Не-сказка в прозе

Сколько себя помнила, она всегда умела летать. Просто делала шаг за окно - и в силу вступали какие-то странные законы, к физике имеющие очень отдаленное отношение. Может, маститые ученые и смогли бы найти связь между моментальным уменьшением тела и появлением маленьких и прозрачно-мутных на свету В-образных крылышек, но ей было на это плевать, да и мыслей о научном обосновании своей "особенности" ей как-то в голову не приходили. Она воспринимала это как само собой разумеющееся, и просто летала.
Люди ее не видели. Может, они что-то и ощущали, но ей до этого не было дела. Ростом в пять дюймов, невидимая, она нашептывала ласковые слова барсу в клетке местного зоопарка, исхудалой уличной кошке, у живота которой спали трое котят, не вовремя проснувшемуся медведю, то и дело порывающемуся зайти в черту города...
Семья знала о ее крыльях. И снова она не задавалась вопросом, почему и откуда.
Делилась она только с бабушкой. "Божий одуванчик" - так бы ее назвали, старушку, с которой она жила в однокомнатной квартире недалеко от академии искусств. В академии она училась на скульптора, ей прочили большое будущее, а она и в этом не видела большой заслуги или большой беды. Все, что занимало ее с утра до ночи - это мысли о том, что при выдавшемся свободном часе, получасе - да даже пятнадцати минут - и она будет летать. Высоко, над длинными домами, расчерчивающими город неровными линиями.
В полете она брала все. Вдохновение. Жизненную силу. Радость. Счастье. Свободу, так не хватавшую ей в городе, на который, как и на многие другие вещи, ей было плевать. И полету она отдавала всю себя. Все переживания. Не пролитые слезы. Не проговоренные слова. Крики. Ласку.
Часть уходила в скульптуры. Их выставляли в холле академии, их демонстрировали как образец, ими восхищались... и их сторонились. Из-за странного живого наполнения и яркости. Некоторые откровенно боялись ее работ - она слышала, что за спиной у нее ходят слухи, что ее скульптуры более живые, чем настоящие люди. Казалось, принцессы вот-вот сойдут с постамента, вода польется, бумага начнет гореть, а бабочка взлетит с начавшей хохотать пятилетней девочки. При попытке скопировать ее работы, копии выходили жалкими. Может, в этом и была причина боязни - страх того, что не можешь объяснить; а, может, просто зависть?..
Она не считала себя одинокой. Как-то не приходило в голову само понятие одиночества. Все ее существо заполнял полет и скульптура, а еще музыка. Она не обладала ни вокальными данными, ни слухом, но слушала музыку постоянно.
Однажды она, выручив между уроками и лепкой пару часов, бездумно летала между дворами, и наткнулась взглядом на компанию парней, сидящих в одном из дворов. Ее взгляд зацепился за гитару, которую держал один из них. Она была странно неуместной - чаще в компаниях, ей встречающихся, передавалась бутылка или самокрутка.
Она присела на ветку ближайшего с ними дерева и прислушалась. Разговор шел о каких-то мелких делах, довольно невинных и обыденных, но струны не терзали неумелые пальцы. Она терпеливо ждала, и вот кто-то потянулся за лакированным грифом и тихо заиграл - то, что обычно играют во дворах двадцатилетние парни, еще не закончившие университет, но уже имеющие свои высокие и не очень притязания.
Кто-то запел. Тихо, мелодично. Голос не был тяжелым, он был... един с гитарой.
Песня была ей знакома, и она шевелила губами вместе с певцом, чуть-чуть не попадая в слова. Ей захотелось посмотреть на исполнителя.
Она вспорхнула с ветки и подлетела к ребятам вплотную. Он был немного старше остальных, примерно ее возраста, с темными волосами, коротко подстриженными. В такт песне он отбивал ритм пальцами по скамейке, на которой сидел.
И, как это бывает в старинных фильмах - сердце забилось, душа ушла в пятки, и захотелось взлететь в небо. У нее была такая возможность - и она ей воспользовалась. А потом, медленной спиралью спустившись обратно к ребятам, она описала несколько кругов вокруг его головы, прикоснулась губами к его щеке и, не оборачиваясь, полетела к дому.
- Эй, Мишель, ты чего?
Парень, до этого поющий под гитару, внезапно замолчал и, нахмурившись, прикоснулся к щеке.
- Меня что-то по щеке мазнуло, - протянул он.
Парни загоготали. Смущенно улыбнувшись, Мишель сделал знак гитаристу и снова запел, выкинув странное прикосновение из головы.
Окрыленная и в буквальном, и в переносном смысле, девушка прилетела домой и залетела через открытую форточку балкона.
Опустившись на пол, она закрыла глаза и мягко выдохнула. В приоткрытую дверь лоджии с шумом забежала бабушка и завозилась вокруг приходящей в себя внучки, которая, в отличии от обыкновенного, не шла в мастерскую, мечтательно закутываясь в один из хаотично лежащих по дому пледов разноцветной шерсти, а стояла у окна, со странно-серьезным выражением лица гладя запотевающее от ее прикосновений стекло.
- Бабушка, а ты сильно любила дедушку? - как-то вдруг задала вопрос девушка.
Бабушка Даша, считающая своей святой функцией присматривать за внучкой, которая, как она считала, была не от мира сего, впала в некоторый ступор.
- Сильно ли я его любила? Да почитай как увидела, так сердечко-то и пропало. Один он у меня был, один остался. Почему же любила? До сих пор я его люблю, Марусь.
Маруся. Так ее называли дома, как-то игнорируя "паспортное" имя.
Девушка серьезно кивнула и снова обратилась к стеклу. Бабушка потопталась на месте, как все жизнерадостные люди ища "чегобыподелать". Скорее почувствовав, чем поняв, что девушке лучше побыть наедине с собой, через некоторое время она оставила внучку одну. А она стояла и раз за разом выписывала на окне: Мишель, Мишель, Мишель.

А потом... потом все случилось до противного глупо. Она не раз видела его, но подходить в обычном облике не решалась, и не так уж удивительна была девушка, которую Мишель с невыносимой для нее, Маруси, нежностью держал за руку, провожая подругу до дома.
Как она себя корила, и за что только она себя не корила! Нерешительность, наивность, мечтательность - и это самые меньшие из списка зол, ежесекундно корившей им себя Маруси.
Она стала рассеянной. Молчаливой - хотя, казалось бы, куда больше? Но это молчание было не молчанием "вовне", а молчанием "вовнутрь", молчанием "я-не-желаю-вас-слышать", а не молчанием "я-вас-не-слышу". А еще ее работы стали... обычными. Технически близки к идеалу, но не было в них жизни. Перестала она бить из каждого сгиба, из каждого мазка умелыми пальцами по материалу. Исчезла жизнь из фигур, и как будто бы там ее и не было. На ее скульптуры стал ложиться глаз толпы, их фотографировали, их копировали, и теперь уже копии выходили не менее удачными, чем оригинал, а некоторые даже и более. И что самое невероятное, так произошло и со старыми скульптурами Маруси. Жизнь стала исчезать и из нее самой.
Прошел не один месяц, Мишель, поджегший бикфордов шнур динамита под душой девушки, уехал учиться в другую страну. Но Маруся не узнала об этом - крылья, дающие ей свободу, крылья, появляющиеся, стоило сделать шаг за окно, мутные, будто слюдяные крылышки перестали появляться. В один момент. Вчера она еще летала над городом, мимо дорогих раньше сердцу мест, а сегодня...
Случилось то, что случилось. А бабушка Даша не стала показывать своей радости от перемены, как ей казалось, к лучшему.
Скульптуры Маруси до сих пор приносят ей доход. Ее хвалят, ходят слухи, что она делает работы по личному заказу. Свет, правда, не знает подробности ее личной жизни - живет, вроде, где-то за границей, кто говорит, что в Нью-Йорке, кто-то сплетничает, что в бунгало на Карибах, где-то прошел слушок о доме в Австралии. Что фигурирует во всех слухах безоговорочно - статуя ее работы на кладбище недалеко от ее дома. Что она сама делала фигуру девы с крыльями.
Сама Маруся не говорит о себе. И не отвечает на расспросы, да и журналисты, один раз увидев ее взгляд, не стремятся повторить попытку познакомиться со скульптором поближе. Очень уж прозрачно-мутные, словно слюдяные, у нее глаза.