еще более черной.
 - Вы очень изменились, Левушка. У вас такой вид, точно вы выросли и окончили по крайней мере два университета, - улыбнулась она мне, усаживая меня в уголке в кресло и показывая все свои дивные мелкие зубы.
     - Ах, Хава! Как бы я хотел никогда не кончать многих из тех университетов, через которые сейчас прохожу. Я живу такой дивной жизнью. Я так очарован теми, кто сейчас радом со мной. С одной стороны, я живу надеждой снова встретить Флорентийца; а с другой - готов плакать при мысли, что придет пора, и мне надо будет расстаться со всеми теми, кто теперь с таким милосердием переносит мое присутствие. И никто из них ни разу не показал мне, что утомлен или раздражен, хотя я ежесекундно сознаю, как высоко превосходят они меня.
     - Все, Левушка, проходят свой путь, начиная с самых низших ступеней.
     Человек сам несет в себе все те осложнения, которые потом непременно его донимают. А каждый тем не менее думает, что беды приходят к нему извне, - тихо сказала Хава.
     Вам горько, что когда-то и с кем-то придется расставаться. Но ведь каждый из нас родится и так же неизбежно умрет. И драма людей в том, что они никак не могут приготовить себя к разлуке с любимыми. Если бы мать понимала, что дети ее - это только отданные ей на хранение, на временное хранение, сокровища - она бы, видя в них божий дар, который ей должно вернуть усовершенствованным, отшлифованным, не себя бы искала в детях, а видела в них ту силу высшей, единой любви, которая творит во всей вселенной. И, единясь с ним в этой любви, она поняла бы, что жизнь не только не кончается со смертью, но что уходящее ее дитя больше не нуждается в земной форме и уходит в иную, более совершенную жизнь.
     Так же и вы. Если вы поставили себе задачу помочь брату, и эта конечная цель сияет перед вами, - не все ли равно, в каких формах и на какой земле будет идти ваша жизнь до тех пор, пока вы приобретете полное самообладание и пока не расширится ваше сознание настолько, чтобы вы могли понимать без слов ход мыслей людей, успокаивать их порывы и одухотворять их творческие силы.
     Только достигнув этого состояния, вы можете встать на одну ступень с братом и стать ему действительно помощью.
     - Я многое понял сейчас, что прежде мне казалось бредом моей души, Хава.
     Но есть еще много такого, чего я не понимаю и очень боюсь спрашивать.
     - Лучше всего, Левушка, не спрашивайте ни о чем. Люди, окружающие вас, так высоки, что все, что вам необходимо знать, они скажут сами. И не подвергнут вас ни одному испытанию, которого вы не в силах перенести.
     - Не знаю, Хава, может, оно и так. Но... Генри, бедный Генри не смог выдержать.
     - Нет, не Генри в этом виновен. Генри выпросил, вымолил у Ананды, чтобы он взял его сюда. А сэр Уоми предупреждал, что надо в этой просьбе отказать.
     Ананда не поверил мудрости сэра Уоми, а уступил мольбе и клятвам мальчика по своей божественной доброте - и теперь принял на себя удар и должен отвечать за измену Генри.
     - О Хава, благодарю вас тысячу раз за все, что вы мне сказали. Я никогда не буду просить моих друзей ни о чем. Да, впрочем, если бы вы только знали, как я невежествен. Неудивительно, что я сознаю свое место и не стремлюсь куда-то вылезать.
     - Чем выше и скромнее человек, тем он лучше понимает величие другого и тем скорее может вступить на свой путь. Но вот идут наши друзья, - вставая навстречу сэру Уоми и И., сказала Хава.
     Я был поражен, каким усталым выглядел И. - О Лоллион, я готов год караулить ваш сон, только пойдемте скорее домой, - бросился я к своему другу, совсем расстроенный. И., всегда свежий, юный, - сейчас выглядел так, точно прожил за одну ночь двадцать лет.
     - Не тревожься, Левушка. Сейчас нам Хава даст кофе, и я снова буду свеж и силен. Я просто долго сидел в одном положении, меняя компрессы, и несколько устал.
     Высказав ему огорчение по поводу того, что я не смог разделить его труд, я усадил его на свое удобное место, подал ему кофе и все шептал:
     - Ведь вы умеете спать сидя, с открытыми глазами. Я вас прикрою; никто не увидит; ну хоть часочек поспите. Я с места не сдвинусь.
     И. засмеялся так заразительно, что сэр Уоми поинтересовался, не хочет ли тот отнять у него привилегию колокольного смеха, и тут же пересказал ему наш разговор.
     В это время вошел Ананда, ведя с собой Анну. Когда она выпросталась из своего неизменного плаща, я снова восхитился поразительной ее красотой.
     Каждый раз, когда я видел ее, она казалась мне все прекраснее. Вся в белом, какая-то трепетная, обновленная, точно очищенная - даже дух занимало от этой красоты, от этих бездонных глаз, от этой гармонии всех форм и линий. "Поистине она арфа Бога", - подумал я, вспомнив ее игру. Но мысли мои были прерваны поступком Анны, таким странным, таким несовместимым с ее царственной красотой.
     Анна опустилась на колени перед сэром Уоми, прильнула к его рукам и зарыдала горько, что-то говоря ему среди рыданий и опускаясь все ниже к его стопам.
     Сердце мое разрывалось. Я так был поражен, что не мог двинуться с места.
     Я ожидал радости, счастливого смеха, ждал, что и она будет спокойна и счастлива вблизи этого полного любви человека, который всех делал счастливыми вокруг себя.
     - Встань, Анна, - услышал я голос сэра Уоми. - Теперь уже нет выбора.
     Надо идти до конца. Я предупреждал тебя еще раз, год назад. Я дал тебе вполне определенную задачу. Ты медлила, тянула, - о чем же теперь плакать?
     Что ты заставила всех все бросить и приехать спасать твою заблудшую во тьме семью? А ведь могла, без напряжения, все сделать давно сама, если бы послушалась и исполнила то, что говорили мы тебе с Анандой.
     Голос сэра Уоми звучал необычно Я услышал в нем твердость стали, всегда звеневшую в голосе Ананды. Я невольно посмотрел на Ананду. Он стоял рядом с
     И., и оба они меня ошеломили. Их лица были тихи, светлы, ласковы, а на лице сэра Уоми, бледном, твердом, точно мрамор, глаза сверкали лучами, как огромные аметисты.
     Только что я думал, что прекраснее Анны никого и быть не может, И тут увидел красоту, которая земле уже не принадлежала. Это был сошедший с другой планеты Бог, а не тот сэр Уоми, с которым я работал утром.
     - Иди без слез и раскаяния. Ими ты только размягчаешь цемент того моста любви, который протянули тебе из своих сердец Ананда и его дядя. Радостью, одной радостью ты можешь начать снова строить ту половину моста, что разрушила сама своим непослушанием и медлительностью. Дважды зов милосердия не повторяется. И об отъезде твоем в Индию сейчас и речи быть не может. Но от тебя одной зависит: годы или мгновение приблизят тебя к давнишней мечте.
     Напрасно ты ждала особых испытаний. Шли твои простые дни, а в них-то ты и не разглядела главных дел любви и самого первого ее признака: жить легко свой текущий день. Жить в самых обычных делах, неся в них наивысшую честь, мир и бескорыстие. Не в мечтах и обетах, не в идеалах и фантазиях любовь человека к человеку. Но в простом деле дня идущий жизнью любви должен быть звеном духовного единения со всем окружающим. Оставь свои мечты о высшей жизни.
     Трудись здесь в простом дне и... всегда помни о нарушенном обете добровольного послушания.
     С этими словами он поднял Анну и поманил меня рукой. Я мгновенно понял - как многое я стал угадывать в последнее время без каких-либо размышлений - и подал ему синий платок с браслетом.
     Как только сэр Уоми взял руку Анны, которой она закрывала лицо, и надел ей браслет Браццано, она вскрикнула, точно раненая.
     - Не бойся, дитя, - услышал я снова голос сэра Уоми - Теперь этот браслет уже не символ обручения. В нем нет ничего, кроме того, что это прекрасное произведение искусства. И он не заговорит и не затянет тебя в любовные сети злодея. Ты сама - своею медлительностью, сомнениями, колебаниями и нерешительностью - соткала связь со злодеем. Он должен или преобразиться или погибнуть, так как из-за любви к тебе погрузился в такую пучину грязи и ужаса, где не может жить ни одно существо. Века могут пройти, пока ты снова встретишься с ним в таких условиях, чтобы своей стойкой верностью, любовью без сомнений и радостью помочь ему и быть в силах развязать мрачный узел, что так неосторожно завязала сейчас.
     Иди домой, Ананда отведет тебя. И думай не о себе и своих скорбях. Но о скорби Ананды, ручавшегося за тебя, о страданиях семьи, погрязшей во зле.
     Будь мирна и благословенна. Жди меня, когда - под видом приятного вечера - мы придем к вам в дом для очень тяжкого дела борьбы со злом. Расти в себе силу каждый день. А для этого научись действовать, а не ждать, творить, а не собираться духом. Кто думает о друге и брате, тот забывает о себе, - он отер ей глаза прекрасным синим платком с павлином и отдал ей.Голос сэра Уоми был снова мягок и проникал в сердце. А от лица его и от всей фигуры точно шел свет.
Анна низко ему поклонилась; он обнял ее, прижал к себе, и я видел, как она содрогнулась в его руках. Когда же она повернулась к нам, она точно уносила на себе его отраженное сияние.
     - Не забудь, в пять часов у княгини, - шепнул И. выходящему Ананде.
     Вскоре сэр Уоми и И. засобирались, оставляя больную на нас с Хавой.
     - Будь все время с больной. Если к Хаве вдруг явятся неожиданные гости - она справится с ними. Ты же, что бы ты ни услышал снизу, оберегай больную, не покидай ее и не пропускай к ней никого. Если Хаве понадобится помощь, мы ее пришлем, - сказал мне сэр Уоми. - Могу я надеяться на тебя? - глядя мне в глаза, словно приоткрывая черепную коробку, спросил сэр Уоми.
     - А если Хаву будут убивать? Мне также сидеть и не пытаться спасти ее? - в ужасе спросил я, вспоминая Жанну и князя.
     Все трое расхохотались, да так весело, что я понял, какой у меня глупый и жалобный вид.
     - Можешь быть спокоен. Не так легко убивают людей. Но вот тебе флакон.
     Если здесь будут очень уж шуметь, брось его вниз, он разобьется и напугает непрошеных гостей.
     Сэр Уоми положил мне на голову руку, от чего по мне пробежала волна счастья и силы. Он подал мне небольшой флакон и покинул нас, усевшись в коляску вместе И.
     Я держал флакон в руке. Все-таки я не мог всего взять в толк, а понял только, что и Анна, как Генри, не исполнила чего-то и огорчила Ананду. Анна, казавшаяся мне совершенством! Анна, которую я едва соглашался признать земной женщиной! "Боже, - подумал я. - Неужели и Наль? Наль, для которой брат пожертвовал всем, отдал жизнь, - неужели и Наль может ему изменить, нарушить обет и принести ему скорбь?"
     - О чем вы так стонете, Левушка? - услышал я ласковый голос Хавы.
     - Я разве стонал? Это мне померещилось что-то. Я ведь "Левушкалови ворон". Вот и сейчас вороню, а надо мне быть возле Жанны. Проводите меня, пожалуйста. Я должен думать только о ней. А вас защищать с помощью вот этого флакона. Там, верно, какое-нибудь смрадное лекарство.
     Хава рассмеялась, сказала, что я, вероятно, буду иметь случай в этом убедиться, и мы поднялись к Жанне.
     Войдя в знакомую комнату, я не сразу увидел больную. Положительно все здесь было переставлено; и кровать Жанны, задернутая красивым белым пологом, стояла совсем в другом месте, за ширмой.
     - Это вы, Хава, так неузнаваемо все переставили? - спросил я. -
     Признаться, очень бы хотелось сказать, что я. Но, к сожалению, все, вплоть до этого прекрасного белого полога, сделано руками самого И. Мы с няней были только парой негритосов на посылках. Я долго рассматривала этот полог; но не могу понять, из чего он сделан. Тонок, как бумага, мягок, как шелк, и матов, как замша, - вот и разберись. Очень хотела спросить И., где он нашел эту вещь, да не посмела.
     Я подошел к пологу и тотчас узнал материю; из нее был сделан халат, который Али прислал моему брату перед пиром. - Это, несомненно, от Али, - важно ответил я. - Али?! - воскликнула Хава с удивлением. - Неужели Али?
     Почему вы так думаете? Правда, перед нашим отъездом к сэру Уоми приезжал от него человек с посылкой. Но не думаю, чтобы эта вещь была прислана оттуда.
     Рано утром, почти на рассвете, И. куда-то выходил, а потом я увидела этот полог.
     Но я слышу стук колес, - прервала наш разговор Хава. - А вот и экипаж остановился подле магазина, - продолжала она. - Колокольчик зазвенел!
     Батюшки, вот так стук! Этак, пожалуй, все мертвые проснутся, - весело говорила негритянка, спускаясь вниз и велев мне запереть дверь в спальню.
     Оставшись один, я стал присматриваться к Жанне. Прелестное личико, точь-в-точь такое, как тогда, когда мы увидели ее на пароходе, между ящиками, в углу палубы 4-го класса. У нее, очевидно, был жар, и спала она тяжелым глубоким сном.
     Внизу сначала все было тихо; было слышно, что разговаривают, но слова сюда не долетали.
     - Вы способны понять, о чем вам толкуют? - вдруг услышал я гнусавый, пронзительный голос и мгновенно признал любимого сынка Строгановой. - Не вы нужны нам, а ваша хозяйка. Мало ли какая фантазия придет кому-нибудь в голову? Хозяйка ваша могла нанять вас, считая, что на такую приманку обязательно прибегут посмотреть, вот лишняя шляпа и уйдет из магазина. Но у нас дело не шляпное, а такое, которое вашей башкой не понять. Позовите сию же минуту хозяйку, - кричал наглый мальчишка.
     Я так и представлял себе его кудрявую голову в феске, его красивое, презрительное, капризное лицо, с отталкивающим выражением.
     Прислушиваясь к тому, что делалось внизу, я решал, когда же будет пора приступать к химической обструкции, которая, как я полагал, заключалась в данном мне флаконе.
     Слов Хавы, стоявшей, очевидно, спиной к лестнице, я не разбирал, но тон ее голоса был ровный и веселый, что, вероятно, немало бесило мальчишку.
     Теперь заговорил другой, женский голос; и тоже в повышенном тоне. Не сразу я понял, что это Строганова.
     - Мой друг передал вашей хозяйке на хранение некоторые драгоценности, - услышал я. - Он поручил нам получить эти вещи назад сегодня же. Он был очень болен эти дни и не мог передать нам своего желания раньше. Сегодня крайний срок; вещи немедленно должны быть ему возвращены. Вот его письмо вашей хозяйке; но передам я его сама, в ее собственные руки. Ступайте и приведите ее сюда. Не заставляйте нас подыматься наверх, потому что вам будет очень плохо, - говорила женщина. - Да что с ней толковать! Прочь с дороги! - орал мальчишка. - Не смейте прикасаться ко мне вашими грязными руками; или вам-то уж наверняка будет плохо, - раздался" голос Хавы, и такой сильный, спокойный, властный, что я и рот раскрыл.
     В магазине что-то упало, Строганова взвизгнула. Я решил, что настало время действовать, кинулся к двери, открыл ее и уже занес было руку, чтобы швырнуть флакон, как внизу внезапно воцарилась мертвая тишина.
     Я свесился с перил и увидел в дверях магазина фигуру, закутанную в темный плащ. В сумерках я не сразу - а только услышав голос - узнал И.
     - Сядьте на место, молодой человек! И молчите, если вы плохо воспитаны и не знаете, как подобает вести себя культурному юноше в чужом доме, вдобавок в доме одинокой трудящейся женщины. Позже вы принесете свои извинения мисс
     Хаве за свое грубое поведение. Теперь же сидите, как бессловесное животное, поскольку вы и есть животное.
     Ох, как грозно глядел И. и как звучал, подобно грому, его голос.
     - Как и зачем пришли вы сюда, мадам Строганова? - обратился он к женской фигуре, спрятавшейся за сына. - Ваш муж, Анна и Ананда категорически запретили вам сюда являться. Как решились вы нарушить запрет? - спрашивал И.
     - Да что с вами, доктор И.? Я едва знаю вас, вы для меня первый встречный, и вдруг осмеливаетесь задавать мне какие-то вопросы. Я не девочка! Будьте любезны вызвать ко мне Жанну. Если она не явится сюда немедленно, - я буду знать, что она украла переданные ей моим другом вещи чрезвычайной ценности. И мне придется обратиться в полицию. И. засмеялся.
     - Что цените вы выше: браслет или нож, который вы передали Жанне, чтобы заколоть меня? Человеческая жизнь не представляет для вас ценности, поскольку лично вам она неинтересна: поэтому я вас и не спрашиваю, во что вы оценили жизнь несчастной Жанны, мою, Левушки, князя. Я вас спрашиваю, что вы будете искать через полицию: нож или браслет?
     Строганова тяжело опустилась в кресло. Ее красивое лицо побледнело так, словно темная кожа покрылась белым налетом.
     - Ваши дерзости я сносить не намерена, - прошипела она. - Вы можете быть совершенно уверены, что без вещей я отсюда не выйду. Поэтому не тратьте времени, - взвыла как разъяренная тигрица Строганова.- Вы не только уйдете без этих самых вещей, которые вам не принадлежат, к вашему счастью, чего вы даже не понимаете, но и немедленно положите на стол тот амулет, который Ананда подарил Анне, а вы украли его час назад. - Ваша подлость... - Строганова не договорила. Глаза И. сверкнули, как два топаза; он вытянул руку по направлению к ней и сказал:
 - Можете посмотреть на вашего любимчика. Если вы не желаете уподобиться ему, - удержите ваш язык и манеры в границах приличия.
     Я посмотрел на любимчика. Он походил на бешеного пса: глаза его выражали предельную злобу; язык свешивался изо рта и слюна бежала на его белоснежный жилет; феска съехала на лоб. Он был так ужасен, что смотреть на него я не мог.
     Мать, увидев сына таким, не бросилась на помощь, не вымолвила ни одного любящего слова; она думала только о себе и сказала И., доставая из сумки амулет и кладя его на стол:
     - Возьмите ваш амулет. Подумаешь, какая драгоценность! Не смейте меня доводить до такого мерзкого состояния, в каком сейчас мой сын. Подайте мне браслет, и мы уйдем.
     На столе лежал дивный золотой медальон, в крышку которого была вделана фиалка из аметистов. Я сразу увидел, что кольцо капитана было той же работы, что и этот медальон.
     - Браслет сейчас в вашем собственном доме. Он отдан той, которой предназначался, - ответил И.
     - Это самая наглая ложь, - выкрикнула Строганова. - Тот, кому принадлежит браслет, требует его немедленно отдать. Понятно ли вам, что я не могу уйти отсюда, не имея его при себе? Я дала слово Браццано привезти немедленно его драгоценности.
     - Много слов и обетов давали вы в вашей жизни. Вы клялись у алтаря в любви к мужу, - пересчитайте, сколько раз вы ему изменяли. Три года назад вы дали Анне обещание не преследовать ее своей настойчивостью и не требовать, чтобы она вышла замуж за Браццано. В результате вы продались ему, продали сына, дочь и сегодня обокрали ее, коснувшись самого дорогого и священного, что у нее было.
     Но слово, которое вы дали Браццано, вы нарушить боитесь, потому что эта гадина пригрозила вам и вашему сыну смертью? Посмотрите на себя. Чей жемчуг на вашей шее? Чьими кольцами унизаны ваши руки? Чье платье надето на вас?
     Чей ридикюль в ваших руках? Несчастнейшая из женщин! Опомнитесь, сбросьте с себя все эти вещи, - и вы поймете хоть частично тот ужас, в какой вы сами себя погрузили.
     Под взглядом И. Строганова выложила свой ридикюль, но И. велел Хаве немедленно взять со стола медальон, чтобы он не касался больше ридикюля
     Строгановой, откуда она его вынула. Медленно, будто лениво и как-то сонно,
     Строганова сняла жемчуг, серьги, кольца и браслеты, которые на ее руках бряцали десятками, на восточный манер.
     По мере того, как росла кучка золота и камней на столе, женщина пробуждалась к жизни. Наконец, точно преодолевая какое-то последнее препятствие, она вытащила из-за корсажа тончайшую платиновую цепочку, на которой висели огромная черная жемчужина и такой же огромный розовый бриллиант.
     Положив их также на стол, она глубоко вздохнула, открыла глаза и с удивлением огляделась.
     - Что все это может значить, доктор И. ? Разве мне было дурно? - спросила она.
     - О да. Вам было очень плохо. Но теперь уже гораздо лучше. Ведь вам дышится легче? - ответил ей И.
     - И легче дышу, и не чувствую себя скованной. Но почему все мои вещи лежат здесь? - опять спросила она. Она протянула руку к столу, но И. остановил ее.
     - Подождите немного, придите в себя окончательно. Выпейте кофе. - И он подал ей чашечку кофе, но я заметил, что он растворил в ней частицу пилюли
     Али.
     Хава поднялась ко мне и взяла у меня флакон сэра Уоми. Я уже приготовился к смраду и был поражен, когда увидел, что Хава положила все вещи Строгановой на поднос, открыла флакон, в котором оказался такой же желтый порошок, каким сэр Уоми обсыпал нож и браслет в доме князя.
     И. высыпал порошок на драгоценности Строгановой, поджег его и сказал мне:
     - Подай Жанне питье из стакана и перемени компресс. Я быстро выполнил приказание. Проснувшаяся Жанна выпила питье, не узнавая меня, повернулась на другой бок и через мгновение опять заснула.
     Когда я вернулся на свой наблюдательный пост, порошок уже догорал. Вся комната была полна дыма и смрада; что-то лопалось, точно стреляли из маленького револьвера; вдруг раздался взрыв, и у Строгановой вырвался крик ужаса.
     - Теперь вам нечего бояться, - сказал И. - Носить эти вещи было страшно.
     Сейчас они безвредны. Левушка, ты специалист протирать бриллианты, - вот тебе жидкость и платок, - поманил меня И., указывая на драгоценности.
     Я мигом - что тебе Верзила - очутился подле него и принялся за дело. В каком печальном состоянии оказались драгоценности Строгановой! Прекрасная черная жемчужина разлетелась в мельчайшие кусочки, как стекло. На месте розового бриллианта лежал кусок лопнувшего черного угля. Из всей груды бриллиантов и колец осталось около десятка прекрасных вещей.
     - Посмотрите сюда, - сказал И. Строгановой. - Вещи, которые вы считали золотыми, оказались просто медью и серебром. Позолота сошла с них, и вы можете убедиться, чего они стоили. Камни, за исключением оставшихся, были просто отлично шлифованным горным хрусталем. А вы носили эти тяжелые подделки, принимая их за умопомрачительные ценности. Строганова молча качала головой.
     - Эти уцелевшие вещи подарил мне мой муж. А все, что оказалось хламом, дарил Браццано, уверяя, что стоимость вещей так огромна, что на них можно купить целое княжество, - выговорила она со стоном, в котором звучали досада и раздражение.
     - Для Браццано, быть может, эти вещи и были ценными. Но что подразумевал он под этим, вам непонятно сейчас. Вскоре вы это узнаете. А теперь можете безбоязненно надеть свои кольца и браслеты. Но внутри, в ридикюле, у вас тоже немало мусора, который надо выбросить.
     Строганова надела свои драгоценности, открыла ридикюль и вскрикнула.
     Письмо Браццано, для передачи Жанне, тоже обуглилось и развалилось на куски.
     Увидев превратившееся в пепел письмо, сын Строгановой замычал и заерзал на своем стуле.
     - Закройте рот, вытритесь, примите человеческий облик и отвезите вашу мать домой, - сказал повелительно и грозно И. - Бойтесь ослушаться моего приказа. И помните только об этой минуте, а не о страхе перед Браццано. Вы еще молоды и можете поправить все, что по своей наивности натворили. Я верю, что вы еще можете стать честным человеком, а не низкопробным негодяем.
     Помните же об этой минуте, о состоянии, пережитом вами здесь, и желайте всеми силами вырваться из рук шарлатана, наложившего на вас и вашу мать свои гипнотические путы, - говорил И., пристально глядя на несчастного юношу.
     Через некоторое время мать и сын вышли, я помог Хаве убрать оставшуюся от мнимых драгоценностей дрянь, умылся и возвратился к И. Все вместе мы поднялись к Жанне.
     Она продолжала спать. Дыхание у нее было ровное, и И., наклонившийся над нею, сказал, что жар у нее спал.
     Он ничего не рассказывал нам, а я ни о чем не спрашивал. Меня очень интересовало, например, где же дети, так как в их комнате было тихо.
     - Хава, Левушка останется покараулить Жанну; а мы с вами съездим за детьми, которых Анна временно устроила в своем доме. Кстати, я еще днем хотел сказать тебе, Левушка, что вернулся капитан. Я видел его. Он мечется по делам, но обещал к восьми часам прийти сюда. Я не сомневаюсь, что он сдержит слово, и тебе будет радостно встретиться с нашим милым другом. Я не накладываю вето на твой язык, Левушка: напротив, ты окажешь мне большую услугу, если расскажешь капитану все, что пережил за это время. Милый он человек, спешил Бог знает как, чтобы лишний день провести в Константинополе с нами. По расписанию пароход будет стоять здесь дней пять. Дождитесь моего возвращения. Ты, бедный мой мальчик, давно ничего не ел. Ну, зато пойдем к кондитеру, "Багдад" преподнесу тебе в лучшем виде.- Дорогой Лоллион, я готов ничего не есть и не пить еще два дня, только бы не видеть и вас, и Ананду печальными и утомленными. Что бы я только не дал, чтобы день ваш был легок, - прошептал я, вися на шее своего друга и еле сдерживая слезы.
- Вот так храбрец! Это где же видано, чуть ли не плакать взрослому мужчине? - вдруг услышал я рядом голос Хавы. - Извольте поддерживать репутацию весельчака: а то вы можете и мои глаза превратить в слезливые потоки. - Она смеялась, но я уловил в ее смехе не горечь, а что-то особенно меня поразившее, чему я не мог найти определение. Я удивленно посмотрел на нее и сказал:
     - Если сэр Уоми спросит меня еще раз: "Как смеется Хава?", то я скажу ему, что в ее смехе не звенит хрусталь, в нем звук разбитой фарфоровой вазы.
     - Помилуйте, господин Следопыт, не давайте такое чудовищное определение моему смеху, - протестовала Хава. - Уж лучше скажите, что смех чернокожих негармоничен для вашего слуха.
     - Этого я сказать не могу, потому что мой великий друг Флорентиец однажды объяснил мне, что кровь у всех людей красная, а И. научил меня понимать, что такое любовь к людям. Я равен вам, как и вы мне, нашими правами на жизнь и труд. Как же я могу сказать, что не способен слиться с вами в гармонии? Я могу подслушать трещину вашего сердца и молчать о ней, но не могу выключить себя из той атмосферы, в которой оно жалуется мне, когда вы смеетесь. Хава развела руками и повернулась к И.
     - Помилосердствуйте, И. Этот мальчик меня без ножа режет. И. весело засмеялся, потрепал меня по плечу и сказал Хаве:
     - Скорее, пожалуйста, я хочу вернуться до девяти часов. Могу сказать только одно: устами младенцев глаголет истина.
     Молча накинула Хава пелерину, оба вышли, я запер двери и остался в магазине один.
     По странной игре мыслей я принялся думать о пологе над кроватью Жанны.
     Мне определенно стало казаться, что он предназначался Анне, что сэр Уоми вез его для нее, - и что и сам он ехал сюда в связи с чем-то очень большим и значительным для ее жизни. Его слова об Индии, о том, что теперь у нее нет надежды туда уехать, - все говорило мне, что жизнь Анны должна была совершенно измениться. Но что сама она сделала что-то не так, что подвела не только себя и Ананду с его дядей, но и сэра Уоми и Али. "Если столь трудно удержаться на высоте таким большим людям, как Анна, то как же пробираться по жизненной тропе такому мальчику, как я? - мелькало у меня в голове. - И что могло разбить сердце Хавы? Почему нет в ней полной удовлетворенности жизнью, хотя она живет в непосредственном общении с сэром
     Уоми?" - все думал я, перескакивая от одного образа к другому.
     Несколько часов, проведенных мною в работе с сэром Уоми, сделали меня счастливым и радостным. Как же можно жить всю жизнь подле него и носить трещинку, хотя бы на печенке, не то что на сердце? Этого понять я не мог.
     Я прошел к Жанне, увидел, что там все благополучно, снова спустился вниз и стал ждать капитана, медленно расхаживая из угла в угол.
     Вскоре зазвенел колокольчик, и я очутился в объятиях моего друга, который принес огромный букет благоухающих роз и лилий для Жанны.
     Взаимные вопросы и ответы, удивление переменой, которую нашли друг в друге, - и вот мы в углу на диванчике, и я поверяю капитану все недавние события.
     Во многих местах капитан вскакивал тигром; в иных смотрел на меня нежнее матери; но кое-что положительно не мог взять в толк.
     Когда дело дошло до слез Анны, - он остановил меня и несколько раз переспросил о том, что говорил сэр Уоми. Он яростно сжимал кулаки каждый раз, когда я упоминал и я Браццано.
     В заключение я рассказал ему о Хаве, о моем страхе перед ней в Б., о ее письме ко мне и подарке, не забыв упомянуть о том, как я определил ее смех.
     Капитан хохотал, говоря, что в жизни еще так не смеялся. - Разбитая негритянская ваза! Да это же чудо! Кто, кроме вас, такое выдумает?
     - Ну а кто, кроме вас, придумает подарить мне такое кольцо? - сказал я, благодаря его от всей души. - Вот едут, смотрите же, не выдайте меня перед
     Хавой. Напустите все ваше джентльменство и не забудьте, что чернота ее ей не очень приятна.
     - Не волнуйтесь, Левушка. Буду тих, как паста для замазки трещин.
     Я залился хохотом и так и встретил детей, Хаву и И. Побыв еще немного в магазине, мы ушли к кондитеру, стараясь всячески сократить время на утоление аппетитов, и вскоре были дома.
     Капитан снова занял свою комнату, а для Ананды князь распорядился о комнате внизу.
     Так окончился первый день моего секретарства. Я лег спать с мыслями о том, какие еще сюрпризы принесет всем нам завтра.
     ГЛАВА 23
     ВЕЧЕР У СТРОГАНОВЫХ И РАЗОБЛАЧЕНИЕ БРАЦЦАНО
     Еще два дня жизни промелькнули для меня, как счастливый сон. Занятия с сэром Уоми, письма, которые я писал под его диктовку какимто неведомым мне людям, иногда пронзали так глубоко, что я еле удерживал слезы и дрожание руки. Сколько было в них любви, утешения! Особенное впечатление произвело на меня письмо к одной матери, потерявшей взрослого сына. Той нежности, уважения к огромности ее горя и вместе с тем величия мудрости, которое несло ей письмо сэра Уоми, я не мог спокойно слышать, и слезы бежали из глаз, когда я его писал.
     Как много надо было выстрадать самому, чтобы так понимать чужое горе. Всю бездну земных страданий надо было постичь, чтобы понять и утешить скорбящего человека.
     В конце третьего дня сэр Уоми прислал за мной. Когда я вошел к нему, я нашел там И. и Ананду. Сэр Уоми сказал мне, что сейчас все идут к княгине, и если я хочу - то могу к ним присоединиться.
     Если бы сэр Уоми шел не через десять комнат, а через десять пустынь, то и тогда бы я был счастлив каждой минутой, проведенной с ним.
     - Я позвал тебя, поджидаю и капитана. Оба вы видели человека - старую княгиню - обломком тела и духа. Не думаю, чтобы и сейчас можно было назвать ее цветущей яблоней, - чуть улыбнулся он. - Но как тебе, так и капитану, мне кажется, будет очень поучительно увидеть, как иногда возрождается человек.
     Княгиня нас не ждет. Мы застанем ее без всяких прикрас, в которые облекается человек, даже духовно высокий и очень правдивый, если он ждет посещения, о котором мечтал. Встреча - если человек к ней готовился - почти всегда несет в себе лицемерие. Самые ценные встречи - неожиданные. Пойдемте, ты с капитаном останешься в комнате рядом. Когда настанет время и если будет нужно, - я вас позову.
     Мы вышли, по дороге я забежал за капитаном, и через несколько минут мы были в комнате рядом со спальней княгини. Было темно, у княгини же горели яркие лампы, и нам было видно и слышно все, что делалось там.
     Княгиня сидела в кресле. Ее старое лицо до того изменилось, что я не узнал бы ее теперь. Никакой жестокости, никакой властности в нем теперь не было.
     Князь сидел возле и держал в руках книгу, намереваясь, очевидно, читать ей вслух.
     Услышав шум, он спросил: "Кто здесь?", но узнав сэра Уоми, быстро, весь просияв, пошел ему навстречу. Увидев, кто входит в комнату, княгиня попыталась приподняться, но сэр Уоми запретил ей вставать. Он сел на место князя, И. и Ананда разместились у стола, а князь встал за креслом княгини, весь сияя точно лампада.
     - Я не ждала вас сегодня, сэр Уоми, хотя жаждала видеть. Я не смела просить вас еще раз навестить меня. А вот теперь вы пришли сами, - и я так растерялась, что забыла все, о чем хотела вас просить, - сказала княгиня.
     И голос ее изменился. Ни грубости, ни визгливости, которые так неприятно поражали в нем раньше.
     - Вам не о чем меня просить, княгиня. Это я пришел поблагодарить вас за бедных детей, которых вы облагодетельствовали. Я ведь ничего не говорил о них. Я только указал вам, что вы обидели их мать на пароходе. А вы не только осознали свою ошибку, но и творчески поправили ее, положив на каждого ребенка по десяти тысяч. Знаете ли вы, как ценен ваш дар именно потому, что никто у вас его не просил, а сами вы подали бедным детям такую помощь? Если бы вы испрашивали совет у десяти мудрецов, то и тогда не поступили бы правильнее и умнее.- О сэр Уоми. Помощники ваши так много дали мне в моей болезни, и не только в физическом смысле. Из их разговоров со мною, таких терпеливых, любовных, мудрых, я поняла весь ужас, в котором прожила. И того, что вы благодарите меня, тогда как вам всем я обязана более чем жизнью, - я просто не могу перенести.
 Княгиня, закрыв лицо немощными и узловатыми руками, горько заплакала.
     - Не плачьте, княгиня. Непоправимо только то, чего человек так и не понял до своего смертного часа и ушел с этим с земли. Выслушайте меня. Если вы осознали, что обидели Жанну, - позовите эту милую и - поверьте - очень несчастную женщину и извинитесь перед ней. Дар сердечной доброты - вот все, что необходимо отдавать в труде своего дня. И если вам кажется, что вы уже стары и больны, что ваше время невозвратно прошло, то это полнейшее недоразумение. Можно быть обреченным на неподвижность, лишенным рук и ног - и все же не только трудиться, но и творчеством своей любви и мысли вдохновлять массы людей.
     Наивысшая форма труда той мудрости, какая известна мне, несет миру вдохновение и энергию одной силой своей мысли, оставаясь сама в полной внешней неподвижности.
     Но мысль такой, неподвижной мудрости составляет огромную часть движения вселенной. И каждому человеку - в том числе и вам - важно жить, не выключаясь из этого вечного движения, не останавливаясь, но все время идя в нем, как солнце и лучи, неразлучно.
     Прост ваш день труда. Обласкайте каждого, кто войдет к вам. Если пришел одинокий, отдайте ему всю любовь сердца, чтобы, уходя, он понял, что у него есть друг. Если придет скорбный, осветите ему жизнь вашей радостью. Если придет слабый, помогите ему знанием того нового смысла жизни, который вам открылся. И жизнь ваша станет благословением для людей.
     Уймите слезы, друг. Постарайтесь спокойно, без обиды, стыда или раздражения вдуматься в то, что я вам скажу. Я не проповедь вам читаю, не поучаю вас с позиций условной морали земли. Я хочу помочь вам взойти на иную ступень жизни, где вы сами могли бы раскрепостить себя от тех страстей, в каких провели жизнь и от которых сами больше всего страдаете.
     Сейчас вы брезгливо отворачиваетесь, когда в ваших воспоминаниях перед вами встают те или иные образы. За всю вашу жизнь вы только один раз поверили в безусловную честность, в честность вашего мужа.
     Не буду сейчас входить в подробности, так ли это было на самом деле или это вы таким образом воспринимали людей и жизнь, их честь и достоинства. Но
     - даже в этом единственном случае - до конца ли вы доверились этому человеку? Разве вы ничего от него не утаили? Разве он знает всю правду, хотя бы о ваших денежных делах? Задумайтесь, ведь вы - как скупой рыцарь - боитесь открыть кому-либо тайну боготворимых вами сокровищ, хотя вам и кажется, что вы сумели победить свою скупость.
     Зачем вы продолжаете жить во лжи? Пока вы окончательно не пойме то, что нет жизни одной земли, вырванной из вселенной, а есть единая жизнь, неразделимое зерно духа и материи, что нет только одной трудящейся земли, а есть общее колесо живого трудящегося неба и живой трудящейся земли, на общих для земли и неба принципах, не терпящих лжи и лицемерия, не изменяющихся по желанию и воле людей, а действующих целесообразно и закономерно для всего сущего, - вы не обретете радость жить.
     Сколько бы вам ни оставалось жить - вас неизменно будет преследовать страх, если будете думать о каждом своем дне как о мгновении только одной вашей земной жизни.
     Если не осознать свою нынешнюю текущую жизнь как связь вековых причин и следствий, она сведется к нулю. Без знания, что свет горит в каждом человеке всего человечества вселенной, - жить творчески нельзя. Кто живет, не осознавая в себе этого света, тот является пособником злой в ли, полагающей, что она может покорить мир, заставив его служишь своим страстям и наслаждениям.
     Уже умолк голос сэра Уоми, а княгиня все еще сидела, закрыв лицо руками.
     - Как могли вы узнать все это, сэр Уоми, точно я сама рассказала вам свою жизнь? - произнесла княгиня.
     И как! Точно каждое слово стоило ей невообразимого труда. Казалось, у нее схватило клещами сердце, и она пытается преодолеть боль.
     - Неважно, княгиня, каким образом узнал я ваши тайны. И неважно то, что это я принес вам весть. Важна весть, которая дошла до вас, и как вы ее приняли. На Востоке говорят: "Нужно - и муравей гонцом будет", - ответил ей сэр Уоми.
     Но уже поздно, и вы утомились. Примите лекарство, что сейчас даст вам И., посидите с вашим милым мужем и обдумайте вдвоем все, что я вам сказал. Мы еще некоторое время пробудем в Константинополе, и я не раз еще побеседую с вами. Помните только, что раскаяние, как и всякая жизнь в прошлом, не имеет смысла, оно лишено творчества сердца.
     Жизнь - это "сейчас". Это не "завтра" и не "вчера". Одно неизвестно, другого не существует. Старайтесь научиться жить летящим "сейчас", а не мечтой о завтра, которого не знаете.
     Выйдя, сэр Уоми отправил нас с капитаном к себе переодеться в свежие костюмы, объявив, что мы поедем к Строгановым.
     Он спросил, не поколебалась ли наша решимость помочь ему в разоблачении да-Браццано и освобождении несчастного семейства от его гипнотической власти. Мы подтвердили, что верны данному слову, и заявили, что отдаем себя в его полное распоряжение.
     - Друзья мои, - ласково сказал нам сэр Уоми, - постараюсь объяснить, почему нам необходима ваша помощь. Некоторые грубые земные дела уже невозможны для духовно высокоразвитого человека. Точно так же какие-то свершения, требующие более высоких духовных вибраций - гораздо выше обычных, земных - недоступны для людей, стоящих на более низкой стадии духовного развития. Сегодня случится так, что ни один из нас не сможет прикоснуться к тому, что надето на людях, без риска нанести очень сильный удар из-за соприкосновения с нашими гораздо более высокими вибрациями, которых не способны вынести их тела. Они могут заболеть и даже умереть от нашего прикосновения.
     Чтобы спасти этих людей, вам придется действовать за нас. Будьте предельно внимательны. Ничего не бойтесь. Слушайте то, что я вам буду говорить или что будут тихо передавать вам И. или Ананда. Действуйте немедленно, как только получите приказание, точно выполняйте его и думайте только о том, что делаете сию минуту. Теперь идите, лошади нас ждут; возвращайтесь сюда же, времени даю вам двадцать минут.
     Мы помчались к себе, быстро переоделись и через четверть часа уже входили к сэру Уоми.
     Наши друзья были закутаны в плащи, а мы с капитаном об этом не подумали.
     Но слуга сэра Уоми, улыбаясь, подал и нам такие же, и мы вышли к калитке.
     Здесь нас ждал вместительный экипаж, мы уселись и поехали к Строгановым.
     Я ожидал, что у подъезда будет стоять много экипажей, но увидел только одну коляску, из которой выходили Ибрагим с отцом.
     Дом был освещен, но гостей не было видно. Мы с капитаном удивленно переглянулись, решив, что съезд еще, очевидно, не начался.
     В гостиной мы застали всю семью в сборе. Она была так обширна, что в лицо я всех уже знал, но имен положительно не помнил.
     Жена Строганова была в каком-то переливчатом, точно опал, платье. Она куталась в белый шелковый платок; но мне показалось, что не сырость от дождя была тому причиной. А чудилось мне - она старалась укрыть руки и шею, на которых не было украшений. Вид у нее был смущенный и растерянный.
     Анна надела синее платье с белыми кружевами, которое напомнило мне платок сэра Уоми. Бледность ее меня поразила. Она была совершенно спокойна, и какая-то новая решимость чувствовалась в ней. На ее прелестной руке сверкал браслет Браццано.
     Сам Строганов выглядел так, словно только что поднялся после тяжелой болезни.
     Что касается любимчика, который внушал мне такой ужас в магазине Жанны, то теперь он обрел свой обычный, презрительно-снисходительный вид "неглиже с отвагой". Только иногда по его лицу пробегала легкая судорога, и он брался за феску, точно желая удостовериться, что она на месте. Я подсмотрел, что страх, даже ужас, мелькал у него в глазах, когда он смотрел на сэра Уоми.
     Словом, я окончательно превратился в "Левушку-лови ворон", в результате чего И. взял меня под руку.
     Я опомнился и увидел входившего да-Браццано. Его адская физиономия выражала такую наглую, самодовольную уверенность, будто он говорил: "Что, взяли? Да и был ли я когда-нибудь согнут или нем?"
     Он вошел развязно, как к себе домой. Фамильярно целуя руку Строгановой, как будто чуть-чуть удивился ее равнодушию, но тотчас же, изображая лорда высшей марки, направился к Анне. "Посмотрел бы ты на лорда Бенедикта", - мелькнуло в моей голове.
     Склонившись перед Анной и нагло глядя на нее, как на свою собственность, он ждал, чтобы она протянула ему руку. Не дождавшись этого и желая, очевидно, скрыть досаду, он фальшиво рассмеялся и сказал:
     - Дорогая Анна, ведь вы же европейского воспитания. Да и я не собираюсь устраивать в своем доме гарем. Протяните же мне вашу прелестную ручку, на которой я вижу залог вашего согласия стать моей женой.
     - Прежде всего, для вас я не Анна, а Анна Борисовна. Что же касается каких-то залогов, то я их не принимала и слов вам никаких не давала, - прервала она его так резко, что даже этот злодей опешил.Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы Строганова не вмешалась, говоря:
  - Браццано, что же вы не здороваетесь с сэром Уоми и не знакомите нас с вашим другом?
     Вместе с Браццано вошел человек высокого роста, широкоплечий, но с такой маленькой головой, что невольно заставлял вспомнить об удаве. Лицо его, то ли вследствие болезни, а может быть, и злоупотребления спиртными напитками, было ярко-красное, почти такое же, как его феска, с фиолетовым оттенком на щеках и носу, а маленькие, черные, проницательные глазки бегали, точно шарили по всему, на чем останавливались.
     Когда Анна обрезала Браццано, мне показалось, что на этом грязном противном лице мелькнуло злорадство.
     Браццано представил хозяйке и обществу своего друга под именем Тебальдо
     Бонда, уверяя, что это красота Анны заставила его забыть все правила приличия.
     - Впрочем, - прибавил он, поглядев на Анну и Строганову, - сегодня такой важный в моей жизни день, день побед. К тому же и власть моя сегодня возросла как никогда. Так что вряд ли имеет смысл придерживаться условностей.
     Он хотел снова подойти к Анне, но его задержала Строганова, сказав, что все мы ждали его более получаса, чтобы сесть за стол. Что он опоздал свыше всякой меры, хотя ему отлично известно, что в этом доме - из любви хозяина к порядку - соблюдается точность в расписании трапез.
     Браццано, привыкший видеть в Строгановой беспрекословно повинующуюся его капризам рабу, - окаменел от изумления и бешенства.
     Но не он один был так сильно изумлен. Сам Строганов пронзительно взглянул на свою жену и перевел вопрошающий взгляд на сэра Уоми. Тот ответил ему улыбкой, но улыбнулись только его губы. Глаза, строгие, пристальные, с каким-то иным - несвойственным его всегдашней ласковости - выражением устремились на Браццано.
     Побелевший от злости Браццано прошипел в ответ хозяйке дома:
     - Я не привык выслушивать замечания нигде, а у вас в доме в особенности.
     - Он с трудом взял себя в руки, постарался улыбнуться, хотя вместо улыбки вышла гримаса, и продолжал уже более спокойно: - Я простудился и был болен эти дни.
     Внезапно он встретился взглядом с Анандой и точно подавился чемто, потом кашлянул и продолжал:
     - Только несколько часов тому назад я почувствовал облегчение благодаря усилиям моего доктора, которого я имел удовольствие вам только что представить, Елена Дмитриевна, - поклонился он Строгановой. - Пусть это печальное обстоятельство будет мне извинением. Смените гнев на милость и...
     Тут он направился прямо к Анне, намереваясь вести ее к столу, и уже складывал свою правую руку калачиком, как ему опять не повезло. Откуда ни возьмись, вынырнула маленькая собачонка Строгановой, и Браццано споткнулся об нее и едва не полетел на ковер.
     Это было смешно, его грузная фигура точно склонилась в глубоком поклоне, полы фрака взметнулись, да вдобавок он еще неловко зацепился за ножку стоявшего поблизости кресла и никак не мог разогнуться, - и я не выдержал и залился смехом, капитан мне вторил, оба Джел-Мабеда и сам хозяин, а за ними и многочисленные родственники надрывались от хохота. Только сэр Уоми и оба моих друга хранили полную серьезность. Сэр Уоми подошел к хозяйке дома, поклонился и предложил ей руку, чтобы вести к столу.
     Я взглянул на капитана, находясь под впечатлением величавых, полных достоинства и спокойствия манер сэра Уоми; но капитан сам приковался взглядом к его фигуре, будучи, очевидно, во власти обаяния сэра Уоми.
     Пока доктор Бонда помогал Браццано выпрямиться, что удалось не без труда,
     Ананда подошел к Анне, точно так же поклонился, как сэр Уоми ее матери, слегка склонив голову, и подал ей руку.
     Как они были прекрасны оба! Так же прекрасны, как в первый музыкальный вечер у князя, в день приезда Ананды. Я забыл обо всем, улетел куда-то, стал "Левушкой-лови ворон" и внезапно услышал голос Флорентийца. "Ты видишь сейчас величие и ужас путей человеческих. Ты видишь, что всякий - идя своим путем - может постичь истинное знание, но только тогда, когда преданность стала уже не просто одним из его качеств, но основною из осей всего его существа. Осью главной, на которой зиждется и развивается творчество человека. Учись различать пути людей. И помни, что никто тебе не друг, никто тебе не враг, но всякий человек тебе Учитель".
     Я рванулся было вперед, туда, где слышал голос, но И. крепко держал меня под руку, а капитан удивленно смотрел мне в лицо.
     - Вам, Левушка, нехорошо? Что-то вас расстроило? - тихо спросил он меня.
     - Вот видишь, как необходима внимательность. Держи руку Флорентийца в своей, как будто бы он рядом, - шепнул мне И.
     - Нет, капитан, я вполне здоров, - ответил я своему другу. - Это Бог наказал меня за то, что я так потешался над Браццано.
     - Ну, если уж Богу стоит вмешиваться, - возразил, смеясь, капитан, - то только разве затем, чтобы покарать этого наглеца и шарлатана, а никак не наказывать невинных младенцев за вполне оправданный смех.
     Между тем сэр Уоми уже входил в двери столовой. Уже и Ананда с Анной намного опередили нас, а Браццано со своим доктором все еще оставался на месте.
     Браццано тяжело дышал, что-то резко говорил по-турецки своему спутнику, который старался его успокоить.
     - Ваши снадобья что-то мало помогают, - вдруг насмешливо сказал Браццано по-русски. - Вот, говорят, доктор И. обладает совершенно волшебными лекарствами, - нагло глядя на И., продолжал он. - Не удостоите ли вы, доктор
     И., меня своим вниманием. Весь Константинополь только и говорит об объявившихся новомодных докторах-чудотворцах.
     - Не знаю, в какой степени испытали на себе влияние новой медицины те сплетники, что говорили вам о ней. Но, думаю, вы и сами имели случай испытать на себе силу нашего воздействия. Мне было бы только жаль, если бы вам пришлось подвергнуться опыту сэра Уоми. Это было бы для вас катастрофой,
     - очень вежливо и мягко, точно не замечая наглости Браццано, ответил И.
     - Вы так думаете? - криво усмехаясь, сказал Браццано, двигаясь вместе с нами в столовую. - Я буду иметь сегодня случай доказать вам, насколько вы заблуждаетесь, полагаясь на высокий авторитет вашего сэра Уоми, - продолжал
     Браццано. - Я и шел сюда только затем, чтобы перемолвиться с ним словечком.
     Я оставляю сие приятное удовольствие до ужина, по крайней мере будет потеха.
     Ненависть, точно он хотел испепелить И., сверкала в его глазах.
     Мы вошли в столовую. Сэр Уоми уже сидел рядом с хозяйкой, возле него сидели Анна с Анандой, рядом с матерью расположились любимчик со старшей сестрой, затем все пятеро сыновей с женами и оба турка. Напротив сэра Уоми
     И. посадил нас с капитаном; сам сел возле меня, а справа от него уселся
     Строганов, указав место Браццано и его доктору.
     Увидев, что ему отвели место в конце стола, Браццано скрипуче засмеялся.- Сегодня все не так, как обычно. Не знаете ли, Елена Дмитриевна, почему это все сегодня навыворот? - обратился он к хозяйке, стараясь держаться в границах приличия и все еще сдерживая бешенство.
 - Ба, да что это? Где же ваш жемчуг? Ах, и браслеты вы сняли? Но ведь вы так любите драгоценности! Что все это значит?
     - Я любила прекрасные, как мне казалось, вещи до вчерашнего дня, когда убедилась, что была недостойно обманута человеком, который уверял меня в своей дружбе. Я заплатила ему большие деньги за драгоценности, а они оказались медью и стекляшками, - ответила Строганова холодно и презрительно.
     - И тогда же я дала себе слово носить только то, что подарил мне мой муж.
     Только эти украшения и оказались подлинными.
     Со всех сторон послышались изумленные и негодующие восклицания.
     - Вы говорите что-то такое, чего сами, должно быть, не понимаете. Вещи, которые вы носили, выбирал я. А уж я-то - знаток, - дерзко ответил Браццано, швыряя вилку на стол.
     Строганов встал с места, желая призвать наглеца к вежливости, но сэр Уоми сделал ему знак, и он покорно, молча опустился на стул.
     - Быть может, вы и знаток, но меня вы обманули, - тихо, но четко и твердо произнесла Строганова.
     - Это детские разговоры. За ваши драгоценности можно купить княжество.
     Может быть, вы станете утверждать, что и эта вещь не драгоценная? - ткнул он вилкой в сторону Анны, указывая на сверкавший на ее руке браслет.
     - Эта вещь - подлинная драгоценность. Но она никогда вам не принадлежала,
     - раздался спокойный голос сэра Уоми. - Она была украдена; и вы отлично знаете, где, кем и когда. Это вас не остановило, и вы отдали ее одному из надувающих вас шарлатанов, чтобы он сделал из нее любовный приворот. Судя по настроению обладательницы прекрасной руки, на которую он надет, вы сами, думаю, можете убедиться, пользуетесь ли вы симпатией и каковы ваши шансы сделаться мужем Анны, - все так же спокойно продолжал сэр Уоми.
     Браццано так отвратительно заскрежетал зубами, что я невольно закрыл уши руками.
     - Кто же это донес вам на меня? И почему меня не арестовали, если я подбираю похищенные вещи? - дерзко выкрикнул он, весь багровый от злости.
     - О том, что вы похитили эту вещь, сказал мне ее владелец. А что касается ареста, то большая часть вашей бесчестной шайки сейчас уже изловлена и главари ее бегут из Константинополя. Самый же главный из них - вы - не только ногами передвигать, но и разогнуться не может как следует.
     Браццано из багрового сделался белым, потом снова то багровел, то белел от видимых усилий встать, но все равно сидел, как приклеенный, наклонившись к столу и дико вращая головой, которая одна ему еще повиновалась.
     - Вот финал вашей преступной жизни, - продолжал сэр Уоми. - Вы втерлись в прекрасную, дружную, честную семью. Чудесной чистоты женщину, Елену
     Дмитриевну, вы погружали день за днем в подлый гипноз. Пользуясь ее робостью и добротой, вы превратили ее в сварливое, отравляющее жизнь всей семье, капризное существо. Вы развратили ее младшего сына, заманив его в сети дружбы, и сделали из них обоих себе прислужников.
     Вам было дано Анандой три дня на размышления. Вы еще могли выбраться из ада своих страстей, а иначе и нельзя назвать вашу разнузданную жизнь.
     Вы пленились красотой женщины и решили заманить ее в любовные сети, вызвав на бой все чистое и светлое, что защищает ее. Мы пришли сюда по вашему призыву. И теперь доказываем вам, чего стоит власть, приносимая злом, обманом, воровством, убийством, которой вы так добивались.
     Вам сказали правду. Все то, что было дано вами Елене Дмитриевне, - как талисманы ваших знаний и власти, - все вздор, уничтожаемый истинным светлым знанием. Как дым разлетелся ваш суеверный наговорный вздор, оказавшийся вдобавок медью вместо золота.
     Вы уверяли Леонида, что феска его ни в каком огне сгореть не может, что его черные жемчужина и бриллиант - вещи вечности.
     - И сейчас утверждаю это, - прокричал Браццано, нагло перебивая сэра
     Уоми.
     - Хотите испытать силу ваших знаний? - спросил сэр Уоми. - Хоть сию минуту, - раздувая ноздри, с видом бешеного быка орал Браццано.
     - Левушка, сними феску с головы Леонида, а вы, капитан, снимите с его левой руки кольцо и положите все ну хотя бы на эту серебряную тарелку, - сказал сэр Уоми, подавая мне через стол большое серебряное блюдо, с которого он снял высокий хрустальный кувшин.
     Пока мы с капитаном обходили длинный стол, чтобы подобраться к любимчику
     Леониду, спутник Браццано, уже давно нетерпеливо ерзавший на своем стуле, тихо говорил ему:
     - Оставьте, уйдем отсюда; не надо никаких испытаний. Ведь вы опять почти согнулись.
     - Замолчите или я сейчас пристрелю вас, - зарычал Браццано в ответ.
     Я подошел к Леониду, имя которого я узнал только сейчас, снял феску безо всякого труда и положил ее на блюдо.
     Казалось, это очень удивило Браццано; он как будто ожидал, что феску будет не снять с головы юноши. Я вспомнил, как напялил на меня Флорентиец шапку дервиша, которую я действительно не мог снять, и поневоле засмеялся.
     Мой смех лишил Браццано остатков самообладания. - Посмотрим, засмеетесь ли вы через час, - прошипел он мне.
     Капитан что-то долго не мог снять кольцо. Но сэр Уоми, перегнувшись, посмотрел пристально на Леонида, - и кольцо в тот же миг лежало рядом с феской.
     По указанию сэра Уоми я поставил блюдо в широкий восточный камин. Он встал, обсыпал вещи уже знакомым мне порошком и поджег.
     Вспыхнуло большое, яркое пламя. Будто не одна маленькая феска горела, а целый сноп соломы. Смрад, но не от горелой материи, а точно запах падали, заставил всех зажать носы платками. Раздались два небольших взрыва, и пламя сразу погасло. Я распахнул по указанию И. окно. Через некоторое время воздух очистился, и я подал сэру Уоми блюдо, которое он велел мне отнести Браццано, что я и исполнил, поставив блюдо перед ним на стол.
     Вернувшись на место, я полюбопытствовал, почему капитан так долго не мог снять кольцо. Он ответил, что если бы не повелительный взгляд сэра Уоми, он и вовсе бы его не снял. Глаза злодея Браццано жгли ему руки, как огонь; да и кольцо сидело на пальце Леонида, точно его приклеили вечным клеем.
     На блюде перед Браццано лежали жалкий, скрюченный кусочек меди, осколки черного стекла и бесцветный камень, похожий на кусок граненого стекла. Фески не было и помину, если не считать горсти черной золы.
     - Уйдемте, прошу вас, Браццано; или хотя бы отпустите меня, чтобы я мог привести помощь, - умолял приятель.- Вы попросту глупец. Не видите разве, что все это шарлатанство? Что могут сделать эти шантажисты против моего амулета? - заорал Браццано, вытаскивая дрожащей рукой из жилетного кармана треугольник из золота, в котором сверкал огромный черный бриллиант.
По лицу сэра Уоми точно прошла молния. Снова его глаза стали ярко-фиолетовыми.
     - Не желаете ли испытать силу вот этого талисмана? - спросил Браццано сэра Уоми, держа в руках дивный камень, сверкавший, точно молнии, в огне ламп и свечей.
     - Подумайте еще раз о вашей жизни, Браццано, о всей вашей жизни; и о том, что вы делаете сейчас. Вы отлично знаете, что эта вещь украдена у одного венецианца. Вы знаете, что ее венчали когда-то крест и звезда - символы любви. Вы знаете, кто кощунствовал и надругался над этой вещью, отрубив крест и звезду, и какая судьба свершилась над ним. - Тверд, тих, почти ласков был голос сэра Уоми, и глаза его с состраданием смотрели на Браццано.
     Тем временем ужин, за которым почти никто ничего не ел, кончился.
     - Судьба свершилась? Глупость его свершилась, - злорадствовал Браццано. -
     Дуракам туда и дорога! Не Боженька ли ваш поможет вам сейчас сразиться со мною? - продолжал орать вне себя Браццано.
     Он положил на блюдо свой камень, от которого словно пошли брызги всех цветов, от светлого до багрово-алого. Глаза всех были прикованы к необычайной игре дивного бриллианта.
     - Ха, ха, ха! Ну, вот моя ставка за власть. Если ваш огонь превратит мой камень в такой же прах, - указывая на золу, издевался он, - продаю вам свою душу. Если же вещь сохранит свою силу, то есть мою власть, - вам не уйти, и вы мой раб, - дергаясь, с пеной у рта, орал Браццано.
     Лицо сэра Уоми стало суровым; глаза метали искры не меньшей яркости, чем искры, испускаемые камнем.
     - В последний раз прошу вас, несчастный вы человек, одумайтесь. Идут последние минуты, когда вы еще можете избавить себя от непоправимого зла.
     Сейчас я еще в силах спасти вас, но после уже ни я и никто другой не сможет протянуть вам руку помощи.
     - Ага, струсили, сэр спаситель, - хохотал Браццано. - Бессильны, так заблеяли овечкой! Ну, позовите к себе вашего Спасителя, авось тот покрепче будет.
     Не успел он договорить кощунственной фразы, как Ананда подал блюдо сэру
     Уоми. Тот наклонился над ним, перебросил какой-то тоненькой деревянной палочкой, бриллиант на свою тарелку, придержал его этой палочкой и, достав небольшой флакон, облил чем-то бесцветным камень. Поднеся свечу, он поджег жидкость, и она горела на его тарелке тихо и ровно, точно спирт.
     Браццано, не спуская глаз с огня, молчал; но лицо его выражало такую муку, будто жгли его самого.
     Я посмотрел на сэра Уоми и был поражен тем выражением сострадания, которое отражалось на его чудесном лице.
     Огонь погас. Сэр Уоми велел мне протереть оставшийся невредимым бриллиант и подать его Браццано.
     - Что же, цел? Чья взяла? Кто кому будет теперь рабом? - хрипел Браццано, дрожащими руками вырвав у меня свое сокровище.
     Но едва он прикоснулся к нему, как с диким криком уронил на стол.
     - Дьявол, дьявол, что вы с ним сделали? - завопил он. как зверь.
     Сэр Уоми протянул руку и тихо сказал:
     - Умолкни. Я предупредил тебя, несчастный человек, что теперь никакая светлая сила тебя уже спасти не может. Ты не способен вынести прикосновения любви и света и умрешь мгновенно. Последнее, чем я могу помочь тебе, - это уничтожить мерзкую связь между тобою и теми, потерявшими человеческий облик, предавшимися черной магии кощунственными существами, которым ты обещал отдать жизнь за власть, славу и богатство.
     Он велел мне палочкой, которую мне подал, снять феску с головы Браццано и бросить ее в камин. Я обсыпал ее порошком и по приказанию И. вернулся на место.
     - Я ничего не сделал с вашим камнем, - снова заговорил сэр Уоми. - Просто тот наговор, который - как вы уверяли - превышает все силы света, оказался ничтожным обманом, а не истинным знанием. Вы совершили два больших преступления. Вы отдали два - правда, украденных вами, - состояния и обещались быть семь лет в рабстве у шарлатана и кощунника, давшего вам камень. Теперь вы видите, куда это все привело вас. Подойдя к камину, сэр
     Уоми поджег порошок. Никогда не забуду, что произошло через миг. Раздался грохот, точно разорвался снаряд. В черном дыму камина завыл ветер. Женщины вскрикнули, - новее продолжалось несколько коротких мгновений.
     - Сидите все спокойно. Никакой опасности нет, - раздался голос сэра Уоми.
     Когда дым рассеялся, все взоры обратились к Браццано. Совершенно идиотское и скотское выражение было на его лице.
     - Возьми флакон, Левушка, протри этим платком лоб, лицо и шею несчастного, - сказал сэр Уоми, подавая мне через стол небольшой пузырек и платок.
     Побеждая отвращение, с состраданием, которое разрывало мне сердце, я выполнил приказание.
     Через некоторое время лицо несчастного стало спокойнее, пена у рта исчезла. Он озирался по сторонам, и всякий раз, как взгляд его падал на чудесный бриллиант, его передергивало; нечто вроде отвращения и ужаса мелькало на его лице, как будто в сверкающих лучах камня он видел что-то устрашавшее его.
     Некоторое время среди царившего молчания слышалось лишь прерывистое дыхание Браццано, да изредка не то стон, не то вздох.
     - Молодой человек, - внезапно обратился он ко мне, - возьмите от меня этот камень. Только в одном вашем сердце было милосердие, и вы не побрезговали мною. Я не говорю о трех этих людях, - указал он на сэра Уоми,
     Ананду и И., - От их прикосновения я бы умер. Но здесь сидят те, кого я баловал немало, как например любимчика Леонида. И ничего, кроме ужаса и страха, как бы моя судьба не испортила ему жизнь, я в его сердце сейчас не читаю. В одном вашем сердце, в ваших глазах я вижу слезу сострадания.
     Спасибо. Возьмите эту вещь, пусть она сохранит вас в жизни, напоминая вам, как я погиб.
     - О, нет, нет, этого не может быть! Не может погибнуть человек, что бы он ни сделал, если он встретил сэра Уоми. Я буду молить моего великого друга
     Флорентийца, наконец упрошу Али помочь вам. Прошу вас, не отчаивайтесь, - заливаясь слезами, сорвался я с места, точно подхваченный бурей. И никто не успел опомниться, как я обнял Браццано за шею и поцеловал его. Я стал перед ним на колени, призывая мысленно Флорентийца и моля его облегчить судьбу несчастного. Из глаз Браццано скатились две слезы.
     - Это первый чистый поцелуй, который мне дали уста человека, - тихо сказал он. - Освободите же меня, возьмите камень, он меня невыносимо давит; пока он будет тяготеть надо мною, я жить не смогу.
     Я посмотрел на сэра Уоми, вспоминая, как он говорил, что следует быть осторожным, принимая от кого-то вещи.
     - Вещь, Левушка, сама по себе теперь безвредна. Но принимая ее, ты берешь на себя обет сострадания всем несчастным, гибнущим в когтях зла. И взяв ее сегодня, ты должен будешь идти путем не только борьбы со злом, но и защиты всех страдальцев, закрепощенных страстями и невежеством, - сказал он мне.- Когда Флорентиец бежал со мной через поля, спасая меня от смерти, он не дожидался моих просьб. Когда Ананда дал мне одежду дервиша, он нес мне милосердие, о котором я его не просил. Когда он и И. вызвались помочь моему брату, они, как и вы, сэр Уоми, шли легко и просто. Я мал и невежествен, но я рад служить Браццано - вот этому, освобожденному вами, - и не вижу в этом подвига; так же как я буду стараться защищать и утешать всех падающих под тяжестью собственных страстей.
В то время как я говорил это, я увидел, что рука спутника Браццано тянется по скатерти к камню. Зрелище этой красной, волосатой руки, выпяченных, что-то шептавших губ, с вожделением, жадностью и каким-то тайным страхом глядящих на камень выпуклых глаз и вытянутой вперед маленькой головки доктора Бонда было так отвратительно и вместе с тем мерзко-комично,
     - что привлекло внимание всех, и многие стали невольно смеяться.
     Заметив, что его поведение все равно привлекло всеобщее внимание. Бонда привстал, еще дальше вытянул руку, но никак не мог ухватить камень. Обводя стол своими шарящими черными глазками, он сказал:
     - Браццано, не делайте глупостей; подайте мне камень. Я его спрячу, а потом передам куда надо, - и снова все будет хорошо.
     Он, видимо, старался переменить свою неудобную позу, но не имел сил разогнуться.
     - Последняя просьба, сэр Уоми. Разрешите мальчику взять камень и развяжите меня с этим ужасным Бондой. Перед ним я не виноват ни в чем.
     Скорее, он ввергал меня во все новые и новые бедствия, - сказал Браццано.
     - Вы уже освобождены от всех гадов, что шипели вокруг вас. Вспомните: когда вы несли на себе этот камень, впервые став его владельцем, вы встретили высокого золотоволосого человека. Что он сказал вам? - спросил сэр
     Уоми.
     - Я отлично помню, как он сказал мне: "Добытое кровью и страданием, кощунством и грабежом не только не принесет счастья и власти; оно несет рабство, яд и смерть самому владельцу. Если чистый поцелуй сострадающего сердца не осушит слезу на твоей щеке - страшен будет твой конец!" Тогда я не придал никакого значения этим словам и смеялся ему в лицо. Теперь - свершилось, - закончил Браццано.
     - Приказать мальчику я не могу, как не внушал я ему этот поцелуй сострадания. Он сам - только он один - может решить в эту минуту свой вопрос, - ответил сэр Уоми.
     Я взглянул на сэра Уоми, но он не смотрел на меня. Глаза И. и Ананды,
     Анны, Строганова были тоже опущены вниз. Никто не хотел или не мог помочь мне в этот трудный момент. Я взглянул на капитана и увидел, что только его глаза, полные слез, смотрели на меня так ободряюще, так ласково, что мне сразу стало легко. Я собрал все силы, позвал Флорентийца и... точно увидел его улыбающимся в круглом окне. Я засмеялся от радости, взял камень и сказал
     Браццано:
     - Я исполню легко и весело ваше желание. Но у меня нет ничего, что я мог бы предложить взамен. Что будет в моих маленьких силах - я буду рад для вас сделать.
     На лице Бонды отразилось злобное разочарование, и он убрал, наконец,"свою руку.
     - Ступайте отсюда, - тихо сказал ему сэр Уоми. - А вы, капитан, помогите
     Браццано добраться до дому и вернитесь сюда, - обратился он к моему доброму другу.
     - Браццано, все, что я могу для вас сделать, - это помочь вам укрыться в
     Тироле у моих друзей. Если вы хотите, капитан даст вам каюту на своем пароходе и довезет вас до С. Там вас встретят и проводят до места, где ваши сообщники не дерзнут вас преследовать, - сказал сэр Уоми.
     - Выбора у меня нет, - ответил тот. - Я согласен. Но ведь все равно меня и там найдут и убьют мои вчерашние спутники, - безнадежно, опустив голову и помолчав, прибавил он.
     - Идите смело и ничего не бойтесь. Страшно не внешнее, а внутреннее ваше разложение, - все так же тихо и твердо сказал сэр Уоми.
     Капитан подошел к Браццано, помог ему встать и увел из комнаты, поддерживая его согнувшееся по-стариковски тело.
     Вслед за их уходом все встали из-за стола, и часть общества перешла в кабинет Строганова. Когда все сели, я увидел, что кроме моих друзей здесь только муж и жена Строгановы, Анна и Леонид.
     - Анна, во многом, что произошло сегодня, есть часть твоей вины, - сказал сэр Уоми. - Два года назад Ананда сказал тебе, чтобы ты покинула этот дом и сожгла феску Леонида. Ты не сделала ни того, ни другого. Но ты одержала над собой другую победу, - и у Ананды была еще возможность взять на себя охрану твоей семьи. Когда он приехал сейчас, чтобы радостно увезти тебя в Индию, где ты должна была начать иную полосу жизни, он нашел тебя в сомнениях, ревности, мыслях о своей молодости и красоте, увядающей без личного счастья.
     Тот кусок материи, что прислал Али, я не могу тебе передать. Из нее шьют в Индии хитоны людям, видящим счастье жизни в освобождении от страстей. Ты же стала жаждать страсти.
     Остальное - буря, от которой тебя спас Ананда и куда ты дала себя увлечь
     Браццано, - то только твоя тайна; и о ней говорить я здесь не буду.
     Теперь трудись еще семь лет, учись, работай в гуще простой жизни серых дней. Помоги Жанне достичь самообладания и храни пока ее детей. Помогай князю; не дичись людей и не мечтай о жизни избранных. Не скупись на музыку; расточай людям сокровища своего дара. Играй и пой им, но не бери денег за свою музыку.
     Нет времени, нет пространства как ограничения на пути вечного совершенствования человека. Радуйся, что испытание пришло сейчас и раскрыло тебе самой, как шатко твое сердце.
     Не плачьте, Елена Дмитриевна. Тяжелый и страшный урок вам показал, как, решившись на компромисс, будешь все глубже увязать в нем и кончишь падением.
     Внесите теперь мир в свою семью, которую вы разбили. И поставьте своего младшего сына в нормальные условия, он должен трудиться. А для мужа постарайтесь быть доброй и заботливой сестрой милосердия, так как это по вашей вине он считает себя больным, на самом же деле ваш вечный страх заразил и его и выразился в мнимой болезни. Это были последние слова сэра
     Уоми.
     В дверях комнаты появилась высокая фигура капитана. Сэр Уоми ласково ему улыбнулся, простился со всеми, и мы вышли на улицу, отказавшись от экипажа
     Строганова.
     Я был счастлив вырваться из этого дома на воздух. Увидя небо в звездах, вспомнил Флорентийца, как ехал с ним в повозке, ночью, по степи, к Ананде.
     Каким тогда я чувствовал себя одиноким и брошенным! Теперь же, - ощутив, как нежно взяли меня под руку И. и капитан, как ласково смотрели на меня сэр
     Уоми и Ананда, - чувствовал себя в их защитном кольце, словно в неприступной, радостной крепости.
     Я еще раз мысленно поблагодарил Флорентийца, который дал мне возможность узнать всех этих людей и жить подле них.   ГЛАВА 24


НАШИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
     Точно в девять часов на следующий день я стучался в двери сэра Уоми.
     Каково же было мое изумление, когда, вместо работы, я нашел сэра Уоми в дорожном костюме и в прихожей увидел увязанный чемодан.
     В комнате был капитан, передававший сэру Уоми билеты на пароход. Он, очевидно, пришел незадолго до меня. Лицо его было очень бледно, как будто он всю ночь не спал. А я, по обыкновению, вечером провалившийся в глубокий сон, ничего не знал о том, как мои друзья провели ночь.
     Заметив мой расстроенный вид, сэр Уоми погладил меня по голове и ласково сказал:
     - Как много разлук пришлось тебе пережить. Девушка, за последнее время. И все ты пережил и переживаешь тяжело. С одной стороны, - это показывает твою любовь и благодарность людям. С другой, - говорит об отсутствии ясного знания, что такое земная жизнь человека и как он должен ценить свой каждый день, не растрачивая его на слезы и уныние.
     Скоро, всего через несколько дней, ты уедешь с И. в Индию. И новые страны, через которые ты будешь проезжать, кое-где останавливаясь, и новые люди, их неведомые тебе обычаи и нравы - все поможет расшириться твоему сознанию, толкнет твою мысль к новому пониманию вещей.
     Пройдет несколько лет, мы с тобой увидимся; и годы эти - твои счастливейшие годы - мелькнут, как сон. Многое из того, что ты увидел и услышал за это короткое время, лежит сейчас в твоем подсознании, как на складе. Но ты не только поймешь все, что там копишь, но и перенесешь большую часть в свое творчество.
     На прощанье, мой дорогой секретарь, возьми от меня вот эту цепочку, надень на нее очищенный силой любви камень Браццано; и носи на груди, как знак вечной памяти о милосердии, обет которого ты сам добровольно принял.
     Где только возможно, - будь всегда милосерден и не суди никого. Любовь знает помощь; но она не знает наказаний и осуждения. Человек сам создает свою жизнь; а любовь, даже когда кажется, что она подвергает человека наказанию,
     - только ведет его к высшей форме жизни.
     Завет мой тебе: никогда, нигде и ни с чем не медли. От кого бы из нас ты ни получил весть - выполни тотчас же приказ, который она несет; не вдавайся в рассуждения и не жди, пока у тебя где-то внутри что-то созреет. Эти промедления - только доказательство неполной верности; и ты видел, к чему привели они Анну, как разъели сомнения мост, ею же самой выстроенный, к уже сиявшему ей новому пути освобождения.
     Этот камень, принесший людям столько горя и слез, очищен такой же силой любви и сострадания, какая бросила тебя в объятия гада и заставила задрожать слезу в его глазах, не знавших никогда пощады. Твой поцелуи принес ему привет закона вечности: закона пощады.
     На этой цепочке, кажущейся тебе столь великолепной, сложены слова на языке, которого ты еще не знаешь. Они значат: "любя побеждай". Я вижу, - засмеялся сэр Уоми, - ты уже решил изучить этот язык.
     - Ах, сэр Уоми, несмотря на кашу в моей голове и огорчения, одним из которых является разлука с вами, я ясно сознаю, как я невежествен. Я уже дал себе однажды слово изучить восточные языки, когда ничего не понимал в речах
     Али и Флорентийца. Теперь этому моему слову пришло новое подкрепление.
     И я подставил шею сэру Уоми, надевшему мне собственной рукой камень с цепочкой.
     - Этот камень был украден у Флорентийца. На вершине треугольника были еще крест и звезда из изумрудов. Когда ты приобретешь полное самообладание и такт, ты, по всей вероятности, получишь их из рук самого Флорентийца. Теперь же он просил меня надеть камень милосердия тебе на шею. А моя цепь пусть свяжет тебя со мной.
     В любую минуту, когда тебе будет казаться, что трудно воспитать себя, что недосягаемо полное бесстрашие, - коснись этой цепочки и подумай о моей любви и верности тебе. И сразу увидишь, как, единясь в красоте и любви, легко побеждать там, где все казалось непобедимым.
     Он обнял меня, я же едва сдерживал слезы и был полон такой тишины, мира и блаженства, какие испытывал минутами только подле Флорентийца.
     В комнату вошли И. и Ананда. Лица их были совершенно спокойны, глаза-звезды Ананды сияли, как и подобает звездам; и оба они, казалось, совсем не были расстроены предстоящей разлукой с сэром Уоми.
     Этого я никак не мог взять в толк. Поглядев на капитана, я увидел на его лице отражение своей собственной скорби. Как ни ценил я своих высоких друзей, но с капитаном чувствовал себя как-то в большем ладу, чем с ними.
     Мне казалось, что непереступаемая грань лежит между мною и ими; точно стена иногда отделяла меня от них, а между тем никто из них преград мне не ставил ни в чем.
     Ананда взглянул на меня - опять точно череп мой приподнял - и смеясь сказал: - Стена стене рознь.
     Я покраснел до корней волос, И. и сэр Уоми улыбнулись, а капитан с удивлением смотрел на меня, не понимая ни моего смущения, ни реплики Ананды, ни улыбок остальных.
     Глубоко растроганный напутствием сэра Уоми, я не сумел выразить ничем своей благодарности вовне. Я приник устами к его маленькой, очаровательно красивой руке, мысленно моля его помочь мне сохранить навек верность всему, что он сказал мне сейчас.
     Вошел слуга сэра Уоми и доложил, что князь прислал спросить, может ли он видеть его. Сэр Уоми отпустил нас всех до двенадцати часов, прося зайти к нему еще раз проститься, так как в час его пароход отходит. Он приказал слуге просить князя, с которым мы столкнулись в дверях.
     Мне было тяжело, и я инстинктивно жался к капитану, сердце которого страдало так же, как мое. Среди всех разнородных чувств, которые меня тогда раздирали, я не мог удержаться, чтобы не осудить равнодушие моих друзей при разлуке с сэром Уоми.
     Как мало я тогда разбирался в душах людей! Только много позже я понял, какую трагедию победило сердце Ананды в это свидание с сэром Уоми, И какой верной помощью, забывая о себе, были и он, и И. моему брату во все время моей болезни в Константинополе и до самого последнего вечера, когда столкновение с Браццано дошло до финала у Строгановых.
     И. не говорил мне, что погоня за нами все продолжалась и концы ее были в руках Браццано и его шайки. Как потом я узнал, ночь перед отъездом сэра Уоми все мои друзья провели без сна. Они отдали ее капитану, наставляя его к будущей жизни, а также объясняя ему, где и как он должен оставить Браццано.
     И. не сказал мне ни слова, а самому мне было невдомек, как тревожила его дальнейшая жизнь Жанны и Анны и всей семьи Строгановых, поскольку своим участием во всем этом деле он брал на свои плечи ответ за них.
     - Ничего, Левушка, не смущайся. Ты уже не раз видел, как то, что кажется, вовсе не соответствует тому, что есть на самом деле, - сказал мне И.
     Я посмотрел ему в глаза, - и точно пелена упала с глаз моих. - О Лоллион, как мог я только что почувствовать какое-то отчуждение? И я мог подумать, что ваше сердце было равнодушно?
     - Не равнодушием или горечью и унынием движется жизнь, а радостью,
     Левушка. Той высшей радостью, где нет уже личного восприятия текущей минуты; а есть только сила сердца - любовь, - где ни время, ни пространство не играют роли. Любовь не судит; она радуется, помогая. Если бы я не мог забыть о себе, а стонал и горевал бы о том, что разлука с сэром Уоми лишает меня общества любимого друга и его мудрости, - я бы не имел времени думать о тебе, твоем брате, Жанне, княгине и еще тысяче людей, о которых ты и не подозреваешь в эту минуту.
     Живой пример великого друга сэра Уоми, который ни разу за все время моего знакомства с ним не сосредоточил своей мысли на себе; который сам делал все, о чем говорил другим, вводил меня в тот высокий круг активной любви, где равнодушие, уныние и страх не существуют как понятия.
     Капитан с Анандой повернули в сад, мы же с И. пошли к себе. Я рассказал ему все, о чем говорил мне сэр Уоми, и показал подаренную им цепочку, которую он сам, продев в нее камень, надел мне на шею.
     - Вот тебе, Левушка, наглядный пример того, какая разница между тем, что только кажется людям справедливостью, и тем, что на самом деле происходит по истинным законам целесообразности. Чтобы получить такую цепочку, тысячи людей затрачивают годы жизни. Иногда они всю жизнь добиваются победы над какими-то своими качествами, мешающими им двигаться дальше: трудятся, ищут, падают, борются, - наконец этого достигают, как кажется им и окружающим. А на самом деле, перед лицом истинных законов жизни, - стоят на месте.
     Ты, мальчик, ничем - по законам внешней справедливости - не заслужил того счастья, которое льется на тебя как из рога изобилия. Ты и сам не раз за это время, окруженный высшим счастьем, считал себя одиноким и несчастным, - ласково говорил И.К нам вошел капитан, но заметив, что у нас идет серьезный разговор, хотел уйти к себе.
- Вы не только не помешаете, дорогой капитан, но я буду рад, если вы побудете с Левушкой до прихода парохода. Ни вам, ни ему не следует провожать сэра Уоми, так как он еще многих должен принять; а для Хавы, которая задержится здесь еще несколько дней и, быть может, отправится домой на вашем пароходе, у него останется только несколько минут пути от дома до набережной. Я не сомневаюсь, что обоим вам это тяжело; но ведь вы оба достаточно осчастливлены. Берегите свое счастье и уступите немного другим.
     И. вышел, и мы остались вдвоем с капитаном. Обоим нам было одинаково тяжело, что мы не проводим сэра Уоми и не будем видеть его милого лица до последнего мгновения. Капитан курил папиросу за папиросой, иногда ходил по комнате и ерошил свои и без того торчавшие ежиком волосы.
     Мы внутренне приводили себя в порядок, как бы совершая свой духовный туалет перед последним свиданием с сэром Уоми в двенадцать часов, как им было назначено. Наконец, я решился прервать молчание и сказал: - Капитан, дорогой друг, не сердитесь, что я нарушаю молчание, хотя и вижу, что вам совсем не хочется говорить. Но мне надо поделиться с вами, какими мыслями я сейчас жил и как нашел в них успокоение.
     Каждый из нас получил от сэра Уоми так много. Лично мне одно его присутствие давало даже физическое ощущение блаженства. Не говоря уже о совершенно особенном состоянии внутреннего мира, когда все кажется понятным, ничего не нужно, кроме как следовать за ним. Я понял сейчас, что это станет возможным только тогда, когда я самостоятельно решу свои жизненные вопросы.
     Когда научусь твердо стоять на собственных ногах, не ища помощи со всех сторон, как это делаю сейчас.
     Должно пройти какое-то время, и я определю для себя свой путь в творчестве, найду силы крепко держать себя в руках, - вот тогда я могу пригодиться сэру Уоми, как ему нужны сейчас И. и Ананда.
     Я рад, что первое легкое испытание меня больше не расстраивает. Сколько времени пройдет до нового свидания с сэром Уоми, не знаю, но я думаю только об одном: достойно прожить каждую минуту разлуки, не потеряв ни мгновения попусту.
     - Ты совершенно прав, друг; надо быть достойным всего того, что мы получили от сэра Уоми, Ананды и И. Но ты теряешь только одного из них, а я теряю не только всех троих, но и тебя. С кем могу я теперь, когда я понял глубочайший смысл жизни, поделиться своими новыми мыслями? Я и прежде-то был замкнут и носил прозвище: "ящик с тайнами". Кому же теперь я могу высказывать свои мысли, как буду искать тот путь единения, о котором говорят мои новые друзья?
     - Я, конечно, ничего еще не знаю и мало чего понимаю, капитан. Но я видел, как стал вам понятен язык музыки. У вас появилась теперь новая платформа для понимания Лизы и ее матери. И вы сами как-то говорили, что много думаете о Лизе и написали ей письмо.
     Это раз. Второе - разве между вами, мною и еще сотней простых людей и нашими высокими друзьями лежит пропасть? Хоть раз вы видели, чтобы они показали людям свое превосходство? Чтобы они презирали когото? Или обошли своей помощью, если могли помочь? Хоть раз вы их видели тяготящимися той или иной встречей? Так и мы; сколько можем, должны стараться следовать их примеру.
     Третье - если я теряю сэра Уоми и Ананду, сохраняя близость И., то из опыта потерь, разлук, разочарований и горя последних месяцев я понял только одно: люби до конца, будь верен до конца, не бойся до конца, - и жизнь пошлет вознаграждение, какого не ждешь и откуда не ждешь.
     - Мальчишка мой, милый философ! Пока я еще ни разу не любил до конца, не был верным до конца и не был храбрым до конца; а утешение от твоей кудрявой рожицы уже получил, - весело расхохотался капитан.
     Ну, вот что. Скоро одиннадцать. Поедем-ка в садоводство и привезем цветов, Левушка.
     - Ох, капитан, у сэра Уоми в его собственном саду такие цветы, что лучше уж нам не срамиться.
     Капитан напялил мне на голову шляпу, мальчишески засмеялся и потащил на улицу.
     Очень быстро мы нашли коляску и покатили к его другу - садоводу.
     Подгоняемый обещанным вознаграждением, кучер забыл о своей константинопольской лени, и вскоре мы предстали перед садоводом.
     Капитан оставил меня у деревца с персиками, которые хозяин любезно предложил мне есть сколько хочется, и они ушли в оранжерею.
     Не успел я еще насладиться как следует персиками, как он появился, неся цветы в восковой бумаге. Хозяин уложил их в корзиночку с влажной травой, обвязал и подал мне. Она была довольно тяжелая.
     Когда мы ехали обратно, я спросил моего спутника, почему он не показал мне цветы, точно это была заколдованная красавица.
     - Цветы эти и есть красавицы. Они очень нежны и так чудесны, что ты немедленно превратился бы в "Левушку-лови ворон", если бы я тебе их показал.
     А у нас времени в обрез.
     - Ну, хоть скажите, как зовут ваших таинственных красавиц? - спросил я с досадой.
     Капитана рассмешила моя раздраженность, и он сказал: - Философ, их зовут фрезии. Это горные цветы, их родина Индия. Но если ты будешь сердиться, из белых они станут черными.
     - Ну, тогда вам придется подарить их Хаве; сэру Уоми черных красавиц больше не надо. Довольно и одной, - ответил я ему в тон.
     Капитан весело смеялся, говорил, что я все еще боюсь Хавы, и что, наверное, мое "не бойся до конца" относится к обществу Хавы.
     - Очень возможно, - ответят я, вспоминая письмо Хавы, которое я получил в
     Б. - Но, во всяком случае, если она когда-нибудь и будет жить в моем доме, то я буду ее бояться меньше, чем вы боитесь сейчас Лизы и всего того, что должно у вас с нею произойти, - брякнул я, точно попугай, которых носят по
     Константинополю, они вытаскивают билетики "судьбы" и подают любопытным их будущее в виде свернутого в трубочку билетика.
     Удивление капитана было столь велико, что он превратился в соляной столб.
     Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мы не подъехали в эту минуту к дому и не встретились с Анандой и Хавой, шедшими к сэру Уоми.
     - Возьмите ваших красавиц, - сказал я, подавая капитану цветы.
     - Каких красавиц? - спросил Ананда.
     - Белых, для сэра Уоми, если они еще не почернели, - очень серьезно сказал я. - Если же почернели, то... - Замолчишь ли ты, каверза-философ?! - вскричал капитан. Хава заинтересовалась, каких это еще красавиц не хватало сэру Уоми. - Горных, - шепнул я ей.
     - Нет, это невыносимо! Неужели вы притащили ему козленка? - смеялась она, обнажая все свои белые зубы.
     - Вот-вот, из самой Индии; если только этот козленок не позавидовал вашей коже и не сделался черным.
     - Левушка, ну есть же границы терпению, - воскликнул капитан, начиная чуть-чуть сердиться.
     Ананда погрозил мне, взял из моих рук корзинку и развязал ее. Вынув цветы из бумаги, он сам издал восклицание восторга и удивления.
     - Фрезии, фрезии! - закричала Хава. - Сэр Уоми очень хотел развести их у себя в саду! Ему будет очень приятно. Да они в горшках, в земле и во мху!Ну, кто из вас выдумал такого козленка, тот счастливец. Если бы я умела завидовать, непременно позавидовала бы.

 - Пожалуйста, не завидуйте, а то вдруг они и вправду почернеют, - сказал я, любуясь какими-то невиданными "роскошными цветами. Крупные, белые, как восковые, будто тончайшим резцом вырезанные колокольчики необычайной формы наполнили прихожую ароматом.
     Капитан взял один горшок, мне дал другой. Когда я стал отказываться, уверяя, что идея и находка - его, он улыбнулся и шепнул мне:
     - Одна фрезия - я; другая - Лиза. Вы шафер. Идите и молчите наконец.
     - Ну, уж Лиза - фрезия, - куда ни шло. Но вы, - вы ужасно любимая, но просто физия, - так же шепотом ответил я ему.
     - Эти китайчата будут до тех пор разводить свои китайские церемонии и топтаться на месте, пока не опоздают, - сказал Ананда с таким веселым юмором, что мне представилось, будто его тонкое, музыкальное ухо уловило, о чем мы шептались. Я не мог выдержать, залился смехом, которому ответил смех сэра Уоми, отворившего дверь своей комнаты.
     Увидав наши фигуры с горшками цветов, имевшие, вероятно, довольно комичный вид, сэр Уоми сказал: - Да это целая свадьба! - Он ласково ввел нас в комнату, взял у каждого цветок и обоих обнял, благодаря и говоря, что разведет по клумбе фрезии в своем саду, присвоив им название морской и сухопутной.
     Очень внимательно осмотрев цветы, сэр Уоми позвал своего человека и вместе с ним упаковал их в нашу корзинку, обильно полив водой и цветы, и прикрывавшую их траву, приказав завернуть корзинку в несколько слоев бумаги и в грубое мокрое полотно. Слуга исполнил приказание и вместе с вынырнувшим откуда-то Верзилой, взявшим чемодан, пошел на пристань.
     Много народа было здесь. Были и такие, кого я совсем не знал; кое-кого видел мельком; а из хорошо знакомых присутствовали только турки, Строганов и князь.
     Для каждого у сэра Уоми находилось ласковое слово. Мне он сказал:
     - Ищи радостно, - и все ответит тебе. Цельность чувства и мысли скорее всего приведут тебя к Флорентийцу. О брате не беспокойся. Выработай ровное отношение к нему. Наль - не Анна.
     Я приник к его руке, ошеломленный этими словами, служившими ответом на самые затаенные мои мысли.
     Все проводили сэра Уоми до коляски, в нее сели И., Ананда и Хава. Я спросил И., не навестить ли нам с капитаном Жанну, на что он ответил одобрением, сказав, что зайдет с Анандой за нами.
     Экипаж завернул за угол и скрылся из глаз. Вздох сожаления вырвался у всех, а князь плакал, как ребенок. Я подошел к нему и предложил пойти с нами к Жанне, говоря, что туда приедут И. с Анандой, как только проводят сэра
     Уоми.
     Он согласился, попросил подождать его несколько минут, видимо обрадовавшись случаю не оставаться сейчас дома. Я понимал его состояние, потому что у самого горла ощутил рыдание и подавил его с большим трудом. Как ум ни говорил мне, что надо сделать над собой усилие и перейти в иное, не унылое настроение, - ощущение мое снова было близким к тому, что я испытывал в комнате брата, сжигая письма.
     - Какая страшная вещь - разлука, - услышал я голос капитана, как бы отголосок собственной мысли.
     - Да. Надо что-то понять, какой-то еще неведомый нам смысл всего происходящего. Научиться воспринимать все так, как говорит и делает сэр
     Уоми: "Не тот день считай счастливым, который тебе принес что-то приятное; а тот, когда ты отдал людям свет своего сердца". Но мне до этого еще так далеко, - сказал я со вздохом.
     - Для тебя далеко, - задумчиво ответил мне капитан, - а для меня, боюсь, и вовсе недостижимо.
     Князь вышел к нам, извиняясь, что заставил ждать и мы пошли по знойным, как раскаленная печь, улицам, ища тени, что мало, впрочем, помогало.
     В магазине мы застали обеденный, - или вернее, связанный с жарой, как всюду в Константинополе, - перерыв. Анна сидела внизу у шкафа, в кресле, за работой, а Жанна все еще лежала наверху, хотя уже поднималась ненадолго и пыталась работать.
     Анна была бледна, она похудела. Но в глазах ее уже не было убитого выражения и того отчаяния, какое я видел в них здесь же, во время разговора с сэром Уоми.
     На низкий поклон капитана она приветливо улыбнулась и протянула ему левую руку, говоря, что не может оставить зажатых в правой руке цветов.
     Он почтительно поцеловал эту дивную руку со сверкавшим на ней браслетом. "Боже мой, - думал я. - Как страдание и соприкосновение с людьми, одаренными силами высшего знания, меняют людей! Еще так недавно я видел эту гордую красавицу возмущенной откровенным мужским восхищением капитана. И он, стоящий перед нею сейчас так уважительно, с такими кроткими и добрыми глазами, - да куда же подевались капитантигр и Анна с иконы? Тех уже нет; нет до основания; а живут новые, - вместо тех, умерших".
     Я превратился в "Левушку-лови ворон", мысли закипели в моей голове, наскакивая друг на друга, одна другую опрокидывая, не доходя ни в чем до конца, - точно решая вопрос, лучше ли, надо ли, так меняясь, - умирать людям, превращаясь в совершенно иные существа? Зачем?
     Мне казалось, я вижу и слышу вопли и стоны тысяч душ, носящихся среди хаоса и оплакивающих свои заблуждения, непоправимые ошибки и молящих о помощи.
     - Левушка, что с вами? - услышал я нежный и слабый голосок Жанны.
     - Ах, это вы, Жанна? - вздрогнул я, опомнившись. - Я хотел к вам подняться, да, по обыкновению, задумался и тем вынудил вас спуститься вниз,
     - ответил я, здороваясь с Жанной.
     - О, это ничего. Князь мне помог сойти. Ах, Левушка, как же вы переменились после болезни. Вы ничуть не похожи на господина младшего доктора, который утешал меня на пароходе. Дети спят, а то, пожалуй, они бы вас сейчас и не узнали. Вы совсем, совсем другой; только я не умею сказать и объяснить, в чем перемена, - говорила Жанна, усаживая меня и князя в углу магазина.
     - Всегда кажется, что переменились люди, которых видим, потому что в самом себе перемену человек замечает с трудом. И только если что-нибудь огромное входит в его жизнь, - только тогда он отдает себе отчет, как он переменился, как выросли его силы и освободился дух.
     Вы, Жанна, кажетесь мне не только изменившейся, но вы точно сгорели; и вместо прежней Жанны я вижу страдающее существо. Что с вами, дорогая? Ведь нет никаких причин так тосковать и плакать, - нежно целуя крохотную, детскую ручку Жанны, сказал я.
     - Ах, если бы вы знали, вы бы не целовали этой руки, - вытирая катившиеся слезы, ответила мне Жанна. - И перед князем я виновата, и перед Анной, и перед И., ах, что я только наделала и как мне теперь все это исправить? - сквозь слезы бормотала бедняжка. - Я бы уже была здорова, если бы раскаяние меня не грызло. Нигде не нахожу себе покоя. Только когда лежу в кровати, - может, от полога, которым доктор И. закрыл мой уголок, веет на меня успокоением. Когда мне бывает очень плохо, я прижмусь к нему лицом - и станет на сердце тихо!
     Я случайно взглянул на Анну и поразился перемене в ней, Склонившись вперед, глядя неотрывно на Жанну, точно умоляя ее замолчать, она сжимала в руках работу, а слезы капали на ее грудь одна за другой. Я понял, какая мука была в ней, как она оплакивала предназначавшийся ей и не полученный хитон, наш отъезд без нее и свое неверное в эту минуту поведение.
     - Анна, - крикнул я, не будучи в силах выдержать ее муки. - Отсрочка - не значит потеря. Анна, не плачьте, я не в силах видеть этих слез; я знаю, что значит в тоске безумно рыдать, словно на кладбище.
     Не думайте сейчас о себе. Думайте об Ананде; о том огромном горе, разочаровании и ответе его за вашу ошибку, которые легли на него, - упав перед ней на колени, говорил я. - Скоро, сейчас, Ананда и И. придут сюда.
     Неужели возможно встретить их таким убийственным унынием, после того как они проводили сэра Уоми? Неужели любовь, благодарность и радость, что они живут сейчас с нами, могут выражаться только в слезах о себе.
     - Встаньте, Левушка, - обнимая меня, сказала Анна. - Вы глубоко правы.
     Только горькая мысль об одной себе заставила меня опять плакать. А между тем, я уже все поняла, и все благословила, и все приняла.Сядьте здесь возле меня на минуту, дружок Левушка. Поверьте, я уже утихла внутри. Это отголосок бури, с которым вы вовремя помогли мне справиться.
Много лет я думала, что в сердце моем живет одна светлая любовь. Я убедилась, что там еще лежала, свернувшись, змея ревности и сомнений.
     Слава Богу, что она развернулась и раскрыла мне глаза. Ананда получил удар, но все же смог удержать меня возле себя так, чтобы я не выпустила его руки из своей. Вы напомнили мне, что мои слезы задевают все его существо, что он их ощущает, как слезы гноя и крови. Я больше плакать не буду; вас благодарю за ваши слова, они помогли мне.
     Она вытерла глаза, подошла к Жанне и, нежно ее обняв, вытерла и ее слезы платком сэра Уоми.
     Надрыв, который я пережил, почти лишил меня чувств. Я неподвижно сидел в кресле; сердце мое билось, как молот; в спине, по всему позвоночнику точно бежал огонь; я с трудом дышал и, как мне казалось, падал в пропасть.
     - Левушка, ты всех здесь напугал, - услышал я голос Ананды и увидел его возле себя. - Выпей-ка вот это; я думал, что ты сильнее; а ты все еще слаб,
     - и он подал мне рюмку с каплями.
     Вскоре я совсем пришел в себя, спросил, где И., и узнав, что он прошел к
     Строганову и вскоре тоже будет здесь, совсем успокоился.
     Я обвел всех глазами, заметил, что Хава пристально смотрит на меня, в то время как все остальные имеют смущенный вид. Я взял руку Ананды, неожиданно для него поднес ее к губам и сказал:
     - Простите мне, Ананда, Я немного половиворонил, чем всех расстроил и привел в такое состояние, что они теперь больше похожи на утопленников. Вот, вы тоже думали, что я крепче; и я обманул ваше доверие. Это мне очень больно; я постараюсь быть сильнее. Но ведь это все пошло от вашей дервишской шапки, - улыбнулся я.
     - Нет, мой мальчик, ничьего доверия ты не обманул. И никто здесь не мог обмануть и не обманул меня. Все, что вышло не так, как я предполагал, совершилось только потому, что я был в старинном долгу и хотел поскорее вернуть его сторицей. Я не понял, что не следует так ускоренно двигать людей вперед. Зов дается однажды; я же дал его дважды, за что и понесу теперь ответ.
     Я не все понял. Какой, когда и зачем дается зов? Но я понял, что он дал его вторично Анне и что этого не надо было делать.
     Голос Ананды - и всегда неповторимо прекрасный - нес в себе на этот раз такую нежность, утешение, такую простую доброту, что все утихли, всем стало легко, чисто, радостно. Лица у всех прояснились и стали добрыми. Каждый точно вобрал в себя кусочек энергии самого Ананды, и когда через некоторое время вошли И. и Строганов, - ни на одном лице уже не было ни тени уныния и слез.
     Разбившись кучками, я и Жанна, князь и И., капитан и Строганов, Анна и
     Ананда, - все как будто окрыленные и обновленные, обменивались простыми словами; но слова эти получали какой-то новый смысл от сияния и мира в каждом сердце.
     - Друзья мои. Через день нас покинут капитан и Хава. Завтра мне хотелось бы, прощаясь, угостить их музыкой. Можно ли располагать вашим залом, Анна? - спросил Ананда.
     - Как можете вы спрашивать об этом? Ваши песни и игра всем несут столько счастья! Мне же сэр Уоми велел играть и петь людям как можно больше. А уж о восторге музицировать с вами я и не говорю, - ответила она.
     Перерыв в работе закончился. Радуясь завтрашней музыке, мы покинули магазин, где с его хозяйками остался только Борис Федорович.
     И. с Анандой и князем не смущались зноем и шли довольно быстро, оставив нас с капитаном далеко позади. Я еле двигался; зной, к которому я еще не привык, всего меня истомил, а капитан остался вместе со мной, желая что-то сказать. Когда расстояние между нами и нашими друзьями увеличилось настолько, что расслышать нас было нельзя, он сказал:
     - У меня к вам просьба. Я получил сейчас из дома так много денег, что мне их некуда девать. Я хочу часть отдать Жанне - с тем условием, чтобы она никогда не узнала, кто их ей дал. Я знаю, что И. обеспечил ей первые годы работы; знаю и то, что княгиня, до некоторой степени, позаботилась о детях.
     Но мне хотелось бы влить уверенность в это бедное существо, которое страдает, страдало и, не знаю почему, как и откуда, но я ясно это сознаю, - будет еще очень много страдать.
     За свою скитальческую жизнь я повидал такие существа, - по какимто, неуловимым для моего понимания законам, - страдающие всю жизнь, даже когда на это нет особых, всем видимых причин.
     Сам я уже не успею положить в банк на ее имя деньги, так как эта операция займет не менее двух часов. А дел у меня - ведь я прогулял почти весь день сегодня - будет масса.
     Вторую же часть денег я прошу вас взять себе. И если встретите людей, которым моя помощь будет оказана вашими руками, - я буду очень счастлив.
     Ну, вот мы и у калитки. До свидания, дружок Левушка. По всей вероятности, мы увидимся только завтра вечером у Анны. Возьмите деньги.
     Он сунул мне в руки сверток, довольно небрежно завернутый в бумагу, и мигом скрылся.
     В комнате я застал И., рекомендовавшего мне освежиться душем. Но я чувствовал такое сильное утомление, что еле добрел до кресла и сел в полном изнеможении, нелепо держа сверток в руках и не зная, что с ним делать.
     На вопрос И., почему я не положу куда-нибудь свой сверток, я рассказал, что это деньги капитана и как он велел ими распорядиться. При этом я передал все, что думал капитан о Жанне.
     - Молодец твой капитан, Левушка. Что касается денег для Жанны лично, - то он предупредил желание сэра Уоми, который велел мне обеспечить ее. Как капитан угадал мысль сэра Уоми о фрезиях, так и вторую его мысль привел в действие, никем к тому не побуждаемый!
     Что касается денег, отданных в полное твое распоряжение, - думаю, что капитан хотел их подарить тебе, дружок, чтобы и ты чувствовал себя независимым в дальнейшем, пока сам не заработаешь себе на жизнь.
     - О нет, дорогой И., капитан в очень простых отношениях со мною. И если бы он хотел дать их лично мне, - он поступил бы, как молодой Али, оставив их в письме. У меня нет сомнений в этом, и лично себе я бы их и не взял никогда. Думаю, что я слишком неопытен и, быть может, не сумею распорядиться ими как следует.
     Но - при вас - и это отпадает. Одно только ясно мне, что деньги эти я употреблю - во имя Лизы и Анны - на покупку инструментов талантливым беднякам-музыкантам, если таких встречу до нового свидания с капитаном. Если же не встречу или вы не укажете мне иного им применения, - деньги вернутся к нему. И я очень хотел бы, Лоллион, услышать об этом ваше мнение.
     - Поступи, как знаешь, дружок. Запретов тут быть не может. Но почему ты решил, что не оставишь себе этих денег? Разве твой брат не мог бы нуждаться в них?
     - Мой брат - мужчина и чрезвычайно благородный человек. Если он решил жениться, - значит, он не настолько беден, чтобы не иметь возможности обеспечить жену. А если бы я узнал, что он нуждается, то пошел бы в какую угодно тяжелую кабалу, но послал бы ему только то, что смог заработать сам.
     Я и так в бесконечном долгу у вас, у Флорентийца и у молодого Али.
     Конечно, я в долгу и у брата. Но если я могу еще рассчитывать возвратить ему свой долг, то уж вам - я никогда не смогу вернуть и сотой доли.
     - Все это предрассудок, Левушка. Человек закрепощает себя долгами и обязанностями. Иногда он настолько тонет в мыслях о своих нравственных долгах, что положительно похож на раба, подгоняемого со всех сторон плеткой долга. А смысл жизни - J в освобождении. Только то из добрых дел достигает творческого результата, что сделано легко и просто.
     Принимай все, что посылает лично тебе жизнь; совершенствуйся, учись и рассматривай себя как канал, как соединительное звено между нами, которых ты ставишь так высоко, и людьми, которым сострадаешь. Передавай, разбрасывай полной горстью всем встреченным все то, что поймешь от нас и через нас. Все высокое, чего коснешься, неси земле; и выполнишь свою задачу жизни. Но то будет не тяжкий и скучный долг добродетели, а радость и мир твоей собственной звенящей любви.
     - Далеко еще, Лоллион, мне до всей той мудрости, которую я слышу и вижу в вас. Я самых пропетых вещей не умею делать. Все раздражает меня. Иногда даю себе слово помнить о вас, о Флорентийце, поступать так, как будто бы вы стоите рядом, - и при первой же неприятности споткнусь, разгорячусь - и все полетело вверх дном.- Пока ты будешь повторять себе, - от ума, - что я рядом с тобой, - твое самообладание будет подобно пороховой бочке. Но как только ты почувствуешь, что сердце твое живет в моем и мое - в твоем, что рука твоя в моей руке, - ты уже и думать не будешь о самообладании как о самоцели. Ты будешь вырабатывать его, чтобы всегда быть готовым выполнить возложенную на тебя задачу. И времени думать о себе у тебя не будет... И. помолчал, думая о чем-то, и продолжал: - Сегодня мы с тобой не будем обедать с князем, которому надо обо многом переговорить с Анандой. Если ты отдохнул, мы можем поехать с тобой к нашему другукондитеру, заказать ему торт к завтрашнему вечеру и у него же поесть. Но предварительно мы заехали бы в банк: у меня там есть знакомый, который быстро сделает нам все, - и уже завтра Жанна будет извещена о том, что она владелица некоего состояния. При ее французской буржуазной психологии это будет огромным для нее облегчением в жизни.
  Я был очень благодарен И. за его неизменную доброту. У меня вертелся на языке вопрос о Генри, о Браццано: хотел бы я спросить коечто о Хаве, - но ни о чем не спросил, побежал в душ, и вскоре мы уже были в огромном зале банка, где сотни вращающихся под потолком вееров не могли умерить жары.
     Одна часть денег была положена на имя Жанны, с правом пользоваться ими как угодно. Вторая была переведена на мое имя по адресу, указанному И., с какими-то мудреными индийскими названиями, никогда мною не слышанными.
     Пока мы сидели в банке, ожидая исполнения нашего заказа, я жаловался И., что ничего не могу подарить капитану, давшему мне на память такое великолепное кольцо.
     - Не горюй об этом. Капитан очень счастливый человек. Он получил от
     Ананды кольцо как залог их вечной дружбы. Ананде капитан вернул вещь, имеющую для него очень большое значение. Вообще теперь путь капитана не будет одиноким, и Ананда всегда подаст ему помощь.
     Тебе же я могу вручить платок сэра Уоми, точно такой же, какой получила
     Анна. Если хочешь, - подари ему и заверни в него книжку, которую я тебе дам.
     Ты можешь написать ему письмо и положить все к нему на стол. Он вернется и будет радоваться этому подарку больше, чем всем драгоценностям, которые ты мог бы ему подарить.
     Я от всей души поблагодарил И., сказав только: "Опять все от вас!"
     Через некоторое время нас вызвали к кассовому окошку, все было оформлено, и мы пошли к кондитеру, покинув банк почти в минуту его закрытия.
     На улице уже не было удушливой жары, слегка потянуло влагой с моря, - и я ожил.
     - Трудно тебе будет привыкать к климату Индии, Левушка. Надо будет снестись с Флорентийцем и получить указания, как закалить твое здоровье, - задумчиво сказал И., беря меня под руку.
     - Велел мне сэр Уоми ездить верхом, заниматься гимнастикой и боксом, а моя вторая болезнь все перевернула, - ответил я.
     Дойдя до кондитерской, мы отдали хозяину наш заказ на завтра. Я просил его приготовить непременно такой же торт, какой был сделан для принца-мудреца. Накормив нас опять на том же уединенном балконе, хозяин сообщил новость, взбудоражившую Константинополь.
     На этой неделе произошли невероятные события. Один из самых больших богачей города, некто Браццано, и около десяти его приятелей - таких же биржевых воротил, державших в своих руках весь торговый Константинополь, оказались шайкой злодеев, объявили себя банкротами и разорили тем самым половину города, в том числе и некоторых друзей кондитера. Часть злодеев успела бежать, часть арестована; а где находится главарь их, Браццано, никто пока не знает.
     Мы выслушали его рассказ, посочувствовали горю его приятелей и вернулись домой.
     Мысли о Браццано и слова сэра Уоми о том, что мой поцелуй перенес силу мирового закона пощады в его ужасную жизнь, не давали мне покоя. Я опять стал внутренне раздражаться от обилия каких-то таинственных событий и готов был крикнуть: "Я ненавижу тайны", - как услышал голос И.:
     - Левушка, не все то тайна, чего ты еще не понимаешь. Но если ты собираешься обрадовать милого капитана и написать ему письмо, то в состоянии раздражения, в которое ты впал, ничего не только радостного, но и просто путного не сделаешь.
     Возьми мою руку, почувствуй мою к тебе любовь и постарайся, вместе с этим платком сэра Уоми, передать всю свою чистую и верную дружбу капитану.
     Приготовь в своей душе такое же тщательно прибранное рабочее место, как это сделал на твоем столе капитан, поставив тебе цветы, которых ты до сих пор не заметил.
     Пиши ему не письмо, обдумывая стиль и каждое слово. А брось ему цветок твоей молодой души, полной порыва той высокой любви, которая заставила тебя дать поцелуй падшему, но разбитому и униженному существу.
     Дай капитану такой же прощальный привет, как давали тебе его и
     Флорентиец, и сэр Уоми. Они думали только о тебе. Думай и ты только о нем.
     Постарайся войти в его положение; подумай о предстоящей его жизни и представь себя в таких же обстоятельствах.
     Любовь к человеку поведет твое перо с таким тактом, что капитан поймет и увидит в лице твоем друга не временного, в зависимости от меняющихся условий; а друга неизменно верного, готового явиться на помощь по первому зову и разделить все несчастья или всю радость.
     И. стоял, обнимая меня, голос его звучал так ласково. Я точно растворился в каком-то покое, радости, благоговении. Все мелкое, ничтожное отошло прочь.
     Я увидел самый высокий, скрытый от всех, храм человеческого сердца, о котором не говорят, но который движет и животворит все, что ему встречается.
     Мне стало хорошо. Я взял из рук И. синий платок, пошел в его комнату за обещанной книгой и вернулся к себе, чтобы сесть за письмо.
     Не много писем писал я на своем веку с такой радостью и с такой умиленной душой, как писал в этот раз капитану. Точно само мое сердце водило моим пером, так легко и весело я писал. "Мой дорогой друг, мой храбрый капитан, который еще ни разу в жизни не любил до конца, не был ни верен, ни бесстрашен до конца, - писал я. - В эту минуту, когда я переживаю разлуку с Вами, - и кто может знать, как долго продлится она, - сердце мое открыто Вам действительно до конца. И все мысли моей ловиворонной головы, как и все силы сердца, принадлежат в эту минуту
     Вам одному.
     Пытки разлуки, так томящей людей, пытки неизвестности, заставляющей оплакивать любимое существо, покидающее нас для нового периода неведомой жизни, - не существует для меня.
     Я знаю, что как бы ни разлучила нас жизнь и куда бы ни забросила она каждого из нас, - Ваш образ для меня не страница жизни, не ее эпизод. Но Вы мой вечный спутник, доброта и любовь которого - так незаслуженно и так великодушно мне отданные - вызвали во мне ответную дружескую любовь, верность которой сохраню и навсегда, и до конца.
     Я не могу сейчас определить, как и чем я мог бы отплатить Вам сколько-нибудь за всю Вашу нежность и баловство. Но я знаю твердо, что куда бы и когда бы Вы меня ни вызвали, - если моя маленькая помощь Вам понадобится, - я буду подле Вас.
     Ваше желание относительно Жанны уже исполнено. И завтра она будет владелицей своего капитала, за что - я не сомневаюсь - боги воздадут Вам должное тоже "до конца".
     Вторая часть денег, отданная Вами в мое личное распоряжение, назначается мною для помощи бедным музыкальным талантам. Во имя Лизы и Анны, как бы я хотел когда-нибудь услышать Лизу, я буду покупать инструменты и помогать учиться юным талантам Вашим именем, капитан.
     Я не ручаюсь, что, обнимая Вас, держа Ваши тонкие, прекрасные руки в своих при нашей разлуке, - я не заплачу. Но это будут только слезы балованного Вами ребенка, теряющего своего снисходительного и ласкового покровителя.
     Тот же мужчина, который Вам пишет сейчас, благоговейно целует платок сэра
     Уоми, который просит Вас принять на память, как и книгу И. И этот же друг-мужчина говорит Вам: между нами нет разлуки. Есть один и тот же путь, на котором мы будем сходиться и расходиться, но верность сердца будет жить до конца. Ваш Левушка-лови ворон".
     Я запечатал письмо, завернул книгу И. в платок и обернул в очаровательную, мягкую, гофрированную и блестящую, как шелк, константинопольскую бумагу, обвязал ленточкой, заткнул за нее самые лучшие, белую и красную, из роз капитана и отнес к нему в комнату, положив сверток на ночной столик.Спать мне не хотелось. Я вышел на балкон и стал думать о сэре Уоми. Как и где он теперь? Как едут с ним и доедут ли фрезии капитана? Посадит ли он их в своем саду?
  Через несколько минут ко мне вышел И. и предложил пройтись. Мы спустились в тихий сад, кругом сверкали зарницы и вдали уже погромыхивал гром. Все же мы успели подышать освеженным воздухом, поговорили о планах на завтра, условились о часе посещения княгини и Жанны и вернулись в дом с первыми каплями дождя, столь необычно редкого в это время года в Константинополе.
     Утро следующего дня началось для меня неожиданно поздно. Почемуто я проспал очень долго. Никто меня не разбудил, и сейчас в соседних комнатах стояла полная тишина.
     Я как-то не сразу отдал себе отчет, что сегодня последний день стоянки капитана; что завтра к вечеру еще одна дорогая фигура друга исчезнет из моих глаз, плотно поселившись в моем сердце и заняв там свое место. "Не сердце, а какой-то резиновый мешок, - подумал я. - Как странно устроен человек! Так недавно в моем сердце царил единственный человек - мой брат. Потом - точно не образ брата сжался, а сердце расширилось - засиял рядом с ним Флорентиец. После там поселился, властно заняв не менее царское место, сэр Уоми. Теперь же там живут уже и И., и оба Али, и капитан, Ананда и Анна, Жанна и ее дети, князь и даже княгиня. А если внимательно присмотреться, - обнаружу там и Строгановых, и обоих турок, и... Господи, только этого не доставало, - самого Браццано".
     Уйдя в какие-то далекие мысли, я не заметил, как вошел И., но услышал, что он весело рассмеялся.
     Опомнившись, я хотел спросить, почему он смеется, как увидел, что сижу на диване, держа в руках рубашку, в одной туфле, завернутый в мохнатую простыню.
     - Ты, Левушка, через двадцать минут должен быть со мною у Жанны; мы ведь с тобой вчера об этом договорились. А ты еще не оделся после душа, и, кажется, нет смысла ждать тебя.
     Страшно сконфуженный, я заверил, что будем у Жанны вовремя. Я молниеносно оделся и у парадных дверей столкнул я с Верзилой, принесшим мне записку от капитана.
     Капитан писал, что дела его идут неожиданно хорошо и что он ждет меня к обеду у себя на пароходе в семь часов, с тем чтобы к девяти часам быть вместе у Анны.
     Я очень обрадовался. И. одобрил предложение капитана, а Верзила сказал, что ему ведено в шесть с половиной зайти за мной и доставить в шлюпке на пароход.
     Мы помчались к Жанне. Я был так голоден, что, не разбирая жары и тени, бежал без труда и ворчания.
     - Я вижу, голод лучшее средство для твоей восприимчивости к жаре, - подтрунивал надо мною И., уверяя, что Жанна не накормит меня, что в праздник ей тоже хочется понежиться и отдохнуть.
     Но Жанна была свежа и прелестна, немедленно усадила нас за стол, и французский завтрак был мною и даже И. оценен по достоинству.
     Когда мы перешли в ее комнату, где весь угол с кроватью был задернут новым, необыкновенным пологом, Жанна показала нам бумагу из банка, полученную ею рано утром, содержания которой, написанного потурецки и английски, она не понимала.
     И. перевел ей на французский язык смысл бумаги. Жанна, с остановившимися глазами, в полном удивлении, молча смотрела на И.
     Долго, томительно долго просидев в этой напряженной позе, она наконец сказала, потирая лоб обеими руками:
     - Я не хочу, я не могу этого принять. Поищите, пожалуйста, кто это мне послал.
     - Здесь никаких указаний нет, даже не сказано, из какого города прислано.
     Говорится только: "Банк имеет честь известить г-жу Жанну Моранье о поступлении на ее имя вклада, полной владелицей которого она состоит со вчерашнего дня", - прочел ей еще раз выдержку из банковской бумаги И.
     - Это опять князь. Нет, нет, невозможно. От денег для детей я не имела права отказаться; но для себя, - нет, я должна работать. Вы дали мне в долг так много, доктор И., что не все ваши деньги ушли на оборудование магазина.
     И мы с Анной заработали уже гораздо больше, нежели рассчитывали. Я должна вернуть это князю.
     - Чтобы вернуть князю эти деньги, надо быть уверенной, что их вам дал он.
     В какое положение вы поставите себя и его, если ему и в голову не приходило посылать деньги! Успокойтесь. Вы вообще за последнее время слишком много волнуетесь; и только поэтому так неустойчиво ваше здоровье. Час назад вы походили на свежий цветок, а сейчас вы больная старушка, - говорил ей И. -
     Все, в чем я могу вас уверить, так это то, что ни князь, ни я, ни Левушка - никто из нас не посылал вам этой суммы. Примите ее смиренно и спокойно. Если удастся, - сохраните ее целиком для детей. Быть может, встретите какую-нибудь мать в таком же печальном положении, в каком вы сами оказались на пароходе, - и будете счастливы, что ваша рука может передать ей помощь чьего-то доброго сердца и, возможно, спасет несчастных от голода и нищеты.
     - Да! Вот это! Это действительно может заставить меня принять деньги неизвестного мне добряка, который не хочет сам делать добрые дела, - снова потирая лоб, как бы желая стереть с него какое-то воспоминание, сказала
     Жанна.
     - Что с вами, Жанна? Почему вы снова чуть не плачете? Зачем вы все трете лоб? - спросил я, не будучи в силах переносить ее страдания и вспоминая, что сказал о ней капитан.
     - Ах, Левушка, я в себя не могу прийти от одного ужасного сна. Я боюсь его кому-нибудь рассказать, потому что надо мной будут смеяться или сочтут за сумасшедшую. А я так страшусь этого сна, что и вправду боюсь сойти с ума.
     - Какой же сон видели вы? Расскажите нам все, вам будет легче, а может быть, мы и поможем вам, - сказал ласково И.
     - Видите ли, доктор И., мне снилось, что страшные глаза Браццано смотрят на меня, а кто-то, как будто Леонид, - но в этом я не уверена, - дает мне браслет - ну точь-в-точь как Анна носит, - и нож. И Браццано велит мне бежать к князю в дом, найти там Левушку и передать ему браслет. А если меня не будут пускать, то хоть убить, но Левушку найти. И я бегу. Бегу по каким-то улицам; нахожу дом; вбегаю в комнату и уже знаю, где найти Левушку, как кто-то меня останавливает. Я борюсь, умоляю, наконец слышу голос
     Браццано: "Бей или я тебя убью", хватаю нож... и все исчезает, только ваше лицо стоит передо мной, доктор И. Такое суровое, грозное лицо...
     И я просыпаюсь. Не могу понять, ни где я, ни что со мной... Засыпаю, и снова - тот же сон. Это, право, до такой степени ужасно, что я рыдаю часами, не в силах преодолеть кошмар, в страхе, что я снова увижу этот сон.
     - Бедняжка Жанна, - взяв обе ее крохотные ручки в свои, сказал И. - Ну где же этим ручкам совершить убийство? Успокойтесь. Забудьте навсегда этот сон, тем более что Браццано, совершенно больного, увезли из Константинополя.
     Он живет сейчас где-то в окрестностях. Ваш страх совершенно неоснователен.
     Перестаньте думать обо всем этом. И мое лицо вспоминайте и знайте ласковым, а не суровым. Отчего вы отказались сегодня идти к Анне слушать музыку? - все держа ее ручки в своих, спросил И.
     - Анне я сказала, что побуду с детьми. И правда, я их и так забросила в последнее время. Если бы не Анна, - плохо бы им пришлось. Но на самом деле я не могу без содрогания видеть ни Строганову, ни Леонида. Почему я их стала так бояться, - сама не знаю. Но в их присутствии дрожу с головы до ног от каких-то предчувствий.
     - Страх - плохой советчик, Жанна. Вы - мать. Какая огромная ответственность на вас. Чтобы воспитать своих малюток, вы прежде всего сами должны воспитывать себя. У вас нет не только выдержки с детьми; но вы в последнее время внушаете им постоянный страх; в любую минуту они ждут от вас окрика или шлепка.
     Мужайтесь, Жанна. Разные чувства жили в вас по отношению к Анне. Только теперь, когда вы увидели, что Анна - вторая мать вашим детям и настоящая воспитательница, вы смирились, и лишь изредка в вашем сердце шевелится ревность.
     Ваша девочка умна не по летам. Это организм очень тонкий, богато одаренный. Думайте, что ей придется жить в условиях более сложных, чем прожили свою молодость вы. Остерегайтесь постоянного раздражения с детьми.
     Незаметно между вами и ими может вырасти пропасть. Они перестанут видеть в вас первого друга, и как бы вы ни любили их, - не поверят вашей любви, если вы постоянно говорите с ними раздраженным тоном.- Я все это понимаю, - и ничего не могу сделать. Раньше я думала, что характер легко исправить. Но теперь вижу, что не могу и часа сохранить спокойствие, - отвечала Жанна.
 - И все же - пусть это и вызывает в вас протест - думайте прежде о детях, а потом уж о себе, - сказал И., подымаясь и пожимая руки Жанне.
     Я заметил, что она опять просветлела, лицо перестало морщиться и дергаться и на губах мелькнула улыбка.
     Прощаясь с нами, она спрашивала, скоро ли мы уезжаем, едем ли снова на пароходе с капитаном, на что И. отвечал, что уедем мы скоро, а каким путем - еще не решили.
     - Как это будет для меня ужасно! Остаться здесь без вас, - я даже не представляю и гоню эти мысли от себя. Я так привязана к вам, доктор И., и в особенности к Левушке. Я вижу в вас моих единственных благодетелей.
     - Жанна, Жанна, - сказал я с упреком. - Разве только мы помогли вам на пароходе? А капитан? Его заботы о вас вы уже забыли? А то, что здесь, рядом с вами, живет и трудится Анна? Анна, ни разу не давшая вам почувствовать своего превосходства? А вы в своей благодарной памяти сохраняете только нас?
     Тогда как обо мне вообще не может быть и речи, что я не раз уже пытался вам объяснить.
     - Да, Левушка, и это все я понимаю. И князя я ценю, и всех, всех. Но ничего не могу поделать; все же доктор И. останется для меня недосягаемым божеством; капитан - знатным сэром, в доме которого меня, шляпницу, дальше передней или туалетной и не пустили бы; а вы для меня - все равно что родное сердце. Я всем очень благодарна, знаю, что всем должна отслужить за их доброту, а вам, уверена, могу ничем никогда не отслуживать. И если у вас будет дом, то я в нем всегда найду приют, хотя буду стара и безобразна. Не умею, не знаю, как это сказать, - я такая глупая, - тихо прибавила Жанна.
     У нее текли слезы по щекам, и я не мог видеть, что бедняжка так много плачет.
     - Жанна, - обнимая ее, сказал я. - Это потому вы чувствуете такую уверенность во мне, что я точно такой же ребенок, неопытный и неумелый в жизни, как и вы. И правда, я принял вас и ваших детей в мое сердце. Но и другие, - еще больше, чем я, - поступают по отношению к вам так же. Но вы способны видеть и понимать только мое сердце. И не можете ни видеть, ни понимать сердца людей, стоящих выше вас. Потому и думаете только обо мне одном.
     Я поцеловал обе ее ручки. И. сказал ей, что Хава вернется только после музыки; но чтобы она ни о чем не волновалась и ложилась спать, приняв его лекарство.
     Мы пошли домой; но на сердце у меня стало тяжело. Мне было жалко Жанну. Я сознавал, что она не сможет создать ни себе, ни детям спокойной, радостной жизни. Как-то особенно ясно представилась мне ее будущая жизнь. И я почувствовал, что, окруженная вниманием и заботами и князя, и Анны, она не будет ни откровенна, ни дружна с ними, так как ее культура не даст ей увидеть их внутренней силы, к которой можно прильнуть, а доброту их она будет принимать за снисхождение к себе. - Что, Левушка, сложности жизни донимают тебя? - Донимают, Лоллион, - ответил я, уже не поражаясь больше его умению проникать в мои мысли. - И не то досадно мне, что сила в людях так бездарно растрачивается на вечные мысли только о себе. Но то, что человек закрепощает себя в этих постоянных мыслях о бытовом блаженстве и элементарной близости. Он поверяет другому свои тайны и секреты, недалеко уходящие от кухни и спальни, воображает, что это-то и есть дружба, и лишает свою мысль силы проникать интуитивно в смысл жизни; тратя бездарно свой день, человек не ищет не только знаний, но даже простой образованности. И в такой жизни нет места ни священному порыву любви, ни великой идее Бога, ни радостям творчества. Неужели быт - это жизнь?
     - Для многих миллионов - это единственно приемлемая жизнь. А для всего человечества - неминуемая стадия развития. Чтобы понять очарование и радость раскрепощения, надо сначала осознать себя в рабстве от вещей и страстей.
     Чтобы понять мощь свободного духа, творящего независимо, надо хотя бы на мгновение познать в себе эту независимость, в себе ощутить полную свободу, чтобы желать расти все дальше и выше; все чище и все проще сбрасывает с себя ярмо личных привязанностей тот, кто осознал жизнь как вечность.
     Обыватель считает свою жизнь убогой, если в ней не бушуют страсти, если он не имеет возможности блистать. Отсюда - от жажды славы, богатства и власти - приходят люди к тому падению, какое случилось с Браццано. Но есть и худшие. И только избранник по своей внутренней сердечной доброте и запросам, а внешне - ничем не выделяющийся человек - может отвлекаться идеями и мыслями, о которых ты сейчас говорил.
     Великие встречи, встречи, переворачивающие жизнь человека, редки,
     Левушка. Но зато имевший однажды такую встречу внезапно перерождается и уже не возвращается больше на прежнюю дорогу, к маленькому, обывательскому счастью. Он уже знает, что такое Свет на пути.
     Подходя к дому, мы повстречались с Анандой и князем, возвращавшимися в экипаже домой. Ананда приветливо поздоровался, пытливо на меня посмотрел и, улыбаясь, спросил: - Как, Левушка? Сердце пощипывает! А почему не плачешь? -
     Приберегаю к вечеру. Боюсь, вдруг сегодня не заплачу от вашей человечьей виолончели и ваших песен.
     - Почему это моя виолончель человечья? А какая еще бывает? - смеялся
     Ананда, наполняя металлом все вокруг.
     - Ваша виолончель поет человеческим голосом, поэтому я ее так и назвал.
     Какая еще бывает виолончель - не знаю. Но что ваш смех, конечно, "звон мечей", - это знаю теперь уже наверное, - вскричал я.
     - Дерзкий мальчишка! Вот заставлю же тебя плакать вечером. - Ни, ни, и не думайте! На завтра для капитана надо приберечь слезинку на прощание. А то вы ведь ненасытны! Вам - все до конца. Ан - и ему надо!
     Не только Ананда, но и И. с князем смеялись, я же залился хохотом и убежал к себе.
     Через некоторое время оба моих друга вошли в мою комнату. - Ну, трусишка, убегающий от звона мечей с поля сражения, признавайся, какую еще каверзу придумал ты мне? - шутил Ананда.
     - Вам я каверзы придумать не в силах. Вы вмиг все рассеете, только взглянете своими звездами.
     - Как? - прервал меня Ананда. - Так я не только звон мечей, но и звезды?
     - Ну, тут уж я не виноват, что матерь жизнь дала вам глазазвезды. Это вы с нее спросите. А вот что сказать капитану? Я еду к нему на пароход обедать.
     Что ему от вас передать? - спросил я, представляя себе радость капитана, если бы Ананда послал ему привет.
     - Это хорошо, что ты так верен другу и думаешь о нем. Пойдем со мною; я, может быть, что-нибудь для него и найду.
     Мы спустились по винтовой лестнице прямо к Ананде, в его очаровательную комнату.
     Как здесь было хорошо! Какая-то особенно легкая атмосфера царила здесь, Я сел в кресло и забыл весь мир. Так и не ушел бы отсюда вовек. Я наслаждался гармонией, окружавшей меня.
     Не знаю, минуту я просидел или час, но отдохнул - точно неделю спал.
     - Отдай капитану. Пусть передаст эту вещь своей жене, когда вернется домой после свадьбы, - подавая мне небольшой странной формы футляр из фиолетовой кожи, сказал Ананда.
     - А я и не знал, что капитан скоро женится, - беря футляр, заметил я.
     - Он женится, быть может, и не так скоро, но во всяком случае в следующее ваше свидание он будет уже женат.
     - Ах, как бы я хотел услышать игру Лизы! Лучше ли, чем Анна? И такой ли захват в ее игре, что дышать не можешь? До чего я глуп! А в вагоне все примерялся к Лизе и раздумывал, любит ли она меня, - залившись смехом, вспоминал я свои вагонные размышления.
     - Когда будешь обедать с капитаном, не говори ему ничего о Лизе. Даже не спрашивай, поедет ли он в Гурзуф, пусть даже он сам когда-то говорил тебе об этом.
     - Это ваше приказание, Ананда, я должен хорошенько запомнить, так как хотел непременно поговорить с ним о Лизе. Теперь, конечно, воздержусь.- И мой запрет не вызывает в тебе ни протеста, ни возмущения? - Как могу я протестовать против ваших запретов, раз я верю вам и по собственному опыту знаю, как вы угадываете мысли и как правильно определяете каждого человека.
 Я боюсь только словиворонить и по рассеянности чего-нибудь не брякнуть, - отвечал я Ананде.
     ГЛАВА 25
     ОБЕД НА ПАРОХОДЕ. ОПЯТЬ БРАЦЦАНО И ИБРАГИМ. ОТЪЕЗД КАПИТАНА. ЖУЛИКИ И
     ОЛЬГА
     Верзила, не смевший нарушить морскую дисциплину, уже стучался в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу.
     Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.
     Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за подарки и, главное, за письмо, которое сделало его, как он выразился, богаче. Потому что еще никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах.
     - Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово - правда. И не могу выразить, как дорожу я платком и книжкой. Платок в моем кармане, а книжка у изголовья. Пока буду жив - с ними не расстанусь.
     - Вот вам еще один привет - от Ананды. Это отдадите вашей жене, когда привезете ее после свадьбы домой, - сказал я, подавая капитану футляр.
     - Что же здесь такое? - с удивлением глядя на меня, спросил он.
     - Не знаю, не видел, - боясь вымолвить что-нибудь лишнее, отвечал я.
     Капитан открыл футляр, и невольный крик изумления вырвался v него.
     Он протянул мне футляр, и я увидел точно такой же медальон, какой И. приказал Строгановой отдать Анне, как похищенный, только поменьше. Так же в него были врезаны фиалки из аметистов и бриллиантов, и надет он был на цепочку из этих же камней.
     Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был какой-то свой особый талисман, свой цветок и, непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения.
     - О чем вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене?
     - Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на какой прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда дал вам кольцо с аметистом и передает вашей жене такой же камень, - то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно не беспокоиться. И. говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц.
     - Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, - задумчиво сказал капитан, - но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, - это вне всяких сомнений!
     - Конечно, капитан, вне всяких сомнений. Но того, кто видит чужое совершенство и не может достичь совершенства сам, - оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на путь вечного совершенствования, - не только надо иметь силу это понять, но и от многого отказаться. А между тем И. говорил мне как-то на днях, что путем отказов и ограничений ни к какому творческому выводу прийти нельзя. Что скука добродетели - один из основных предрассудков. Вот тут и пойми!
     - Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, - сказал капитан. -
     Если вправду любишь, - даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь.
     И даже не отказываешься, а просто отбрасываешь то, что прежде казалось ценным. Посмотрел другими глазами, - и увидел, как противно то, из-за чего готов был драться.
     Капитан спрятал футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу.
     Неожиданно для меня уже опускался вечер. На небе проглядывали звезды, и такими же звездами была усеяна вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только взять пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера отвлекли мое внимание от капитана. Но тут я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в плывущие лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал: - Хава точна. Сэр Уоми воспитал ее хорошо. - Хава? При чем же здесь Хава?
     - Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, проследите за этой большой шлюпкой, которой правит ваш друг Верзила и где посередине стоит паланкин.
     С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа.
     Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после нее! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть подле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушел от действительности, забыл, где я нахожусь, и вдруг услышал голос И.: "Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, укоренившись в человеке, не так легко уходит. Ничего от него не бери и ничего ему не давай".
     Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж, наверное, впал в ересь слуховой галлюцинации, как увидел Верзилу и еще троих матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди шла закутанная в плащ
     Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом.
     Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, слегка отодвинувшим занавеску.
     Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились уже в противоположном конце палубы, у каюты люкс, в которой мы с И. плыли из
     Севастополя.
     Неопределенное чувство досады, что такое ужасное существо поселится в прекрасной каюте, где жил И., жгучий, пронзительный взгляд Браццано, так не похожий на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых, услышанные мною слова И., точно прилетевшие ко мне по эфирным волнам, - все грозило мне лови-воронным состоянием, и тут я услышал, как Хава, произнесла повышенным тоном: - Нет и нет. Этого я допустить не могу.
     - Но я должен ему передать, если меня просят, - услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал Ибрагима.
     - Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром, - пока он не будет водворен в назначенное место, - шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец с первых же шагов нарушил данные ему указания.
     - Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке, А если Левушка не согласится ее прочесть, я должен сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано сообщили ему, что еще можно поправить его здоровье, лишь бы он снова завладел этим камнем. Все это
     Браццано мне шептал, пока ему приготовляли носилки. И отец ни о чем не знает, - говорил Ибрагим, и ветерок нес ко мне все его слова.
     - Еще того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаете отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнять его приказание?
     - Вы все преувеличиваете, Хава. Ну, ведь Левушка - не "внешний мир"?
     - Ну конечно, Левушка - это печенка Браццано. А вы - вы тоже не "внешний мир"? Вы только тот шаткий часовой, на которого положиться нельзя. И вот эта ваша ошибка сейчас повлекла за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь служить сэру Уоми другие, а вы должны с парохода уехать, - продолжала Хава.- Недаром о вас говорят, как о пунктуальном человеке, в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал - и должен передать записку.
 - Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, что выполните все с величайшей точностью, хотя никто от вас клятв не требовал. Отец ваш говорил, что путешествие будет тяжелым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полностью повиноваться. А теперь вы сбросили со счетов свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач
     Браццано для вас важнее сэра Уоми и отца?
     - Я вас больше не хочу слушать, Хава. Всякий отвечает за себя. Левушка не младенец: как сам решит, так и будет.
     Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить И. рядом с собой и услышал приближающиеся шаги.
     - Левушка, - сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. - Браццано прислал вам записку.
     И он протянул мне сложенный листок, очевидно вырванный из записной книжки.
     - Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду; и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла.
     - Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка.
     Браццано просит вас вернуть ему камень, - очень раздраженно и язвительно говорил мне Ибрагим. - От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, - помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим.
     - Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал злодея своей чистотой и от которого он просил его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если такое приказание получу, - я верну
     Браццано его сокровище в тот же миг.
     В наступившей тишине из каюты люкс вдруг послышалось какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; изо рта его текла белая пена, и он был как существо, горящее в адском пламени.
     Вид его был так страшен, стоны так отвратительны, что дрожь пошла по моему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдет ко мне, как услышал позади себя быстрые шаги и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ.
     Сердце сказало мне, что это И. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал И.
     - Назад, - внятно, довольно тихо, но необычно властно сказал И. сгорбленной фигуре, которая согнулась еще ниже, как-то взвизгнула, но осталась на месте.
     - Назад, я приказал, - еще раз сказал И., и в голосе его зазвенел металл, наличие которого в нем я не мог и предполагать.
     Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и отвратительно вполз в каюту.
     И. вошел за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго.
     - Левушка, прошу вас, возьмите записку, - услышал я задыхающийся голос
     Ибрагима. - Она жжет меня, а я не могу разжать пальцы, точно клей их держит.
     Я не хочу, чтобы И. видел этот грязный клочок у меня в руке.
     - Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания? - вдруг громко сказал И., появления которого за нашими спинами никто из нас не ожидал. - Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся,
     Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот итог твоей искренности. И, мало того, ты хочешь еще свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость.
     Ибрагим положил к ногам И. листок. Казалось, проделал он это легко и просто; а он думал, что отдирает записку чуть ли не с кожей, так тер он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе.
     И. облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджег ее. Бумажка вспыхнула, и тут же взвыл Браццано, снова приводя меня в дрожь.
     - Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен и чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернется отец, - встанешь, все вспомнишь и сам ему расскажешь.
     Иди, - говорил И., и так грозно звучал его голос, словно это был глухой рокот моря.
     Когда замерли шаги Ибрагима, И. повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал:
     - Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная с Флорентийца и кончая мною, - ты не мог бы сделать ничего лучшего, чем послушаться меня сейчас.
     Как только ты коснулся бы бумажки злодея, который нашел способ снестись еще раз со своей шайкой, - ты потерял бы волю. Ты отдал бы ему камень для нового, вторичного кощунства, и тогда не только погиб бы сам, но причинил бы тысячу горестей брату и всем нам.
     Уже злое непослушание Ибрагима принесло нам много беспокойства. Мне придется ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда, так как за тобой снова гонятся, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? - внезапно спросил И.
     - Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет один только неправильный поступок человеку? Неужели так сильно взаимодействие вещей?
     - Еще гораздо сильнее, чем в том случае, который ты сейчас видел.
     Единение людей, их связь друг с другом - это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие людей подобно канатам на целые века.
     Послышались быстрые, легкие шаги капитана, и он взволнованно спросил:
     - Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи, не желая ничего мне объяснить? Кто же поедет с этим извергом?
     - Я, капитан. Не волнуйтесь, - ответил ему И.; его, укутанного в черный плащ, капитан в темноте не заметил.
     Пораженный внезапным появлением И., капитан словно онемел. И только через некоторое время к нему вернулась способность говорить.
     - Да как же это я вас не видел? Как же мне не доложили о вас? Ведь это невозможная небрежность моих дежурных!?Капитан был взволнован и раздражен, каким его, выдержанного и всегда корректного, я ни разу еще не видел.
  - Я встретил на берегу вашего старшего помощника, и он взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он пошел искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять с собой на пароход без пропуска, - успокаивающе говорил капитану И.
     - Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе еще некоторое время - это больше чем счастье. Но нарушение дисциплины...
     Тут подошел старший помощник, рапортуя о своем возвращении, а также о прибытии доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться с докладом о провезенном без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями; и он, ранив руку, должен был задержаться, чтобы ее перевязали.
     И. предупредил капитана, что на берегу ждет Ананда, желающий с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребенок, и немедленно послал на берег шлюпку.
     Мы остались вдвоем с И. в темноте, сияющей звездами, - и какими звездами,
     - ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отраженным в блистающем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.
     - Не помещается в моей душе вся эта жизнь, - жаловался я моему другу. -
     Ну как я буду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков: что где-то сидит одинокий, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира в сердце. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и деть Ананда после того разочарования, какое ему сейчас принес Ибрагим? Ананда получил удары от
     Анны, от Генри. А теперь еще Ибрагим! Может ли он быть в силах петь и играть?
     - Ты, Левушка, видел толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь только тех, одаренных, что поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее.
     Музыка Ананды и Анны, как и многих им подобных, - это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру и помощь страдающим. Они не нуждаются в восторгах толпы. Они в толпе растворяют зло; умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку, - ты поймешь величие духа
     Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение. Радость, что он мог вобрать в себя их страдание.
     Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на нее взошел Ананда под руку с сияющим капитаном.
     Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в капитанской каюте, прося не покидать ее, пока он не вернется, и пошел вместе с И. к Браццано.
     Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие распоряжения сменившему его помощнику, и только мы собрались сесть за шахматы, как вошли наши друзья.
     И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.
     - Что, дружок, не хочется расставаться с И.? - спросил Ананда.
     - Не только не хочется, но неужели я никогда не буду так тверд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время мое сердце сделалось точно мешок - так много в нем любимых людей. И в то же время мешок этот в дырах, точно пули пронзают его разлуки, - ответил я.
     - Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдем для тебя такие музыкальные заплаты, что завтра ты проснешься иным человеком, - улыбнулся мне Ананда.
     Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.
     Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нем точно такой же торт для принца-мудреца.
     Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела; часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания.
     Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то перемена произошла в ней. Я не умел себе этого объяснить; но она стала казаться мне более земной, более простой. Теперь можно было представить ее матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше такие мысли даже не приходили в голову. Я еще не отдал себе отчет, что же такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости:
     - Ты, Левушка, не протестуешь, что я подарил твое блюдо Анне? Это увеличит ее приданое, так как не сомневаюсь, что ты уже выдал ее замуж.
     Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, - я не знал бы, как выйти из положения.
     Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался.
     Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня в голове мелькнуло только одно слово: "уже".
     - Да, да, уже, - точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул
     Ананда.
     Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными.
     Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.
     Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный музыкальный зал.
     И на этот раз комната была убрана цветами. Я подумал, что милый капитан, по горло занятый, все же не забыл украсить в последний раз этот зал, ибо только он, с его изысканным вкусом, мог так подобрать цветы. Я сел рядом и шепнул ему:
     - Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан. - Как я вас люблю за ваше желание сказать людям больше, чем они того стоят, - ответил он мне. -
     Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы поскорее уехали отсюда.
     - Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, - признался я.
     Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель. Никак того не ожидая, я вдруг узнал русскую, песню, так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл все.
     Передо мной прошла вереница детских дней, потом я вырос, потом снова стал маленьким, пока звуки наконец не смолкли. - Из России - поедем в Англию, - сказал Ананда. Полилась колыбельная песня, и я уже не мог различить в себе ничего, кроме счастья жить.
     Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел - я не знаю; слов я не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, - это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась и из меня: я почти физически ощущал ее вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унесся, растворился во вселенной, сознавая себя ее живой единицей.Как сменялись звуки, как чередовались певцы - я уже не различал. Только когда оба голоса слились в дуэте, точно в молитвенном экстазе, - я возблагодарил мир за то, что в нем живу: принимая все злое и низкое, я обещал кому-то и чему-то - самому великому - жить для того, чтобы помогать невежественному и злому понять красоту. Ибо однажды поняв ее в себе, я уже не мог жить без нее и вне ее.
 Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце билось, как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые горизонты, чтобы жить бескорыстно и беспристрастно воспринимать людей.
     Целуя руки Анне и прощаясь, я сказал ей:
     - В сказке говорится, что для праведника важнее указать путь в рай другому, пусть сам он при этом споткнется. Сегодня вы двум невеждам указали путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды почувствованного во сне блаженства.
     Глаза ее сверкнули, она улыбнулась мне и подала со своей груди цветок.
     Стоявший рядом капитан сказал:
     - Прибавить я могу только одно: минуты, пережитые сегодня, раскрыли мне, в путах каких предрассудков я до сих пор жил. Я не понимал, что жизнь начинается там, где кончается разъединение - каст, найди и социального положения. Сегодня я понял, как сливаются в сердце человека воедино земля и небо.
     И ему дала Анна цветок, он поцеловал его и положил в тот карман, где - я знал - лежал платок сэра Уоми.
     Мы вышли вместе с князем, которого ждал экипаж и который только сейчас заметил, что И. с нами не было. Ананда объяснил, что И. остался на пароходе и поедет с капитаном до первой стоянки, откуда вернется встречным пароходом.
     Князь был очень опечален, что не простился с И., и вообще был встревожен.
     Капитан сел с нами в экипаж, сказав, что хочет проводить нас до дому, чтобы самому осмотреть комнаты.
     Когда мы добрались до калитки, то увидели, что караульные беспокойно бегают по дорожкам сада, уверяя, что слышат какой-то шум.
     Ананда успокоил их и просил оставаться на месте, у главного входа в дом.
     Мы прошли в наши комнаты. Мы не нашли никаких следов беспорядка, все вроде было на месте. Только на моей постели Ананда обнаружил чей-то красный платок с черной каймой. От платка несло сильными, приторными духами, настолько одуряющими, что становилось тошно.
     Взяв палочкой этот платок, Ананда бросил его в камин. В комнате капитана на столе лежало письмо, довольно толстое, и адрес был написан на непонятном мне языке.
     - Ну и жулики! Да это просто дураки, князь! Вы не беспокойтесь, - это шарлатанство, - сказал Ананда вконец расстроенному князю.
     - Быть может, это и так; но с тех пор, как Жанна сходила с ума, я стал волноваться за всех своих гостей. Не хватало только, чтобы кто-то разбрасывал здесь всякую дрянь. Смрад от этих духов хуже, чем от любой кокотки, - осматриваясь по сторонам, отвечал князь.
     - Да и кому это письмо? Вы понимаете этот язык? - подходя к столу, спросил он Ананду.
     - Язык этот я понимаю. И написан здесь не адрес, а изречение из Корана: "Кто хочет победить, бери не меч, но силу Аллаха". Платок подброшен одними людьми, а письмо - другими. Но и то, и другое - все ведет к одному узлу, к одной шайке. Страшного нет ничего. Идите к вашей жене и успокойте ее; ложитесь с миром спать, а завтра поговорим.
     Князь простился с нами, но я не видел, чтобы он окончательно успокоился.
     Как только мы остались одни, Ананда перебросил палочкой письмо на толстую бумагу и швырнул его в камин, на красный платок. Ничего нам не объясняя, он облил жидкостью вещи; и они, без запаха и звука, превратились в пепел.
     Капитан сказал, что оставит нам на ночь Верзилу, без которого до девяти часов утра может обойтись. Ананда согласился, добавив, что я буду ночевать в его комнате на диване, так как здесь смрадно; а Верзила ляжет у него в прихожей.
     Сказано - сделано. Мы проводили капитана до калитки; и не прошло и получаса, как Верзила уже стучался к нам, добродушно улыбаясь во весь свой рот.
     Он привез нам записочки от И. и капитана. Первый сообщал, что ему удалось снестись с друзьями и он довезет Браццано только до ближайшей остановки. А потому завтра вечером будет дома. Меня же он просит не отходить от Ананды ни на шаг.
     Капитан писал мне, что нашел на пароходе полный порядок, что Хава - молодец и он ее теперь любит. Что же касается его необыкновенного внутреннего состояния, то он продолжает носить в себе небо и землю, не чувствуя, что они разъединены. Но выразить этого словами не умеет и как долго это будет продолжаться - не знает.
     Ночь в доме князя прошла благополучно. Но рано утром, гораздо раньше обычного, князь уже стучался к нам, прося посмотреть его жену, которая снова потеряла речь и глаза ее выражают ужас.
     К моему удивлению, Ананда вышел из своей комнаты совершенно одетым и готов был уйти с князем сразу же, без меня. Я взмолился, чтобы он меня подождал пять минут, памятуя о приказе И.
     - Ты и здесь не хочешь нарушить приказа твоего поручителя? - засмеялся
     Ананда.
     - Бог с вами, Ананда, какого еще поручителя вы выдумали? Я просто хочу, чтобы И. не имел лишней причины беспокоиться, и хоть это его желание хотел бы исполнить в точности.
     - Да, Левушка, я очень счастлив, что И. нашел в тебе такого верного друга. Лучше поступает И., давая тебе точные указания, как и где себя вести, чем я, стараясь развить в человеке способность самостоятельно распознавать все с первых же шагов.
     Мне так хочется подготовить человека, научить его твердо стоять на ногах.
     А выходит так, что пока он подле меня, то тверд и верен. Но как только остается один - решения его оказываются шаткими, а закаленная верность - мифом.
     Много раз я слышал, что И. суров с теми, кто идет подл него. Но вижу, что путь их - в утверждении в себе внутренней дисциплины - короче и легче.
     - Кто-нибудь может говорить, что И. суров? - в полном негодовании закричал я. - Это все равно, что сказать, что подле вас жизнь не сплошной праздник и счастье. О Ананда, я еще ничего не знаю. Но то, что и вы, и И. помогаете людям обрести новое понимание ценности жизни, - это я знаю и весь полон благодарности и благоговения. Просыпаешься счастливым оттого, что целый день проведешь подле вас. Я так рад, что я с вами, дышать мне подле вас так же легко, как рядом с И. И я ничуть вас не боюсь.
     - И даже прощаешь мне дервишскую шапку. - засмеялся Ананда.
     Но через минуту сказал очень серьезно:
     - Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдем за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там все не так-то просто.
     Ананда отдал Верзиле твердый приказ никому не открывать дверей и никого не пропускать в его комнаты. Даже если кто-нибудь захочет проникнуть под предлогом подождать его или передать записку, - никому не открывать ни под каким видом и ничего ни у кого не брать.
     - Есть не открывать, ничего не брать, - ответил моряк. - Если опоздаете к восьми с половиной - с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти.- Есть, - улыбаясь, сказал Ананда, - отпущен до девяти. Если опоздаем - отвечать мне, отвезу тебя сам. - Есть отвечать вам, - и Верзила запер все двери. Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. А ведь совсем недавно здесь раздавался смех капитана и все было наполнено творческой жизнью, которая пульсировала благодаря И. Тишина показалась мне какой-то зловещей и мертвой.
 По дороге к княгине я поделился с Анандой своим впечатлением. Он кивнул головой и сказал:
     - Когда идешь на работу, приводи себя в рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери все свое внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас.
     Я вспомнил, что почти то же мне недавно говорил И. Но мы были уже у порога, я оставил все, чего не додумал, "на потом" и вошел в спальню княгини, неся в себе образ моего великого Друга.
     Князь сидел у постели своей больной жены, будто не видя или не замечая ее отталкивающей внешности. Он видел только ее страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал сам ее мукой и своим бессилием.
     Глаза княгини метали молнии. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску, точь-в-точь такую же, какой я увидел княгиню в первый раз.
     Заметив Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз ее полились слезы.
     Ананда подошел к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул: - Стой близко, все время ко мне прикасаясь. Он взял руку княгини и спросил у князя: - Кто дежурил у больной эту ночь?
     - До двенадцати - сестра милосердия, а после полуночи - горничная княгини, - ответил князь. - Позовите сюда обеих сейчас же. Князь вышел выполнить приказание Ананды. - Возьми меня под руку и будь внимателен, - сказал мне Ананда, когда князь вышел.
     Очень скоро он вернулся с обеими женщинами. Горничная вошла с обиженным видом и сразу же начала оправдываться. Вторая сиделка имела вид сконфуженный и даже печальный.
     Ананда приказал обеим стать по другую сторону постели, продолжая держать руки больной в своих.
     Несчастная выказывала все признаки страха при виде своей горничной и пыталась что-то сказать Ананде.
     - Успокойтесь, княгиня. Ваши страдания скоро кончатся, - сказал он, поглаживая ее руки. - Не бойтесь ничего, ведь я здесь. Потерпите.
     - Вы дежурили первая? - спросил Ананда сестру. - Да, - тихо и робко ответила она, глядя ему кротко в глаза. - Почему вы ушли из спальни, тогда как обязаны были дежурить всю ночь?
     - Я не хочу солгать вам и не могу сказать правду, так как обещала молчать.
     - Так. Ну, а вы почему пришли, если дежурить вас никто не назначал? - обратился он к горничной.
     - У сестры милосердия болела голова. Она сама вызвала меня и просила ее сменить; а теперь боится потерять место и отговаривается, - нагло начала горничная; но, не выдержав пристального взгляда Ананды, опустила глаза и замолчала.
     - Это вы, сестра, надели на княгиню этот чепец? - снова спросил Ананда.
     - Чепец? - с удивлением сказала та, поглядев на княгиню. - Нет, я расчесала ей волосы, заплела косички и напоила молоком с лекарством, которое вы дали. Княгиня мирно заснула, и тогда меня вдруг вызвала Ольга. Помилуйте, да разве бы я надела на княгиню этот безобразный тюрбан?
     - Не желаете ли вы на меня все свалить? - закричала было горничная, но снова осеклась под взглядом Ананды.
     - Следовательно, вы вышли, когда княгиня мирно спала, и на ее голове не было этой вещи?
     - Княгиня спала, хорошо выглядела, было около двенадцати, я точно не помню. И на голове у княгини ничего не было, - твердо ответила сестра. - Я так поражена этой ужасной переменой.
     - Хорошо. Когда вы вошли, - обратился он к горничной, - княгиня спала?
     - Спала. Я села у постели и, должно быть, заснула. Их сиятельство вошли в комнату, и от их шагов я проснулась.
     - Зачем вы лжете. Ольга? - возмущенно спросил князь. - Вас не было в комнате, вы с кем-то шептались у двери, а больная металась на постели, рискуя свалиться. - Вашему сиятельству показалось...
     Князь был в бешенстве, какого от него я никак не ожидал. Он готов был броситься на наглую лгунью.
     - Подойдите ко мне, князь. Сейчас вам нужно полное самообладание, если вы желаете спасти вашу жену, - раздался властный голос Ананды с неподражаемыми, ему одному свойственными переливами.
     Князь был бледен до синевы; губы его дрожали. Он подошел к Ананде и положил свою руку на его руку, как велел ему Ананда. Постепенно он успокоился, стал дышать ровно и синева исчезла с его лица.
     Горничная повернулась, чтобы выйти из комнаты, но грозный взгляд Ананды точно приковал ее к месту.
     - Когда, в котором часу вы надели эту дрянь на голову княгини?
     - Я ничего не надевала на нее и не понимаю, чего ко мне пристают. Я ведь не крепостная.
     - Если вы не знаете, кто этот чепец надел, то вы его снимете сейчас.
     - Ни за что не сниму. Да он, может быть, заколдован или отравлен.
     - Как?! - не своим голосом закричал князь. - Я вам уже сказал: самообладание ваше так же необходимо сейчас, как и мое знание. Следите за ходом вещей и делайте только то, что я вам скажу. Времени терять нельзя, - снова остановил князя Ананда. - Снимите сию минуту чепец, - сказал он Ольге.
     - Или же я сам надену его на вас.
     Что-то мерзкое, какой-то животный страх, ненависть, злоба мелькнули на лице горничной. Она готова была выцарапать глаза Ананде; ее голова поворачивалась к двери, видимо, единственным ее желанием было убежать, но непреодолимая сила Ананды удерживала ее на месте.
     - Позвольте мне снять чепец, доктор, - сказала сестра. - Я ведь главная причина несчастья; я позволила себя обмануть.
     - Нет. Для вашей самоотверженности еще настанет время. Не медлите, Ольга, или чепец очутится на вашей голове.
     Извиваясь, как змея, повинуясь поневоле, несчастная подходила к постели княгини, с ужасом глядя на чепец с красными широкими лентами и черной, зигзагообразной каймой, напоминавший брошенный на мою постель платок.
     Казалось, женщина никогда не подойдет к постели. Руки ее со скрюченными пальцами скорее готовы были удавить княгиню, чем снять чепец и облегчить ее страдания.- Скорее, или выбора для вас уже не будет, - и из глаз Ананды в сторону
Ольги точно брызнули молнии. Я ощутил, как через меня прошел словно электрический разряд, так сильно было напряжение его воли.
     Мгновенно руки Ольги разжались, и в эластичных пальцах повис уродливый чепец.
     Крик ужаса вырвался из наших уст: лоб княгини, уши и голова были в крови.
     - Это не кровь, а краска, которой негодяи вымазали чепец изнутри, - остановил наше волнение Ананда. - Но краска эта - зудящее, ядовитое вещество и может довести страдальца до безумия и паралича. К счастью, мы вовремя здесь. Левушка, быстро раствори пилюлю Али в той жидкости, что лежит в моем кармане с твоей стороны.
     Я сейчас же выполнил приказание, и Ананда сам влил княгине лекарство.
     - Теперь из аптечки И. вынь, не отпуская моей руки, третий флакон. А вы, князь, сделайте тампон из ваты и тоже не отходите от меня.
     Когда флакон и вата были ему поданы, он обмыл лоб, голову и уши больной и бросил вату в чепец, который, как мешок, держала на вытянутых руках Ольга.
     Еще и еще оттирал он голову больной, пока от краски не осталось и следа.
     После каждого раза лицо княгини все больше оживало, наконец стало совсем спокойным, и она заснула.
     Тогда Ананда подозвал сестру, дал ей капель, вытер ее руки той же жидкостью, которой обтирал больную, и сказал:
     - В уходе за больной вы можете выказать свое самоотверженное усердие.
     Несмотря на все меры предосторожности, вы будете испытывать зуд во всем теле, потому что вам предстоит переменить на больной белье, а оно уже пропитано - хотя этого еще и не видно - все той же ядовитой дрянью. Когда снимете белье, растворите в тазу содержимое этого пузырька и губкой обмойте все тело больной.
     Не беспокойтесь, она будет спать крепко и ваши нежные движения ее не разбудят. Но одна вы с этим не справитесь. Есть ли у вас в доме надежный человек, князь?
     - Вот эта прелестная Ольга считалась самой надежной. На кого же теперь положиться? - отвечал бедный князь.
     - Простите, - сказала сестра. - Здесь находится моя мать. Это на ее будто бы зов меня увела Ольга. А мать мою... Ну, да это потом. Словом, мать моя привычная и отличная сиделка. Она мне поможет.
     - Хорошо, позовите ее, - велел Ананда.
     Тем временем он сказал князю, что княгиню надо переложить на другую постель и унести из этой комнаты, чтобы ничто не напоминало ей прошлой ночи.
     Он точно не замечал стоявшей все в той же позе Ольги, державшей в руках мерзкий чепец. А между тем та уже несколько раз говорила: "горит", "жжет", "зудит".
     Когда вошла сестра со своей матерью, Ананда поглядел на них обеих и велел переложить больную на диван в дальнем углу, пока ее не унесут из этой комнаты. Только тогда он взглянул на Ольгу и сказал: - Идите вперед. - И за нею все мы вышли из комнаты. Она, все так же вытянув руки с чепцом, шла впереди до самой моей комнаты.
     - Бросьте в камин, - сказал Ананда, и чепец полетел в камин на ту кучу золы, которая оставалась с ночи. Сама Ольга в каком-то отупении стояла, все вытянув руки, не то желая снова схватить чепец, не то подавляя желание вытереть зудящие руки.
     Ананда подошел к ней, подал ей смоченный кусок ваты, приказал обтереть им руки и спросил:
     - Неужели деньги, обещанные вам, так сладки, что вы могли из-за них пойти на убийство человека? А княгиня-то только вчера просила князя обеспечить вашу жизнь и положить на ваше имя капитал за верную ей службу.
     - И сегодня я должен был выполнить ее желание, - подтвердил князь. -
     Хорошо, что вовремя все открылось.
     У Ольги давно уже дергались губы и слезы скатывались по щекам. Но мне было ясно, что она не в себе, что в ней идет какая-то борьба, но что ее мысли ей самой до конца непонятны. Ананда велел ей взять спички, поджечь чепец и сказал: - Он сразу вспыхнет. Если вы забыли, Ольга, как вели себя и что делали со вчерашнего вечера, то вспомните все, как только ядовитое вещество сгорит вместе с чепцом.
     Ольга подожгла чепец, но как только пламя коснулось его внутренней стороны, - раздался такой треск, словно взорвался порох, и перепуганная женщина с криком отскочила на середину комнаты.
     Ее прыжок был так комичен, что я не удержался от хохота, и князь смеялся не меньше моего.
     - Хорошо вам смеяться, - с возмущением накинулась на меня Ольга. - Вы-то целы и невредимы; а все из-за вас, барин. Все мои неудачи, да и других тоже
     - все из-за вас.
     - Так ли, Ольга? - спросил Ананда. - Зачем вы вчера вмешались в разговор княгини с сестрой милосердия? Зачем вы уверяли больную, что в
     Константинополе есть лекарь, который справляется с такой же болезнью скорее и лучше, чем я и И.? При чем же здесь Лев Николаевич?
     - Лекарь обещал мне деньги и принес чепец. Я не знала, что чепец ядовитый. А только про молодого барина он сказал, что его надо выжить из дома, что он всему помеха. Он просил положить платок к ним на постель и письмо. А как молодой барин заснут, я должна была впустить к ним в комнату лекаря с помощником, чтобы молодого барина перевезти в гостиницу.
     Когда князь вошли в спальню их сиятельства, я с лекарем и говорила. Мне надо было их давно проводить, лекарей-то, к Льву Николаевичу в комнату. Да только сестра не спала, и я не успела пропустить их через спальню.
     - Куда же девались эти злодеи, ваши лекаря? - взволновался князь, собираясь бежать к княгине.
     - Не волнуйтесь, князь. Они, несомненно, беседуют с Верзилой, рассчитывая подкупить и его. Спустимся к нему по винтовой лестнице. Вы же, Ольга, сядьте здесь и сидите не двигаясь, до нашего возвращения.
     С этими словами Ананда быстро пошел вперед, и мы за ним. Уже подходя к крыльцу Ананды, мы услышали стук в дверь и громкий голос Верзилы, запрещавший ломиться в дверь.
     Услыхав шум наших шагов, Верзила стал просить Ананду разрешить ему проучить негодяев, нагло ругавших его и требовавших, чтобы он их впустил.
     Ананда рассмеялся и спросил, умеет ли он стрелять из тех новых пистолетов, что ему дали. Получив удовлетворительный ответ, Ананда, продолжая смеяться, сказал:
     - Они заряжены особым способом. Если человек упадет или повернется спиной, не бойся - стреляй себе, пока будешь видеть, что горошины вылетают.Как только кончится заряд, бери второй и стреляй в другого. А третий сам убежит со страху.
 Я так ошалел, что, видно, напоминал Ольгу с чепцом. Я стоял, вытянув умоляюще руки, и не мог понять, как это Ананда может отдать приказание стрелять в людей.
     Мгновенно пистолет был в руках Верзилы, раздалась частая, мелкая трескотня, и действительно, горошины с огромным количеством дыма и грохота полетели в одного из осаждавших нас турок довольно бандитского вида. Человек упал; но мне казалось, что он остался невредим. Тем временем горошины из другого пистолета полетели во второго громилу, который тоже упал, комично ерзая под градом бивших его горошин; а третий, увидя, как упали его товарищи, ошеломленный треском и дымом, счел их убитыми и убежал.
     Мы вышли на крыльцо, и когда дым рассеялся, увидели двух перепуганных, зажимавших уши людей, неподвижно лежавших на земле.
     - Господин великий маг, сообщи мне, жив ли я или уже нахожусь в твоем царстве? - пробормотал один из них на отличном английском языке. Это было до того неожиданно, что я прыснул со смеху, подскочил и не мог остановиться, задыхаясь от хохота. Верзила, держась за бока, просто ржал по-лошадиному.
     Князь не отставал от нас. Дважды Ананде пришлось призвать нас к порядку.
     Люди, лежавшие на земле, были только одеты турками. Одуревшие под градом горошин и от нашего хохота, они, очевидно, не могли сообразить, что с ними произошло. Измазанные, точно сажей, пороховой копотью, они были и жалки, и так смешны, что удержаться от смеха было очень трудно.
     - Кто вы такие? Судя по вашему обращению к великому магу, я могу думать, что сами вы - маленькие маги? - улыбаясь, спросил Ананда того из бандитов, который заговорил по-английски.
     Тут поднял голову второй злодей, поглядел на Ананду и зачастил что-то по-гречески, прикрывая глаза рукой.
     Первый, несколько оправившись и с ненавистью глядя на него, сказал по-английски:
     - Не верьте ему, пожалуйста. Он такой же лекарь, как я повар. А снадобье для чепца дал Браццано. Этот подлец разорил полгорода и нас вместе с собой.
     Да только сам унес куда-то ноги; наверное, и сокровищ утащил немало.
     Последнее, в чем он нас надул, - это что камень - черный бриллиант немыслимой стоимости - на вашем мальчишке. Дал нам амулет - платок, чтобы мальчишка отправился к праотцам. Дал чепец, сказав, что все колоссальное состояние княгини - в камнях и золоте - в ее спальне под кроватью, - и солгал. Теперь жизнь мне опостылела, я нищ. Делайте со мной, что хотите.
     - А разве вы больше не боитесь Браццано? - усмехаясь, спросил Ананда.
     - Не только не боюсь, но хотел бы задушить его своими руками. - ответил несчастный, захлебываясь от злости.
     - Ой, ой, а я боюсь, - завопил второй. - Так боюсь, что не хотел бы вовек его встретить.
     - Но ведь вы давали страшные клятвы и обещания не только ему? - опять спросил Ананда.
     - Конечно, целая церемония совершалась над нами, - снова заговорят первый. - Но ведь он изображал первого помощника великого мага, которого никогда и никто не видел. Но говорили, что сам сатана не мог быть страшнее.
     - Ой, ой. пропала моя головушка! Пропали мои деточки! - снова завопил грек.
     - Замолчи, дьявол, или я научу тебя молчать, - в бешенстве заорал мнимый турок.
     - Ну, вот что: сейчас вызовут полицию, и вы оба должны будете отправиться в тюрьму, - сказал Ананда. - Я даю вам ровно десять минут на размышление.
     Каждый из вас может написать записку ближайшему другу или родственнику, объяснить свое положение и попросить помочь вам и выручить из тюрьмы. Но каждый должен дать слово уехать отсюда и начать новую трудовую жизнь.
     - Я был причиной разорения всех своих друзей и родственников. И кроме проклятий и той же тюрьмы мне ждать нечего. А работать я не желаю. Я жил богачом и господином - иной жизни вести не буду. Я желаю лишь мстить
     Браццано - вот отныне цель моей жизни. Пусть берут, куда угодно. Уйду, - сказал первый.
     - Ой, ой, работать. Разве я всю жизнь не работал? - завопил второй. - Я только и делал, что переносил чужие деньги с места на место. Только по усам текло. Другие наживали миллионы, а мне бросали тысчонки. Я честно работал.
     Виноват ли я, что аферы приносят больше, чем честный труд? Дураки гнут спины с утра до вечера, - рубль домой принесут. Чем я виноват, что моя работа умнее? А теперь писать некому. Я вон им - всем этим - служил, - ткнул он пальцем в своего товарища. - А теперь они сами без гроша. Здесь - все можно только купить. Ты слушай, барин. Ты большой лекарь. Плати за меня калым полиции; я тебе служить буду. Мне все равно, кому служить, плати - буду служить верой и правдой.
     - Ну, князь, выбора у нас нет. Неприятно, что жулики из браццановской шайки пойманы в вашем доме, но что делать. Надо звать представителя власти и сдать этот народец... Поднимайтесь, - обратился он к прекрасным компаньонам
     Браццано. - Сядьте на скамью и сидите, не двигаясь с места, пока за вами не придут и не уведут. Если только надумаете удирать - снова отведаете моих пистолетов.
     Пока Ананда говорил с несчастными жуликами, князь пошел отдавать приказания своим людям.
     Бедные грешники встали с земли, сели на скамью и погрузились в раздумье.
     Но как по-разному! Мнимый турок был полон активной жажды зла. Он, видимо, надеялся чем-нибудь купить полицию и получить возможность отомстить
     Браццано. Его угасшее для всего светлого сознание знало одну энергию: упорство воли. Злое, ненасытное желание увидеть униженным или мертвым разорившего его врага, должно быть, унижение и зависть к Браццано играли не последнюю роль в его теперешней ненависти. Он был активен. Метал глазами молнии и жаждал одного: вырваться отсюда; но превозмочь приказ Ананды не имел сил.
     Мне казалось, что он собирался вступить в торги с Анандой, но не решался, не зная, что предложить человеку, воля которого его сковывала.
     Второй - ярко выраженный грек-торгаш - тоже потерял всякий человеческий облик, но в совершенно другом роде. Его богом были только деньги. Но насколько первый жаждал их как знака славы, блеска и власти, настолько этот желал просто денег, весь стянутый кольцами жадности, как железными обручами.
     Его мир, всю его вселенную составляли деньги, ради которых он переносил кабалу, издевательства и презрение тех, благодаря кому мог нажиться.
     Очень быстро - гораздо быстрее, чем обычно это бывает в Константинополе,
     - князь вернулся с тремя полицейскими, причем двое из них явно были в высоких чинах. Мне показалось, что, во всяком случае, с одним из узников они сумеют договориться.
     Не успели все убраться, как послышался свирепый гудок, и я сразу узнал этот рычащий голос.
     - Есть опоздал - ваша вина, - сказал встревоженно Верзила. Мы заперли двери, поручили надзор за ними двум караульным и помчались с Верзилой на пароход.
     Капитан, поначалу грозно встретивший Верзилу, принял извинения и объяснения Ананды не только милостиво, но и очень близко к сердцу. Разведя руками, он сказал:- Ну вот и задача: "Волк, коза и капуста". Уж не лучше ли Левушке поехать с нами?
  Ананда смеялся и просил все же доверить ему на один день младенца.
     Я был так рад увидеть И. Кажется, дома я и не скучал без него. А увидев его на пароходе, я впервые понял, как близок он мне, как я слился с ним - рука к руке, сердце к сердцу.
     Раздался второй гудок и, прощаясь с нами, И. сказал мне еще раз:
     - Левушка, повторяю мою просьбу: ходи за Анандой не отставая, до самого моего возвращения.
     - Не беспокойся, Эвклид, не отпущу ни на шаг. Я вообще убедился, что твой воспитательный дар безупречен. И понимаю теперь, что свобода, предоставляемая недостаточно дисциплинированному существу, не делает его путь ни короче, ни легче.
     - До свидания, друг. Княгиню снова придется упорно и долго выхаживать.
     Вот как все усложнилось, - и я застрял здесь надолго, вместо того чтобы уехать с вами.
     Ананда говорил тихо и спокойно. Раздумье огромной мудрости лежало на его лице, и мне казалось, что, говоря с И., он точно переворачивал страницы книг жизни многих людей.
     Мы возвратились домой, умылись, переоделись и пошли к княгине. Она сразу проснулась, но была довольно равнодушна ко всему и, повидимому, даже не сознавала, что обстановка вокруг нее другая, что лежит она не в своей спальне, не на своей кровати.
     - Снова много будет спать княгиня. И кормить ее придется с ложки, - обратился Ананда к сиделке. - Вы, конечно, будете чередоваться с вашей матерью; но и вам обеим будет трудно. Я, быть может, найду еще помощниц, которые изредка будут вас сменять. Но это в дальнейшем. Сегодня же мы с
     Левушкой посидим у княгини; и вы сможете сделать то дело, о котором говорила вчера Ольга.
     Не объясняйте мне пока ничего, - перебил он желавшую что-то сказать сиделку. - Думайте не о раскаянии теперь, а о том, как одна минута недостаточно честного вашего поведения может стоить жизни другому человеку.
     В пять часов мы будем здесь, - повторил он изумленной сиделке, - и до восьми вы свободны.
     Дав ей точные указания, что делать до пяти часов, Ананда взял меня под руку, и мы прошли с ним в мою комнату.
     Признаться, мысль о сидящей у камина Ольге мучила меня все время.
     Первое, что мы увидели, был перепуганный взгляд Ольги, все так же сидевшей у камина и потиравшей руки.
     - Какое счастье, доктор, что вы вернулись наконец, - сказала она дрожащим от страха голосом, - без вас они убили бы меня.
     - Кто? - спросил Ананда. - Ведь вы здесь совершенно одна. - Какое там "одна", - с раздражением возразила женщина. - Они попрятались, как только услышали ваши шаги; а как вы вошли, - так и рванули вон в дверь.
     - Я снова вас спрашиваю, кто это "они", - спросил Ананда, улыбаясь и садясь на диван против Ольги, указав мне место рядом.
     - Господи Боже ты мой! Да за что же вы, доктор, издеваетесь надо мной!
     Неужели вы не видели, кто? Да козлы! Такие страшные, вонючие, рогатые.
     - Она с ума сошла, - сказал я Ананде по-французски с ужасом.
     - Не похоже. Сейчас попробуем выяснить, что с ней, - ответил он мне на том же языке и снова обратился к Ольге по-русски:
     - Ведь вы же взрослая женщина. Мало того, что взрослая, вы еще так решительны, что взялись помогать преступникам. Как же вы позволяете себе такие детские бредни, что в эту комнату - на второй этаж населенного дома - могли забраться козлы? Да я думаю, их и во всем Константинополе не сыщешь.
     - Ну да, не сыщешь! Вчерашние-то тоже принесли с собой козла. Смрад от него стоял дикий, пока они шарили под кроватью княгини. Искали там чего-то или кого-то, как я их ни уверяла, что каждый день все комнаты протираются по два раза. Ни пылинки-то там не найдешь, не то что чемоданов или корзин.
     И как вы ушли, доктор, все было спокойно. Только руки мои зудели. Я взяла золы из камина, да потерла ею руки, думала, зуд уймется. Не успела и охнуть, как козел-то из камина и прыг, - да один за другим давай оттуда скакать! Да все в кружок вокруг меня. Рожищами да бородищами трясут, да все ближе, все ближе! Я Царице Небесной стала молиться, чтобы вы вернулись; только уж не чаяла и жива быть, - крестясь испачканной в золе рукой, задыхаясь, говорила
     Ольга.
     Она, по всей вероятности, переживала настоящий страх. Но подражая движениям померещившихся ей козлов, была так смешна и нелепа, что я был не в силах сдержать смех.
     - Все-то вам смешки, барин! Много бы я дала, чтоб вас хоть раз козел такой попугал, - перестали бы навек заливаться.
     - Это ваша совесть, Ольга, вероятно, вас мучает, - ответил я ей. - Страх ответственности перед князем и страх перед мошенниками. Они вам грозили, верно, всякими карами, если не сдержите слова. Вы задремали, все в вашей голове перепуталось, вот козлы вам и приснились, - смеясь, отвечал я ей.
     - Ну, возможное ли дело, Ольга, чтобы чуть ли не стадо козлов выскочило из камина? Бросилось к двери, через которую мы вошли, а мы бы их не видели?
     - продолжал я смеяться, представляя себе эту картинку из сказок про ведьм и колдунов.
     - Ох, барин, уж и не знаю, что вам и ответить на ваши издевки. Так-то оно, если подумать, и невозможно, чтобы из камина козел прыгал...
     Ай, батюшки-светы, доктор, спасите! Ай, вон он опять, - закричала неистово Ольга, указывая на пепел, который чуть шевельнулся от дуновения ветра.
     - Встаньте, возьмите эту вату и вымойте лицо и руки, - подавая ей мокрую вату, сказал Ананда.
     Прекрасный аромат распространился по комнате, когда Ольга стала вытираться.
     - Нечистая совесть всегда заводит человека в дебри несуществующих страхов. Мы сидим рядом с вами и видим, что ровно ничего вокруг вас нет. А вы стонете от ужаса, потому что уже вчера, когда предали княгиню, сами создали себе внешний образ своего собственного поступка в виде козла, - сказал Ананда смертельно перепуганной, озиравшейся по сторонам Ольге. - Так всегда бывает с людьми, когда они поступают подло и гнусно. Вам и прежде самым отвратительным и мерзким казался козел. Вот вы и увидели его сейчас, как отражение собственной, обезображенной совести.
     Вы просите у меня помощи? Но, к сожалению, я не могу вам подать ее.
     Помочь себе сейчас вы можете только сами. Всю жизнь, худо ли, хорошо ли вам было, - вы прожили у княгини. Вы часто получали от нее ценные, а иногда и богатые подарки. Вы составили себе подле нее кругленький капиталец. Целое состояние, обеспечивающее вам жизнь до конца дней. И вся ваша признательность ей выразилась в том, что вы впустили к ней убийц?- Да я ив голове не держала, что здесь затевается убийство! Что вы, что вы! Я думала, доктор, что в чепце снотворная мазь, что княгиня заснут, и я пропущу людей через спальню, чтобы никто не видел, к молодому барину. Ну, а как они очень горды, молодой барин, и внимания ни на кого не обращают, - то я их и ненавидела.
 Я был поражен. Как? Чем я мог внушить ненависть к себе человеку, о котором думал так мало? А если и думал, то сострадая, ибо видел, как тиранила прежде Ольгу княгиня.
     - Вы говорите, доктор, что я сложила себе капиталец возле княгини? Я не даром его получила. Я всю свою жизнь на них и работала. Да что греха таить!
     Нешто княгиня до князя хорошую жизнь вела? Это их сиятельство все иначе повернули. А то в нашем доме-то дым коромыслом стоял! И большая часть моих денег не от княгини...
     - А от тех мерзавцев, которым вы помогали добиваться милостей вашей хозяйки? - сверкнув глазами, перебил Ананда Ольгу. - Вы работали? Вы трудились? Перебирать туалеты своей барыни, притом всячески норовить что-нибудь украсть или тайно продать, - вы это называете трудом? Лежать с леденцом за щекой и читать на барыниной кушетке недочитанный ею роман, если он напечатан по-русски? Зевать и шарить по буфетам, чтобы повкуснее поесть?
     Что вы еще делали за вашу жизнь? Вы и достойны того, чтобы вам мерещились козлы.
     - Доктор, спасите меня от них. Я с ума сойду, если еще раз увижу. Они вас боятся, - спасите меня! - дико оглядываясь, точно ей во всех углах мерещились козлы, кричала Ольга.
     - Я вам уже сказал. Никаких козлов в действительности нет. Это порождение вашего воображения, вашей совести, которой вы торговали всю жизнь. И спасти вас я не могу. Только чистая жизнь в труде, самопожертвовании может отныне вам помочь.
     - Да не могу же я сделаться прачкой. Не кухаркой же мне поступить в бедное семейство? - возмущалась Ольга, считавшая себя, очевидно, фрейлиной в сравнении с остальной домашней прислугой.
     - Да разве вы годитесь для таких дел? И не в одном физическом труде вы найдете очищение. Ваша сестра писала вам, что она овдовела, очень больна и боится умереть, оставив детей сиротами. Что вы ей ответили?
     Ольга опустила глаза и молчала с тупым, злым выражением на лице. Она напомнила мне тетку Лизы в вагоне в тот момент, когда та орала в лицо И.: "Я барыня, барыня, барыня, - была, есть и буду".
     Я подумал о глубочайшей развращенности, в какую впадает душа человека, испорченного бездельем, жадностью и сознанием своего - несуществующего нигде, кроме как в собственном воображении, - превосходства над другими.
     - Быть крестьянкой я не смогу, - наконец выдавила из себя Ольга. - В деревне люди темные. Я привыкла к веселью. Мне и здесь-то все опостылело за княгинину болезнь. Ни души не видишь! Я приемы люблю. Народ чтоб приезжал, обеды, шумно, мужчин чтоб было много.
     - В деревне жить не можете, - там люди темные? Я думаю, темнее вас самой
     - среди добрых и светлых людей - встретить трудно, - ответил ей, прожигая
     Ольгу глазами, Ананда. - Единственный для вас путь, на котором вы можете найти спасение, - это взять сирот, воспитать их и найти в себе к ним любовь.
     Если вы этого не желаете, - живите с козлами. Ананда поднялся, чтобы выйти из комнаты. - Нет, нет, доктор, не уходите, - вон они снова здесь! Я все сделаю, только спасите от них, - вскричала Ольга.
     - Это становится скучным, - грозно сказал Ананда. - Повторять одно и то же бессмысленно. Для вас есть один путь, путь любви и милосердия к вашим племянникам-сиротам. Вы за всю жизнь никого не полюбили, никого не приласкали. Только грабили, копили, лгали, сплетничали. Если не ухватитесь за единственный случай, где вам посылается возможность любовью победить всех ваших козлов, вызванных к жизни нечистой совестью, козлы эти вас затопчут, - продолжал он, и голос его зазвучал мягче. - Выбора у вас нет, вы все время играли дурными страстями людей. Вы только и делали, что злились, раздражались и других вводили во всякие мерзкие дела. Теперь уже поздно. Или уезжайте отсюда, возьмите себе сирот, создайте для них чистую - слышите ли - чистую жизнь. Или ждите - в безумии и ужасе - когда вас растопчут порожденные вами козлы.
     Молнии сверкали из глаз Ананды. Прекрасен он был, божественно прекрасен!
     Я - непонятным мне самому образом, когда знание чего-то, происходящего в другом, проскальзывало в меня, минуя логические ходы мыслей и открывало что-то невидимое и неведомое в душе другого, - понял, что Ананда сейчас ставил Ольге те узкие рамки вполне определенного послушания и дисциплины, которые он отвергал с другими. Я как бы видел, что он берет руку И. и вводит его прием воспитания в свой круг действий.
     Что творилось с Ольгой - трудно даже передать. Но, пожалуй, преобладающим выражением на ее лице было изумление.
     - Вот как можно довериться кому-нибудь Я только одному этому подлому швейцару и сказала о смерти сестры. Да и сказала-то потому, что знала его любопытство. Небось сам прочел раньше, чем мне подал. И телеграмма-то пришла ночью. Когда только он успел вам все передать?
     - Я вас в последний раз спрашиваю: пойдете вы путем любви и милосердия?
     Или... нам здесь больше делать нечего, - сказал Ананда.
     - Даже если бы я и не хотела благотворительствовать, все равно ничего не могу поделать, - эти проклятые тут. Я согласна ехать. Но вдруг они побегут за мной? - с ужасом осматриваясь по сторонам, ответила Ольга.
     - Если увезете отсюда ворованные вещи, - побегут, и бежать будут до тех пор, пока вы не возвратите похищенное. Если будете злы и раздражительны, недобры с детьми, - козлы появятся. И как только злые мысли или старые замашки будут тянуть вас к подлым людям и делам, - снова попадете в круг ваших козлов, - тихо, твердо прозвучал голос Ананды. - Идите, собирайтесь и помните, что я вам сказал о чужих вещах. Вечером уходит поезд. Мой знакомый едет в Петербург. Я попрошу его взять вас в качестве жены, чтобы не возиться с заграничным паспортом, что здесь довольно долго делается. Когда соберете все, - придете ко мне.
     Ольга вышла. Мы проводили ее по лестнице, но она все еще дрожала от страха и озиралась по сторонам, где ровно ничего, кроме обычных и знакомых ей предметов, не было.
     Войдя к себе, Ананда написал записку Строганову и послал к нему одного из наших караульщиков.
     Недолго мы оставались одни. К нам пришел князь, извиняясь за все причиненное нам беспокойство и говоря, что Ольга категорически заявила о своем немедленном уходе, чем он поставлен в ужасное положение, так как ее некем заменить.
     Ананда его успокоил, сказав, что сейчас приедет Строганов, у которого в семье много приживалок. И найдется кому поухаживать за его женой, пока она сильно больна. А там видно будет.
     Князь утешился, не зная как и благодарить Ананду, но вдруг схватился за голову.
     - Господи, да ведь вы оба еще ничего не ели! Да мне прощения нет!
     - Не беспокойтесь, князь. Авось мы с Левушкой не умрем, еще часдва поголодав. Как только я переговорю со Строгановым, мы поедем обедать.
     - Никогда я этого не допущу! Сию минуту вам сюда подадут завтрак, а обедать, я надеюсь, вы не откажетесь со мной вечером.
     И не дожидаясь ответа, князь почти выбежал из комнаты. Ананда сел к столу, читая какое-то письмо; я же был так разбит, что не мог даже сидеть, лег на диван, чувствуя, что силы меня оставляют.
     - Мой бедный мальчик, выпей эту воду, - услышал я нежный голос, до того мягкий, гармоничный и любящий, что я еле признал в нем властный и металлический "звон мечей".
     Вскоре мне стало лучше. Принесенный завтрак подкрепил мои силы, о чем хлопотал сам князь, собственноручно подкладывая мне всякой всячины. Когда спустя некоторое время вошел Борис Федорович, я уже и забыл, что едва спасся от обморока заботами Ананды.
     Сиделка у Строганова, конечно, нашлась; и он же взялся отвезти Ольгу к знакомому Ананды, уезжавшему сегодня в Петербург. Ананда на словах просил
     Строганова передать уезжавшему купцу, что Ольга - горничная княгини, которую смерть сестры заставляет спешить к сиротам. Самому же Борису Федоровичу он рассказал обо всем, что случилось сегодня. Строганов долго молчал, потом тихо сказал:
     - Я думал бы, что Анне необходимо навестить княгиню, когда ей станет немного лучше.- Я не могу принять от нее этого подвига, - в раздумье отвечал Ананда.
- Нет, Анна уже не та. Теперь ей многое легко из того, что прежде стояло перед нею непреодолимой стеной. Думаю, она сама придет, лишь только узнает обо всем, - снова помолчав, сказал Строганов.
     Вскоре он ушел от нас к купцу, и нам выпало, наконец, несколько мгновений отдыха и тишины. По задумчивому лицу Ананды, ставшему сейчас мягким и тихим, прошла неуловимая улыбка счастья. Точно он говорил с кем-то очень любимым, но далеким. Как много раз - при самых разнообразных обстоятельствах - я видел это прекрасное лицо и эти глаза-звезды и, казалось, знал их. А сейчас увидел какого-то нового человека, от которого все вокруг наполнилось миром и блаженством. И я понял, что видел до сих пор только кусочки истинного огромного Ананды, как и сейчас вижу только маленький кусочек Ананды-мудреца.
     Но еще никогда не видел я Ананды-принца. Каков же он, когда бывает принцем?
     Я тут же стал "Левушкой-лови ворон" и опомнился от смеха Ананды, который говорил, похлопывая меня по плечу:
     - Решишь в Индии этот важный вопрос. Я тебя там встречу и спрошу, какой раджа показался тебе восхитительнее меня? А сейчас вернется Борис Федорович и придет Ольга. Передай ей это письмо и скажи, чтобы подождала Строганова и ехала вместе с ним к купцу. Там ей все скажут и покажут. И о чем бы она тебя ни просила, - передай ей только то, что я тебе сказал.
     Строганов вернулся и объявил Ананде, что купец был очень рад хоть чем-нибудь выразить ему свою признательность. Что касается сиделки, то ее привезет сюда, прямо к князю, старший сын Строганова.
     Мое прощальное свидание с Ольгой происходило в присутствии Бориса
     Федоровича. Ей, видимо, хотелось видеть Ананду, чего она всячески добивалась. Ни на один ее вопрос я не отвечал, говоря, что передаю только то, что мне поручено, и больше ничего не знаю.
     После ухода Строганова и Ольги, все остальное время, вплоть до обеда,
     Ананда диктовал мне письма и деловые ответы в какие-то банки и велел внести в большую книгу пачку адресов. Во все углы земного шара летели письма
     Ананды. - Целый адресный стол, - невольно сказал я. - А я у тебя спрошу через десяток лет твои гроссбухи, тогда и сравним наши адресные столы, - ответил, смеясь, Ананда.
     Князь сам пришел звать нас обедать. Я был рад, что кончается этот сумбурный день, и нетерпеливо ждал возвращения И.
     - Не знаю, как я буду и жить без вас, без И., без Левушки, - говорил печально князь, когда мы вышли на балкон.
     - Я бы на вашем месте ставил вопрос совсем иначе, князь, и говорил бы: "Как я счастлив, что вы останетесь здесь, со мною, мудрец и принц Ананда", - засмеявшись, сказал я.
     - Как я счастлив, каверза-философ, что тебя сейчас проберет за дурное поведение твой воспитатель.
     Не успел Ананда докончить своей фразы, как я увидел И., идущего от калитки по аллее. Я бросился со всех ног ему навстречу и через минуту висел у него на шее, забыв вообще все на свете, не только внешние приличия.
     ГЛАВА 26
     ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В КОНСТАНТИНОПОЛЕ
     Мой добрый и дорогой друг не сделал мне замечания за невыдержанность, напротив, он нежно прижал меня к себе, ласково погладил по голове и спросил, все ли у нас благополучно.
     Поспешившие навстречу Ананда и князь повели его прямо в комнаты Ананды.
     После первых же слов князя о жуликах и Ольге И. внимательно посмотрел на
     Ананду, потом на меня и, точно думая о чем-то другом, спросил князя: - А как сейчас княгиня?
     Получив подробный отчет о ее состоянии от князя, И., как бы нехотя, сказал:
     - Это, пожалуй, может нас задержать, а между тем уже время ехать.
     От настойчивых предложений князя поесть И. отказался; и тот, побыв еще немного с нами, ушел к жене, заручившись обещанием навестить больную перед сном.
     После ухода князя И. рассказал нам, как пытались еще раз друзья Браццано проникнуть на пароход. Под разными предлогами, добираясь до Хавы и старшего турка, они пробовали и подкупить их, и застращать, но каждый раз были со срамом изгоняемы.
     Что же касается самого злодея, то его психология, так резко изменившаяся при сэре Уоми, вернулась на круги своя, как только некоторые его уцелевшие приспешники насели на него, требуя возврата камня, составлявшего будто бы собственность не одного Браццано, но всей их темной шайки.
     Браццано, бушуя, старался обратить на себя всеобщее внимание, надеясь, что, вызвав к себе сочувствие публики, он сможет ускользнуть. И. пришлось пробыть с ним в его каюте весь путь до первой остановки, так как злодей, вооруженный кое-какими знаниями, взявший с собой всякие ядовитые вещи и амулеты, оказался, подталкиваемый своими помощниками, сильнее, чем И. предполагал вначале. Он пытался отравить даже самого И., так что тому пришлось снова скрючить негодяя и лишить его голоса.
     Только отъехав далеко от Константинополя и, по-видимому, поняв, что возврата нет, - он отдал всю захваченную им с собой дрянь, которую И. бросил в море. При расставании с И. он ядовито усмехнулся, говоря, что насолил немало княгине и Левушке, которых уже никакие лекарства не спасут. Он уверял
     И., что еще поборется с сэром Уоми и отберет свой камень или достанет новый, не меньшей ценности.
     - Вот почему я и беспокоил тебя, Ананда, своей эфирной телеграммой, хотя и был уверен, что злодей бессилен. Однако все то, что я услышал, заставляет меня покинуть Константинополь скорее, чем мы предполагали. Мне необходимо повидаться с Анной и Еленой Дмитриевной, с ее сыном и Жанной, потому что здесь завязался новый клубок взаимоотношений, к которым я сильно причастен.
     Но князя и княгиню, как это ни грустно, придется покинуть на тебя одного, как и Ибрагима.
     - Не волнуйся. И., мне все равно пришлось бы здесь задержаться, пока
     Браццано не будет доставлен на место. А кроме того, моя основная задача здесь должна была состоять в отправке Анны с вами в Индию. Раз я не смог этого выполнить, - я должен влить ей энергию на новое семилетие жизни и труда. В эти годы я уже не буду иметь возможности отдать ей еще раз свое время; надо так помочь ей теперь, чтобы ее верность укрепилась, чтобы радость жить зажгла сердце.
     Попутно я кое-что сделаю для Жанны. Все это я могу один. Что же касается здоровья княгини, то здесь твоя помощь необходима. Я снесусь с дядей, а ты с сэром Уоми, - и, вероятно, придется опять применить дядин метод лечения. В данное время княгиня все спит и сознает очень мало. Мы можем пройти к ней хоть сейчас. Непосредственной опасности нет, конечно; но от яда ее нервная система снова расстроена.
     Взяв аптечки и кое-какие добавочные лекарства, мы пошли к княгине. Князь, по обыкновению, дежурил у постели жены; и я в сотый раз удивлялся этой преданности молодого человека, вся жизнь которого сосредоточилась на борьбе со смертью, грозившей его жене.
     Ананда дал проснувшейся княгине капель и спросил, узнает ли она его.
     Княгиня, с трудом, но все же назвала его. Меня совсем не узнала; но при виде
     И. - вся просияла, улыбнулась и стала жаловаться на железные обручи на голове, прося их снять.И. положил ей руку на голову и осторожно стал перебирать ее волосы, спрашивая, кто ей сказал, что на голове ее что-то надето. - Ольга надела, - совершенно отчетливо сказала бедняжка. Вскоре княгиня мирно спала.
Обеспокоенному князю Ананда сказал:
     - Сядемте здесь. Сегодня мы уже никуда не пойдем, надо поговорить. Память к больной возвращается - это признак хороший. Но дело идет о гораздо более глубоком, и более о вас, чем о вашей жене. Для чего хлопотать о ее выздоровлении, если она не сможет воспринять жизнь по-другому? Конечно, она во многом изменилась. Но главная ось всей ее жизни - деньги - все так же сидит в ней; все так же движение всех людей, ее самой и вас, - все расценивается ею как ряд куплейпродаж. Быть может, сейчас в ней и просыпается некоторая доля благородства, - но жизни в ее сердце, как сил и мыслей, не связанных с деньгами, - в ней нет.
     Вы сами, князь, будучи полной противоположностью жене, не сможете стать ей крепкой духовной опорой, если будете стоять на месте и чегото ждать. Есть ли что-нибудь в вашей жизни, во что бы вы верили без оговорок? Чем бы вы руководствовались без компромиссов? Видите ли вы в тех или иных идеях и установках цель вашей жизни? В чем видите вы смысл существования?
     Привычка жить в безделье теперь только тяготит вас. Но все, о чем вы думаете, - все ваши мечты о новых сиротских домах, о приютах и школах, - это внешняя благотворительность. И она не даст вам, как и все внешнее, ни покоя, ни уверенности. Вы в себе должны обрести независимость и полную освобожденность. Только тогда, когда вы осознаете всю полноту жизни внутри себя, - вы найдете смысл и в жизни внешней. Она станет тогда отражением вашего духа, а не таким местом, куда бы вам хотелось втиснуть ваш дух.
     Вы сумеете раскрыть - вашей любовью - какое-то новое понимание жизни своей жене. Сможете объяснить ей, что нет смерти, а есть жизнь, единая и вечная. Что смерть приходит к человеку только тогда, когда он все уже сделал на земле и больше ничего сделать на ней не может, - а потому и бояться ее нечего. Но это вы сможете объяснить ей не раньше, чем сами поймете. А для этого вам надо освободиться от предрассудков скорби и страха.
     Лицо князя сияло, он показался мне иноком, ждущим пострига. - Я все это понял. Не знаю как, не знаю почему, но понял внезапно, когда играла Анна. А когда стали играть и петь вы, - я точно вошел в какойто невиданный храм. И знаю, что уже не выйду оттуда больше. Не выйду не потому, что так хочу или не хочу, выбираю это или не выбираю, но потому, что, войдя в тот храм, куда вы ввели меня своей музыкой, - я умер. Тот я, что жил раньше, - там и остался; а вышел уже другой человек.
     Я не знаю, как вам об этом рассказать. И слов-то таких я подобрать не умею. Только видел я дивный храм, вошел туда - горело сердце земной любовью.
     А ушел из храма - все выжгло. И не то чтобы сердце стало холодно. Нет, но в нем теперь пусто, прозрачно, точно в хрустальном сосуде. И если встречаюсь теперь со страданьем, - там, в том месте, где так жестоко мучился сердцем когда-то, - начинает звенеть, точно я слышу вашу песню, свободную, чистую. Я знаю, что говорю невнятно; но слов, которые бы выразили эти ощущения, я не знаю. Ананда, не спускавший с князя глаз, тихо спросил: - Если бы сейчас ваша жизнь вновь переменилась, и вам ответило бы в груди знойное, страстное сердце, - что бы вы выбрали?
     - О, нет; я сказал: у меня нет выбора. Я теперь очень счастлив. Я говорил с сэром Уоми, и он сказал мне, что пути людей разные. Но что мой путь - путь радости. Там, где иные достигают, страдая годы, иногда и века, я прошел в одно мгновенье - так сказал мне сэр Уоми. Он велел мне, Ананда, ждать, пока вы сами не заговорите со мной. Велел молчать, неся свое счастье жить каждый день, представляя, что в руках у меня самая дорогая чаша из цельного, сверкающего аметиста, в которой лежат ровные жемчужины радости.
     Этот брошенный мне образ, с которым я просыпаюсь утром и засыпаю вечером,
     - я храню в памяти так осязаемо, как будто руки мои действительно несут чудесную чашу. И вам, Ананда, только вам одному, я обязан этим дивным и внезапным счастьем. Когда я увидел Анну, - я понял, что погиб. Я полюбил ее сразу, без вопросов, без рассуждений, без борьбы. Полюбил без всяких надежд, всей знойной страстью земли... Я знал, кого любила Анна... А голос ваш указал мне путь в иной мир; в мир, где живут, любя все существующее так, что забывают о себе. Я пережил какое-то преображение; но как и почему оно совершилось - я не знаю. Я стал свободным и счастливым.
     Ананда, вы заговорили, - я ждал этого часа. Научите меня теперь трудиться и жить для людей творчески, неся им истинную помощь. И первая, - она, - указал он на жену. - Я думал когда-то спасти ее; а вышло, что едва не погиб сам.
     - Нет, друг, вы спасли ее. И если я молчал, - то не потому, что подвергал вас испытанию. А потому, что не хотел прикасаться к вашему новому и чудесному видению, пока оно в вас не окрепло, пока не стало вашим сокровищем любви. Той частицей вечности, которая просыпается в человеке и делает его истинно живым; то есть раскрывает все силы и духа, и тела как гармоничное целое, как его высшее "я"...
     Я остаюсь здесь, у вас в доме - если позволите, - еще несколько месяцев,
     Я буду ежедневно видеться с вами; и с радостью поведу вас тем путем любви, которым вели и ведут меня мои старшие братья.
     Князь низко поклонился Ананде. Тот, улыбаясь и обняв его, подвел его к больной, дал ему нужные наставления, сказал, что беспокоиться о жуликах больше нечего, - и мы, простившись с князем, вернулись в наши комнаты.
     Необычайная речь князя, его сиявшее и словно иноческое лицо произвели на меня такое сильное впечатление, что, возвратясь, я немедленно превратился в "Левушку-лови ворон" и только и видел князя держащим аметистовую чашу в руках. А воображение немедленно наградило его белым хитоном из такой же материи, какую подарил Али моему брату в день пира. Этот образ князя - рыцаря с чашей - заворожил меня. Я уже примеривался и сам к такой же жизни и уже готов был выбрать себе зеленую чашу, в честь моего великого друга
     Флорентийца, как услышал веселый смех и ласковый голос И.:
     - Левушка, уронишь аптечку, и все пилюли Флорентийца попадут не в чашу, а на пол. Я опомнился, озлился и почти с досадой сказал: - Как жаль! Вы разрушили дивный образ, за которым я мог сейчас далеко уйти. И что особенно неприятно и непонятно: как это получается? Неужели на моей несчастной физиономии так и рисуется все, о чем я думаю?
     Ведь знаете. И., - продолжал я жалостливо, - иногда мне так и кажется, что моя черепная коробка раскрывается под вашими взглядами и кто-либо, вы или Ананда, или сэр Уоми читаете там, что вам хочется, а затем коробка закрывается.
     Оба моих друга ласково усадили меня на диван между собой, и И. стал рассказывать, как тосковал капитан в разлуке со мною и со всеми нами. Ему казалось, что он никогда больше не встретится с нами; и только категорическое обещание И., что он всех нас еще не раз увидит, а мои слова о верности дружбы станут когда-то действием, - его несколько успокоили. И. спросил Ананду:
     - Как думаешь ты повести дальше Анну? Неужели и теперь ты будешь принимать на себя двойные удары? И предоставишь Анне ждать, пока у нее внутри что-то само собой созреет? Пока, по ее выражению, она будет чувствовать, что у нее "что-то, где-то не готово"? А на самом деле это ведь только лень и небрежность, которыми прикрываются малодушие и шаткость, отсутствие истинно ученической веры и верности. Если бы она шла рука в руку и сердце к сердцу с тобой, - она давно бы не только вырвалась из условных сетей быта, но и повела бы других за собой.
     - Ты прав. Я думал, судя по тебе и немногим другим, - что путь свободного самоопределения и лучший, и наиболее легкий, и самый короткий. Я не учел всех индивидуальных свойств Анны и сам виновен, что принял на себя ее обет беспрекословного повиновения.
     Культурность, очевидно, не равнозначна духовной интуиции. Закрепощенный умственно строптивец никак не может перескочить через кажущуюся условность восприятия жизни земли и неба как единой живой жизни. Имея столько осязаемых земных даров, Анна с трудом переходит к осязаемой мудрости.
     - Здесь все еще носится какой-то мерзкий запах, - сказал я. - У меня голова идет кругом...
     Пришел я в себя только на следующий день и первым увидел И., разговаривающего с какой-то женщиной. Присмотревшись, я узнал Анну.
     Она, как всегда прекрасная, удивила меня теперь своей печалью, тоской, какой-то мукой разочарования, разлитой по всему ее существу, точно ее пришибло что-то.
     - Неужели я причинила бы такое горе Ананде, отцу, сэру Уоми, если бы знала все? Мне показалось, что Ананда просто невзлюбил Леонида и потому велел сжечь феску и брелок, которые мальчику дал Браццано. Братишка дорожил ими, - я пожалела его. Что же тут особенного? Я ведь только была милосердна к ближнему. Зачем было не объяснить мне всего вовремя?
     - Так выходит, что не вы были причиной собственных и чужих несчастий, а друг ваш Ананда, открывший вам, по вашему же выражению, "небо на земле"?
     Скажите, женщина, если бы вы стояли у алтаря с любимым и клялись ему в верности до гроба? Сдержали бы вы свои клятвы хотя бы здесь, на земле? А вы ведь отнюдь не слепая женщина, бредущая по земле и знающая только ту религию, что учит: "упокой со отцы". Вы знали живую Жизнь, учащую, как жить на земле в Свете. Не клятву у алтаря давали вы Ананде; вы получили от него
     Свет, чтобы слиться с ним и стать Светом на Пути другим людям. Где она, ваша верность? Вы ослушались первого же приказания и требуете разъяснений, объяснений, рассуждений? В чем состояло ваше представление о радости служить человеку, открывшему вам живое небо в каждом и в вас самой? Он приобщил вас к труду вечной памяти о свете и любви, - но ваше поведение, ваша строптивость, ревность, невыдержанность, - разве отличались вы от любой обывательницы, считающей себя перлом создания.
     - Я понимаю, что нарушила первое правило верности: закон беспрекословного повиновения. Я понимаю, что была горда, возможно суетна, но...
     - Но мало понимаете, что и сейчас бредете ощупью, потому что в вас нет истинного смирения, - перебил ее И. - Смирение - это не что иное, как незыблемый мир сердца. И он приходит к тем, кто знает свое место во вселенной. Чем больший мир несет в себе человек, идущий по земле, - тем дальше и выше он видит. А чем дальше видит, - тем все больше понимает, как он мал, как немного может и знает, какой длинный путь у него впереди.
     Ананда никогда и вида вам не подал, сколько принял страданий изза вас. И вам никак не понять его. Вы пребываете в бунте и волнениях, потому и не можете видеть, что он вас благословил за каждое страдание, радовался возможности принять его на себя, надеясь скорее помочь вашему освобождению.
     Вы же, видя его неизменно радостным, как бы не замечавшим упрека в ваших глазах, стали ревновать и сомневаться... Вы знаете, к чему это вас привело.
     Анна, закрыв лицо руками, плакала. - Анна, - закричал я, - не надо плакать.
     Я утону в ваших слезах! Не должно быть, чтобы душа, дающая такую радость людям, как ваша, так часто погружалась в слезы! Вы не знаете, что Ананда принц и мудрец. А я знаю, - мне И. сказал. Я видел раз, как он был прекрасен и тих до невозможности это вынести; божественно прекрасен! Разве можно плакать, зная и любя Ананду?
     Но на последних словах я стал задыхаться и опять пожаловался И. на зловонный запах.
     И снова очнулся я утром, на этот раз совершенно крепким, и сразу понял, что лежу на диване в комнате Ананды и он сидит возле меня.- Ну, наконец, каверза-философ. Задал же ты нам хлопот, разбойник! Анна целую неделю тебя выхаживала, не уступая места никому. Вставай, пора окрепнуть и уезжать. Вот тебе письмо от Флорентийца.
 Лучше всяких пилюль подействовало письмо. Я мигом был готов и уселся его читать. "Мой милый друг, мой славный оруженосец Левушка, - писал Флорентиец. -
     Твоя жизнь, кажущаяся тебе запутанной, - проста и ясна, ровно так же, как чисто и верно твое юное сердце. Я постоянно думаю о тебе, и для меня не существует между нами расстояния. Чтобы каждый день прижать тебя к сердцу и послать тебе всю помощь и поддержку моей любви, мне надо только знать, что верность твоя следует за моею неуклонно.
     Сейчас тебе кажется, что ты откуда-то вырван, чего-то лишен; но скоро, очень скоро ты поймешь, какое счастье встретил ты в жизни и как редко оно выпадает человеку.
     Как бы ни казались тебе мелки и пусты люди, а их беды и горести малы и ничтожны, - никогда не суди их и не чувствуй себя большим среди маленьких, если они тебе жалуются.
     Вспомни, каким страшным и несоизмеримым казалось тебе различие в наших с тобой знаниях и духовной культуре! Однако тебя не подавляло мое мнимое величие! Ты радовался, живя со мной. А я не чувствовал в тебе ничего, кроме этой радости; и меня так же радовало, что есть еще одна душа, которой светит моя любовь.
     Встречаясь с людьми, - не думай, как плохо они живут, как не задохнутся в атмосфере удушливых страстей. Думай обо мне; думай о том, как дать им через себя живую и укрепляющую струю моей любви и радости, которые я тебе ежеминутно посылаю.
     Думая так, ты будешь всюду трудиться вместе со мной. Ты будешь очищать вокруг себя пространство своею чистой мыслью. Ты всегда найдешь силы пройти мимо многих драм и трагедий, создаваемых человеческими страстями; и не только не запачкаешься сам, но и остановишь других силой чистой мудрости, что несешь в себе.
     Быть может, какой-то период времени тебе придется жить среди людей низкой культуры; среди людей, не имеющих знаний и даже не предполагающих, что можно жить не лицемеря. Не считай себя невинно страдающим, закабаленным такими печальными обстоятельствами. Усматривай в них нужные тебе - твои собственные обстоятельства, - через которые тебе необходимо пройти, чтобы в себе самом найти стойкость чести и высокое благородство.
     Иди смело рядом с И., живи с ним так же рука в руку и сердце к сердцу, как идешь со мной. Пересылаю тебе письмо брата, обнимаю тебя, благословляю и шлю привет моей верности.
     Твой вечный друг Флорентиец".
     Не знаю, чем я был больше тронут: письмом ли Флорентийца, заботами ли окружавших меня друзей, - только встал в моих глазах образ Флорентийца с цветком чудесной лилии, - и показалась мне жизнь чем-то великим, нужным, ценным; таким еще ни разу не рисовалось мне величие земного пути человека.
     Я вынул письмо брата, и слезы потекли у меня из глаз при виде дорогого почерка брата-отца, которого я так давно не видел.
     - Ты что, Левушка? - услышал я голос Ананды и почувствовал его руку на своей голове.
     - Не беспокойтесь, - беря его руку и приникая к ней, сказал я. - Просто так давно не видел почерка брата, что не могу совладать с волнением. Но я совершенно здоров.
     - Мужайся, друг. Жизнь рано дала тебе зов. Стремись отвечать ей не как мальчик, а как мужчина.
     Он сел за прерванную работу, я же стал читать письмо, сразу вернув себе самообладание. "Давно уже расстались мы с тобой, мой сынок Левушка. И только теперь каждый из нас может оценить, чем были мы на самом деле друг для друга и каково было влияние каждого из нас друг на друга.
     Расставшись со мной и вынеся из-за меня столько испытаний, лишь теперь ты можешь сказать, любил ли и любишь ли ты меня. Только теперь, оставшись один, ты можешь решить, хороши или дурны были те заветы, на которых я старался воспитывать тебя.
     Что касается меня, то, попав в непривычный для меня мир людей и идей, я почувствовал, как я плохо воспитан, как мало я знаю и какую огромную работу самовоспитания и самодисциплины мне придется начинать".
     Дойдя до этого места, я вскочил со стула, забегал по комнате, схватившись за голову и крича:
     - Да ведь это же невозможно! Брат Николай - невоспитанный человек!? Это бред!
     Вошедший И. уставился на меня своими топазовыми глазами и сказал:
     - Левушка, тебе приснились козлы?
     - Хуже, И., хуже! Читайте сами, вот здесь. Ну, есть терпение выдержать?
     - Ты, я вижу, так же приготовил в своем сердце место для чтения письма брата, как ты готовил его для писания письма капитану! Как ты думаешь?
     Сейчас ты радуешь Флорентийца?
     Я вздохнул и пошел на свое место, снова взявшись за письмо и поражаясь, на какое короткое время хватило моего самообладания, казавшегося мне таким цельным и твердым. "Если бы у меня была малейшая возможность, - читал я дальше, - я бы выписал сюда моего дорогого Левушку, о котором думаю постоянно и без которого в сердце моем живет иногда беспокойство. Мне порою кажется, что тебе бывает горько. Ты считаешь, что я, брат-отец, покинул брата-сына и живу так, как хочу, как выбрал и где тебе нет места.
     Но если я виноват в личной привязанности, в личной дружбе и тоске по другу, то это по тебе, Левушка.
     Твои успехи, твоя жизнь мне дороже моей. И как я признателен милой Хаве, приславшей мне твой рассказ. Я скрыл от тебя, что пишу сам. Скрыл, чтобы не давить на тебя, чтобы ты сам вырабатывал свое мировоззрение, независимо от меня, свободно ища не гармонии со мною, а свое собственное движение в гармонии с жизнью.
     И ты порадовал меня. Я ждал всегда от тебя вещи талантливой. Но ты дал в первой же черты художественной высоты и мудрость не мальчика, а большого, твердого сердца, которому близок гений.
     Моя жена шлет тебе привет и надежду на скорое свидание. Ей тоже, не меньше моего, приходится перестраиваться в новой жизни. Но как женщина она делает это проще и легче. А как существо, принадлежащее какой-то высшей расе, - выше и веселее.
     Смейся, Левушка, больше. Не печалься разлукой. Я знаю, какая глубина любви и верности живет в твоем сердце. Поэтому я не говорю тебе о благодарности людям, спасшим нам с тобой жизнь. Я говорю только: смотри на их живой пример и ищи в себе все возможности расти, чтобы когда-нибудь идти по их следам, дерзая разделить их труд.
     До свидания. Я не придаю значения письмам, я знаю и верю, что я живу в сердце брата. Но буду рад увидеть твой полудетский почерк, которым ты был в силах написать вещь, утешившую много сердец. Твой брат Н.".
     Должно быть, я долго ловиворонил.
     - Что же, Левушка, теперь, может быть, расскажешь толком, что тебя ввело в исступление? - поглаживая меня по голове, сказал И.
     Я протянул ему оба письма, не будучи в силах ни говорить, ни двигаться. Я точно был сейчас с братом Николаем, видел его и Наль, и они оба кивали мне головами, весело улыбаясь. И. сел подле меня, прочитал оба письма и сказал:
     - Очень скоро, уже на этих днях, мы с тобой уедем отсюда. Поедем не морем, чтобы ты мог увидеть чужие страны и народы.
     Здесь у нас останется одно только существо, о котором нам с тобою надо особенно позаботиться, - это Жанна. Все остальные - так или иначе - добредут до равновесия и научатся стоять на своих ногах. Жанне же надо постараться сделать временные костыли, пока Анна и князь не помогут ей вырваться из сетей ее собственной невоспитанности и бестактности.
     - Ах, Лоллион, мне даже слышать мучительно стыдно, когда вы говорите: "нам с тобой". Я каждую минуту попадаю впросак сам, ну хоть вот сию минуту!
     Но - признаться ли - несмотря на всю нелепость своего поведения, на всю смешную внешнюю сторону, я внутри все чаще и чаще испытываю какой-то восторг.Я так счастлив, что живу подле вас! И слова Флорентийца о том, что мне кажется, будто я вырван откуда-то и что-то потерял, - это уже мое "вчера". А мое "сегодня" - это какое-то просветленное благоговение, с которым я принимаю свое счастье жить подле вас каждый новый день.
Я хорошо понимаю, о чем хотел сказать князь. Но внутри меня звенит не пустое сердце, как он выражается. Наоборот, моя любовь такая горячая, такая знойная! Иногда мне кажется, что даже физически разливаются вокруг меня горячие струи моей любви.
     - Вот и пойдем с тобою к Жанне; и неси ей эти струи. Неси, не думая о словах, какие скажешь. Думай только о руке Флорентийца и его силе, которую тебе надо ей передать. Это ничего, что сам ты - как таковой - бываешь шаток и слаб и теряешь в мыслях связь с ним. Лишь бы в сердце твоем всегда сиял его образ. Ты всюду сможешь принести его помощь, если верность твоя не поколеблется. И никто не ждет, что сегодня ты станешь ангелом или святым. Но всякий мудрый знает, что на чистое и бесстрашное сердце он может положиться.
     Чистое сердце это тот путь, по которому мудрец может послать свой свет людям.
     Вошедшему Ананде мы сказали, что отправимся сначала в "Багдад", а затем зайдем в магазин к Жанне как раз к обеденному перерыву. Ананда подумал и ответил:
     - Хорошо, Анна по обыкновению придет сюда в перерыв. Я переговорю с нею и, может быть, тоже приду в магазин. Но лучше я подожду вас здесь, нам придется заняться лечением княгини.
     Мы расстались, и к началу перерыва были на месте. - Как я счастлива видеть вас, - вскрикнула Жанна. - Как будет жалеть Анна. Она только что пошла с отцом к вам.
     - Анна жалеть не будет; у нее дел немало и без Левушки, - сказал И. - А вот вы, конечно, сейчас будете плакать.
     - И вовсе не буду, доктор И. Я теперь стала такая жестокая, что слезы не выроню ни о ком и ни о чем. За последнее время я видела столько горя, что сердце у меня стало грубое, как этот медный чайник, - указывая на довольно безобразный пузатый чайник, почему-то стоявший на изящном столике, сказала
     Жанна.
     - Неужели же, Жанна, все, что вы видели от людей за последнее время, вы можете назвать жестокостью? - в ужасе спросил я. Жанна опустила глаза, и на лице ее появилось выражение тупого упрямства, какое бывает у балованных и недобрых детей. Я поражался, как может подниматься со дна души Жанны на поверхность все самое плохое, что там лежит? И именно сейчас, когда люди несут ей все лучшее, что есть в их сердцах? Я знал, как много добрых качеств в этой душе, и терялся в догадках, что могло стать причиной ее ожесточения.
     И. молчал, и какое-то чувство неловкости за Жанну охватило меня. "Неужели она не ощущает, какое счастье для нее, как и для всякого другого, сидеть вместе с И.?" - думал я. Я и представить не мог, как можно не сознавать той высокой мудрости, которая шла от И., и не переживать ее как счастье.
     - Как вы считаете, Жанна, не следует ли вам сходить к княгине и поблагодарить ее за заботы о ваших детях? - спросил И. тихо, но тем четким и внятным голосом, который - я знал - несет в себе целую стихию для человека, к которому обращен.
     Выражение упрямства не сходило с ее лица, и она ответила капризно, с досадой, как будто бы к ней приставали с чем-то незначащим и нудным:
     - Не просила я никого заботиться о моих детях; позаботились - как сами того хотели, ну и баста.
     Я онемел от изумления и не смог вмешаться в разговор. Я никак не ожидал от Жанны подобной вульгарности.
     - А если завтра жизнь найдет, что неблагодарных следует вернуть в их прежнее положение? И вы снова очутитесь на пароходе с детьми, без гроша и без защиты добрых людей? - пристально глядя на нее, спросил И.
     Жанна, как бы нехотя, лениво подняла глаза и... задрожала вся, умоляюще говоря:
     - Я и сама не рада, что все бунтую. Меня возмущает, что меня все учат, точно уж я сама ничего не понимаю. Мои шляпы уже прославились на весь
     Константинополь; ведь это что-нибудь да значит? Не могу же я и детей воспитывать, и дело вести, и, наконец... жизнь не только в детях? Я хочу жить, я молода. Я француженка, мы рано привыкаем к открытой жизни. Я хочу ходить в театры, рестораны, а не дома все сидеть, точно в монастыре, - говорила возбужденно Жанна.
     - Давно ли вы изменили ваши взгляды? На пароходе вы говорили мне, что готовы всю жизнь отдать детям, борясь за их жизнь и здоровье? - глядя на нее, продолжал И.
     - Ах, доктор И., что вы все поминаете этот пароход? Ведь уж это все было давно; так давно, что я даже и забыла. Меня дамы приглашают к себе, хотят познакомить с интересными кавалерами, а вы мне все о детях. Не убудет же от них, если я повеселюсь! - протестовала Жанна, досадливо кусая губы.
     - Нет, быть может, им будет даже лучше, если они и вовсе не будут жить с вами. Но вам, неужели вам кажется прекрасной та рассеянная жизнь, о которой вы мечтаете? Неужели в детях вы видите только помеху?
     - Я вовсе не скрываю, что очень хотела бы отправить детей к родственникам. Я их очень люблю, буду, верно, скучать без них; но я не могу сделаться хорошей воспитательницей. Я раздражаюсь, потому что они мне мешают.
     - Дети ведь теперь постоянно живут у Анны. И если вам приходится их видеть, то не потому, что вы зовете их, а потому, что они хотят видеть вас.
     Они бегут к матери и, награжденные сначала поцелуями и сластями, а потом шлепками, возвращаются к Анне, говоря няне: "Пойдем домой". Вам их не жаль,
     Жанна? Не жаль, что дети называют домом дом чужой им Анны?
     - Вы хоть кого доведете до слез, доктор И. Неужели только затем я так ждала вас и Левушку сегодня, чтобы быть доведенной до слез?
     - Я, я, я - только эти мысли у вас, Жанна? Вы ни одного лица чудесного, доброго, светлого не запомнили за это время? Образ сэра Уоми не запечатлелся в вашем сердце? - спрашивал тихо И.
     - Ну, сэр Уоми! Сэр Уоми - это фантастическая встреча! Это святой, который вышел в грешный мир на минутку. Это так высоко и так - вроде как до
     Бога - далеко, что зачем об этом и говорить? Он вышел, как улитка показал свои рожки и скрылся, - опустив глаза, тоном легкомысленной девочки болтала
     Жанна.
     Я думал, что грозовая волна от И. ударит Жанну и разнесет ее в куски. Его глаза, расширившиеся, огромные, метали молнии, губы сжались, прожигающая насквозь сила точно хотела вырваться наружу, но... он сделал какое-то движение рукой, помолчал - в полном самообладании - и ласково сказал:
     - На этих днях мы с Левушкой уезжаем. Вероятно, сегодня вы видите нас в последний раз наедине, когда мои разговоры, так вас тяготящие, могут касаться дорогих вам людей. У Анны дети жить долго не могут. Она прекрасная воспитательница, но у нее - иные сейчас дела и задачи.
     Если жизнь, которую рисует вам Леонид, так для вас заманчива, - идите, наслаждайтесь страстями. Но - уверен - как горько когда-нибудь вы зарыдаете, вспомнив эту минуту! Когда осознаете, что стояло перед вами, кто был подле вас и как вы сами все отвергли...
     Любовь - это не та чувственность, которая сейчас разъедает вас и в которой вы думаете найти удовлетворение. Но все равно. Что бы я ни сказал вам теперь, вы - слепая женщина, слепая мать. Как слепа та мать, которая видит в жизни одно блаженство - в "моих детях" - и портит их своей животной любовью, так слепа и та, что не видит счастья сберечь и вывести в жизнь порученные ей души, для которых она создала тела, - обе одинаково слепы, и никакие слова их не убедят.
     Отправлять ваших слабых здоровьем детей к родственникам, где жизнь груба и где о них будут заботиться не больше чем о собаках или курах, - нельзя.
     Если они вас стесняют, я могу отправить их в прекрасный климат, в культурное семейство, где есть две воспитательницы, отдающие этому делу и любовь, и жизнь.
     Но этот вопрос должен быть решен при мне, пока я здесь, и увезет их Хава, для которой я прошу у вас крова на несколько дней. Завтра мы зайдем к вам, и вы скажете нам, что решили. А вот и Анна, - нам пора уходить.
     Анна, видимо, торопилась, учащенно дышала и была бледна от жары.- Как я рада, что застала вас, - здороваясь с нами, сказала она. - Но что это с вами, И.? Вы, право, точно Бог с Олимпа, прекрасны, но гневны. Я еще ни разу не видела вас таким. - Она обвела нас всех глазами, снова посмотрела на И. и вздохнула.
 - Я рада, что вы здоровы, Левушка, - обратилась она ко мне. - Но неужели вы оба уедете раньте, чем вернется Хава?
     - Хава будет здесь завтра; она свою задачу выполнила так, как только и могла ее выполнить воспитанница сэра Уоми, - ответил И. - Я просил у Жанны приюта для нее на короткое время. Дети, Анна, не могут оставаться у вас.
     Если Жанна не передумает, - Хава отвезет их в семью моих друзей.
     - Как? - вне себя, бросаясь к Жанне, закричала Анна. - Вы хотите отдать детей? Но вы не сделаете этого, Жанна! Ведь вы сейчас в своей капризной полосе! Это пройдет, опомнитесь.
     - Я именно опомнилась. Я совсем не хочу в монастырь, как вы. И раздумывать много не желаю. Я отдаю детей вам, доктор И. Хава может увезти их хоть завтра, - холодно сказала Жанна, поражавшая меня все больше. Я не узнавал прежней Жанны, милой, ласковой.
     - Жанна, ведь вы на себя наговариваете! Это только ваше слепое упрямство, а завтра будете плакать, - настаивала Анна.
     - Не буду и не буду плакать! Что вы все ко мне пристали со слезами? Вы воображали, доктор И., что я буду оплакивать разлуку с Левушкой? Нет, я уже поумнела! - перешла Жанна на вызывающий тон.
     - Когда жизнь будет казаться вам невыносимой, когда будете обмануты, брошены и унижены, - оботрите лицо тем пологом, что я вам повесил, - ласково, печально сказал И. Обратитесь тогда к князю как к единственному другу, в сердце которого не будет презрения и негодования. Не забудьте этих моих слов. Вот единственный завет любви, который я могу вам оставить. Не забудьте его.
     Голос И., когда произносил он эти последние слова, зазвучал точно колокол. Мне вдруг почудилось, что подле пронеслось что-то грозное, бесповоротное, что положило Жанне на голову венок не из роз, о которых она так мечтала, а из терниев, ею же самой сплетенный.
     Я снова вспомнил, что говорил капитан о Жанне. Сердце мое разрывалось, глаза были полны слез. Я глубоко поклонился ей и в первый раз не притронулся, прощаясь, к ее крохотным ручкам. Я хотел бы встряхнуть ее, обнять, образумить; но сознавал, что сил моих не хватит даже на то, чтобы поддержать ее мужеством. Я горько плакал, когда И. выводил меня из магазина, перед которым уже остановилась коляска с нарядными дамами.
     Только спокойствие и мужество И. помогли мне вспомнить о Флорентийце, мысленно уцепиться за его руку и остановить рвущиеся из груди рыдания. Мне казалось, что Жанна закусила удила, и все лучшее в ней скрылось под мутью наболевшего сердца. Точно кривое зеркало отражало для нее теперь мир, людей, пряча все прекрасное под пошлостью и злобой.
     Когда мы вошли к Ананде, он ни о чем не спросил, только сказал, по обыкновению залезая в мою черепную коробку:
     - Отдели временное и уродливое от вечного, неумирающего. И поклонись страданию человека и той его муке, которая останется с ним, когда страсти завянут и спадут, как шелуха, и он увидит себя в свете истины. Он ужаснется и будет искать свет, который когда-то ему предлагали. Но путь к свету - в самом человеке. Научить этому нельзя. Сколько ни указывай, где светло, - увидеть может тот, в ком свет внутри.
     Скорбеть не о чем. Помогает не тот, кто, сострадая, плачет, а тот, кто, радуясь, отдает улыбку бодрости страдающему, не осуждая его, но его положение.
     Через некоторое время к нам вошел князь, сказав, что княгиня отдохнула после ванны, лекарства ей даны, и мы можем начинать лечение.
     Ананда и И. были сосредоточенны. Они коротко отдавали мне приказания. Мы переоделись в белые костюмы, и я нес запечатанный пакет с халатами и шапочками, который мы должны были вскрыть у княгини и там же надеть на себя его содержимое.
     Я ни о чем не спрашивал, но чувствовал, что оба моих друга видят в предстоящей операции что-то очень серьезное и трудное.
     Княгиня была беспокойна, на щеках ее горели пятна, ванна, видимо, ее утомила.
     Ананда велел сестре приготовить бинты, просмотрел приготовленные заранее лекарства и дал больной капель. Когда она уснула, он сделал ей три укола и какой-то большой иглой довольно долго вливал в вену сыворотку темного цвета.
     Когда рука была забинтована, он велел мне все убрать, сел возле кровати и сказал князю:
     - Через два часа у нее начнется бред, поднимется температура, ее будет лихорадить. К утру все утихнет, больная будет часто просить пить. Давайте это питье по глотку, но не чаще чем через двадцать минут. Можете вы сами точно все исполнить? Если появятся тошнота или боль, - пошлите за мной, но сами не отходите от больной. Так вместе с сестрой и сидите, не отлучаясь из комнаты. Думаю, что все будет хорошо, и я сам приду без зова вас проведать.
     Простившись с князем, мы пошли к себе; но Ананда увел нас в свои комнаты, где предложил разместиться по-походному.
     Мысли о Жанне не покидали меня. Я перечел еще раз письма брата и
     Флорентийца, приник к руке моего великого друга, моля его о помощи, и лег спать - в первый раз за все это время не примиренный и не успокоенный.
     Не помню, как заснул в этот раз. Но помню, что я поражался спокойному и даже торжественному выражению лица И., который сидел за столом, разбираясь в каких-то записках.
     Утром, часов около семи, Ананда вышел из своей комнаты, говоря, что пройдет к больной один, а если мы ему понадобимся, - пришлет за нами.
     Я был бы не прочь еще подремать, но И. встал мгновенно. Это меня устыдило, и я тоже отправился в душ, думая о том, что ни разу не видел больным ни И., ни Ананду. Чем и как были закалены их организмы? Я этого не знал и очень сожалел, что до сих пор не выполнил указаний о занятиях гимнастикой и верховой ездой.
     Мы с И. вышли в сад и хотели пройти в беседку, но тут встретили князя, звавшего нас к Ананде.
     - Я вас позвал, чтобы вы полюбовались княгиней, - весело встретил нас
     Ананда на пороге комнаты.
     Княгиня лежала, вернее, полусидела, посвежевшая, помолодевшая и такая бодрая, какой я ее еще не видел. Зато у князя вид был усталый, и только его сиявшие глаза говорили, как он счастлив.
     Поздравив княгиню с выздоровлением, И. сказал князю, чтобы он немедленно отправлялся спать, так как больная может быть оставлена на сиделку. А вечером, за обедом, мы встретимся: у нас есть к нему просьба и большой разговор.
     Князь обрадовался, сказав, что для него двойная радость, если он может быть нужен И., и мы расстались до вечера.
     Втроем мы вышли из дома, выпили кофе у приятеля-кондитера и расстались с
     Анандой, который пошел по своим делам, принявшим теперь совершенно иной оборот. Ни разу Ананда не сказал о своем разочаровании в связи с расстроившейся его поездкой в Индию. Ни разу что-либо похожее на досаду, что было бы так обычно для любого человека, которому осложнили жизнь, не мелькнуло в нем. Если имена Анны, Генри, Ибрагима и упоминались им, то только в связи с ласковым состраданием к их судьбе и уважением к их несчастью.
     Не раз я думал, как бы горевал, досадовал и обвинял того, кто встал бы препятствием на моем пути и нарушил мои планы. И тут же, вспомнив все, что перенес за это время, я понял, что малому научился, несмотря на все передряги.
     - Что задумался, Левушка? Ведь ты, пожалуй, даже и не знаешь, куда мы сейчас идем? - очнулся я от голоса И. - А между тем мы подходим к цели.
     Сейчас будем у Строгановых. Мы, вероятно, застанем Елену Дмитриевну с
     Леонидом за завтраком, - и это будет наш прощальный визит.Мы действительно застали мать и сына за едой и беседой и, похоже, не очень для обоих приятной. Узнав, что мы уезжаем, Строганова встревожилась. -
 Неужели и Ананда едет тоже?
     - Нет, он пока остается. Но почему вы так встревожены? - спросил И. - И почему у Леонида вид упорствующего и воинствующего дервиша?
     - Если бы речь шла о монашеской секте, мне было бы много легче, - ответила мать. - Не было бы женщины, замешанной в этом деле. А сейчас, - что же от вас скрывать? Вбил себе в голову мальчишка, что ему надо жениться на этой смазливой французской кукле!
     Только прикосновение И. к моей руке помогло мне смолчать. Точно оса укусила меня в сердце.
     - Представляете себе? Двое детей и мамаша сядут нам на шею, - возмущенно продолжала Строганова.
     - И вовсе не будет с нею детей, - вмешался Леонид. - Она их отправит к родственникам.
     - И просто в толк не возьму, чем она тебя околдовала? И когда это все совершилось? Ведь это гипноз какой-то! - бурлила мать, точно кипящая кастрюля.
     - Ну что тут, мама, разбирать, когда да что? Хочу - и баста! Сказал - женюсь на ней, - и чем больше будешь противоречить, тем скорее женюсь, - возражал любимчик.
     - На что же вы будете жить? Ведь она нищая! Значит, опять я должна вас содержать? - заявила мать, и в ее голосе послышалось слезливое раздражение.
     - Мой капитал лежит нетронутым, - отвечал сын. - Это - раз. А вовторых, я уже все обдумал. Я буду хозяином магазина, а Анну мы оттуда попросим. Этой святоше там не место. Пусть учит музыке, где хочет и кого хочет. В магазине она только отпугивает клиенток своей постной физиономией.
     - Час от часу не легче, - вскричала в последней степени раздражения
     Строганова. - Тебе учиться надо. Я мечтала о дипломатической карьере для тебя, а не о купеческой доле.
     - Мало ли о чем ты с Браццано ни мечтала? Если бы все твои мечты сбылись, ты, наверное, была бы принцессой. Но пришлось тебе остаться женой купца, - съязвил любимый сынок.
     Леонид говорил небрежно, свысока, как разговаривают опытные люди с теми, кто мало понимает жизнь. Он встал и, оправляя жилет и галстук перед зеркалом, продолжал:
     - Я с тобой вовсе не советуюсь, мать, а просто сообщаю о своей женитьбе.
     Если тебе неприятно, что моя жена будет жить в твоем доме, - хотя, признаться, он общий, по воле отца, - я перееду к ней. Я вижу первую для себя возможность легко стать богатым и самостоятельным. Деньги, потраченные отцом на оборудование магазина, он мне подарит. А Жанну я выведу в свет, и скоро у нас будет не один, а десять магазинов. Поработает у меня женушка! - и Леонид захохотал.
     Я еле сдерживался и отказывался представить, чтобы Жанна, милая Жанна попала в лапы этого паука.
     - Хорошенькое дельце! Ни один из моих сыновей не женился так, чтобы жена принесла в дом меньше двадцати тысяч! Да еще и тряпок немало. А ты? Нищенку приведешь? - фыркала мать.
     - У Жанны есть капитал в тридцать тысяч, - спокойно сказал И. - И невеста она - если уж разбирать ее с этой стороны - более завидная, чем ваши невестки. У нее есть талант, и ремесло ее может обеспечить ей жизнь. Тогда как ваши дамы, кроме как мерить новые платья, ничего больше не умеют. И дело вовсе не в том, достойна ли Жанна чести войти в ваш дом. А достоин ли ваш сын чести быть мужем этой женщины? И... достойно ли сами говорите сейчас о той, которую еще недавно вы ласкали, задаривали и называли своей любимицей?
     Что изменилось в ней, чтобы так переменилось ваше отношение к ней, Елена
     Дмитриевна? - глядя в глаза Строгановой, закончил И.
     - Может быть, в ней ничего и не менялось. Но разница ведь: видишь ли ты в женщине просто забавную приятельницу, умеющую сделать чудесную шляпу и чепец, или жену своего сына?
     - Я, мама, никогда не спрашивал, что тебе нравилось в твоих кавалерах. Мы ведь здесь взрослые люди. Предоставь мне самому решать, что мне может нравиться в женщинах. Жена - это совершенно особая штука. Тут надо выбирать рабу, - выпалил Леонид.
     Я хотел вскочить и убить этого негодяя, который еще совсем недавно имел такой ужасный вид. Теперь он нахально любовался в зеркале своей завитой и напомаженной головой, темными усиками и выпуклыми, стеклянными глазами, серо-голубыми, бессмысленными, наглыми.
     - Откуда вы, Леонид, взяли, что Жанна согласна выйти за вас замуж? - спросил спокойно И. И - как странно! Мне показалось, что под его взглядом
     Леонид точно слинял. Его пошлая самоуверенная физиономия кавалера-самца, знающего себе цену, как-то вытянулась; сам он несколько сгорбился и что-то трусливое отразилось во всей - сразу ставшей жалкой - фигуре.
     - Вот еще вопрос! Я думаю, каждой женщине хочется выйти замуж, - старался храбриться Леонид.
     - Имея такие данные, Жанне выйти замуж очень легко, - ответил ему И. - И она, конечно, найдет себе человека более культурного, чем вы, ищущего не рабу в жене, но друга.
     И вообще, не только выкиньте из головы мечту о женитьбе на Жанне, но, если не желаете вновь заболеть и лежать скрюченным, - забудьте дорогу в магазин. Вспомните хорошенько то состояние, которое вы уже там пережили. Еще раз повторяю: я запрещаю вам приближаться к Жанне не только в магазине, но и где бы то ни было.
     Вам же, Елена Дмитриевна, я еще раз хочу сказать, что если вы не оставите своей прежней манеры жить, одурманиваться опиумом и развращать сына баловством, результаты которого, а также любовь и уважение к вам сына-любимчика вы имели случай сейчас еще раз наблюдать, - такой жизни долго не вынесете. Вы так истрепали свой организм, что кончится это для вас плохо.
     - Ну, будет вам стращать меня, любезный доктор И. Я не робкого десятка, - злорадно усмехаясь, ответила Строганова. - Это сын мой - вижу сейчас - трус!
     Весь сгорбился, перепугался и уже готов пуститься в бегство от Жанны, хотя только что рвал и метал! Мне даже стыдно за него.
     - А что вы, мать, сделали, чтобы пробудить в уме и сердце вашего несчастного сына какие-нибудь героические силы? - спросил ее спокойно И.
     - Как это скучно! Вы все носитесь, И., со своими моральными выкладками!
     Что вы понимаете в жизни и в людях? Нянчитесь с какими-то идеалами, смешными и нежизненными, и только мешаете людям весело жить. Еще Ананда, - куда ни шло. Хоть помог многим. Но вы... - Она скорчила презрительную мину, но вдруг закашлялась, схватилась за грудь и с ужасом стала глядеть куда-то в угол.
     - Что с тобой, мать? Ты похожа сейчас на колдунью из сказки. Да говори же! Чего ты уставилась в угол? Мне страшно! - вертя головой во все стороны, грубо и раздраженно говорил Леонид, охваченный страхом.
     - У вашей матери спазма в сердце. Это очень мучительная вещь. Принесите воды, я дам ей капли, - сказал ему И.
     - Меньше бы курила да за картами ночей не проводила, - вот и была бы здоровой, - бормотал любимчик, лениво, как бы с трудом, вставая за водой.
     Строганова еле могла выпить капли. И. поднес к ее носу остро пахнувшую соль, натер ей чем-то виски, и через некоторое время ей стало лучше, а скоро и совсем все прошло.- Какой это был ужас, - сказала, оправившись, Строганова. - Точно меня насквозь стрела пронзила.
 - Я говорил вам, что если вы не измените своей жизни, вас ждет не болезнь, а катастрофа. Подумайте о том, что вы сделали, - сказал ей И., указывая на сына. - И о тех вспомните, кто вам простил так много. Делаете вид, что все забыли? Но в жизни нет и не может быть ни для кого исключений.
     Вся природа живет и движется по законам причин и следствий. И ни один человек не может уйти от этого закона вселенной.
     Оставьте игру со злом. Вы в ней, к вашему счастью, ничего еще не поняли и не достигли. Но если, дав слово сэру Уоми, его не сдержите, тогда уже никто не сможет вас спасти.
     Прощайте. Не забудьте, что я вам сказал. И стрела, ударившая вас сейчас, была стрелой вашего собственного зла, вы сами ее вызвали. Не ждите себе пощады, если не умеете щадить других. А вы, Леонид, - еще раз повторяю, никогда не подходите к Жанне. Каждый раз, когда вы вздумаете нарушить этот мой запрет, - станете немым и недвижимым.
     Не прибавив больше ни слова, И. поклонился Строгановой, и мы вышли. Точно из бани я выскочил! Пот струился по моему лицу, а внутри меня била дрожь.
     - Боже мой! - в ужасе воскликнул я. - И это матери! Не помню своей, но неужели, Лоллион, я так и не увижу настоящей матери?
     - Увидишь, и не одну, Левушка. Сейчас пойми, как глубоки корни несчастий людей, как нельзя их судить и расстраиваться от их недостатков. Надо нести им бодрость или стараться пресечь зло, поставив твердые рогатки там, где люди слабы, чтобы уберечь прежде всего их самих. Но пока сам не созрел, - не стремись помогать. Только увеличишь зло и внесешь еще больше раздражения в жизнь тех, кому захочешь помочь, если не можешь действовать в полном самообладании. Мы посидели в тени сквера и двинулись дальше. - Соберись с силами, дружок. Завтра мы уедем отсюда. Усиленно думай о Флорентийце, возьми и мою руку вместе с его, - и пойдем к Жанне.
     Только что начался обеденный перерыв, и в магазине мы застали не только
     Анну и Жанну, но и Хаву.
     С первого же взгляда на Жанну я понял, что она очень страдает; но ее упрямство все так же держит ее в сетях, как вчера, а может быть, и еще крепче. После первых же приветствий Хава спросила: - Почему сэр Уоми велел мне вернуться и ждать ваших приказаний. И.? Вы меня очень задержите? -
     Вероятно, нет, Хава. Я сам уезжаю завтра вечером. - Это уже окончательно.
     И.? - спросила Анна, и голос ее дрожал и в глазах стояли слезы. - Я очень, очень тяжело расстаюсь с вами, И. Не будет у меня утешения даже в детях?
     - У вас в доме скоро будет двое больных, Анна, - ответил ей И. - Да и здесь у вас взрослый ребенок; и князь тоже будет нуждаться в вас. Кроме того, за эти семь лет, что мы проведем в разлуке, вам надо воспитать
     Леонида. Разлука со мной - это только внешнее препятствие. Ананда научит вас быть всегда с теми, о ком верно и любовно помнит ваше сердце.
     Стремясь к высокой цели, нельзя жить получувствами и полумыслями, в сомнениях и компромиссах". Вот когда ощутите, что сердце ваше пусто для личного, - только тогда сольетесь в один аккорд с Анандой, со мною, с сэром
     Уоми и другими. Пока думаете, что сердце должно звучать любя, - ваша песнь любви будет стоном, а не торжеством. Жить от ума нельзя. Творчество - это гармония сердца и мысли.
     Жанна подошла к И., говоря, что решилась детей отправить. Я получил удар в самое сердце. Я все надеялся, все ждал, что распорядится она по-другому. -
     Бедные дети, - прошептал я.
     - Совсем не бедные. Я их возьму обратно, как только устрою свою жизнь,
     Левушка. Это будет скоро, - запальчиво ответила мне Жанна.
     - Неужели ваша жизнь не устроена? Вы работаете, обеспечены, можете учиться сами и учить детей. Чего еще надо? - спросил я, горестно глядя на нее.
     - Этого вам не понять. Вы, Левушка, тоже бесчувственный; хотя на пароходе мне казалось, что вы очень добрый, - капризно, упрямо, с упреком отвечала
     Жанна.
     - Я должен вас предупредить, Жанна, что раньше чем через семь лет вы детей своих не увидите, - подходя близко, сказал И. - Выбирайте сейчас.
     Решайте свою и их судьбу. Быть может, через семь лет они даже и не узнают вас. Решайте, не зло и упрямо думая только о себе. Думайте о маленьких людях, которых покидаете на произвол судьбы, без материнской ласки. Думайте о вашем муже, во имя которого вы собирались когда-то жить и беречь его детей. Если вы решитесь отправить малюток, Хава увезет их к сэру Уоми сегодня же, через два часа.
     - Это очень хорошо, доктор И. Дети и знать не будут, что едут надолго.
     Раз их соберут быстро, - они будут думать, что едут кататься, - ответила мать, еще так недавно видевшая в детях цель своей жизни.
     Жанна говорила с вызовом, точно кто-то другой был виноват в том, что она отправляет детей. Мне казалось, что она сама не верит в возможность отослать детей с Хавой. Она точно ждала, что в последнюю минуту что-то случится, - и дети останутся. Я еще раз подошел к ней, говоря:
     - Жанна, подумали ли вы о той минуте, когда останетесь одна? Что вы будете здесь делать без детей? Сейчас вы знаете, что в любую минуту можете к ним побежать, их обнять, увериться, что для них живете и работаете. Что будет с вами, одинокой, без друзей, без детей? Окруженная чужими, как будете вы жить?
     - Досадно, Левушка! Вот вырастут у вас усы, женитесь, пойдут дети, - ну и поймете тогда, как хочется свободы, - резко ответила мне Жанна. - Дети уедут, тогда я и подумаю, как буду жить. Я их теперь все равно не вижу; а когда вижу - только раздражаюсь и шлепаю, - прибавила она и отвернулась.
     Анна уехала за детьми, а мы с Хавой стали собирать кое-какие вещички и игрушки в дорогу. Жанна принимала самое минимальное участие в этих хлопотах, отвечая только на наши вопросы.
     Когда дети приехали, они бросились к матери, ко мне и к И., совершенно не ожидая близкой разлуки со всеми нами, ласкались, шалили и смеялись. Хавы, хотя они и мало еще были с нею, - они не дичились, их не пугала ее чернота.
     И прозвали ее "Черная мама", что Хаву очень забавляло.
     Я допытывался у прелестных детей, почему они дали своей няне такое прозвище. Девочка мне очень точно сказала:
     - Как вы не понимаете, дядя Леон, что на стольких детей, - раз и два, - тыкая пальчиком в себя и братишку, посчитала она, - одной мамы мало. Вот у нас и есть мама Жанна, мама Анна и Черная мама-няня.
     Ее французская речь была так забавна, изящные и серьезные манеры так комичны, что, несмотря на весь трагизм речи маленького существа, я хохотал до слез. Вскоре мы подняли такую возню, что я позабыл, куда пришел и зачем повезу детей на пристань.
     Чтобы несколько умерить наш пыл, Хава сказала, что повезет детей кататься и будет петь им негритянские песни, если они переоденутся в чистые костюмы и посидят спокойно, пока она их причешет.
     Церемония переодевания и причесывания, проходившая у Жанны каждый раз со слезами и шлепками, не вызвала никакого протеста у детей и завершилась их восторгом по поводу новых платьев. Вошедший Ананда пристально оглядел всех нас, точно пронзив Жанну своими глазамизвездами.
     У меня забилось от счастья сердце. Я начал было надеяться, что Жанна, с приходом Ананды, образумится. Мне даже показалось, что лицо ее смягчилось и из-под тупой маски упрямства проступила нежность.- Еще есть время, Жанна, - тихо сказал ей Ананда. - Я еще могу вмешаться и оставить детей. Но лишь только дети взойдут на пароход, - они выйдут из сферы моего влияния; их окружат любовь и заботы выше моих. Сейчас же, сию минуту, я еще могу взять на себя ответственность за вас и ваших чудных детей.
Голос Ананды звучал добротой необычайной. Сам он был так прекрасен, что я не мог оторвать от него глаз.
     - Ананда, я все сказал. Чтобы образумить мать, - прервал его И. - Неужели ты еще раз примешь ответ за строптивых людей, которые должны сами решать и сами выбрать путь?
     - Я не девочка, сама и принимаю ответственность, - истерически выкрикнула
     Жанна и так перепугала детей, что их смех мгновенно смолк и в глазах показались слезы. Они со страхом уставились на мать, прижались к Хаве, точно ища у нее защиты, и девочка тихо спрашивала:
     - Мама будет нас бить? Ты не дашь нас бить? И дяди не дадут? Молнии сверкнули из глаз Ананды, и голос его - точно зазвенели мечи - прозвучал властно: - Пора; князь приехал с билетами. Едем. - А вот если захочу - не выпущу! - снова закричала Жанна, вскакивая и направляясь к детям. Дети, думая, что мать хочет наградить их шлепками, ухватились за И., который поднял обоих на руки, и они сразу затихли, обвив его шею ручонками. Перед
     Жанной вырос Ананда, - и она снова села на диван. - Мать - это любовь, а не гроза. Мать - защита и помощь, а не наказывающая рука. Мать - радость, а не слезы. Мать - первое и последнее светлое явление, которое дарит ребенку земля.
     Когда поймете это сердцем - тогда и увидите детей. Теперь же вы сами подписали себе приговор. Если бы, минуту назад, вы пролили хоть каплю ласки в прощальный привет детям, - я бы еще мог избавить вас от великого страдания разлуки. Теперь - поздно. В том припадке зла и бунта, в каком вы сейчас находитесь, я даже не могу разрешить вам дать им последний поцелуй.
     Вошедший князь не уловил смысла тяжелой сцены, но хорошо понял состояние
     Жанны и страх детей. Он улыбнулся детям и передал Ананде документы на детский вклад, которые оставались у него на руках. При этом он прибавил, что княгиня, узнав об отъезде детей, решила удвоить сумму. Что распоряжение об этом уже отдано, а новые документы он передаст Ананде для пересылки опекунам.
     Ананда просил князя и Анну оставаться в магазине до нашего возвращения, что Анна выполнила протестуя, а князь с большой радостью.
     В одну минуту дети с Хавой и Анандой уехали в коляске с вещами, а мы с И. пошли к пристани ближайшим путем.
     Дети совсем оправились от страха и, несомые Анандой на руках к пароходу, привлекали всеобщее внимание. Лучшей модели для картины "Отец с детьми" нельзя было бы и придумать.
     У Хавы оказалась отдельная большая каюта. Пароход был довольно плохонький, хотя и считался одним из лучших.
     К моему величайшему изумлению, как только мы вошли в каюту, к нам явился не кто иной, как слуга сэра Уоми. Он объяснил, что послан в помощь Хаве и только-только успел пересесть с прибывшего сейчас встречного парохода.
     Хава, Ананда и И. - все приняли это как должное. Но я так словиворонил, что на всем обратном пути пребывал в полном изумлении.
     - Отчего тебя так поражает прозорливость сэра Уоми? Я думаю, когда он был здесь, то, вероятно, сделал определенный вывод из поведения Жанны и учел, как, в какой форме он сможет ей помочь, - сказал мне И. - Чем больше ты живешь с нами, тем яснее должно быть тебе, что нет чудес, а есть только знание. Видя, как огромно знание таких людей, как сэр Уоми, Флорентиец, Али,
     - ты должен понять, как следует верить каждому их слову; как надо быть верным; как беспрекословно повиноваться каждому их приказанию, учитывая и понимая всю высоту их знания и нашу невежественность. Именно в этом основа закона беспрекословного повиновения и ни в чем другом. "Господи Боже, - думал я. - Брат Николай пишет, что понял, насколько он еще невоспитанный человек! И. говорит о своей невежественности! Что же тогда говорить и делать мне?"
     - Учиться и радоваться счастью жить, поняв, что такое - Свет на пути! - улыбаясь, шепнул мне Ананда, как будто снова заглянул под мой череп.
     Мы шли очень медленно. Очевидно, друзья щадили меня, чтобы я несколько пришел в себя. Ананда шел впереди, И., ведя меня под руку, шел за ним; но вряд ли его мысли были здесь. Он был так углублен в себя, что я не решался нарушить его сосредоточенности.
     Время промелькнуло как одна минута. А между тем уже смеркалось, - и мы вошли в магазин, когда работа уже кончилась.
     Анна и Жанна убирали в картонки последние шляпы. Князь помогал им и еще раз удивил меня. Этот человек, казалось, везде был на месте. Он так ловко убирал ленты и цветы, так бережно и умело раскладывал перья и шелка, как будто только и занимался этим всю жизнь.
     Я вспомнил его в роли сиделки княгини, - и там он всегда и все умел, никогда не терялся и мог сойти за опытного брата милосердия.
     За столом в своем доме он был обаятельным хозяином. Но что же такое было в князе, что делало его "не как все", следуя выражению Анны? И... "вроде идиотика иногда бывает князь", говаривал, бывало, с юмором мой дорогой капитан.
     Капитан - такой прозорливец в отношении Жанны - что он видел в князе особенного? И чему в нем не могу подобрать названия? Что я тоже сознаю и чувствую в нем особенного? Что такое живет в князе и так выделяет его среди нас?
     Я вспомнил князя на пароходе, рядом с бушующей женой; его лицо, поникшую голову и отчаяние в глазах. Потом - его слабость и муку неопределенности.
     Его самоотвержение в первые дни болезни жены, наш первый визит в его дом. И князь - сейчас. Того человека нет; есть другой, новый; но в обоих есть какой-то общий остов, но какой, - я не знал.
     Мои размышления были прерваны внезапным смехом Жанны. И так он прозвучал неестественно, точно бритвой резанул.
     - Доктор И., я никогда не видела вас таким, и даже не знала, что вы можете быть столь торжественным, - сказала она, как бы вызывая И. на ссору.
     - Не знаю, торжественным или еще каким-нибудь кажусь я вам; но знаю, что все силы моей мысли и вся любовь моего сердца сопровождают ваших детей в их далекий путь, желая им мира и счастья, которых они не нашли здесь, - ответил
     И.
     Жанна сразу притихла. Несомненно, - ласковый, печальный, такой добрый и нежный, - голос И. пробрался до самых недр сердца Жанны, которое - я знал - было добрым.
     - У меня к вам, Жанна, вопрос, - все так же ласково продолжал И. - Завтра мы с Левушкой уезжаем. За этот кусочек прожитой вместе с нами жизни вы и мне, и ему говорили не раз, что многим нам обязаны. Считаете ли вы меня вправе задать вам вопрос, который продиктован лишь мыслью о вашем счастье?
     Или, по крайней мере, желанием оградить вас от самого большого из несчастий, в которое вы можете втолкнуть себя сами.
     - Спрашивайте, - ответила очень тихо Жанна. - Я не знаю, каким будет ваш вопрос, но, во всяком случае, отвечу правдиво.
     - Вы обещали Леониду выйти за него замуж и отправить до свадьбы детей?
     Стон вырвался из груди Анны. Она с ужасом посмотрела на Ананду, но тот не ответил на ее взгляд, как делал это всегда, а сидел, глядя вдаль, точно решая какую-то задачу и прислушиваясь к чему-то.
     Жанна совершенно смешалась, вспыхнула, побледнела, теребя раздраженно платок, снова вспыхнула, наконец издала какой-то нервный смешок и сказала:
     - Он так меня упрашивал хранить тайну, так уверял, что нам надо обвенчаться по какому-то особому ритуалу, и сам все выболтал вам же, а вас боялся пуще сатаны. Вот и доверяй. - Вы не ответили на мой вопрос, Жанна. -
     Ну что тут отвечать, если вы все знаете? Он пристает ко мне с первых же дней знакомства. Сначала просто приставал, а когда я его отшила, стал говорить о браке и о том, что Браццано покровительствует нам в этом. - И вы обещали - что именно?- Я обещала отослать детей и выйти за него. На днях должна была быть свадьба, да все те, кто должен нас венчать, не приезжают, и Леонид рвет и мечет.
 - Вы любите его, Жанна? Если пожертвовали детьми, значит, любите? - спрашивал И.
     - Нет, просто я не в силах жить одна. Я должна иметь мужа подле, это невыносимо быть окруженной одними женщинами. Я хочу весело жить. Без мужчин я жить не могу, - угрюмо отвечала Жанна.
     - Неужели вы не видите, что этот человек трус? Что он бесчестен? Что он хотел жениться на вас по приказанию Браццано? Что, наконец, он просто хотел иметь в вас рабочую силу? Жить вашим трудом и превратить вас в рабу?
     Жанна потерла себе лоб, стала заикаться, старалась что-то сказать, что-то вспомнить, и только все снова терла лоб, ничего не отвечая. И. повернулся к
     Анне.
     - Вот еще одно дело ваших рук. Вам суждены благие порывы любви к дальним.
     В теории, в мечтах ваша любовь к брату-человеку. В деле же, простом, мелком деле текущего дня, вы не сумели стать основным звеном духовного единения с окружающими.
     Ананда вам приказал давно забрать все подарки Браццано у матери и брата и сжечь их. Вы сочли это мелочью, - и не выполнили. Ананда передал вам приказ сэра Уоми встать между Жанной и братом с первых же их встреч - вы увидели в этом насилие над волей двух взрослых людей и дали возможность Браццано создать себе канал зла из чистой души этой женщины.
     За эту жертву зла, павшую благодаря вашему непослушанию, за тех изменивших свой жизненный путь детей, которые едут к сэру Уоми, - вы ответственны не только перед Анандой, но и перед сэром Уоми, к счастью
     Ананды. При его беспредельной доброте он еще раз понес бы ваше бремя; а вы, неблагодарная, слепая, еще раз поскользнулись бы глубже прежнего.
     Так недавно вы рыдали здесь и говорили себе и другим, что это хорошо, что ваше ослушание случилось здесь, а не там, куда вам предстояло ехать. А пришел новый случай выказать героизм послушания, - и снова вышла на сцену жизни Анна-обывательница, а не Анна"благодать".
     Сколько же актов человеческой драмы, - вашей жизни на земле, вы думаете так прожить? Или ждете, пока подойдет пятый акт и занавес упадет?
     Тишина в комнате была так велика, что я слышал, как потирала лоб Жанна.
     И. подошел к бедняжке, все так же бессознательно потиравшей свой лоб. Ананда тоже встал с кресла и сел рядом с Жанной, взяв ее ручки в свои. - Вы слышите меня, Жанна? - спросил И. - Конечно, доктор И., конечно, слышу, - раздался прежний звонкий голосок.
     - Вы никогда не допустите к себе Леонида, которого так сейчас боитесь.
     Вам его бояться нечего, - говорили, кладя обе свои руки на голову Жанны. -
     Вы его любите? - снова спросил И.
     - Что вы, доктор И.; он отвратителен; но ведь он брат Анны, мне не хотелось огорчать ее с самого начала. А потом, я сама не понимаю, как могло все это так далеко зайти.
     - Ничего теперь не бойтесь. Никогда не ходите к Строгановым в дом и не встречайтесь с Еленой Дмитриевной. Не принимайте от нее не только подарков, но даже материй для шляп и не работайте для нее. Пусть Анна сама делает матери все, что найдет нужным.
     Возьмите этот крест, носите его всегда на себе; и не забывайте о пологе.
     И в минуты величайшей слабости и горя обтирайте им лицо, подержите его у лба. Всей силой вашей веры мысленно скажите одно слово: "Дли". Вы мгновенно будете получать успокоение и находить силу жить в чести и чистоте.
     Прощайте, Жанна. Увидимся мы очень нескоро и, к сожалению, все, что я могу для вас сделать, - дать вам этот крест. Он навсегда защитит вас от всех
     Браццано и Леонидов. Вы их не бойтесь, как вообще ничего не бойтесь до тех пор, пока этот крест на вас. Я его даю вам как частицу своей силы и защиты.
     И. надел на Жанну крест из топазов на цепочке, точь-в-точь такой же, какую надел на меня сэр Уоми. И вновь повернулся к Анне.
     - Теперь вы видели, как куются цепи зла, неосторожно сотканные неведением, гордостью и непослушанием. Если бы в простой душе Жанны не было достаточной доброты, чтобы простить вам, Анна, безумие гипноза, в который погрузил ее Браццано, погрузил из-за нарушенного вами - так неожиданно для всех нас - обета добровольного повиновения, то какого дикого врага на сотни лет имели бы вы в ее лице сейчас! Тогда и через семь лет вы не могли бы к нам приблизиться! Теперь, еще раз, вам дается зов Жизни. И снова подвигом любви и доброты Ананды. Остерегайтесь же умствовать там, где нужна простота мудрости.
     - Жанна, - снова обратился И. к маленькой хозяйке, - вот единственный верный, бескорыстный и заботливый друг, которого вам дает сейчас жизнь на долгие годы, - подводя к ней князя, продолжал И. - Слушайтесь его; советуйтесь с ним. Сходите к княгине и постарайтесь вашим добрым сердцем и веселым смехом украсить ее скучную жизнь.
     Не безумствуйте, думая о детях. Вы сами еще невоспитанное дитя. Хава будет вам писать. У сэра Уоми, - сами понимаете, - им не может быть плохо.
     - Чем могу я выразить вам мою благодарность, доктор И.? Я выполню все, что вы сказали, все, поверьте. На меня вдруг находит что-то такое жестокое и злое, что я сама этому поражаюсь, но справиться с собой не могу. Я буду - как главную святыню - хранить ваш крест и призывать святого "Али", о котором вы сказали, хотя и не знаю такого во французской церкви, - заливаясь слезами, говорила Жанна.
     Князь сел подле нее, мы же незаметно вышли. Анна направилась вслед за нами, но Ананда остановил ее, сказав, что она должна быть сейчас подле
     Жанны, куда ей надо временно и, может быть, надолго переселиться.
     Он назначил ей час свидания на завтра, и я понял, что это будет уже после нашего отъезда и что сейчас я в последний раз вижу обеих женщин.
     Мог ли я, в первые свои константинопольские дни, думать, что мы в горе оставим Анну, божественно совершенную, какой она представлялась мне тогда?
     Ананда велел ей напомнить князю, что в семь вечера мы будем ждать его к обеду.
     Молча возвращались мы домой. Оба моих друга сияли мощью, спокойствием и твердостью, которые казались мне даже нечеловеческими.
     Я же был не только вконец расстроен, но чувствовал себя так, будто меня всего вывернули наизнанку. Я никак не мог оставаться спокойным в изменчивом калейдоскопе дня. Всякая неожиданность меня потрясала.
     Добравшись до дома, я лег на диван и, казалось, не мог двинуть ни одним членом, - так я был разбит Множеством мелькавших мыслей и чувств. То я ехал с детьми Жанны; то ужасался, как бедная Анна неосторожно сотканным ею злом стала причиной путаницы в человеческих жизнях; то не мог себе представить безграничного горя Жанны, когда она осознает разлуку с детьми; то старался угадать линию поведения князя...
     - Выпей-ка, дружок, - ласково сказал Ананда. - Сейчас ты ясно видишь, как в людях бродят страсти. Потом будешь видеть, как они ими закрепощены. А дальше поймешь путь милосердия, путь помощи людям в раскрепощении и освобождении от страстей.
     Приди в себя и постарайся бодро и бесстрашно завершить свою константинопольскую жизнь. Как закончишь свое "сегодня", - так точно и начнешь свое "завтра".
     Я выпил какие-то горьковатые капли, как будто задремал и вскоре почувствовал гибкость во всем теле и бодрость, точно целую ночь проспал.Мы успели переодеться и были совершенно готовы, когда нас пришли звать к обеду. Я не знал, когда мы едем; но понял - по убранству стола и вечернему туалету хозяина, - что он дает нам прощальный обед.
 За столом особых разговоров не велось, И только в прощальном тосте князя прозвучала нотка такой скорби от разлуки с нами, такого горя, что наша встреча - встреча его сияющего счастья, как он неоднократно выразился, - частично кончается сегодня, что у меня защекотало в горле. В ответном тосте
     И. сказал ему:
     - Встречи - не цветы. Они не вянут, не гибнут, бесследно превращаясь в тлен. Встречи учат. И даже если разлука кажется невыносимой, если смерть уносит друга, сына, отца или дочь, - даже тогда сердце растет и ширится его творчество.
     Если же знаешь, что друг идет где-то рядом и ты его не можешь ощутить только потому, что дух твой короток, - надо шире раскрыть мысль и сердце; и воспринять людей не только как близких тебе лично, но как спутников на пути к истине. И тогда все встречи будут благословенными.
     Дух мещанина, которому кажется, что он ищет Истину, - вечно склонен к унынию. Он, точно собачий хвостик, как его ни распрямляй, все норовит скрутиться. Дух же человека, воистину ищущего героики чувств и мыслей, похож на стальную рельсу, которую ничто согнуть не может.
     Встреча с вами, князь, показала мне, как легко, просто, радостно, не нащупывая, куда ступить, - вы перешли от слабости к привычной вам теперь твердости, от твердости переходите к силе и от силы перейдете к красоте. И вся задача дня в том только и состоит, чтобы трудное сделать привычным, привычное - легким и легкое - прекрасным в работе дня. Встреча с вами будет всегда памятна мне, как переход в одно мгновение - в иное, героическое мироощущение. Мы выпили за здоровье князя и перешли в комнату И. Здесь князь рассказал, что после нашего ухода Жанна была тиха. Но отчаянию Анны не было предела. В ней шла не борьба, но кипела мука ясно понятого неверного своего поведения, в чем она впервые отдала себе полный отчет.
     Князю удалось привести ее в чувство только упреком, что она думает лишь об одной себе и не жалеет ни Жанну, ни отца, который скоро за ней придет и увидит, в каком она состоянии. Анна постаралась овладеть собой, и когда пришел отец, встретила его с улыбкой.
     Заявление Анны, что ночевать домой она не придет, не только не вызвало протеста, но старик был даже этому рад, поскольку его жена и младший сын ссорились сегодня весь день, отравляя жизнь себе и всем домашним. Ананда, выслушав князя, сказал:
     - Наша к вам просьба, князь, двойная. Не только не оставьте Жанну своими заботами, но и Анне будьте помощью. Я пробуду здесь долго и вылечу вашу жену. Но Анна и Жанна нуждаются в костылях, как хромые, и останутся такими долго, несмотря на то, что их я тоже буду лечить каждый день. Легче пробудить в закрытом сознании цельную верность, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся верности зрячего человека.
     Вот этот труд, труд доброты, труд неусыпной заботливости в залечивании их ран, я и хочу просить вас взять на себя. Если вы можете принять это бремя легко - я буду усиленно готовить вас к этой задаче.
     - Легко? - воскликнул князь. - Вы даете мне радость! Даете в руки счастье и смысл жизни, которых я до сих пор не знал, и еще спрашиваете, сделаю ли я это легко? Есть иной вопрос: я готов умереть, чтобы выполнить предлагаемое вами. Но... - сумею ли? Я ведь более нежели невежда. Одного желания мало.
     - Мне нужно только ваше желание. Все остальное - придет. Любовьдоброта, любовь-милосердие и любовь-неосуждение должны встретиться в одном сердце, чтобы мог начаться творческий путь по жизни.
     Хотите ли вы идти со мной по пути помощи и милосердия, князь? Можете ли дать мне два обета: с верностью - цельной, непоколебимой - следовать за мной. И выполнять все мои указания, понятные или вовсе непонятные вам, - точно и беспрекословно повинуясь? - спросил Ананда.
     - И это все, что вы требуете за счастье следовать за вами? - в изумлении воскликнул князь.
     - Вы видели по Анне, Генри, Ибрагиму, наконец по самому старику
     Строганову, как трудны эти два условия, князь. Подумайте до завтра, - ответил ему Ананда.
     - Я вас даже не понимаю, - покачивая головой, сказал князь. - Почему я должен раздумывать до завтра? Можно сомневаться, годен ли я вообще для мудрости? Годен ли - такой, ничем не одаренный человек, для дел высокой любви, требующей столько такта, ума, внимания? Но в чести моей, - при вашем даре читать в сердцах людей, - мне кажется, сомневаться нельзя.
     Ананда подал князю руку и сказал:
     - Если завтра, в этот же час, вы подтвердите мне свое желание, я начну готовить вас к новой жизни - к знанию и развитию ваших дремлющих сил. На этом мы расстались с князем.
     И только тут я узнал, что через два часа отойдет наш поезд, увозя нас с
     И. в неведомые мне края, к неизвестным мне людям, к иной жизни, к надеждам на встречу с Флорентийцем и братом Николаем.