С Пушкиным в Кишинёве-5. О личности поэта

                О ЛИЧНОСТИ ПОЭТА  (5 глава)
 
    Пушкинская лирика даёт нам возможность насладиться чарующими звуками его поэзии, а читая воспоминания или дневниковые записи его современников, мы многое узнаём и понимаем в личности поэта.

  Мы знаем, что ссылка в Сибирь или Соловки была заменена удалением Пушкина на юг России: поэт был перечислен на службу в Екатеринослав, в Канцелярию главного попечителя колонистов южного края генерала И. Н. Инзова.

  С ним было сопроводительное письмо, любопытная бумага — "рекомендация", выданная ему гр. Каподистрией к сведению Инзова: "Исполненный горестей в продолжение всего своего детства, молодой Пушкин оставил родительский дом, не испытывая сожаления. Лишённый сыновней привязанности, он мог иметь одно чувство — страстное желание независимости. Этот ученик уже рано проявил гениальность необыкновенную. Успехи его в Лицее были быстры. Его ум вызывал удивление, но характер его, кажется, ускользнул от взора наставников. Он вступил в свет, сильный пламенным воображением, но слабый полным отсутствием тех внутренних чувств, которые служат заменою принципов, пока опыт не умеет дать нам истинного воспитания. Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований. Г. Пушкин кажется исправившимся, если верить его слезам и обещаниям. Однако, его покровители полагают, что его раскаянье искренне, и что, удалив его на некоторое время из Петербурга, доставив ему занятие и окружив его добрыми примерами, можно сделать из него прекрасного слугу государству или, по крайней мере, писателя первой величины"..

  «Происходя из арапской фамилии, в нраве Пушкина отзывалось восточное   происхождение. В нём проявлялся навык отцов его к независимости, в его приёмах — воинственность и бесстрашие, в отношениях — справедливость, в чувствах — страсть благоразумная, без восторгов, и чувство мести всему, что отступало от природы и справедливости». (Вельтман, Воспоминания о Бессарабии).

  "При всём добросердечии своём он был довольно злопамятен, и не столько по врождённому свойству и увлечению, сколько по расчёту…" (П.А. Вяземский)

  В воспоминаниях А. П. Керн читаем: "Шутка Пушкина часто превращалась в сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущённом действительностью духе поэта".

 «Он всегда готов у наместника, на улице, на площади, всякому на свете доказать, что тот подлец, кто не желает перемены правительства в России. Любимый разговор его основан на ругательствах и насмешках». (Отзыв о Пушкине его  кишинёвского  сослуживца П. И. Долгорукова).

 "Обилие красивых женщин, вольных в обращении, лёгкость нравов, вошедшая в обычай, сладострастная атмосфера волокитств и любовных интриг — всё это производило на Пушкина опьяняющее действие и раздражало его горячее воображение. Он с наслаждением окунулся в этот заманчивый мир минутных связей и лёгких увлечений".
Вместе с этой головокружительной жизнью в стихах зазвучали мотивы сладострастия, перебивавшиеся прежними тоскливыми настроениями, в которых слышалось пресыщение жизнью, презрение к людям.
 
Споры Пушкина с М.Ф. Орловым и А.П. Алексеевым, людьми интеллигентными (конец октября 1820 г.), дуэль с Зубовым из-за карт (в конце 1821 г.), дуэль с полковником С.Н. Старовым (в январе 1822 г.), избиение молдавского боярина Тодора Балша — всё это свидетельствовало о задорности поэта, о том нервном раздражении, в которое приводила его "толпа"; (до его петербургских друзей сведения о его жизни доходили поздние и случайные: 30 мая 1822 г. кн. Вяземский сообщал А. И. Тургеневу, что "кишинёвский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником. Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты").

  К службе своей Пушкин относился с полным пренебрежением: очевидно, только для очистки совести старик Инзов изредка пользовался своим своенравным чиновником для посылок его то в Аккерман, то в другие места подведомственной ему области.
Всё остальное время Пушкин был свободен, лицом к лицу с пёстрой кишинёвской "толпой".

 "Прогуливаясь по городу в своей феске, он «всякий раз  переодевался в разные костюмы. Вот уж смотришь – Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Молдаване тогда рясы носили. В другой раз смотришь – уже Пушкин турок, уже Пушкин жид, так и разговаривает, как жид".
  Местным боярам досадно  было смотреть, как он разгуливает с генералами, в своём архалуке, в бархатных шароварах, неприбранный и нечёсанный, и размахивает железною дубинкою. Вдобавок не попадайся ему, оборвёт как раз. Молодой Пушкин не сдерживал в себе порывов негодования и насмешливости, а в Кишинёвском обществе было, как и везде, не мало таких сторон, над которыми изощрялся ум его. Находчивостью, резкостью выражений и ответов, он выводил из терпенья своих противников. Язык мой — враг мой, пословица, ему хорошо знакомая.

 «Шумная жизнь Кишинева не могла обойтись без хлопот. Необузданная натура Пушкина доставляла много хлопот и его друзьям, и его начальству. Природная  живость Пушкина, быстрота и едкость его ответов, откровенное удальство нажили ему много врагов и иногда, по справедливости, возбуждали жалобы. Генерал  Иван Никитич Инзов отрывался от важных занятий, чтоб устраивать дела ветреного своего чиновника. Он разбирал его ссоры с молдаванами; взыскивал за излишне резвые проделки; наказывал домашним арестом; приставлял часовых к его комнате и посылал пленнику книги и журналы для развлечения. Пушкин любил Инзова, как отца».
 (Анненков Павел Вас., из записок к биографии Пушкина).

  Инзов и ещё несколько человек в Кишинёве хорошо знали, что Пушкину было можно и было за что прощать его увлечения. "За беспорядочною жизнью, за необузданностью нрава, за дерзкими речами не скрывалось от них существо, необычайно умное и свыше одарённое. Дело в том, что уже в это время в Пушкине заметно обозначилось противоречие между его вседневною жизнью и художественным служением. Уже тогда в нём было два Пушкина, один — Пушкин-человек, а другой - Пушкин поэт. Это раздвоение он хорошо сознавал в себе; порою, оно должно было мучить его, и отсюда-то, может быть, меланхолический характер его песен, та глубокая симпатическая грусть, которая примешивается почти ко всему, что ни писал он, и которая невольно вызывает участие в читателе."

 "Он был неизмеримо выше и несравненно лучше того, чем казался и чем даже выражал себя в своих произведениях. Справедливо отзывались близкие друзья его, что его задушевные беседы стоили многих его печатных сочинений, что нельзя было не полюбить его, покороче узнавши. Но, по замечательному, и в психологическом смысле чрезвычайно важному побуждению, которое для поверхностных наблюдателей могло казаться простым капризом, Пушкин как будто вовсе не заботился о том, чтобы устранять названное противоречие; напротив прикидывался буяном, развратником, каким-то яростным вольнодумцем. Это состояние души можно бы назвать юродством поэта. Оно замечается в Пушкине до самой его женитьбы, и, может быть, ещё позднее. Началось оно очень рано, но становится ярко заметным в описываемую нами пору".
      (Халиппа Иван Николаевич,  http://oldchisinau.com/lib/halippa-pushkin.html) 

 «Пушкин не раз раскаивался в наивности своей, по его словам, «связывающей теперь ему язык». Вот один из примеров, когда импульсивный характер Пушкина мог сослужить ему плохую службу:
 «Пушкин, Липранди и другие 11 марта 1821 года обедают у генерала Д. Н. Бологовского — одного из участников удушения Павла I, каковое состоялось ровно за двадцать лет до того обеда, то есть 11 марта 1801 года. Вдруг, никак неожиданно, Пушкин, сидевший за столом возле Н.С. Алексеева, приподнявшись несколько, произнес: «Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье». — «Это за что?» — спросил генерал.  «Сегодня 11 марта», — отвечал полуосоловевший Пушкин. Вдруг никому не пришло в голову, но генерал вспыхнул».
  Касаясь известного тоста на обеде у генерала Бологовского, произнесённого Пушкиным в честь годовщины убийства Павла I, Липранди, между прочим, писал, что Пушкин сожалел о своём поступке.

  Беззаботному Пушкину ничего не стоило на несколько дней неожиданно пропасть из Кишинёва, отправиться в Измаил «и на пути пристать к цыганскому табору, ночевать в шатрах его и жить дикой жизнью кочевого племени».
  Впечатления от этого путешествия позже зазвучат в поэме «Цыганы».
Вот строфа эпилога к "Цыганам":

     За их ленивыми толпами
     В пустынях, праздный, я бродил;
     Простую пищу их делил
     И засыпал пред их огнями...
     В походах медленных любил
     Их песен радостные гулы;
     И долго милой Мариулы
     Я имя нежное твердил.

  "Отлучки Пушкина из Кишинёва не только не мешали вдохновению и занятиям   поэзией, а напротив, только возбуждали и множили их".
 
  Таким представляли юного Пушкина те, кто его знал: быстрым, порывистым, дерзким, саркастичным, сообразительным, энергичным и нервным.
А ещё - образованным, умным, внимательным, чувственным, способным на искреннюю дружбу и безумно талантливым.
    
     Я дружбу знал и жизни молодой
     Ей отдал ветреные годы,
     Я верил ей за чашей круговой
     В часы веселий и свободы.

     Младых бесед оставя блеск и шум,
     Я знал и труд и вдохновенье,
     И сладостно мне было жарких дум
     Уединенное волненье!

  Почитатели поэтического гения Пушкина «беспрестанно требовали от него деятельности и предрекали ему славную будущность в отечестве».

***

Иллюстрация - Автопортрет Пушкина.


Продолжение следует в главе №6.