Войной необойдённые

      ВОЙНОЙ  НЕОБОЙДЁННЫЕ




            ГЛАВЫ  ИЗ   ПОЭМЫ






  Ушедшему поколению
                моей матери посвящаю



                В БОЛЬНИЦЕ


Медсестрица молодая
Из детдомовок была.
«Я – бездомка! Я – такая…» –
Говорить она могла.
«Я в любви не искупалась,
Хоть бы ножку намочить…»
А пристанет кто – смеялась,
Кипятила оком: «Цыть!»
– Я согласен, молодица,
На добавочный укол, –
На лечении в больнице
Умилялся дед Егор.
Стариков она жалела
По сиротству своему.
Руку лёгкую имела,
Тем и нравилась ему.
– Нам-то жизнь годков не стешет,
С полгачка не сколупнёт.
Вот обабят нашу Стешу,
Доброта и отойдёт.
Напервой в бою не липка,
Дуб головушку ложил.
Потому-то он и хлипкий,
Опосля войны мужик.
Жаль, такой-то вот угладит…
Дай-ка, Лёшка, огонька.
Ох, со спичкою не ладит
«Ревматизная» рука…
Что мы всё про медсестрицу.., –
Дед закашлялся до слёз:
– Нам в обнимочку с землицей,
Ой, как, паря, довелось…
У меня старшой под Псковом
У реки Шелонь лежит.
У меня с войны осколок
Возле сердца шебаршит.
Не прийти б такому горю,
Чем страна изнемогла.
Может, в память, мне б, Егору,
Стеша внука родила.
Только смерть и тут сглупила,
Не с того взялась конца:
Сына Сёмушку убила,
А изранила отца…
И пошёл в свою палату,
Обрывая разговор,
Рядовой войны Хохлатов,
Ныне просто дед Егор.


                ПО  ВЕЛЕНЬЮ  ДУШИ


По обшарпанной лестнице полуподвального
ЖКХ заводского прошёл в коридор
И в единственной тут комнатушке пенальчиком
Суховато сказал: «На ключи, управдом».
Евдокия Назаровна Доброхотова,
Невысокая женщина лет сорока,
Головою качнула: «Ты прям по-походному,
С чемоданом, с ключами, наверняка.
Ты куда навострился-то, Петр Евграфович?
Что-то я, бестолковая, и не пойму».
Пётр даже насупился бровью: «К Хохлатову».
У него комнатёнка пустует в дому».
– Что ж квартира тебе одному и без надобности,
Если так вот по совести, рассудить.
Люди в доме очаг зажигают для радости.
А без радости что его, небо, коптить?
Я тебя не сужу, что ты сам себя выселил.
Но вот так, с чемоданом, бездомно кружить?!
Изложи-ка причину отказа мне письменно,
По закону положено, значит, пиши.
Он потёр переносицу раздосадованно
И, невесело хмыкнув, решился сказать:
– По веленью души, Евдокия Назаровна,
В двух словах на бумаге-то не написать.
Евдокия взглянула, как оцарапала,
С той горючей насмешливостью русских вдов:
– Ты бы, Петя, женился, людей бы порадовал…
И как можно быстрее, товарищ Углов.
Ты – мужик, значит, дело-то обыкновенное.
Это нам уж, солдаткам, свой век вековать.
А девчонки-то, девоньки послевоенные
Будут, знаешь, как жадно детишек рожать.
Вот смотрю на тебя, и мне муторно делается.
Горе горем, а жизнь стороной не пройти.
Даже трижды убогий на счастье надеется…
Ну да ладно, Углов, раз собрался – иди!


                РАЗГОВОР   С   МАТЕРЬЮ


Мама моя, убитая немцем поганым,
Ты б мне приснилась, мамынька,
Или привидься – мама!
Я теперь не детдомовка.
Я – медсестра в больнице.
Что ж ты мне моя мамынька
Больше не стала сниться?
Папку забыла нашего.
Мучаюсь, а не вспомню…
Сколько ж, родная, к кладбищу
Люда идёт по полю.
Нынче с утра – «родительское»
Вёдренным вышло, тёплым.
Шла я поплакать тихонько,
А разревелась тёлкой.
Я уже заневестилась,
Втюрилась, право слово.
Петеньку я, мам, встретила,
Глянула и готово.
Чёрной тоскою стиснутый,

                Пеплом в висках прибитый,
                Самый мой разъединственный,
                Что ни на есть любимый.
                Так я к нему податлива,
                Сразу б решилась, чаю.
                Только он, недогадливый,
                Ходит, не замечает.
                Сердцем уж вся измаялась.
                Сколько ж его мне маять?!
                Родная моя мамынька.
                Сгибшая моя мама.


                ЖИЛЕЦ


Вот Пётр Евграфыч, твоя комнатёнка,
Прости, что вперёд забегаю словцом,
Конечно, она,  поглядеть, не светёлка,
А всё ж поуютней иных-то хором.
Зимой у голландки теплы кирпичины.
Спиною прижмёшься да смотришь в окно.
Поля сильно белы. И клён у лощины
Стоит в кураже мохнорукой сосной.
А ныне всё зелено. Воздух, что сахар.
Сирени качаются выше стропил.
А тягость откроется прямо у сада,
Попариться баньку свою затопил…
– Егор, ты – поэт.., – Пётр обмолвился глухо
И стал между тем чемодан разбирать.
– За это и немца ломали, Петруха,
Позволь по-простому тебя называть.
Он даже обвял головою кудлатой:
– И впрямь расчирикался, что сизари.
Жилец увидал, как смутился Хохлатов,
И вздрогнул: «Ну, что ты, старик, говори…»
– Да не с кем обычно водить говорильню.
Старуха всё больше в деревне живёт.
Там дочка учительствует, Катерина,
И замужем за председателем, вот.
Катается Катька пунцовой клубничкой,
Родит одного за другим огольцов.
А я больше тут по-соседству с больничкой,
Здоровье-то ноне, скажу я, – дрянцо.
Старик поглядел на жильца виновато,
Как будто за старость прощенье просил.
А Пётр увидел в нём, вспомнил солдата
И жёстко, до боли губу прикусил.
Хохлатов достал из шкатулки бумагу.
Расправил ногтём в уголочке загиб:
– Обсказано тут про сыновью отвагу,
Про то, как геройски под Псковом погиб.
А тут вот ещё – завещание Сёмши…
Жилец беспокойно шагнул к старику:
– Дай, я прочитаю, Егор, если можно…
– Читай, он ко всем обращает строку.


             ЗАВЕЩАНИЕ КОМАНДИРА ТАНКА
             МЛАДШЕГО ЛЕЙТЕНАНТА
             С. Е. ХОХЛАТОВА

На случай солдатской гибели
Моё коротенькое завещанье.
И пусть немецкий захватчик
Не радуется тому.
Я буду драться с врагом
До последней капли крови и дыханья.
Я – коммунист Хохлатов,
Такое слово даю.
Мои боевые товарищи,
Ратные сослуживцы,
Прошу сообщить родителям
От честной вашей руки,
Как я сражался за Родину
На своей боевой машине,
Как истреблял фашистов,
Их технику, и как погиб…
Прошу отослать документы
И прочие все бумаги,
Вложив в них моё завещанье
И мой партийный билет,
По адресу, ниженаписанному,
Моей любимой маме,
Отцу моему и сестрёнке
В память на много лет.
Привет моим близким товарищам
Ивану и Валентину.
А единственной моей сестрёнке
Большевитское слово-поклон:
Назло всем ползучим гадам
                Побольше рожай, Катеринка!..
                Написано перед боем.
                Семён.   


                СЕМЁН


– Не оторваться, братья,
Зашевелился фриц.
Стало быть, мне оставаться,
Чтобы отход прикрыть.
Сёмка плечо ссутулил,
Горечью сплюнул в снег:
– Это же будет дурость,
Если положат всех.
По тальникам ползите,
Правобережьем вниз.
Ты слышишь меня, Азитов?
Давай, дорогой, крепись.
Он к раненому нагнулся,
Волос его тронул смоль.
Раненый встрепенулся,
Но говорить не смог…
– Сёмка, тэбэ нэ можно.
В мэнэ хочь диты е.
Я немчуга зничтожу…
Сёмка ответил: «Нет!»
Глазом сверкнул Хохлатов,
Бровью крутой повёл:
– Семеро ведь по лавкам,
И не гунди, хохол…
Кацапченко только крякнул:
– О то же ё-моё…
Был он мужик упрямый,
Как и кацап Семён.
– Та я його изволохаю,
Ворога як заслон.
Вона вже и Волоха
Спыть вичным сном…
Семён шевельнул автоматом,
Нехорошо поглядел.
Безжизненною громадой
Танк прикрывал людей.
Хохол обнял командира,
Что-то пытаясь сказать…
Хохол подхватил Азитова
И начал с ним отползать.
… Где заросла талою
Эта Шелонь-река,
Вниз уходили двое,
Третий держал врага.
Но в круговерти шквальной,
Кровью окрасив снег,
Он простонал: «Шы-ка-лы…» –
И замолчал навек.


                ДЕВЯТЫЙ  ДЕНЬ  МАЯ


Ты помнишь, Хохлатов, какие-то мирные
Названья посёлков за речкою Вопь…
Пред нами вздымалась земля аккупированная
И крошкой колючей летела в окоп.
А небо над взрывами – нежное, чистое…
А рота… а рота – чернее земли,
Весь день штурмовала подходы к Пречистому,
А в Свитах уже обживались тылы.
И трубка в руке громыхала мембраною,
И что-то грозила, сквозь грохот и дым.
И Лена-то, Ленка, сама уж изранненая,
Кого-то просила: «Терпите, Ефим».
Тогда и заплакал комроты молоденький,
Рванулся за бруствер, но ты упредил,
Прикрыл лейтенанта, поднялся: «За Ро-ди-ну!..» –
И вражий осколок в тебя угодил.
Мы это Пречистое взяли атакою.
И там, у смоленских, безрадостных хат,
От радости дети и женщины плакали,
И плакал прикрытый тобой лейтенант.
И вас мы отправили первой полуторкой:
Ефима, Елену, тебя и других.
Тогда медсанбат наш стоял в Боголюбово
На правобережии Вопи-реки.
Я не был убит до последнего выстрела
И честно до Эльбы протопал своё.
А Лена-то полностью так и не выздоровела,
И в сорок восьмом схоронили её.
…Хохлатов щетину потёр стариковскую
И мимо жильца поглядел на портрет,
Подумал со вздохом: «Алёнка, курноска-то,
Одновых, похоже, с сынком моим лет ».
– Да, Пётр Евграфыч, – сказал он безрадостно, –
Единую с нас там повыжало соль.
И этот день мая мы плачем, но празднуем.
И громкая слава, как громкая боль.
Прими, капитан, эту чарку студёную.
Пусть нонче в нутре она нашем горит.
Мы – этой войною необойдённые:
И тот, кто убитый,
И кто не убит!


       ФИЛОСОФСКОЕ  СЛОВО  ДЕДА  ЕГОРА


И всё-то, Петруха, идёт чередою,
Уж в судоргу скрутят большие года,
И вроде омоет вдруг мёртвой водою,
Да стукнется в сердце живая вода.
И как ни обвяла силёнка тюленья,
И как ни захряс петушиный задор,
Вдруг засуетишься себе в изумленье,
Ворохнешься чутко: «Пошёл разговор!»
Такое бывает порою весенней,
По самой закваске большого тепла.
В росток распрямляется всяко растенье,
И слёзонькой ясной берёза пошла.
И даже полынка чудит ароматом,
Хоть прямо с рожденья – седая трава.
Всё это для сердца большая отрада,
Когда сивоцветом взялась голова.
Тут в людях само любопытство юнеет,
Чтоб, значит, не всё на манер пустяка.
Так речки свой стрежень могучий имеют,
А вроде что течь-то? Везде – берега…
К чему я веду говорильню, Петруха,
Чтоб главное слово тебе ухватить.
Вот бабка моя размечталась о внухе,
И так любопытство её молодит.
Великая сила житейская в детях.
Года тянут вниз, а внучата – наверх.
Нельзя одному горемыкать на свете.
К тому ли приходит сюда человек?
…Хохлатов руками всплеснул тут потешно,
Кого-то высматривая из окна.
Себе ли, Петру пояснил: «Вот и Стеша.
Словам-то своим медсестрица верна!..»
И сунулся в сенцы на встречу входящей.
И лучший для Стеши принёс табурет.
А Пётр с какой-то тоскою щемящей
Глядел, как хлопочет, как светится дед.
И вдруг перенёсся в далёкие сини,
В курящий, хмельной и галдящий вагон,
Когда взликовала, запела Россия
И их на руках понесла на перрон.


                ПОБЕДИТЕЛЬ


Он двери прошёл по-военному смело,
Едва не снеся косяки головой.
Погоном сверкнула, ремнём заскрипела
Парадно-победная форма его.
Рядком на груди тяжелели награды,
Томил заграницами одеколон.
И, может, немножко тут было бравады –
Он был победитель, он жив и влюблён!
Но в расположенье глубокого тыла,
Где быт истаскала до рубищ война,
Растерянно гладил он Ленкин затылок,
А в грудь ему тыкалась с плачем она.
И он всё маячил одеревенело
Над лучшей из женщин… И слушал весь дом,
Как он повторял, говорил неумело
Каким-то тяжёлым от нежности ртом:
– Да разве б погиб я, да разве  б погиб я?..
И настежь стояли все двери в дому.
И плакала рядом вдова Евдокия
По горькому поводу своему.
А после был стол. И народец неловкий,
Отвыкший от празднеств, обнову терзал.
Играл в уголке гармонист одноногий,
Печально и радостно – всяко играл!
И Пётр, раскрасневшись от свадебной чарки,
Сидел с молодою женою рядком.
Тут пили и пели, тут из величали,
Ту «горько» кричали с хмельным хохотком.
И всё это в нём до сих пор не забыто.
И так же занозит, и так же саднит.
Когда это было: Давно это было.
В те самые первые мирные дни.


                У  ЗЕРКАЛА


Стеша платье печально сбросила,
Прядку за ухо отвела,
В солнце утреннем, простоволосая,
Хмуро к зеркалу подошла.
Вся ещё по-девичьи тонкая,
Словно в дом лепесток влетел,
Стеша розовой ножкой топнула:
– Что ж ты глазоньки отсидел?
Опустилась на пол воробышком,
Разобиженная, слезах…
Как за тучей пропало солнышко,
Потускнела её краса.


                НЕПРИЯЗНЬ


– Жилец, притащи-ка дровишек охапку.
Мы эту ознобность растеплим в дому…
Старик в душегрейке прошаркал по хате,
Наверно, не дужилось нынче ему.
Углов, проходя мимо голых смородин,
Чуть-чуть постоял над промёрзшем кустом.
– А что, дед Егор, медсестра не приходит? –
Невольно спросил, воротившись он в дом.
Хохлатов, в голландке дрова разжигая,
Смотрел на лоскутное пламя во тьме:
– Приходит. А как же. В обед забегает.
Да в этом какая забота тебе?
Жилец вдруг растерянно тронул заслонку:
– Да так я…
Плечами неловко пожал.
Впервые старик неприязненным словом,
Себя от него чисто отмежевал.
– Ты, паря, навроде вот этих каменьев.
Сколь надо пожечь-то для их теплоты?
Дошла медсестрица до бела каленья,
Да видно ужо не растеплишься ты…
А девка-то славная. Редкая девка…
Старик неспокойно взглянул на огонь:
– Ты б взял, капитан, да послушался деда.
Доколь же отшельничать можно, доколь?


                РАЗГОВОР  НА  УЛИЦЕ


– Егор! А Его-ор! Оглох, что ли старый?
Шумлю и шумлю ему пря от угла…
Везя за верёвочку детские санки
К Хохлатову женщина подошла.
Они о заводе чуть-чуть поболтали.
О том, что теперешний главный там груб,
Что старым рабочим готовят подарки
И надо Егору на праздники в клуб.
– Ты, вижу, Евдоха, командуешь внуком?
– Да. Верно пришла и моя трын-трава –
Солдатка помедлила и улыбнулась…
Ему показалось: вздохнула едва.
– Ну, как там твоя поживает у дочки?
Да крутит с Катюхой одну карусель.
По внуку отводит на каждую строчку
И ходит в таком же, как ты, хомуте.
– А что твой жилец, не женился, Хохлатов?
Иль так и остался сухарь-сухарём?
– Похоже, растеплился Пётр Евграфыч.
Не сглажу, на свадьбу тебя позовём.
– Дай Бог-то. Мужик некрутливый, степенный,
Вот только сугрюмило горе его.
Хорошей женою была ему Лена…
– И эта не хуже! – обрезал Егор.
– Не к месту вести говорильни такие.
Малец-то заёрзал, наверно, сырой!..
Пойду-ка своей отпишу, Евдокия,
Пусть бабка порадуется вместе со мной!

1986 г.