Из цикла женева

   
               

         
           1
 
Каштанов  зёрна, словно гальку,
приносит озеро к ногам...
Буйка два красных, - наизнанку, -
и белый,
как с похмелья, валкий,
тащимы ветром к берегам,

где, так туманны за чертою
стальной ноябрьской воды,
швейцарской чуждой красотою
полны и крыши, и сады.

Там виноградники пустынны,
дома причудливы на вид, -
с их черепичной кожей винной,
как с девой, возрастом повинной,
развратный воздух вволю
спит...

У них беседа меж потехой -
о безработных временах,
о русских нынешних купцах,
сюда сумевших чёртом
въехать.

Я соглядатаем торчу,
и не купец, и не швейцарец,
и бледному дивлюсь лучу,
что по волне, как лёгкий танец,
оторвано от всех забот,
искрясь, как лезвие, уходит
туда, где тёмный небосвод
мои по кругу думы
водит.

Мне кажется, что умер я
и тоже маленькой волною,
как ртуть, качусь вне бытия,
неудержим уже
душою.

И память, плача о жене,
на берегу стоит сиротском,
где шведский рыцарь на коне
так равнодушен в камне
плотском.



         2


Morges, и Montreus, и Nyon,
      созвучный названьем рекламному свету,
совсем неожиданно здесь,
меня огорошив
приветом,
спускаясь к воде с отрогов –
                к кофеен, киосков пейзажу,
к размеренной чистоте уюта, и лени,
и неги,
вдруг мне открывает сразу
детали романа
           Эрнеста,
и это похоже на бегство, на радость
                возврата
туда,
где я жил небогато, но счастливо,
как в Париже
         когда-то сказал Макс Жакоб
об этой отчаянной краже
                счастья,
летящего в лоб.

Как славно, когда оно так,
сплавляя пейзаж и страницы с одышкою
                книжной,
стремится
устроить тебе кавардак, загнав
                на забытый
чердак.

А после, усталою ночью,
опять уплываешь во сне
                к незамутнённой
весне
того – чем когда-то дышалось.
И эта далёкая малость дороже
всей жизни
         тебе!



         3


Фонтан стреляет мощью в небо
и наполняет тучу
влагой.
Она висит под этим серым, с отливом жемчуга,
простором,
покрывшим Альпы и Европу,
напоминая Пенелопу,
что ждёт устало Одиссея,
когда и море цепенеет и гонит
белые барашки
под неподвижный горизонт –
пустой и дикий...

Вот и здесь,
где лебеди неторопливы и одиноки,
где вода большого озера не знает иной печали –
чем качать
отару яхт, чьи мачты лесом
у камня пристани
растут
с осенним сонным интересом.
Здесь, в этой серой красоте архитектур
средневековья,
сегодня – пусто.

Только я,
как заплутавший интурист,
в растерянном оцепененьи чего-то жду,
моё волненье сим одиночеством
томится.

А небо жемчугом светится,
и в мутном блеске город спит,
до неприличия приличный,
от всего прочего –
отличный,
где вся Европа громоздит
под сенью банков
интересы
иных разведок и властей,
невидимых
в их подземельях...

А я стою в оцепененьи,
и это озеро лежит передо мною
откровеньем –
и влажным жемчугом
дрожит.



         4 
               

Горит камин, уголья тлеют
поленьев,
    накопивших жар,
и пола мрамор пламенеет -
     женевской жизни, в зиму, дар.

Вся вилла, забредя в дремоту,
              как лошадь - в тёплый водоём,
      как человек, устав, зевоту
в кулак упрятала.
Вдвоём
мы с ним, с камином,
                в прятки лени
       играем в предрассветный час.
И спят в огромных стеклах тени,
им - ни до игр,
ни до -
нас.

И то сказать, пожалуй, кстати,
пока и озеро молчит,
наш самолёт к тяжелой вате
                альпийских туч
уже летит

своим рабочим нетерпеньем,
                хотя в ночи аэродром
       то тишиною, то гуденьем
долдонит:
"Не бросай свой дом!"

И я годами понимаю,
что краски банковской страны,
как ни волшебно глаз питают,
но вот надолго -
не нужны.
И здесь не ностальгия зудом,
                как бормашинка,
       долбит нерв,
а горы, лебеди и чудо
тумана и воды
окрест,

где белые буйки полощут
           консервативный гладкий бок
о ноября остаток тощий,   
что уж неделю
занемог.

И я ему помочь стараюсь,
              хоть мне лететь и, вроде, я
          уже и с озером не знаюсь, -
душой плывя
вне бытия.