В Херсонесе

Херсонес.  Раскопки.  Бухты.
Термы.  Двор монетный.   Прах.
И банальнейшее – «Ух, ты!..» –
то и дело на устах.
Вот собор над вечным морем.
Всё здесь вечно, как ни кинь,
эта синь и эти зори,
эти зори, эта синь.
Тавтология?
Нисколько!
Где росы мерцает пот,
прямо в небо из пригорка
мрамор колоннад растёт.
И бредут своим порядком
волны вязкие, как мазь.
Археологи палатки
расставляют, торопясь.
Бут.  Фундамент.  Над заливом
храм античный.  Рядом – грот.
Иностранец объективом
кинокамеры ведёт.
Я к нему: – Месье,  сим водам
тьмы и тьмы летучих лет…
Пахнет солью.  Пахнет йодом.
Меркнет бликов зыбкий свет.
И дорической колонны
гаснет тень…
И мнится мне:
выплывает из-за боны
тень триеры на волне.
Крик, команды, ругань, кашель,
вздеты вёсла к небесам
из Сугдеи или Кафы,
или из Колхиды там.
А быть может, то триремы
римской тень?
Откуда знать!
Помечтать умеем все мы,
здесь же, как не помечтать…
На полу музейном танец
пыли, в ней лучится свет.
Вот знакомый иностранец
над коллекцией монет.
А вдоль стен в тиши, в прохладе,
где стеллаж и край стола,
лики пифосов Эллады,
амфор женские тела.
Слышу скрипы колесницы,
песнь рапсодов, стон рабов…
Мне до смерти будет сниться
этот зов и гул  веков.
Этот дёрн сухой и бурый,
где снуют жучки, шурша,
где о гибели культуры
загрустила вдруг душа.
Защемила так, заныла,
захандрила, отошла…
Вспенилась волна, как мыло,
смыть печали не смогла.

МАНГУП-КАЛЕ

Вьются ласточки –  небесной сферы асы –
над обрушившейся сферою кенассы.
Кыз-Кермен, Тепе-Кермен, Качи-Кальон,
мчимся мимо достопамятных времён.
Стой, водила!  Выйди с нами, оглянись!
За веками здесь прошла иная жизнь.
Окна келий. Сумрак лестниц. Дверь в скале.
Что расскажешь о былом, Мангуп-Кале?..

Эти тропы, эти заросли душицы,
колея, где громыхали колесницы,
душу так в полон берут легко, незримо,
как сарматы или скифы в мифах Крыма.
Стольный град князей великих – Феодоро,
средь грабительских набегов и раздоров
мощь твою, упадок, подвиги, измены
до сих пор скрывают крепостные стены.
До сих пор ворот центральных треснувшая балка
вдруг вздохнёт,
как будто в прошлом ей чего-то жалко.

Генуэзские галеры шли от Кафы славной,
все послы искали дружбы с княжеством могучим.
Но турецких пушек грозы – в небе православном.
Ядер град, сметая судьбы, изрыгали тучи!
Мысль моя то мчит стрелою, то арбой ползёт,
громыхая на ухабах в старой колее:
то алан в пыли возникнет, то проскачет гот,
то ордынец крутоскулый встанет на скале.

Здесь, в пыли средневековья, чётче след веков,
здесь экзотика витает, как в растворе взвесь,
даже строй летящих низко грузных облаков
лаву конницы татарской вдруг напомнит здесь.
Эти древние отроги, этот древний Крым,
здесь нелепы споры – чей он? –
сам подумай, друг:
возле таврских погребений, еле различим,
слабый след неандертальца проступает вдруг.
И уже другие мысли и другой расклад –
сколько жить нам в недоверье, в смуте и во зле,
за свои ль грехи, подумай,
был Христос распят?
Что же их, грехов, всё больше,
Больше на земле?..

Плит могильных мох и сырость.
Граб.  Могучий дуб.
Всё бывало в этом мире, в этой серой мгле.
Ночь ложится покрывалом на седой Мангуп.
Как лазутчик осторожный, плющ ползёт к скале.
Я стою на возвышенье, подо мной туман
выползает из долины, прячется в овраг,
если правят в нашей жизни зависть и обман,
значит что-то в мирозданье, видимо, не так…