Я заплаканный день...

Я заплаканный день -
под подушку и ночь - набекрень,
что ни тень,
то баллада,
что ни боль,
то раздолье таинственных воль -
волей Божьей
средь ада
всевозможных
неволь...

В январе, как в апреле, не несущей значений морзянкой
глоссолалит капель над жестянкой
балконного козырька...

"Здравствуй! - ей говорю -
мой татарин из поговорки,
благодарю!"

Низко кланяюсь январю!

Чай варю
горький-горький -
расширенно-венно вздыхает рука...

Выхожу на балкон с сигаретой.

Благодарен судьбе и за то,
и за это,
а то?!

За обилие веток
перед глазами,
вплетённых
красиво
в полотно небосклона...

За леди Годиву
из любимого
мною поэта,
вот она -
пантомимою
зримою,
легче сна,
дивом
былинным
над гривою
нервного древа,
облаком-девой,
карагача оголённого
стынью минувшей - касаясь, в канцону
не спетую
кем-то и где-то,
величаво
через сетчатку
живую
глаз видящих это,
вплывает
в бриллиантах астральных приветов
рассвета...

Высоко поднимает строка
и от детского лета,
что мной не забыто
в годы взрослые с лагерной, злою тоской -
отступает
крадущая память,
аэдом известным
воспетая
и повсеместно
повторенная строкой
не одной
самых разных реминисценций,
ознобная Лета...

Я - живой!

Моя песня - не спета!

Разговорами звёзд, раздвигаю
грядущий на веки
покой -
проводник, мне дарованных мукой земной
неземных экзистенций...

И кивают
мне ветки,
чьи корни
Кедроном
вспоёны,
а кроны
способны
сквозь уши
паучьи,
удушьем
неслышанья слова сгубившие
их обладателей души -
озвучить
горние стоны
молитвы бессонной
с "Чашей сиёй..."

Боже мой!

Твоя милость - бездонна
фантазией стиховой
с подрасстрельною ночью
из судьбинных
преданий
глубинных
в гортани,
поющей
в юго-восточном
моём
Казахстане,
в отчизне
замороченной
рыночным выживаньем,
равнодушной
к поющим,
безумья из Павла на грани -
Твоё
житиё
жизни
гибели неимущей -
повсеместно,
надкрестно,
насущно,
сквозь бездушия
тьму...


Кому,
как
не певчим
беречь
братство встреч
через мрак -
в речи
вечных
разлук
с краем
искренних упований
на свидание с раем
озвученным
не научно
правдой нездешней
сказанья,
что хранит
от обид,
в январе говорит
вешней
нежностью
таянья
снега и льда
навсегда
и играет
перстами
алмазно-цветными ранней
и поздней звезды
умиранье
беды -
смертью лютой,
в которой восходит,
волхвов поманившая в дали
звезда
утоления
самой глубокой
печали?!

Да?!

Из почти
преисподней -
помогла мне восстать,
той звездою дарованная тетрадь
в клетку
простая,
как небо
вне хлеба,
сквозь ветки,
плывущее мерно
в глаза
всевидящим оком,
вышней
мерой
под "высшей"...


Слышишь? -

Внимательно это
прочти
и сумей разломать
жаждой Бога
живого
решётки всех наций,
формаций,
милостью Божьей -
сакральною дрожью,
впадая в напевное братство,
воскрешающее небеса неприемлимости святотатства:
не раскаиваться, не прощать,
пресмыкаться
перед теми, кто не устаёт
вновь и вновь,
Христову
Любовь
распинать -
игнорировать СЛОВО...

Тать
до срока
крадёт.

В глаз -
не в бровь,
свой
народ
словно хлеб поедающих - бьёт
исполать
Бога знающей доле
в юдоли
исполненной боли...

Жестоко -
не сострадать.

Вот такой
сказ
напела
капель в январе,
воскресившая дело,
что ныло
и пело
капелью апреля
на тюремном дворе,
почище средневекового менестреля,
так и было.

Как шапка горит на воре,
моё сердце, реалиями
приговора
к расстрелу
опалённое -
нереально-сакрально
горело
простором
Фавора,
в человечность
обретшую вечность -
влюблённое.

Слава Богу!

Аллилуйя!

Аминь.