Сталинабад. Юность. Глава 4 поэмы Лея

- Мне хочется сказать вам:
"Добрый день!"
- Спасибо, милый!
Проходи, садись.
Ах, места нет?
Сними со стула книги.
Куда их положить?
Конечно, на пол.
Забудь про неудобства,
Проще будь.
Там, в Казахстане, в ссылке,
Не стеснялись,
И неурядиц мы не замечали.
Я сел на табуретку.
На меня
Глядела мебель жалкая.
Убогий,
Печальный быт,
Взрывавшийся лишь стрёкотом
Машинки.
А голоса за тонкой переборкой
Пытались жизнь к реальности вернуть.
- Как  настроенье,
Как дела, голубчик?
- Нормально
А у вас -  спокойно всё?
- Спокойно.
Только Леночка бунтует,
Хоромы наши мучают её.
Да, ладно,
Всё устроится.
Скажите,
Что там случилось нынче с Пастернаком?
Вы видели его роман?
- Не видел
Но из Москвы приехал
Саня Мыскин,
Привёз набор рассыпанный,
Стихи
Из  «Доктора Живаго».
- Принесите.
- Ах, милая Эсфирь
Абрамовна!
Вам всё
Неймётся.
- Свинья не съест, голубчик.
Мы сидим
На кухня.
Где гудит
Неровно примус,
И занавеска ёжится от ветра,
И в полутьме
Очки блестят тревожно,
Гася, как боль,
Ненужные вопросы.
А Лены нет.
А Лена не придёт
Ни к ужину,
Ни к завтраку.
Она
Останется у Сенечки Горнштейна,
Который ей не муж
И не любимый,
А просто
Та соломинка,
Былинка.
Которую так страшно
Упустить.
Ведь это неразумно,
Неприлично –
Жить в нищете.
А Сенечка богат,
Он часто получает гонорары
За то, что не брезглив,
Не щепетилен
И не стремится доказать властям,
Что мир несправедлив.
По ресторанам
Он водит Лену,
А потом ночами
Ласкает страстно.
Сенечка не молод,
Ему за сорок,
Но для молодой
Красивой женщины
Он идеал и праздник.
Ей часто ссылка снится,
Снятся горько
Фанерные бараки,
Из которых
Степной буран
Все крохи выдувает
Тепла и жизни.
Лена ни за что
Вернуться не желает
В мир тот жуткий,
Что на кошмар похож,
На сон жестокий.
Там вечная зима,
Собачий лай
Похож на волчий вой.
И волки рыщут
Вблизи жилья,
И злые люди тоже.
Нет,  никогда не будет повторенья!
Уж лучше обречённо заложить
Всем дьяволам
Свою смешную душу,
В ней не осталось больше высоты –
Один цинизм
И странное желанье
Не падать больше
В боль и нечистоты,
А радоваться сказочным огням.
…Она вошла
И сморщилась,
Как будто
Попробовала терпкость
Кислой груши.
- Ты здесь?
Неужто тешишься мечтами,
Которые не сбудутся вовек?
- Я ухожу,
Давно погасли свечи
Моих надежд.
Мне просто маму жалко.
Твою родную маму.
- Пустяки!
Она сама ведь выбрала судьбу
Изгойки.
Ей хотелось правды,
Хотелось идеалов.
Но нельзя
Мочиться против ветра,
Это глупо.
Вот Сенечка Горнштейн,
Он твёрдо знает.
Как нужно победителем по жизни
Прогарцевать
И в яму не свалиться.
Вздохнув,
Я ни о чём уже не спорю.
Лишь тихо говорю:
- Я вас люблю,
Эсфирь Абрамовна,
Я преклоняюсь
Пред вашей
Ослепительной судьбой.
- Ха-ха! – кричит мне Лена вслед. –
Иди, пожалуй,
Страдалец из-за глупости и сказок.
Иди!
Но не забудь, какое время
Сегодня за окном,
И век какой!
А за окном
Танцует дождь по лужам.
Прохожие бегут в плащах «Болонья»
И что-то сочиняют,
И хохочут.
Не думая о том,
Что этот город,
К горам летящий,
Молодой, красивый,
В себя вместил так много зла и горя,
Что не осмыслить в праздной суете.
Сталинабад!
Ты до сих пор мне снишься,
Безумный город
Беженцев и ссыльных,
Похожий на базар и на вокзал.
А на одной из самых шумных улиц
Меня встречает Сенечка Горнштейн.
На нём пиджак-букле
С зелёной искрой,
Зауженные брюки,
Обувь
На микропорке
Он лениво
Меня к себе зовёт
И под усами
Свирепо скалит зубы.
- Сочинил бессмертные стихи? –
Он говорит
И весело смеётся.
А я молчу,
Мне несподручно с ним
На равных спорить –
Он злодей и гений,
А я студент,
Не знающий азов
Привольной жизни.
Но Сенечка желает продолжать
Моё терзанье, громко поучая:
- Евреи мы с тобой,
Нам нужно быть
И начеку, и в форме,
Никогда
Не возникать,
Не рыпаться впустую,
Не возноситься глупо до небес.
Иди ко мне в помощники.
Наш хлеб,
Наш журналистский хлеб
Отменно горек,
Мы продаёмся часто за гроши,
Зато никто нас ночью не разбудит
И не начнёт права качать,
И женщин,
Которые нас любят обречённо,
Никто не обездолит.
У евреев один лишь путь –
Надёжно ладить с властью.
Я слушаю его,
А время мчится
К неведомой израильской природе,
К холмам и рощам,
К пальмам в синей дымке,
К Афульским соснам.
Что горчат смолой.
На улицах Афулы
Он притих,
Семён Горнштейн,
Он мирный обыватель
И ветеран.
Он палкой об асфальт
Стучит
В порыве праведного гнева
И вопрошает громко и обидно:
- Ты написал
Бессмертные стихи?
Я ухожу,
А он кричит мне вслед:
- Пустая жизнь,
Пустые обещанья!
Тогда я возвращаюсь
И печально
Ему шепчу:
- А что случилось с Леной?
Она давно угасла –
Не еврейкой,
А женщиной с ненужною судьбою.
Зачем ты ей внушал,
Что мишура
Необходима и незаменима?
Молчишь?
Молчишь?
Мы смотрим друг на друга,
И я читаю ненависть
В его
Глазах,
Заплывших жиром,
Как бесстыдством.
                Р.Маргулис