Иван Малкович с украинского

Перевод с украинского Натальи Лясковской

Лубок

 Десь на звалищі, між будяками,
 на вугіллі, що мокне роками,
 янголів два:

 один одному крила воскує,
 один одного в очі цілує,
 дожидають Різдва.

 Поруч з ними дитятко гоже,
 і ніхто розпізнати не може:
 хто кого береже? –

 чи дитятко цих янголів, а чи
 білокрилі – дитятко, що скаче –
 в небо важиться вже...

 На цій чорній землі – що робити
 білим янголам? – вугіль дробити
 чи ридати в блакить?

 Кожен янгол волить цю ж хвилину
 в сад небесний віднести дитину,
 але Бог не велить.ъ

Десь, де скидано голі ялинки,
де брудні помаранчів шкуринки,
на померзлій траві

двоє янголів, з ними — дитятко,
в кулачкові затисло колядку, —
вже й по Різдві.

[23-24 червня 1992]

ЛУБОК

На дальнем завале, промеж сорняками,
на угольной куче, что мокнет веками —
там ангела два:

то светлый пресветлому крылья мелует,
то белый пребелого в очи целует —
и ждут Рождества.

А рядом играет ребенок пригожий,
и ангелу ангел ответить не может:
кто страж нынче чей?

Дитя ли — Господним посланцам, они ли
малютке, что к солнцу взлетит без усилий
прыг — радость очей!

На чёрной земле — белый саккос и куколь —
что ангелам делать? Колоть черный уголь
иль плакать в ночи?
 
Они, завернув в пелены благодати,
хотели б домой возвратиться с дитятей,
да небо молчит.

 Где свалят — сдыхайте! — облезшие ёлки,
амбре мандарин, звезд разбитых осколки —
даров мотовство,

дитя и два ангела спят вкупе сладко,
зажаты в ручонке перо да колядка —
прошло
           Рождество...

*   *   *
Ласковое сено говорило
и взлетало вверх на острых вилах…
Для коров — еда,
                хоть чуть привяло.
Для детей — парное одеяло.
Воз  хватал из рук, как жук клешнями,
каждый пласт с пыхтеньем недовольным,
но мы ему ворчание прощали —
так любил возить он сено с поля!
Чтоб зимой он не скучал в повети,
вспомнив про осеннюю дорогу,
мы сенца ему оставили
                немного,
сверху яблок
                положили дети...

НА СМЕРТЬ ТОПОЛЯ

Вот так прожил — не удивился,
словно заране знал да ведал:
как в полшестого он родился,
как в полвторого срубят
                в среду…
Дуды ревут — мороз по коже.
И чудится — чернявый мальчик
за хлевом скрывшись, горько плачет.
Оплачет и меня, дай Боже.

*   *   *
Зима в оборванных снегах, как сирота,
прошла — вослед вздохнули огороды.
Хозяин с вилами по свежей грядке бродит…
Сосед, не бейте чёрного крота!

Он вашу сеянку, ей-Богу, не поест.
Когда б он знал, что всё пойдёт на рынок,
то не вспушил бы землю, как перину —
усадеб честных мало ли окрест?

А  ваша хата с осени пуста —
жена угасла, чуть прогнали дочь вы…
Её душа явилась к вам из чрева почвы —
не убивайте чёрного крота!

Он ей под пару, вы б понять могли:
руками женскими, которым век — работа,
ослепший от кромешной тьмы и пота,
он чует
                и врачует
                боль земли…

ПОДОРОЖНИК

Стоит в пыли придорожной
мальчонка в рубашке рваной:
—   Люди, я  подорожник,
прикладывайте меня к ранам!

С опаской косится прохожий,
бежит, сжав мошну в кармане…
— Постойте, ведь я подорожник,
прикладывайте меня к ране!

Раз-з-з! — тормоза. Волчьи очи
окинули бедное тело:
—   Чего тут болтаешься, хлопче?
Или, может, жить надоело?!

Но сквозь смех ножевой от рож их
он лишь чуть шевелит губами:
— Люди, эй… я ж подорожник.
Прикладывайте меня к ранам…

НІЧ. ОСІНЬ.

...бо все мине, як сад, що на очах пошерх:
нам буде тільки ніч; ніч, як псалтир - постійна;
а те, що звали "сад" - лиш, як луна, по стінах
осяде сумно й не
прошурхотить уже;

а те, що саду суть - те, що не знає меж -
воно зимує там, де наше осягання,
а де були плоди - лиш отворів волання:
крізь них князі садів відлинуть, певно, теж.


НОЧЬ. ОСЕНЬ

И всё пройдёт, как сад,
                что на глазах пожух.
Там будет только ночь. Ночь, как Псалтырь — навеки.
А то, что звали «сад», лишь тихим эхом «у-у-ухх…»
осядет на душе, покроет пеплом веки;

а то, что саду — суть, не зная суеты,
всегда зимует там, где наших чувств рожденье,
где зрели лишь вчера округлые плоды —
отверстий звездный сонм,
                хоть вкладывай персты:
сквозь них увидишь
                первый день творенья.

ПЕСЕНКА ПРО ЧЕРЕШНЮ

На черешне, что срублена
и сожжена дотла,
малый мальчик чёрной веткой
студит жар чела…
Если зорко присмотреться,
то видать на свет
на сорочке против сердца
черешеньки след.
Белым-бела рубашонка,
личико бледно.
Не бей, мама, малышонка,
отойдёт пятно!
Не бей, мама: утром рано
через десять лет
снова будет на кармане
от косточки след.
Ой, та косточка просверлит
рубашку белешеньку,
войдёт она прямо в сердце,
как
        в черешеньку…

Мать седая к чёрной ветке
прислонит чело,
к той, что срублена,
бездетна,
и сожжена
 давно.

Старосвітська балада

 Краєм світу, уночі,
 при Господній при свічі
 хтось бреде собі самотньо
 із янголом на плечі.

 Йде в ніде, в невороття,
 йде лелійно, як дитя,
 і жене його у спину
 сірий маятник життя, –

 щоб не вештав уночі
 при Господній при свічі,
 щоб по світі не тинявся
 із янголом на плечі.

 Віє вітер вировий,
 виє Ірод моровий,
 маятник все дужче буха,
 стогне янгол ледь живий...

 А він йде і йде, хоча
 вже й не дихає свіча,
 лиш вуста дрижать гарячі:
 янголе, не впадь з плеча.
 
С АНГЕЛОМ НА ПЛЕЧЕ

Краем света — тень в луче:
при Господней при свече
он влачится одиноко —
Ангел белый на плече.

А куда? Да в никуда,
как дитя или вода,
и толкают его в спину
будто маятник года.

Ночь, сердясь, речет: «Ты чей?
«При Господней при свече,
что шатаешься, убогий,
да с Ангелом на плече?!»

Веет ветер моровой,
воет Ирод мировой,
маятник стучит все гулче.
Стонет ангел, чуть живой...

А он идёт, одно шепча,
хоть и стаяла свеча,
пересохшими устами:
«Ангел, не пади с плеча!»

ДАЛЕКЕ ЛІТО

Так пусто літо відійшло -
вже й не дотягнешся рукою,
бо, мов туман, тоненько
скло
між літом стало
і між мною;

і хай воно пересікло
обох нас; все ж дало в озброю
принаймні стільки супокою,
щоб хоч не битися в те скло.

ДАЛЁКОЕ ЛЕТО

Так пусто лето отошло —
и не схватить его рукою.
Так тонкое, как дым, стекло
меж летом встало
                и покоем;
 оно светло — кордон-стекло
меж нами,
                защитив от боя,
дав в мере той
                душе покоя,
чтоб хоть не биться
                в то стекло…

ЖИТІЄ ЧАСНИКА

Похитується в грядці, як султан
в осінній час увінчаний чалмою, —
міністр-індус, вчарований собою,
бо має гарні зуби й гарний стан.

Та ця його міністрість — то омана:
насправді ж він запеклий чорнороб,
його помпи із вечора до рана
сопуть як прокляті, і не дурний сироп

вони помпують із земних цистерен,
не білизну й не чорноту, як терен, —
часник втягає в себе лють земну:

людський посол, він жертвує собою,
щоби земля родила нам з тобою
по картоплині і по кавуну.

[27-28 червня 1990]

ЖИТИЕ ЧЕСНОКА

Покачивается в грядке, как султан,
в осенний час увенчанный чалмою, —
министр-индус, любуясь сам собою:
ах, зубы хороши и строен стан!

Но весь его помпезный вид — обман,
на деле он —  мужик чернорабочий,
чьи помпы от зари до поздней ночи
сопят усердно,
                и не мед-дурман

они качают из земных цистерн,
не красное, как мак, не черное, как терн, —
чеснок вбирает лють земной твердыни:

людской посол, он жертвует собой,
чтобы земля родила нам с тобой
картофель сладкий,
сахарную дыню…

ТРОХИ ГУЦУЛЬСЬКОЇ ДЖАЗИ-МАНТЕЛЯЗИ

о низеньке старе піддашшя
з шурхотливими маракасами осиних гнізд
у яких здавна дзумкотіла
маленька гуцульська джаза-мантеляза

о повне горище
старої напівоблущеної кукурудзи
серед якої виднівся чорний череватий ящик
з розбитими клавішами

коти
ганяючись за мишами
іноді виконували на ньому
неймовірно віртуозні
композиції


НЕМНОГО ГУЦУЛЬСКОГО ДЖАЗА-МАНТЕЛЯЗА

о низенькое старое подкрышье
с шуршащими маракасами осиных гнёзд
в которых издавна звенел
маленький гуцульский джаз-мантеляз

о полный чердак
старой полуочищенной кукурузы
средь которой виднелся чёрный плоскопузый ящик
с разбитыми клавишами

коты
гоняясь за мышами
иногда исполняли на нём
неимоверно виртуозные
композиции

ТАВРІЯ

 У Таврії крислаті лаври
 й перлини перські в мідних стернах,
 У Таврії таврянки й таври
 заводять сонну кров в тавернах.

 Напохваті отруйні стріли,
 гаки — наорлені орлами.
 Блакитні очі у царівен
 і золоті ґердани.

 Тепер у ті таверни тільки
 орли тавричеські літають
 й опісля щирої гутірки
 орельське пиво кружеляють…

[7 травня 1991]

ТАВРИЯ

Прохладно в Таврии под лаврами!
Там персов перлы в медных стернах,
там тавриянки вкупе с таврами
кровь сонную бодрят в тавернах.

Там стрелы ядом напоенны,
крюки — наорлены орлами.
Голубоокие царевны
гордятся златными бармами.

В таверне той теперь — лишь морок,
«орлы таврические» клекчут,
и после рэпаных разборок
орловское там пиво хлещут…

УКРАЇНСЬКИЙ ПІВДЕНЬ

 Тут іще не вивітрився дух
 кіммерійських срібел і куниць,
 ще тягучий спокій не ущух
 в цих струнких, величних молодиць.

 Хіть землі невтолена й крута
 в них струмує з дикістю ріки.
 Глянь — хоробрих воїнів полки
 дозрівають в їхніх животах.

 Я вже знаю, що це за земля,
 я вже знаю, що тут був за лад:

 в цих жінках ще й досі промовля
 ніжно-навісний матріархат.

[6-8 лютого 1991]

УКРАИНСКИЙ ПОЛДЕНЬ

Тут ещё не выветрился дух
киммерийских сребер и куниц,
плавный ток стихии не потух
в недрах величавых молодиц.

Ять земли, неутолённый пах,
в них струится с дикостью реки.
Глянь — бесстрашных воинов полки
дозревают в тяжких животах…

Знаю, как зовётся побережье,
знаю я, что тут за власть царит:
в этих жёнах
ненавистно-нежно
до сих пор
                матриархат
дурит.

КУБАНЩИНА

Дух — скомороха поборов:
летить наохляп з пісні кляпом,
гуде свавільно-вільна кров,
ледь захаращена кацапом.

Від лаврських бань — до рускіх бань
ця кров не рідшала й не гусла.
Човенці чалять на Кубань
дух прямувати в рідні русла.

Бо саме час, бо днина пізня,
бо український шлях
потах…
Кордони наші вкаже пісня
і черепи в очеретах.

[16 березня 1991]

КУБАНЩИНА

Дух — скомороха поборол:
летит по хлябям с песни кляпом,
вольна до своеволья кровь,
чуть замутнённая кацапом.

От лаврских стен до русских бань
кровь эта — ни вода, ни сусло.
Челнами чешут на Кубань
дух направлять в родные русла.

Ведь пробил час, ведь день к закату,
шлях украинский
в тупике…
Кордон укажет песня брату
и черепа в березняке.

БУКОЛІКА З ЄВШАНОМ

З гір - з гостини - вертають вони,
і лошиці несуть молодиць:
у жінок під серцями сини,
і лошата - в лошиць.

Будуть знову коні й мужі
однакові бачити сни,
будуть гризти ночей коржі
й нюхати євшани.

Будуть гнати скажено овець,
вірних травити псів,
що каганчиками язиків
світять шлях
навпростець.

Западуться сімсот стежин,
ззайчатіють вовки,
як летітимуть до дружин
коні і пастухи.

У хатках, що присипав сніг,
у стаєньках -
стократ
цілуватимуть риси свої
у синів і лошат.

БУКОЛИКА С ПОЛЫНЬЮ

С гор, из гостей, едут, неги полны,
кобылицы несут молодиц.
У молодиц под сердцами сыны,
жеребята  — у кобылиц.

Будут опять жеребцы и мужи
сны те же все реже смотреть,
грызть ночей сухариных гужи
и нюхать полыни цветь.

Будут овец гнать, не чуя подков,
верных травить собак,
тех, что пламенем языков
в пути освещают мрак.

Стопчет семь сотен тропок бор,
волки нырнут в лопухи,
чуть полетят к супругам в опор
и кони, и пастухи:

в хатах, покрытых снегом густым,
в конюшнях тёплых  —
                стократ
целовать своих деток черты —
ребяток и жеребят.

З НІЧНИХ МОЛИТОВ

Господи, літа стебельце
всели до самітніх душ,
дай кожному звити кубельце,
і не поруш.

Хай кожен в цім світі спасеться,
хай світить з-за темних круч
довкола кожного серця
віри твоєї обруч.

ИЗ НОЧНЫХ МОЛИТВ

Господи, лета росток
всели в одинокие души,
дай каждому свить гнездо,
и не разруши.

Все пусть спасутся, любя!
И над сердцами пусть светит
из темноликих столетий
нимб вечной веры в Тебя.