Трибун и лирик

                Моей учительнице Алле Михайловне,
                страстной поклоннице Маяковского и
                не менее страстной гонительнице
                Есенина с любовью посвящаю.

                Памяти моего однокашника по
                мореходке Толи Васиновича –
                большого почитателя поэзии Сергея
                Есенина.

Трудно найти в русской поэзии послереволюционных годов двух других, столь разных по характеру и поэтическому стилю, равновеликих по таланту, и столь похожих трагичностью своего конца, чем Владимир Маяковский и Сергей Есенин. Вокруг смерти каждого из них ходило множество слухов, сплетен, домыслов и версий. Скажем, в качестве причин смерти Маяковского назывались: «несчастная любовь», «затравили», «убийство, инсценированное как самоубийство» и даже «сифилис в последней стадии». У Есенина спектр причин несколько уже: «запойное пьянство», «тоска по домотканной уходящей Руси» и «убийство, инсценированное как самоубийство». В каждом случае, разумеется возможна комбинация нескольких указанных причин. Все эти версии имели своих яростных сторонников и не менее одержимых противников, однако ни одна из них по истечении значительного времени не получила очевидного перевеса, поэтому весьма велика вероятность, что последующим поколениям так и останутся лишь домыслы и версии. И каждый будет волен выбирать то, что ему более нравится. Что же касается автора настоящего очерка, много лет назад он пришел к несколько иным выводам, но только события последнего десятилетия, кажется, подтверждают эту его гипотезу.

Есть у меня один приятель, который всегда выделялся своей особой начитанностью и информированностью. Он объяснял это так: «Мама моя была секретарем райкома партии, и с детства я был вхож в спецбиблиотеку, в которой было множество книжек, отсутствовавших во всех прочих библиотеках. Были там, конечно, и обычное любовное чтиво, и детективы, но все это мне быстро наскучило, как только я понял, что, прочитав оригинальные работы троцкистов всех мастей и диссидентов, я узнаю то, чего не знают и, возможно, никогда не узнают многомиллионные массы обычных людей, а доступ к этому «древу познания добра и зла» - не вечен, и может перекрыться в любой момент». Дядя этого приятеля тоже был какой-то шишкой в КГБ, он часто ездил по стране с инспекционными поездками. Ясное дело, такие инспекции всегда заканчивались банкетами, которые правильнее было бы определить как «попойки», или, в свете древнегреческих традиций – «оргии». Жена же этого дяди больше всего опасалась не пьянства, как такового. Она понимала: где много водки, там обязательно появляются доступные женщины и соответствующие минутным связям болезни. Во избежание именно этой стороны «инспекций», родственники и посылали Вадика в такие поездки для контроля, чтобы он «получше узнал страну, в которой он живет». Наверное, Вадик и страну, в какой-то степени, узнал. Однако, больше всего он познал тот скрытый механизм отношений между «князьями мира сего» и народом, который они между собой иначе как «быдлом» и не называли.

Беседуя с этим приятелем в 1982 году, я поделился с ним своими смутными мыслями и предчувствиями о том, что, вероятно, скоро в обществе и государстве должны произойти какие-то серьезные перемены, ибо невозможно долго жить в наркотическом дурмане: пшеницу покупая за рубежом, имея голые прилавки магазинов во всех городах, кроме Москвы, проедая последние остатки своего будущего, перекачиваемого миллиардами тонн через нефтепроводы -  единственного национального достояния.

-“Чепуха! – отмахнулся Вадик,- Россия так велика и инертна, что это застойное болото способно сладко гнить еще тысячелетиями. Где найдешь такого нового Петра, способного прорубить – не окно – хотя бы отдушину в этом необъятном смраде, который организован железными объятиями КПСС и КГБ”. Это ведь спустя 10 лет ему было легко возразить, а что я мог сказать тогда в подтверждение своей гипотезы?

Но мы с вами жили в эпоху застоя и последующих великих разрушительных перемен, скромно именуемых перестройкой, а Маяковский с Есениным жили в эпоху катастроф, маскируемых ожиданием скорых результатов программы построения принципиально нового общества, и потому реки народной крови многим тогда казались оправданными этой великой целью. Воистину «благими намерениями вымощена дорога в ад».

  Итак, Маяковский. Хулиган и пролаза. «Перевелся в 4-й класс пятой гимназии. Единицы, слабо разноображиваемые двойками. Под партой «Анти-Дюринг»... В партию вступил в 1908 году».  В партию, конечно, легче вступить, чем ежедневно и аккуратно делать уроки. Революция – это для нетерпеливых, которым все нужно здесь и сейчас. Но в этом он был совершенно искреннен. Также вихрем он ворвался и в поэзию, а время для этого было исключительно благодатное. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим...». Ах, Владимир Владимирович! Как же это Вы, с Вашим ярким и безусловным талантом не заметили, что в этих строках что-то не так, а именно – нет рифмы. Только лет через сорок мы узнаем из воспоминаний старого революционера, что гимн этот был написан задолго до разделения на меньшевиков и большевиков, и в начале он пелся «Весь мир насилья мы разроем...». «Рифма была,- повествует большевик,- и смысл был совсем иной: разроем, чтобы разобраться основательно, как он устроен, а потом сложить в ином, более соответствующем новым целям порядке». Кто же заменил одно слово, так сильно изменившее смысл и цель, тактику и стратегию борьбы? Наверное, такой же нетерпеливый, которому не хочется тратить время на кропотливое изучение – проще сжечь дотла, а еще лучше – взорвать мгновенно и построить новый мир. А рифма? Вы что, смеетесь? Тут такие дела разворачиваются, а вы с рифмой лезете, мелочный бюрократ от поэзии.
 
«Удалось устроить побег из Новинской тюрьмы. Меня забрали. Дома нашли револьвер и нелегальщину. Сидеть не хотелось. Скандалил». Царское самодержавие, конечно, было кровавым. Однако, ему чудовищно везло. «Друг отца Махмудбеков заявил, что револьвер его, и отхлопотал меня у Курлова. Во время сидки судили по первому делу – виновен, но летами не вышел. Отдать под надзор полиции и родительскую ответственность». И этот мир он хотел разрушить до основанья! Мы-то с вами совсем не уверены, что его удалось бы «отхлопотать» у Дзержинского, Ежова или Берии, поскольку там бы он летами перезрел не только до тюрьмы, но и до расстрела. Быть бы ему шпионом шести иностранных держав, причем о существовании некоторых из них он узнал бы только на следствии, поскольку в гимназии по истории с географией имел единицы да двойки.

Этим молодым мальчикам старый мир осточертел, им не жалко его разрушать, ибо сами они его не строили, и потому никакой ответственности за ошибки конструкции не несут. Ломать и только ломать! Старое прогнило насквозь, новое должно быть во всем не похожим на старое, противоположным и принципиально иным. Мы создадим новую поэзию и литературу – рабоче-крестьянскую – и потому, к черту Пушкиных с Гоголями! Конечно, они из блажи иногда припечатывали царей эпиграммами, но главное - они были дворянами и помещиками, а, значит,- эксплуататорами. Пусть только кто посмеет оградить нам поле для экспериментов с новой поэзией – сметем, как поганую плесень, в едином революционном порыве. Вот потому и футуризм, и кубизм, и ЛЕФ. Новым должно быть не только содержание поэзии, но и ее формы. Мы сейчас можем спорить, многое ли восприняли потомки от экспериментаторов тех времен, но рубленный стиль поэм Маяковского и лестничная форма его стихов остались и ассоциируются именно с ним. А мы опять вернулись в школах к изучению Пушкина, Лермонтова, Некрасова и даже отчасти Тютчева с Фетом, не акцентируя внимание юных душ на их дворянском происхождении и воспитании.

Была ли присуща Маяковскому безграничная самонадеянность или и самокритика также? У него было все. «Вышел взбудораженный. Те, кого я прочел,- так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где его взять? Я неуч... Я прервал партийную работу. Я сел учиться». Как же войти в поэзию. Самый короткий путь – эпатаж. Именно он и был выбран юным гением. Первый манифест, написанный совместно с Бурлюком, назывался «Пощечина общественному вкусу». Газеты стали наполняться футуризмом. Маяковского называли просто «сукиным сыном». Мало. Появляется ставшая знаменитой желтая кофта. «Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстука ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук». Разве то, что он делал в поэзии так уж значительно отличается от этого гениально найденного приема? И в желтой кофте, и в поэзии он изобрел новую форму. Чтобы эпатировать. Почему же социалистическая критика так ругала битлов, выступавших с сиденьями от унитазов на шее? Они ведь тоже делали революцию, только в музыке. Ответ прост: это была не наша революция, они не согласовали ее с лидерами коммунистического движения.

Вот другой образчик самомнения и отсутствия какой-либо постоянной, определяющей идеи, датируемый началом 1914 года: «Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную. Ставлю вопрос о теме. О революционной». И далее: «Пошел записываться добровольцем. Не позволили. Нет благонадежности... Интерес к искусству пропал вовсе. Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала… 65 рублей прошли легко и без боли». Какой диапазон! Хотел делать революцию, а записался добровольцем на империалистическую войну. Не пустили – уехал кутить в Финляндию на шальные деньги. Лихие повороты в деле борьбы за освобождение рабочего класса неплохо сочетаются с подобной же лихостью в личных отношениях. О «семье втроем» с Бриками знают все, но даже сейчас мало кто знает об эпизоде взаимоотношений Маяковского и Корнея Чуковского, у которого Владимир Владимирович завел обычай обедать именно в Куоккале. Этот эпизод описал Чуковский в своих воспоминаниях. Суть эпизода в том, что, начав с обедов, наш прекрасный революционер стал волочиться за женой Чуковского, после чего тот решительно выбросил Маяковского в окно. Мне и сейчас трудно поверить, что это было легко сделать, ибо я всегда представлял трибуна революции этаким гигантом с решительной, волевой челюстью и крепкими железными кулаками. Однако, и сомневаться в честности Корнея Ивановича также нет решительно никаких причин.

Далее. В 1915 году происходит еще более интересная эволюция взглядов: «Забрили. Идти на фронт не хочу. Притворился чертежником». Что же произошло за это короткое время? Убедили призывы большевиков к солдатам – «штык в землю», а, если не в землю, то обратить против «мировой буржуазии»? Не угадали. Строкою раньше под заголовком «Радостнейшая дата»: «Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками». И все же в Маяковском подкупает именно искренность. Он не юлил, не прятал глаза, он был честен во всех своих неожиданных метаниях и порывах. Об Октябре: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня не было. Моя революция». И только один раз меня посетило легкое облачко сомнения: «Кончил «Сто пятьдесят миллионов. Печатаю без фамилии. Хочу, чтоб каждый дописывал и лучшил. Этого не делали. Зато фамилию знали все». Мне показалось, что «печатание без фамилии», в данном случае, как сейчас говорят,- ловкий пиар-ход, ибо Маяковскому тогда невозможно было подражать – он угадывался сразу, по первым строчкам.

Есть в биографии Маяковского и такой интересный штрих. К 1924 году он был достаточно знаменит, написаны лучшие и серьезнейшие вещи, но только после напечатания поэмы «Ленин» он вдруг сразу и плотно осваивает заграницу: Франция, Испания, Америка, Мексика. Теперь понятно, почему в школьных учебниках Владимира Маяковского выдвигают в первые ряды, наравне с Александром Пушкиным и Львом Толстым, а Есенин и Блок в наши школьные годы были под запретом. Последние славили иного бога – Иисуса Христа. Лишь много лет спустя мы осознали, что наше детство обокрали, и что не может быть ничего мелочнее и гадостнее, чем запрещать поэта.

Надо сказать, что элементы биографии поэта меня интересуют вовсе не сами по себе, а лишь как моменты, определившие его поэтическое творчество. Робкий намек на возможные причины его смерти я нашел в последних строчках его автобиографического очерка, датированных 1928-м годом: «Пишу поэму ‘Плохо’». Предлагаю и вам, внимательный читатель, подумать над вопросом: Мы не увидели этой поэмы, из-за неожиданной смерти поэта или смерть поэта могла наступить так скоропостижно, потому что он начал писать поэму «Плохо»? И о чем же он там решил написать? Именно эти размышления и легли в основу настоящей работы. Чтобы пояснить ход моей мысли, обратимся непосредственно к творчеству поэта.

Интересно, что и у Есенина был очень похожий эпизод. Все его напасти проявились разом после того, как он в 1923 году написал поэму «Страна негодяев». Полностью эта поэма при жизни поэта так и не была опубликована. В 1924 году первые публикации в отрывках появились в газете «Бакинский рабочий», журналах «Город и деревня» и «Страна советская». В процессе написания варьировалась сюжетная линия и набор персонажей. Так вначале главными героями он мыслил Ленина, Махно (зашифрованного под именем «Номах»), комиссаров и бунтующих мужиков. Весьма показательны фамилии комиссаров – Чекистов (прототипом которого был Л. Троцкий), Лобок, Рассветов, а также им сочувствующий Замарашкин. Слава богу, у поэта хватило чутья вовремя убрать фигуру Ленина. Тем не менее, последствия оказались весьма трагическими. Единственное отличие от аналогичного замысла Маяковского заключалось в том, что Есенин успел не только написать эту поэму, но и опубликовать, пусть даже в отрывках. Этот факт до сих пор вызывает удивление исследователей,- уж слишком прямо раскрывает содержание даже само название поэмы.

Критики, у которых Маяковский вызывает наибольшее раздражение и даже неприятие, чаще всего цитируют его стихотворение, начинающееся словами: «Я люблю смотреть, как умирают дети». Что может быть чудовищнее такой точки зрения? Далее вы жадно ищете в тексте развитие этой вурдалачьей мысли (помните, позднее у Кузнецова было: «Я пил из черепа отца»), но... не находите. Самая первая фраза никак прямо не связана с остальным текстом, откуда становится ясным: ее назначение – то же самое, что и у крышек от унитазов на шеях битлов. Просто эпатаж. Желание привлечь к себе внимание любой ценой. Что ж, в юном возрасте это объяснимо и даже простительно.
 
Маяковский писал не только о революции. Временами он тяготел и к лирике. Только вот лирика это какая-то странная:

Улица провалилась, как нос сифилитика.
        Река – сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
Сады похабно развалились в июне.

Или вот еще:

Пусть земля кричит, в покое обабившись:
«Ты зеленые весны идешь насиловать!»...

И это в том же стиле:

Я лучше в баре ****ям буду
Подавать ананасную воду!

Что за странное и навязчивое тяготение к самой низкопробной похабщине и насилию? Для сравнения приведем образчик лирики Есенина:

Выткался на озере алый свет зари.
На бору со стонами плачут глухари...

или

Белая береза под моим окном
Принакрылась снегом, точно серебром.
На пушистых ветках снежною каймой
Распустились кисти белой бахромой.

Вроде, тоже лирика, только совсем иная. И написал ее также поэт, считавшийся хулиганом и забиякой, живший и творивший в то же самое время, что и Маяковский. Мог бы тоже пытаться привлечь к себе внимание любыми способами, только кумиром считал Пушкина (фи, как неоригинально!). Желтой кофты не носил, а совсем даже наоборот – цилиндр и трость. Итак, один глядел на тыщи лет вперед, мир перевернуть хотел; другой же все косил назад, сохранить хотел вековое наследие и, тем не менее, в сердцах потомков оставил ничуть не меньший след. Хотя и Есенин не был абсолютным праведником и девственником:

Если не был бы я поэтом,
То, наверно, был мошенник и вор...,

а также

Много девушек я перещупал,
Много женщин в углах прижимал…,

зато сколько сострадания к самым слабым – корове , собаке:

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах.
Бил ее выгонщик грубый
На перегонных полях...,

или
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег....

А вот у Маяковского с добротой, даже не к собакам – к людям, к детям какие-то странные отношения:

Мы всех заставим рассыпать порох.
Мы детям раздарим мячи гранат...,

а вот еще:

Слышите - солнце первые лучи выдало,
еще не зная, куда денется,-
это я,
Маяковский,
к подножию идола
нес обезглавленного младенца.

Ну а к последующим строчкам даже комментария не надо:

Пули погуще!
По оробелым!
В гущу бегущим
грянь, парабеллум …

Гимном толпы, которая сомнет любого, не согласного с ней звучит «Левый марш»:

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы! Ваше
слово, товарищ маузер…
Довольно жить законом,
Данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой!
Левой!
Левой!

Воистину, фанатик весь мир видит через кривое зеркало. Даже неграмотным крестьянам прочли из газет, что царь был расстрелян вместе с женой, детьми (среди которых и маленький, неизлечимо больной мальчик) и слугами. Прочитав же строки Маяковского

«...лежит где-то в Екатеринбурге или Тобольске:
попал под пули рабочие.»,

понимаешь так, будто царь был рассеянный, подслеповатый старик, шел по улице в неурочное время, а тут – «пуля пролетела – и ага!». Кто виноват? А никто. Не надо ходить где-попало. Сидел бы дома и печатал свои фотографии, глядишь – и обошлось бы.

Казалось бы, гениальные строчки:

«Я волком бы выгрыз бюрократизм.
К мандатам почтения нету.
К любым чертям с матерями катись
Любая бумажка. Но эту...
Я
  достаю
               из широких штанин
дубликатом
       бесценного груза.
Читайте,
    завидуйте,
я –
     гражданин
Советского Союза.

Хоть сейчас прямо на плакат. Иногда кажется, что только сам Маяковский в своем поэтическом упоении не понимал, что в каждом слове этого стихотворения прячется чудовищная ложь. В 1929 году, когда было написано это стихотворение подавляющему большинству советских граждан заграничный паспорт был нужен, как рыбе зонтик, ибо они не имели ни малейшего шанса увидеть эту заграницу. Так умер от чахотки Александр Блок, умолявший правительство отпустить его на лечение за границу. Судьба Михаила Булгакова отличается лишь диагнозом его болезни. Именно введение советского внутреннего паспорта с обязательной пропиской закрепостило крестьян настолько, что дореволюционнное крепостное право стало казаться даром божьим. Миллионы крестьян из плодороднейших земель Украины и России погибли от искусственно созданного большевиками голода, потому что они не имели права даже временно переехать в то место, где еще есть хлеб и картошка, потому что они, в отличие от рабочих, до 1956 года совсем не имели паспортов, а, следовательно, и прописки, которую, хотя бы теоретически, можно сменить. А случилось это всего через год после смерти самого Маяковского. Чему же тут завидовать? «Клопы» и «прозаседавшиеся» проникли во все щели нашей новой, светлой жизни, сосут нашу кровь, мешают нам строить коммунизм для всего человечества. Но у нас есть на них парабеллум, нас не возьмешь за здорово живешь! Перо Маяковского и было таким парабеллумом, а сам он был из тех, что не прячутся в задние ряды, а поднимают оробевших в атаку. Но идет время, все силы без остатка отдаются борьбе, только клопов все больше. Глядишь, они уже и в президиумах сидят за столами, накрытыми красным кумачом.

Казалось, не было такого события в политической и экономической жизни молодой советской республики, на которое не откликнулся своими гневными, обличительными, гвоздящими стихами Маяковский – этот верный и неистовый трибун революции. «Жадный» крестьянин не дает хлеба голодающему Питеру – «Всем Титам и Власам РСФСР»:

Везите, братцы, хлеб скорей,
чтоб вас не съели волки,

а ты уж, браток, сам догадайся – кто они такие эти «волки». Обыватель, вместо того, чтобы бесплатно грузить дрова на трудовом субботнике, копит слоников на пузатом комоде, канареек завел:

Маркс со стенки смотрел, смотрел...
И вдруг разинул рот,
да как заорет:
«Опутали революцию обывательщины нити.
Страшнее Врангеля обывательский быт.
Скорее головы канарейкам сверните –
Чтобы коммунизм канарейками не был побит!»

Это, ведь, на самом деле серьезно – если человек привыкнет чай с лимоном дуть каждый день и Моцарта слушать, разве его потом, при необходимости в окопы загонишь жизнь отдавать за дело революции. Лучше всего, если он так и проживет всю жизнь в окопах, бараках и землянках, питаясь из полевой кухни в кратких перерывах между атаками на мировую буржуазию. Тем более, что атаки эти не прекращаются ни на день – надо только не терять бдительности:

Прислушайтесь, на заводы придите,
В ушах – навязнет страшное слово –
«вредитель» -
Навязнут названия шахт.

Судебный процесс, получивший название «Шахтинское дело», начался 5 июля 1928 года, но уже 7 июля стихотворение Маяковского «Вредитель» опубликовала «Комсомольская правда». А сколько еще их, этих славных процессов впереди: Промпартия, левые и правые уклонисты, ревизионисты, троцкисты всех мастей, не говоря уже о заговоре военной верхушки и «деле врачей-вредителей». Не дремлет верный страж ревлюции – поэт Владимир Маяковский. Сам не дремлет и другим не даст.

Нет бы порадоваться, что где-то, да хоть бы в той же далекой Америке простой рабочий человек и фермер сытно живет, но для дела мировой революции и земшарной республики это – хуже некуда, и потому припечатаем гада свинцовой строкой:

«Вашингтон. Фермеры, доевшиеся, допившиеся до того,
что лебедками подымают пузы,
в океане пшеницу от излишества топившие,-
топят паровозы грузом кукурузы».

Тысячелетиями самые умные и совестливые представители человечества мучительно размышляли над тем, что есть добро и зло, в чем смысл жизни и мера ответственности каждого человека. Но были и люди, не знавшие сомнений, люди, для которых все эти надуманные вопросы – просто шелуха от семечек. Потому и ответы свои они адресуют детям, которым пока еще простительно не знать азы марксистско-ленинской диалектики:

У меня секретов нет,-
Слушайте, детишки.

Аргументы, правда, у учителя какие-то странные: «...каждый знает – это вот для прогулок плохо», «...ясно, это плохо очень для ребячьей кожицы». Не нужно ничего доказывать, аргументировать или обосновывать – объяви это аксиомой, постулатом – и все дела. Конечно, Маяковский не первым придумал такой ход, он просто подсмотрел это у старших товарищей, у Ленина, например: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!». -А почему оно верно? – спросит сомневающийся нытик,- откуда это следует? Тут даже кроха, прочитавший стихотворение Маяковского, не задумываясь, врежет: «Потому что всесильно!». Ну скажите, разве в этом нет логики? «Если бьет дрянной драчун слабого мальчишку...». -Как же определить, что этот драчун «дрянной»? Маяковский, кажись, и сам всегда не прочь был подраться, и других к тому постоянно призывал? – продолжает канючить нытик. Ну это совсем просто: «Тот драчун, который не с нами – «дрянной», по определению, а кто с нами – совсем даже наоборот». Диалектика-с!

Погиб собрат по поэтическому цеху. Как сказал высокомерно через полвека Вознесенский о смерти Высоцкого: «Меньшого потеряли брата». Вроде бы и пожалел, но поставил на место. И здесь он – лишь подражатель Маяковскому, который на смерть Есенина откликнулся строками:

Вы ушли, как говорится, в мир иной.
Пустота... Летите, в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса, ни пивной.
Трезвость.

Ну что тут неясного с причинами смерти голубоглазого забулдыги? Не хватило аванса на рассол и опохмел, вот врезал дуба бард. Правда были и другие голоса: «Не вынесла душа поэта, когда стальной конь, пришедший на смену крестьянской лошадке, своими кровавыми шипами прошелся по спинам, хребтам и сердцу каждого крестьянина, вывозя из его амбара последний пуд зерна для великого дела индустриализации, для победы революции на всем земном шаре». У Маяковского же иные, более прогрессивные представления о счастье трудящихся, поэтому стихотворение «Сергею Есенину» он заканчивает словами:

                Для веселия планета наша мало оборудована.
Надо
вырвать
радость
у грядущих дней.
В этой жизни помирать не трудно.
Сделать жизнь
значительно трудней.

Эх, до чего же красивые слова! Помрешь, а лучше не скажешь. Жаль вот только, что смертию своей, он слова эти прекрасные решительно перечеркнул, шагнув в небытие следом за Есениным. А то, что петлю заменил пулей – невелика разница. Но почему?!

А вот почему. Был он просто, без выкрутас устроен изнутри «с Лениным в башке, с револьвером в руке»,- как он сам себя определил. Но он был честен, он искренне верил в то, о чем писал. Когда же увидел, что сановные советские «клопы», похлопав снисходительно его пьесе в театре, спешат в спецраспределители ЦК и ВЧК, где можно по смешным ценам достать любой колбаски и грузинского соленого сыра (это в голодающем Питере в 18-м году! – свидетельствует Борис Пастернак устами своего героя - доктора Живаго) и даже атласную голубую женскую кофточку. А то, что чуть пониже левого соска на кофточке маленькое розовое пятнышко,- так это почти не заметно. Раньше враги носили, теперь пусть моя баба порадуется – зря что-ли революцию делали! «За то ли гиб и мерз в 17-м году, чтоб частный собственник глумился в «Жигулях»»,- скажет через сорок лет еще один настоящий русский народный поэт - Владимир Высоцкий, про которого после смерти тоже ревнители трезвого образа жизни будут говорить – «сгорел от водки», но мне кажутся куда более точными и правдивыми его же собственные слова: «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».

Один из моих приятелей как-то бесхитростно заметил: «Маяковский ушел, потому что понял  - он поставил не на ту лошадь». Думаю, что тут дело сложнее. Когда игрок приходит на ипподром и проигрывается в пух и прах, вина тут небольшая (особенно если проиграл свои, а не чужие деньги) – просто не повезло: в следующий раз отыграюсь. Правила игры определял не он – игрок. Он лишь принял их. Иное дело, если ты поднял людей в атаку, они все полегли. Ты же сам остался жив и невредим, но понял, что людей положил зазря. Как теперь жить и смотреть в глаза их вдовам и сиротам? Ведь в данном случае ты – трибун – был тем, или одним из тех, кто отдает приказ и определяет правила игры: «что такое хорошо, что такое плохо».

И только все тот же сомневающийся нытик гнет свое: «Есенину не нужно было меняться, он жил и умер, не покривив душой перед собой и людьми. Есенин от тоски погиб, а Маяковский от стыда, потому как, доживи он до 37-го года, защищать правду революционного дела своей поэзией ему было бы куда трудней. Вовремя ушел, бедолага, прости его, Господи!».

Аркадий Ваксберг в своей книге «Лиля Брик. Жизнь и судьба» выдвигает иную гипотезу относительно причин смерти Маяковского. Он подробно исследует окружение поэта. Факты, действительно, интересные: Осип Брик получил удостоверение сотрудника ВЧК в 1920 г.; Лиля Брик, урожденная Каган, при получении заграничного паспорта представила удостоверение ГПУ от 19 июля за №15073; ее сестра – Эльза Каган еще в марте 1918 г. получила разрешение ЧК на выезд из страны, чтобы выйти замуж за вражеского (французского) офицера Андре Триоле; летом 1922 г. Лиля знакомится с Александром Михайловичем Краснощеким (Абрамом Моисеевичем Тобинсоном), заместителем наркома финансов, членом комиссии по изъятию церковных ценностей; в «салоне» Бриков появился человек, которого они ласково называли «Яня» - Агранов (Яков Самуилович Сорендзон), в то время следователь ВЧК. Роман Гуль в своей книге «Дзержинский»  упоминает: «Он убил многих известных общественных деятелей и замечательных русских ученых: проф. Тихвинского, проф. Волкова, проф. Лазаревского, Н.Н. Щепкина, братьев Астовых, К.К. Черносвитова, Н.А. Огородникова и многих других... Это же кровавое ничтожество является фактическим убийцей замечательного русского поэта Н.С. Гумилева»; завсегдатаем салона был и Михаил Сергеевич Горб (Моисей Савельевич Розман) – заместитель начальника иностранного отдела ОГПУ. Итак, создается впечатление, что Маяковский со всех сторон был обложен ВЧК и одновременно «еврейской мафией». А гипотеза Ваксберга строится на том, что во время пребывания в Париже поэт влюбился в Т.А. Яковлеву и собирался на ней жениться. В то же время он являлся финансовой опорой «семьи», поскольку ни Лиля, ни Осип Брики нигде не работали и не имели ни малейшего желания работать, следовательно, женитьба Маяковского оборачивалась для них катастрофой, поэтому они информировали ВЧК об этой истории. ВЧК также не устраивала перспектива возможного переезда революционного классика в Париж, поэтому Брики отправляются за границу «развеяться», а на поэта организуется травля. Смерть поэта и есть результат этой травли.

Гипотеза Ваксберга представляется весьма убедительной и все же... Мне вспоминается книга Марины Влади «Владимир или Прерванный полет». Я не могу сказать, что какие-либо факты совместной жизни с Высоцким Марина напридумывала или исказила, но большая часть книги посвящена романтическому периоду их отношений или описанию его срывов, запоев: «Да и потом, это была русская традиция. Он начал пить рано. Люди в России пили с 12-13 лет. Так можно стать алкоголиком очень быстро...». Глазами Марины мы видим сложного, нежного и необузданного в своих страстях человека, но не поэта, ибо это очень личный и потому пристрастный взгляд. Образ близкого, любимого человека и заслоняет, затеняет оценки истинного масштаба поэта. Где те точные весы, которые бы показали, что Высоцкий не столько водку жрал, сколько работал как лошадь, на износ, не щадя себя, ибо обыкновенному, даже очень талантливому человеку не написать и десятой доли того, что успел написать Владимир Семенович за свою короткую жизнь. И только в одном из последних интервью Марины мы найдем очень точный ответ:

- Каким бы он хотел остаться в наших воспоминаниях?
- Ответ - в его творчестве. Читайте его стихи, тексты - и все станет ясно.

Так же я отношусь и к гипотезе Ваксберга. Маяковский в ней выведен, как человек – сложный, талантливый, но человек. А Владимир Владимирович был прежде всего Поэтом, именно в этом заключалась главная пружина его жизни и творчества, и потому тот факт, что он начал писать поэму «Плохо», на мой взгляд, перевешивает все остальные догадки и гипотезы. У него были женщины, романы и увлечения, внебрачная дочь от мимолетной связи в Америке, но только поэзия была его истинной, неотделимой сущностью. Впрочем, было бы глупо утверждать, что для такого шага, как самоубийство обязательно должна быть единственная и ясная причина. Есть убедительная статистика, свидетельствующая о том, что в пасмурные, ненастные, дождливые дни частота самоубийств значительно возрастает, в сравнении с днями ясными и солнечными, наполненными медовыми ароматами трав и жужжанием пчел. Однако, из этого не следует делать выводы о том, что дождь и есть причина самоубийства. Точно также, удавка ВЧК и организованная травля лишь добавили свои капли в чашу скорби поэта.

Наиболее убедительную версию гибели Есенина выстроила Людмила Занковская. Она показывает, что имажинизм, футуризм и прочие новые течения сознательно поддерживались большевитским правительством чтобы оторвать народ от этой вечно во всем сомневающейся интеллигенции и поставить литературу под полный партийный контроль. Есенин, с его идеей создания крестьянского журнала, только путался под ногами, мешая твердой поступи нового хозяина жизни. Он и пришел в имажинизм, поскольку больше его нигде не печатали, а тут сразу стали разъезжать по стране в агитпоезде Троцкого, и там же, в поезде печатали сборники стихов на отличной мелованной бумаге. Примечательно, что, ознакомившись с трехстишием Мариенгофа, названным им высокопарно поэмой «Исход», «Бухарин залился самым непристойным в мире смехом и, держась за животики, воскликнул: -Это замечательно... Я еще никогда в жизни не читал подобной ерунды!». Тем не менее он без колебаний устраивает молодого автора в издательство ВЦИК, сразу распознав в нем нужного власти человека. Стоило имажинистам организовать поэтическое кафе «Стойло Пегаса», как на горизонте сразу же появляются весьма характерные «друзья-коллеги»: редактор «Правды» большевик Г. Устинов (тот самый «друг поэта», который затем стал инициатором травли Есенина в центральной печати, а потом главным свидетелем его загадочной смерти), ответственный работник наркомата путей сообщения Г. Колобов (М. Молабух) и начальник личной охраны Л. Троцкого Яков Блюмкин - Симха-Янкев Гершевич Блюмкин (тоже «начинающий поэт», однако более известный как террорист, участвовавший в убийстве немецкого посла Мирбаха. Кстати, он имел удостоврение члена ЦК Иранской коммунистической партии!). Они берут поэта под покровительство и помещают его, не имевшего в Москве даже собственного угла, в гостиницу партаппарата НКВД «Люкс». Именно там и произошел первый эпизод, дающий намек на последующие события, приведшие к гибели поэта. Однажды, сидя в номере Устинова в компании, он заметил, что их подслушивают. «Резким движением открыв дверь, Есенин чуть не сшиб с ног наклонившегося к замочной скважине дежурного из охраны. Есенини пришел в исступление. Он схватил дежурного за горло и начал душить. Тот едва вырвался и убежал доложить о случившемся коменданту. Комендант рассудил просто:

-Он взял тебя за горло?
-Не то, что взял, а чуть не задушил!
-Оружие при тебе было?
-Так точно.
-Почему же ты его не застрелил?

Дежурный охраны молчал. Тогда комендант К. распорядился немедленно уволить его «за нарушение устава» - за то, что, собственно, он не застрелил Есенина!».
В ответ на бандитские реквизиции большевиков в деревне Есенин откликнулся совершенно иначе, чем Маяковский, потому что знал цену крестьянскому хлебу:

Вот она. Суровая жестокость,
Где весь смысл – страдания людей!
. . .
И свистят по всей стране, как осень,
Шарлатан, убийца и злодей...

Настоящая травля не замедлила своим появлением. 20 ноября 1923 года Есенин со своими друзьями, крестьянскими поэтами Клычковым, Орешиным и Ганиным собрались в пивной по соседству, чтобы обсудить издание альманаха «Россияне» к пятилетию образования Союза поэтов. И тут произошло нечто совершенно непонятное. «Сидели в пивной, пили,- вспоминает Есенин,- разговаривали об издании журнала... Хотели идти к Троцкому и Каменеву просить денег... А какой-то тип подслушивает. Я и говорю: «дай ему пивом в ухо». Он обозвал меня русским хамом, а я сказал ему, что он жидовская морда». Непрошенный собеседник вызвал милицию, обвинил приятелей в том, что они называли Троцкого и Каменева жидами, и дело передали в суд. Теперь уже никто не помнит неизвестного виновника и инициатора обвинений, важно было засудить Есенина. Однако не все еще было тщательно отрепетировано для будущих судилищ, и на суде все пошло не так, как замыслили организаторы.
«Я еврей-националист,- заявил поэт Андрей Соболь,- aнтисемита я чую за три версты. Есенин, с которым я дружу и близок, для меня родной брат. В душе Есенина нет чувства вражды и ненависти ни к одному народу».

Хранитель Третьяковской галереи, критик и переводчик Абрам Эфрос убеждал суд в том, что, встречаясь с поэтами ежедневно, никогда не видел у них антисемитских выпадов. Суд вынес поэтам общественное порицание. «Легко отделались», но спущенная Бухариным цепная свора на страницах центральной печати во весь голос обсуждала только то, что поэты «обзывали товарищей Троцкого и Каменева жидами», хотя это и не было подтверждено ничем, кроме заявления оставшегося неизвестым посетителя пивной.

Занковская разбирает происшедшее: «Увидев странное и подозрительное любопытство незнакомца, Есенин произносит нарочито грубую фразу: «Дай ему пивом в ухо». Фраза явно рассчитана на то, что если незнакомец действительно подслушивает, то услышав ее прекратит свое занятие и уйдет. Если поэты ошиблись, и незнакомец на самом деле занят собой, то и грубой фразы он не должен услышать! Но поведение незнакомца было совершенно неожиданным! Можно ли представить себе ситуацию, чтобы в пивной одинокий посетитель подошел с претензией и вызовом к чужой компании из четырех крепких мужчин? Можно. Но только в одном случае – если он не чувствует себя слабаком и одиноким, зная, что за ним стоит реальная сила».

А вот иной эпизод, описанный Мариенгофом, с совершенно иным исходом, случившийся в кафе «Домино», где в президиуме оказались три профессора и уважаемых литературных критика: П. Сакулин, П. Коган и Ю. Айхенвальд. «После выступления Айхенвальда на трибуну поднимается Маяковский.

-Товарищи,- начал Маяковский,- этот Коган сказал... И, не оборачиваясь, поэт ткнул внушительным пальцем в сторону Ю. Айхенвальда.

Хорошо воспитанный, интеллигентный человек еще больше сощурился и поправил галстук.
Минуты через три Маяковский, вторично ткнув пальцем в сторону Айхенвальда, повторил:

-Так вот... этот Коган сказал...

Тот, который не был Коганом и меньше всего мечтал им быть, как-то мучительно повел длинной худой шеей, словно ему был тесен крахмальный воротничок, и дрогнувшим пальцем поправил очки.

Мы все как один блаженно заулыбались. Критики не были для нас самыми дорогими существами на свете.

...Маяковский снова ткнул пальцем в знакомом направлении:
-Этот Коган...

Белоснежным платком эстет вытер на лбу капли пота, вероятно холодного, и шуршаще-щелестящим голосом деликатно поправил своего мучителя:
-Владимир Владимирович. Я не Коган, я Айхенвальд.

В кафе стало тихо. А Владимир Владимирович, слегка скосив на него холодный тяжелый взгляд, раздавливающий человека, ответил с презрением:
-Все вы... коганы!».

В чем же Вы, читатель, находите разницу в исходе этих двух эпизодов? Ни тебе судов, ни широкого освещения в печати. Так, мелкий эпизод. Может быть, разница в том, что Владимир Владимирович несколько грубоват, но зато он всей душой за революцию, а с Есениным все не так просто.

Без колебаний Есенин потом расплевался с имажинистами, увидев, что это просто свора бездарных кривляк, отрабатывающих подачки хозяина. Не мудрено, что имажинизм тут же загнулся после ухода единственной яркой и творческой личности. Много ли вы найдете сейчас людей, способных процитировать хоть одно стихотворение имажиниста? Униженный и затравленный Есенин, скрываясь от нового суда, ложится в Шереметьевскую больницу на полтора месяца. Ему некуда деться в этом многомиллионном городе, поскольку редактор газеты «Беднота» Грандов требует его выселения из ведомственной квартиры. Именно там, глядя во двор из больничного окна, он напишет одно из своих лучших стихотворений «Клен ты мой опавший». А на смерть вождя мирового пролетариата он откликнется совсем не героической одой


Для них не скажешь:
«Ленин умер!»
Их смерть к тоске не привела.
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела...


Очередное «уголовное дело» затевает управляющий делами железной дороги. Предписание, подписанное народным судьей Липкиным, секретарем суда Гольдбергом, рекомендует произвести дознание, опросив участников, граждан Рога (член ВЧК), Левита и Есенина. В результате выясняется, что гражданина Левита поэт вообще в глаза не видел. Тут даже закоренелый космополит обратит внимание на более чем странную статистику национального состава свидетелей и обвинителей всех судебных процессов против Есенина. «Последний отрезок жизни великого поэта и его смерть до сих пор окутаны зловещей неопределенностью: множество странных противоречий в свидетельских показаниях, явные следы избиений и насильственной смерти, отсутствие каких-либо записей в регистрационной книге гостиницы «Англетер» о проживании в ней С. Есенина и Г. Устинова – главного свидетеля «самоубийства» поэта. Закончилась ли жизнь поэта в гостинице «Англетер» или «прескверные гости» встретили его уже на вокзале по приезде в Ленинград?».

Не упрекайте меня, поклонники и почитатели Маяковского, что я был пристрастен и односторонен в освещении поэзии великого трибуна. Да, у него есть действительно очень трогательные и лирические строки типа «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?». И все же, если сложить в скупом бухгалтерском отчете его гражданскую и любовную лирику, вы обнаружите, что гражданской будет процентов 95 среди вкраплений иного материала, поэтому он и остается в памяти потомков трибуном, а не лириком. Попробуйте задать себе и такой вопрос: какие стихи смог бы написать Маяковский, доживи он до 37 года? Не возникает ли у вас грешная мысль о том, что он ушел вовремя?

Santa Clara, 20 июля 2003 г.