Рыбьи головы

 ...Наш путь  на путину мы  освещали в фэйсбуке, размещая фотографии. Шутники каламбурили.  Кубинские родственники Романа Маулини, обосновавшиеся в Майями, слали восхищённые отзывы: «Que lindo  me hermano».  Я повторял эту испанскую  фразу на все лады.
  Связь с  цивилизованным  миром  оборвалась  внезапно на подъезде к  городу  Комсольск-на-Амуре. Здесь, тридцать лет назад,  начиналась моя служба в Советской Армии, в автомобильном батальоне. Нас задействовали тогда  на строительстве аэродрома, с которого сейчас поднимаются истребители на защиту восточных рубежей.   
  Проехав порядка шестисот километров от Хабаровска, мы  съехали с главной трассы на разухабистую забулдыжную  дорогу, проложенную грейдером,  которая вела, как мы гадали, к  самому городу Николаевску-на-Амуре.  В 1938 году мой  дед Андрей Иванович Верхотуров, уссурийский казак из Покровки,  служил  в  тамошних  местах  в  Красной Армии, трудился на  заводских  сооружениях для подводных лодок,  и там же  он повстречал  мою бабушку, Ольгу Васильевну Самаркину, приехавшую по вербовке из-под Новосибирска вместе со старшим братом, спасаясь от коллективизации и одолевавшего   семейство   голода.    
   Тайга представляла жалкое пугающее зрелище как после астероидной  катастрофы. Болотистая местность, поросшая  кустами брусники и багульника, враждебно ощетинивалась погоревшими соснами и деревьями. Ни птичьего щебета, ни вороньего карканья.  Это угрюмое таёжное настроение передавалось  криминально-уголовному люду в арендованном автобусе, уже изрядно  опьяневшему на деньги,  занятые из нашего кармана.  Люд начинал роптать. Новомодными гаджетами  мы  вызывали в них подозрение. На остановках к нам шкандыбал в резиновых сланцах на босу ногу делегированный   толпой   «чувачок»  с гноящимися глазами, чтобы занять  денежку на выпивку, «на покушать»,   на сигареты.   Болезненный и худой Костя Пчелин, моего возраста,  но похожий на дряхлого дедушку,  клочком бумажки тёр слизь на  глазах и чесал сморщенную, как у шарпея, виновато-просительную физиономию. На путине он собирался отдохнуть, отоспаться, подлечиться,  отъесться. Это был его второй заезд.
   Конечно, нашей прирождённой интеллигентностью мы,  повидавшие и познавшие мир во многих культурных и географических измерениях,  не могли в одночасье  завоевать, говоря жаргонным языком,  «уважуху» у этих двуногих.  Нам предстояла борьба. Нам не хватало только этого погружения во тьму русского  ничтожества,  бездна  которого отверзалась с каждым днём двухмесячного пребывания на путине.  Здесь обрывалась   цивилизация, здесь начинали завывать законы волчьей стаи. Дух  приключения, писательский авантюризм и любопытство путешественника были пуще  всякой неволи, преодолевающей страх и опасность. Я скрывал  свой литературно-журналистский  бэкграунд, реализуя свой шпионский потенциал.   Меня трудно было вычислить, то есть мой социальный статус, и это притом, что никогда не владел искусством мимикрии, тем более под скотство. Следовало ещё присмотреться, чтобы  понять,  как держать себя в этом  стаде.   
     Среди нас были две женщины, одна прекраснее другой, Елена и Татьяна.  Рыбообработчица с  укушенным лицом, искристо-синим безвольным взглядом и зеленоглазая повариха с кривой усмешкой на тонких губах, родом с Сахалина. Они, обе худышки, ехали со своими  конвульсивными мужчинами, и тоже радостно спивались. Один был тракторист,  рассказывавший, как он в тайге убивал  кувалдой   застрявшую в снежном  мартовском насте олениху, а другой —  хромоногий шахматист и  несостоявшийся математик,  с детской печалью в серых рассудительных глазах, всегда кем-то битый и порезанный, но также не чуждый пьяной жестокости по отношению к своей подруге. Женя и Женя  — оба  верзилорослые.
    Это был  люмпенизированный постсоветский сброд, что-то вроде того, который был описан в романе Александра Фадеева «Разгром», если вы читали, конечно.  Мы оказались в обратной перспективе той далёкой  смутной  эпохи, похожей на нашу  двадцатилетнюю  постсоветскую смуту,  когда нерешённые задачи   мирового капитала брали реванш в девяностые годы. В отличие от   сучанских партизан, тянувшихся  к каким-то человеческим идеалам любви, добра и свободы в борьбе против интервентов, эти горожане  из одного дальневосточного  города  под буквой Х.,  жившие по понятиям уголовной этики, пожалуй,  не имели об  этих  человеческих идеалах  маломальского представления. 
  Общий уголовный стаж завербованных составлял, по моим подсчётам, около пятидесяти лет. Одним словом, каждый со своей   криминальной историей. «И опыт, сын ошибок трудных», — приговаривал я, подбадривая своего  товарища, втянувшего в дальневосточную авантюру.  «Мы  команда, мы команда…» — настойчиво шептал   на ухо Роман, прижимаясь к моему плечу. Мы попивали коньячок из горла для бодрости духа и лёгкости ума. Он считал, что нравы можно смягчать добром. Добро бывает не только от доброты сердечной, но и от страха.
    Какая  живописная  приморская тайга в романе у Фадеева, и  какая  унылая   она в здешних местах, за окном пыльного автобуса! Я знал, что из какого-то таёжного уголка  Нижнего Амура, из порта Маго, был родом хабаровский талантливый поэт Виктор Еращенко, убитый хабаровскими случайными  собутыльниками ещё  в перестроечное время. Я оглядывался и не мог вообразить, чтобы эти леса   когда-либо оглашались   чтением его любимых поэтов Тютчева, Блока, Есенина, когда он, старшеклассник,  с ружьём за плечом выходил в тайгу на промысел декламировал стихи наизусть. Поэзия выразительней безучастной и бесчувственной природы.
Николай, давай закурим,
Не могу не закурить,
Николаевск-на-Амуре
Впереди уже пестрит.

Словно он огнями стелет
Вдоль высоких берегов,
Город яростных метелей,
Город бешеных ветров.

Он раскинулся безбожно —
Так, что пятится река,
И слетели с плеч таёжных
Драгоценные меха!

Без него, как ни старайся,
Не достанешь до морей,
Без него пролив Татарский —
Как избушка без дверей.

Николаевск-на-Амуре,
Эх, да что там говорить,
Николай, давай закурим,
Не могу не закурить.

1970

   К порту Маго, как выяснилось позже,  была  приписана наша рыболовная артель, а мы были  завербованные, но пока ещё без всяких юридических прав,  сопровождающего с нами не было, ответственность взвалили  на меня, как человека «с осмысленным взглядом». Роман  отмечал   маршрут по спутнику, фиксируя его на джипиэсе. На экране главное русло Амура растекалось  сотнями сотен протоками, заводями и старицами. Рыба, летняя горбуша,  шла на нерест в верховья рек. Мы наивно представляли, что засядем в какой-нибудь протоке, растянем палатки, будем забрасывать сети,  варить уху, отъедаться красной рыбой и красной икрой, травить анекдоты… До Николаевска ещё было  бултыхаться и бултыхаться.
  Затемно мы приехали в посёлок Де-Кастри с новеньким просторным вокзалом-рестораном посреди  пустыря. Мы увидели море, порт, лес в штабелях. Это был залив, открытый французами в 1787 года и названный в честь морского министра  маркиза Де-Кастри, а потом переименованный в залив Чихачёва, царского флотоводца.  Чехов тоже сходил на этот берег в 1890 году, отметил это местечко  в книге  «Остров Сахалин», был доволен пойманными рыбинами. Тогда это место, обустроенное в 1853 году,  называлось Александровский пост и представляло собой, как писал Антон Павлович «несколько домиков и церковь».  Этот пост поучаствовал в  четырёх войнах против англосаксов, французов, японцев и  немцев: в  Крымской,   русско-японской, гражданской,  отечественной.  Теперь здесь нефтеналивной терминал. Перекусив дешёвенькими булочками  (за пять рублей) с чаем (за десять), накормив кое-кого из голодающих артельщиков, мы тронулись дальше.
   Ехали всю ночь. Автобус остановился, и водитель велел  нам, сонным, выходить и выгружаться.  Весь путь от Хабаровска занял ровно сутки. Когда рассвело,    то увидели убогую картину. Разбитые хибары под обрывистой сопкой вдоль широкой глади стальной реки, пьяные жители или рыбаки шарахались спросонья, лаяли голодные собаки, кто-то заводил моторку. Хотелось пить, пошли искать воду. Ни колодца, ни колонки. Из дому вышел  полупьяный парень,  вынес нам всего полкружки воды. Пустился в россказни о ночной попойке. По ту сторону виднелись  причальные постройки   Николаевска-на-Амуре.  Что делать дальше, я не знал. Ещё в дороге мне сбросили на мой сотовый номер телефона, по которому я должен был позвонить.  Сонный голос обложил  меня матом, велел ждать до утра. У местного рыбака узнали, что на тот берега можно перебраться паромом или баржей. К счастью, к девяти пришла разудалая пышнотелая буфетчица. У кого были деньги, тот перекусил. Цены  будь здоров! Моя группа из девяти доходяг была безденежной, пришлось купить им блок дешёвых сигарет. Изголодавшиеся по никотину завербованные с руганью   стали расхватывать друг у друга халявные пачки «Максима».
  Я вспомнил, как мы в Петербурге на Московском вокзале покупали билеты до Владивостока. Девушка в кассе ужаснулась  нашему дальнему предприятию,  стала отоваривать от поездки. На этом вокзале есть огромное панно железнодорожных путей сообщения. Стрелы  как лучи солнца разбегаются по всей настенной карте ещё советской страны, но дальневосточная линия обрывается на Барнауле. Дальше поезда не ходили.  Мы же доехали на свою беду до Тихого океана. И теперь были на полпути к конечному пункту под нивхским названием Пуир, к которому доберёмся только к вечеру. Когда причалила баржа, на амурском берегу уже скопились фуры, которые стали погружаться. Нас отказывались пускать, требуя вперёд оплату пятьдесят рублей. Кое-как удалось уговорить пустить обе бригады  на баржу. «Знаю  ваших николаевских представителей, они обманут вас и нас…». Нас пересчитали по головам, всего шестнадцать человек. Тётки  и мужики с поклажей ринулись занимать места на ящиках. Он был весел, этот контролёр, балагурил и  веселил пассажиров  свежими   похабными анекдотами, собирая деньги за проезд.
   От порта ехали на микроавтобусе  и весьма поддержанной «тоёте-кресте» окраиной Николаевска  с  брошенными, ещё годными для эксплуатации, и разбомбленными зданиями пятиэтажек, школ, детских садов,  частных домиков. Грунтовая дорога пролегала    вдоль левого берега Амурского лимана,  пронизывала  густые таёжные леса в высоких папоротниках. Мы   миновали  захудалые деревеньки  и  посёлки с остатками советской   символики и монументов. Через час  уткнулись в железные ворота рыболовецкого колхоза  «Озерпах».  Запах гнилой рыбы, ленивые крики сытых чаек. Время было обеденное и все изрядно изголодались.  Машины уехали, водитель не был в курсе нашего места назначения. 
   Я пошёл в разведку в контору, похожую на горницу с домашними причиндалами.  Здесь ни сном, ни духом не знали о нашем приезде. Конторский человек стал куда-то звонить по телефону. С кем-то поговорив, он объяснил, что за нами  пришлют два катера. Нужно было ждать, когда спадёт вода в лимане,  успокоится ветер, уймутся волны, плескавшиеся  в  сваях деревянного настила и эстакады с транспортёрной лентой, по которой подавали рыбу с баржи в цех обработки.  По моей   просьбе нас накормили чем было:  корейской сублимированной лапшой «доширак». Обслуживал приветливый  таджик.  Он сказал, что в  Пуире, куда мы должны прибыть, тоже есть бригада таджиков и узбеков. Тухлый рыбный запах не убавлял аппетита. В мутном лимане плавала вверх  брюхом  летняя  горбуша с выпученными белыми глазами.  Калгатели чайки, равнодушные  к дохлятине. Мы прождали катера  несколько часов, кутаясь  от ветра в теплые куртки и шарфы, напяливая шапки. Всё равно продувало. На путину мы взяли  такую тёплую одежду,  которую не жалко было бы потом бросить.
    Самый младший, двадцатилетний детдомовец из Лермонтовки, пронырливый, вертлявый,  худосочный  с рыбьими  подмороженными глазами Юра Абатуров, уже подлизывающийся к поварихе на правах сынка, отоваренный от меня  спортивной куртейкой  с надписью  RUSSIA китайского пошива,  расписывал, не стесняясь в выражениях,   пуировскую  жизнь в нивхском посёлке, работу на заводе, делился опытом, как надо отлынивать,  живописал прошлогодние пьяные драки и кровавые разборки. Он предупреждал: «Вот увидите, у вас тоже  украдут!» Так оно и было.  Мы знаем на ком шапка горит. Роман храбрился, ловко играя в сокс, не роняя мячика с кончика ноги. Этот мячик, набитый гречкой  шерстяной носок, был приобретён им в Бразилии, побывал в Антарктиде, теперь добрался до устья Великого Амура, по берегам которого жили нивхи, орочи, нанайцы.   
   Если всякий  коллектив нуждается  в бригадире, которым  руководство рыбного колхоза назначило  меня по приезде на общем собрании в бытовке завода, то эта наёмная стая  начала  подыскивать себе вожака. Так поступают  слабые люди, боящиеся нести ответственность за самих себя. Инфантильность  взрослых людей в сочетании с их  жестокостью  порождает  диковинные плоды-гибриды затянувшейся  постсоветской эпохи разложения человеческого материала.  После эпохи советского коллективизма русские вступили в эпоху  банального людоедства.  Здесь мы наблюдали все феномены  «серой зоны» постиндустриального средневековья, к которому стремительно скатывается цивилизованный мир.
    Роман уже  прошёл  суровую школу  мужества в геологических партиях Шпицбергена и на станциях Антарктиды, но там действовали законы коллектива, а не стаи. Этого момента он ещё не осознавал. Я понял, что за два месяца эта вербота  не станет коллективом.   «И какого чёрта заниматься перевоспитанием   прирождённых ублюдков!» — думал я вслух.  Роман  считал, что если творить добро, то зло можно победить. Всякая беда случается именно с добряками. Это классика. Доброта от страха всегда заискивающая  и выглядит как  проявление слабости.  Этого нельзя было допустить. Пресечь   поползновения доброты Романа было также трудно, как укоротить  агрессивные выходки пьяного  артельщика. В глазах Романа я читал только недоумение: «Что это за люди?»  Узнать о них нам ещё предстояло. Наша история только начинается. 

***
    У историка Николая Ивановича Костомарова есть рассказ под названием «Скотский бунт», написанный в жанре письма малороссийского помещика к своему петербургскому приятелю. Идею этого рассказа впоследствии подхватил Джордж Оруэлл.  В некотором смысле, весьма приближённом,   конечно,  я, ставший бригадиром уже шестнадцати человек, казался в своих глазах этаким хуторским  пастушьим мудрецом Омелькой, который «знает в совершенстве языки и наречия всех домашних животных: и волов, и лошадей, и овец, и свиней, и даже кур и гусей»,  но не умеет  выражаться  на их скотском языке.
    Молчание,  справедливо воспринимаемое  уголовной шушерой как высокомерие,   получалось более выразительным и внушительным, чем матерная речь.  Окрик или брань или, не дай бог, участие в драке-разборке из-за жратвы или места-койки в общаге,  я считал проявлением слабости. Чтобы сохранить влияние, нужно дистанцироваться.  Я знаком был  в прошлом с некоторыми уголовными авторитетами  Владивостока, знал их стиль поведения, знал их щедрость,  жестокость и снисходительность.  Я никогда не подражал никому ни в чём, но, полагаю, что у писателей и авторитетов есть нечто общее: чувство собственной гордости и непререкаемости.  «О тебя можно разбиться как о скалу», — сказал Роман,  однажды споткнувшийся  на мой гонор в одной критической ситуации…
   В Пуир мы приехали поздно вечером, продрогшие и вымокшие от хлеставших волн Амурского лимана. Это  нивхский  посёлок на мысу, процветавший в семидесятые годы, с деревянными и каменными строениями, большей частью заброшенными. Теперь там осталось около трёхсот двадцати человек.  Первое, что мы услышали по приезде, это о краже денег в колхозной конторе, взломали сейф. Ждали милицию из Николаевска. В посёлке была почта, но не работала связь, не работал телефон, не было сотовой связи. Свет  давали до двух часов  ночи. Потом дизель отрубали.
  Напротив посёлка  через пролив шириною двадцать семь километров виднелась полоска северного Сахалина. С другой стороны деревню подпирала тайга.  Есть администрация, есть клуб, есть школа и рыбзавод. Когда   баржа с рыбой приходила на завод, над посёлком взвывала сирена.  Местные жители, нивхи и русские,  а также  завербованные, побросав домашние и хозяйственные дела, спешила на  обработку  горбуши или кеты. Привлекали школьников.  Мы прибыли в последней декаде июля. Сезон летней горбуши уже закончился, поэтому до начала осеннего сезона, август-сентябрь,   когда идёт «осёнка», рабсилу использовали  в нуждах колхоза. За август было всего три подачи баржи, остальное время народ маялся на хозработах: подметали двор,  переносили брёвна, перетаскивали металлом и мешки с цементом, зачищали цеха от хлама,  косили траву, красили забор и т.д.
   На сезонную работу вербовалась бригада строителей из Украины. Они считались  элитой. Бригада рыбообратотчиков  — это узбеки, таджики и русские. Если украинцы жили в каменной общаге, то нас поселили в деревянном доме, в котором зимой держали овец.  Всего шестнадцать человек русских и шестнадцать человек из Средней Азии. Меня сделали ответственным за весь этот интернационал.  Мы многое узнали о дружбе бывших советских народов.
  Если б за бригадирство  ещё доплачивали! Мы работали уже целый месяц без трудового соглашения,  и никто из нас  не был уверен, что получит зарплату по истечению срока. Это соглашение стало предметом моего торга с местной администрацией, которая всячески  избегала появляться в бригаде. Рыбы не было. Мы  собирали малину, бруснику, грибы. Местные рыбаки приносили  на жарёху  горбушу или краснокнижную  калугу из своего улова, пугали медведями... Одна медведица загрызла старуху, потом зверя пристрелили.
  Самые бугаестые и буянистые  претендовали  на роль вожака в стае. Поварихи ругались из-за кухни, из-за плиты, из-за продуктов, которые мы еженедельно получали со склада. Кое-кто получал от местных туземцев увесистых тумаков. Люди пьянствовали и гоношились.  Кидались друг на друга с ножами. Роман кидался разнимать пьяных, в ответ получал угрозы.  Одного бугая по моему требованию пришлось отправить на материк без расчёта. 
   В конце концов,  мы заключили договор на всю бригаду, тысяча рублей  за восемь часов в день. Каждый по очереди шёл в конторы и подписывал бумаги.  К этому времени нас обворовали в один из кутежей, и мы занимались весь срок  внутренним расследованием, кто же мог украсть дорогой гаджет. И это в благодарность за то, что Роман ежевечернее устраивал измученным работягам  культурный досуг, показывал на своём компьютере художественные фильмы из своей антарктической коллекции. Благодарными были только узбеки, которым Роман мастерил видеоролики  на память о пребывании в России.
   Расследование  кражи стало  интригой нашего пребывания на путине. Из шестнадцати человек под подозрением высветились сразу  трое, потом осталось  двое подлых персонажей, не признавшихся в краже.  Эти двое были сообщниками, закадычными друзьями…
   В конце путины мы вдвоём сработали по шестьдесят тысяч рублей. Я работал в икорном цехе, Роман  на подачи рыбы, счетоводом. Остальные  трудяги получили значительно меньше из-за  прогулов, штрафов и  низкого КТУ (коэффициента  трудового участия), который выставлял бригадир.  Сезон был завершён.  Прощай Пуир, мыс на семи ветрах! Храни своих нивхов!
   Домой мы возвращались с превеликим удовольствием,  с потрепанными нервами.  Простили долги нашей  братве, одарили подарками. Здесь наши пути разошлись. Неслись кометой  по  мутному  Амуру  от  Николаевска до  Комсомольска,  ехали автобусом до Хабаровска,  мчались  поездом до Владивостока,   летели  самолётом до Санкт-Петербурга. Прощай, Дальний Восток, я тебя никогда не увижу, никогда тебя не забуду!
   
 
24 января 2013