Книга одиночеств 16-20

XVI


Он шел
по преклоненной тьме
земле,
и светоносный глаз
и огненосный
все ярче становились
в глубине,
и каждый шаг
был в нем,
как мера веса…

Но круче становился
зыбкий спуск,
и небо стало
с левой стороны
молчания,

пока не прозвучал
гонг-молот,
пути остаток
вознося в зенит
луной безвестной…


*** ***



XVII


Хотя руками делать ничего
он не умел,
работу все ж любил.

Её поток
нес на поверхности
его неумелые руки,
а он только пристально вглядывался
в дно –

и раковины,
и краски,
и рассветы,
лики бесплодности
и неустанность рыб –
законное пищеваренье круговерти –
все было преисполнено значенья.

Любил он в пену
погружать лицо
и ощущать рождение и смерть –
мгновенными.

Любил предметы,
что к нему
со всех сторон
теченьем прибивало, -
не сделанные им.

Он изучал
любой изгиб,
любое сочлененье
и пробовал их превращать
друг в друга.

И когда
движенье проходило
сквозь теснину,
он подымал глаза
высоко вверх,
отталкивал руками и ногами
куски нагромождений
и молчал, стараясь
не терять из поля зрения
одуванчиками
                облетающие звезды…


*** ***



XVIII


Она пришла из цирка в полдуши
и лицо её
было в малиновых рубцах,

продольных полосах
тигровой клетки,

в корчащихся силуэтах
самолюбивых силачей,

гримасах пузатых клоунов,

скрещенных просветах
пружинного согласия
резиновых гимнасток.

Она пришла из цирка не своя,
боялась резких,
хлещущих движений,
глядела исподлобья из угла,
кроваво и бессильно огрызаясь.

Он сделал крепкий чай,
он снял с неё
все в солнцах, звездах, конфетти
лохмотья,
он медом ей разглаживал рубцы
и влажной губкой
стирал обжигающие
гримы теней.

Она – терпела:
волосы опалены
прыжком сквозь огненное колесо
и страх в глазах –
как мухи на липучке –
в отчаянной агонии.

На блюдце
он принес ей
последнее будущее яблоко,
дал ей,
сказал: «Не надо.…Не служи…»
и улыбнулся,

а она расплакалась,

и он тогда её поцеловал
совсем как человека…


*** ***



XIX

Был легок снег,
как тяжесть всей земли.

Был радостен день,
как перелеты всех птиц.

Была непроглядна ночь,
как мерцание всех звезд.

Он шел – одинок.

Он поднял вдруг глаза.

Он обернулся.

В ладонях света
на пустыре цвели два цветка
на одном стебле.

Один, раскрывшись,
высвободил плод -
багровый череп.

Другой –
оставался нераскрытым
и был,
как преданность её губ.

И он понял,
что если сейчас рассмеется,
то станет бессмертным
до окончанья времен.

И удержался…


*** ***


XX

Вот он бежит…

Лоснится черный круп.
по бычьей морде,
устремленной вверх,
горошинами истекают
звезды…

Вот он бежит,
отбрасывая дыханья тяжесть
тяжело,
всем своим легким телом
содрогаясь,
и золото рогов его слепит,
сомкнувшись нимбом цели,
раскаленным,
неподвижным…

Бежит,
а от скелетов его ног
расходятся кругами
распоротые в кровь
тела пространств
и трескается
хрусталь созвездий,

И каждой клеткой крови
он чувствует
свою нагую ношу
и молниею в ней зависший
страх,
предельно ясный
и неутоленный, -

к пра-солнечному сгустку
в высоте.

Не бывшему,
не будущему.
Нету
его в живых скрижалях
черных дыр.
Нет в мысли.
В чувстве нет.
И только сердце
распахнуто
молчаньем всех времен.
И снежна белизна его,
и горек
весь вечный яд превосходящий
пот…


*** ***