Спокойствие

Спокойствие

С первой женой я ничего не чувствовал. Она буквально через два месяца уехала по гранту в Германию, а я один остался в Москве. Ждал ее, ждал, она прилетала раз в три месяца, мы все быстро и суетливо делали, когда сокомнатники уходили на кухню курить, а потом она опять подавалась в Гамбург. Через два года она прислала письмо, что надо развестись, потому что ей встретился немец, а это лучше для карьеры и для будущих детей.
Мы разбежались во Фрунзенском ЗАГСЕ, и я ничего не помню, ни любви, ни ненависти.
Со второй женой я познакомился на вечеринке. Привел меня друг, а она танцевала одна в центре гостиной. Я взял ее за руку и увез к себе домой. Мы прожили радостно шестнадцать лет и если первые три годы были счастливыми, то оставшиеся тринадцать скорее нет. Хотя это сейчас  с высоты своего сегодняшнего положения я могу сказать, что счастья не было, но тогда мне казалось, что это и есть счастье и радость, что я должен всегда вытянуть левую руку чуть вверх, а правую немного опустить вниз, и все произойдет ровно за четыреста пятьдесят одну секунду.  В тоже время я был полностью уверен, что так у всех и не понимал ненужного интереса к противоположному полу. Мне казалось, что так и должно быть: работа, дети, жена и более ничего. Мне никогда не приходило в голову откровенно разглядывать незнакомую женщину в метро или чуть дотронуться до бедра чужой женщины в толпе.
В этом девственном неведении и бесчувственности я прожил, как я уже говорил выше, тринадцать лет и так бы и состарился, и умер, и меня бы положили в гроб и закопали на Люблинском кладбище, если бы случайно не познакомился на болгарском курорте с Любой, и нельзя сказать, что что-то сильно во мне изменилось после этого или там стало не четыреста пятьдесят одна секунда а четыреста пятьдесят две, или я стал подсматривать за женщинами в бинокль с пятого этажа своего семнадцатиэтажного дома, но эта была любовь, хотя чувство это было своеобразное. Я должен был кроме нее никого больше не видеть, а получалось наоборот. Как будто сняли с моих глаз темные очки, развязали галстук, скинули тесный черный костюм. Я вдруг увидел красоту и прелесть всех-всех женщин, которые меня окружают, стал улавливать мельчайшие чувственные вибрации и ощущать малейшее дыхание любой девушки. Я мог обернуться на улице и громко сказать: «О, красотка!».
А  самое главное, что Люба мне в этом нисколько не препятствовала, иногда только давала подзатыльник или отвешивала легкий пинок.
Теперь я стал понимать разницу между чувством и бесчувствием и вряд ли променяю свою нынешнюю дерганную жизнь на прошлое могильное спокойствие.

Х

Вот уже двадцать пять лет жду, что кто-то все напишет. Не так, как друзья мои рассказчики, а по-настоящему, по полной программе. Роман-эпопея, две тысячи действующих лиц, двести пятьдесят главных героев, пятьсот сюжетных линий, параллельно любовь-морковь, танцы-шманцы. Причем обо всем: о развале, о демократии, о коммунистах, о либералах, о диктаторе, о сексуальной революции, о Чечне.
Чтобы заходишь в метро, а там все читают «Новый мир» с этим романом, назовем его Х, роман Х, да Х. Заходишь в метро, поднимаешь глаза от чтива, а тебя без лишнего вопроса спрашивают: «Что вы думаете о Х?». А у тебя жаркие слезы по щекам в ответ. Вот стоишь в метро плачешь и понимаешь, что ты не одинок, что вокруг тебя исключительные люди.
В последнее время заметил, что о романе Х говорю в присутствии жены. Она один раз ходила-ходила, слушала-слушала, тарелки переставляла, читала что-то, в Интернете сидела, а потом обернулась и говорит:
— Роман твой на Х никому давно не нужен. Никто с тобой в метро единяться не будет.
— Почему? — с тайным и плохо скрываемым раздражением переспросил я.
— Потому что все давно изменилось, а вы сидите и ругаетесь и мечтаете или курите или вино красное пьете, а все уже давно изменилось.

Один стих

- Вот ходишь, ходишь по Москве, по клубам. ОГИ, Билингва, Классики XXI века, Булгаковский. Слушаешь все подряд, что зачтут, пьёшь пиво пенное или вино сухое крымское или водочку с коньячком или виски ирландское, шотландское там. Болтаешь в курилках, спишь с милыми женщинами, обсуждаешь свежие сплетни. А еще есть фестивали всякие: вот Волошинский, Вологодский, Киевские Лавры, Минский, Калининградский, Ереванский. И семинаров сколько: Союза писателей Москвы, Костюковский, в Лите. И ярмарки еще, книжные: Лондонская, Московская, Берлинская.
Ходишь, ходишь, уже сорок два года – всего один стих.
- А я заперся в деревне, завел жену, корову и свиней. Деток народил. По вечерам читаю толстые журналы за семидесятые годы, Толстого, Достоевского, Кафку, Платона. Получаю письма настоящие, бумажные (!), но никому не отвечаю, обливаюсь холодной водой, общаюсь только с семьей, никого из соседей в дом не пускаю, ем, что сам выращу на огороде, что Бог пошлёт. Никуда не выезжаю, компьютера не имею, телевизор выкинул в окно, радио не слушаю, время определяю по солнцу, летом езжу по монастырям.
- Ну и как?
- Сорок два года, один стих.

Фонарик

Всю дорогу в Питер к родителям Люба мечтала запустить китайский фонарик. Она вспоминала, как красиво он плыл над Чёрным морем, как стремительно разрезал темное звездное небо, подхваченный порывом ветра, как прыгали наши подвыпившие друзья-литераторы и махали руками, пели веселые песни, скакали по песочку и радостно наблюдали, как огонек постепенно гаснет в море и медленно и неуверенно исчезает за Кара-Дагом.
Перед поездкой Люба купила в Москве на индийском ранке три оранжевых фонарика, которые при приезде на вокзал положила в багажник встречавшей нас папиной «Тойоты» и забыла о них, вспомнив только в час ночи, когда в новогодней чехарде весь дачный посёлок раздетый выбежал на улицу (была неожиданная оттепель) и устроил перестрелку. Стучали ехидные петарды, свистели, сопели и бухали фейерверки, странные и непонятные разводы огненными сгустками твердели в небе, а потом вдруг рассыпались в разные стороны жёлтыми искрами.
Во всем этом была странная необязательность, потому что прямого человеческого участия не требовалось. Просто подожги фитиль и отойди в сторону, да и, если честно, обитатели посёлка, люди обеспеченные и требовательные уже давно привыкли к фейерверкам и салютам, смотрели на них скорее как на дань традиции, а не как на забаву. Пожалуй, только дети еще искренне веселились, но и их постепенно мамы и папы отправляли спать.
Когда отгремело, я достал китайский фонарик, поджёг под ним порох, подождал, когда под бумажным полотном нагреется воздух. Фонарик стал вырываться из рук, я отпустил его в новогоднее небо.
Но фонарик понесло на дачу, деревянную сосновую сухую дачу и вот, когда уже казалось, что он заденет крышу, фонарик все-таки перепрыгнул конек и полетел к лиственному лесу. Только мы решили, что ничего нам не угрожает, как он вдруг наткнулся на самую высокую лиственницу, порох развалился на три горящих куска, которые застряли в ветвях.
Сосед мой Иннокентий Львович от неожиданности отпустил поводок терьера Гарольда, и собака заливисто залаяла и стала носиться кругами, некрещёный папа перекрестился, Люба застыла и удивлённо смотрела на огонь, а я ничего не успел сделать,  просто ждал.
А потом подошел девятилетний Саша и стал кидать снежки. Он сбил горящий порох с нижней ветки, а два огонька погасли самостоятельно.
Мы взяли второй фонарик и пошли к трассе на заснеженное капустное поле. Зажгли его. Фонарик устремился вертикально вверх и все еще пьяный подполковник ракетно-космических войск сипло закричал:
- Первая ступень пошла, вторая ступень пошла.
А третий фонарик мы так и не нашли в багажнике «Тойоты».

Спаситель

Гамлет очень странный кот. Вроде британец, вроде представительный, вроде весит семь с половиной килограммов, можно водить на выставки, можно скрещивать, карточки фотографические делать в фэйсбуке, но вот беда — ходит мимо лотка. Причем причину этого найти не удалось никому. Может при убранном лотке оприходовать угол туалета, может зачем-то залезть в ванную и оставить там свое вонючее хозяйство, а однажды вообще, с перепугу что ли (как раз пришли Ирины подружки со школы) сходил под кровать в детской. Запах не могли выветрить целую неделю.
Ну и, конечно, Гамлета попинывали, то я ему щелбан дам, то Люба шикнет, то Ира или Андрейка приложатся. Вроде кота и жалко, погладишь его там за ухом, приластишь, так что он мурчит, а как говно убирать, думаешь: «Убить бы, придурка».
Как-то раз на дачу поехали. Зачем в октябре промозглом поперлись с детьми непонятно, а тут еще Гамлет зачудил.
Дома так мимо ходит, а на даче лоток требует. Мы ему на чердаке поставили и пошли играть в лото. Ну, знаете, такая стринная игра с карточками и цифрами, надо свои поля закрывать. Ути-ути там, топоры, а тут крыша протекла на матрас и мы его (матрас) положили на печку
И вот когда я закрывал свою последнюю линию, матрас затлел, мы его потушили, как могли, и я вынес его на улицу и повесил на забор, благо дождь закончился.
Еще я постоял, покурил на крылечке, вдохнул терпкий, едкий, бодрящий запах сосен. Подумал: «Странно курить табак в целебном сосновом бору», — и пошел к своему лото.
И вот где-то через два часа Гамлет стал на верху мякать. Ну, думаем, посрать не может, а он мя да мя, интеллигент, да еще стал в окошко лбом биться и мя да мя. Я Ирку послал посмотреть. А она:
— Папа забор горит, сейчас на дом перекинется.
Я выскакиваю на крыльцо, а там матрас опять затлел, от него пролет пылает, и ель уже задалась. Выхватил из машины огнетушитель и погасил.
Взял Гамлета на руки, внес в дом, поднял над головой, медленно обвел всех взглядом и сказал:
— Не смейте больше Гамлета называть придурком.
…Не смели, как могли. А потом привезли его в Москву, накормили до отвала, он один раз сходил мимо – молча убрали, второй раз мимо – затерли, а на третий раз не вытерпели и стал наш спаситель и герой опять придурком. 

Породнились

Он начал выносить мне мозги с первого дня отдыха. Бывало, сидим у моря, волна касается сандалий, а он:
— Сними футболку, да сними футболку.
Была она цвета фукси, ну розовый такой, даже не розовый, а кислотно-розовый, что-то между светлым баклажаном и темным рассветом. Как у девочек-подростков. Мне ее брат из Испании привез, купил в фирменном магазине. Я ее очень полюбил.
А тут сидишь на отдыхе, вино красное крымское пьешь, а тебе в ухо:
— Выкини футболку, да выкини футболку.
Хочется или в лицо плеснуть, или выматериться, а публика кругом интеллигентная, творческая, благородная, со светлыми ликами, нежной кожей и утонченными манерами.
Вот сидишь, о Набокове разговариваешь, а тут тебе в ухо:
— У тебя нет вкуса, у тебя нет вкуса.
А он уже седьмые сутки выпивал. Ладно, говорю:
— Если оставшиеся три дня пить не будешь, то сниму. А если выпьешь, то сам будешь носить все оставшееся время.
Сергей подумал, срок прикинул и согласился и до вечера не пил, а тут утром захожу в кафе «Богема», а он в окружении поклонниц разговляется коньячком.
Я быстро футболку снимаю, и подаю ее Сергею, мол надевай. Сергей ее в руки взял, подержал, свою скинул и фукси натянул. Я же его синюю футболку надел.
А читательницы кругом сидят, головами крутят, ничего не понимают, глазами хлопают, и тут одна, филологиня, кажется, встает:
— О шарман, шарман. Какая крепкая дружба. На Руси тоже, если люди породнялись, то менялись своими рубашками.
Так мы с ним и породнились.