Облако хаоса. Книга стихов, справок, комедий, прич

Содержание
Содержание 1
Александр Белых 11
1 11
МАЛЬЧИК 11
Листва 11
Город у моря 12
Диагноз облаков 13
Танка 14
Река меняет кожу 15
Морось 16
Голос 18
Снег украдкой прошёл 19
Слово 20
Автопортрет 21
Святость 22
Любовная песня 23
Тело деревца 24
Как полюбить себя 25
Игры дотемна 26
Стих, погонщик... 28
Ржанье 29
Сибирь, июль 2005 30
Разговор с лошадью 31
Солнце погружается... 32
Про стихи 33
Случайность 34
Песенка 35
Умница 36
Душа 37
De profundis 38
Безумие Чиэко 39
Миниатюры 41
Пустыня 42
Стихам 43
Ретроосень, 1987 44
Справка на всякий пожарный случай 45
До привкуса крови 47
Дзуйхицу 48
Беременность 49
Инфант нежный 51
Несвязанные строфы 52
О нелепом счастье 54
Справка об iq автора 55
Справка о корейском мальчике 57
Мой ум 58
Справка о предательстве 59
Справка о том, кто умер 60
Шашечницы Траурные 61
Песня погонщика Ёсаку из Тамбова 62
Эпитафия на книге 64
2 65
МОРСКИЕ ФИГУРЫ 65
О, море... 65
Эрос 66
Я пришёл к тебе 67
О временном беспамятстве 68
Страсть скрывая 70
Спросонья 71
Поэтовы дела 72
Я смотрю на своё тело 73
Разбудили Эвтерпу 74
Игра в снежки 75
Ветка рябины 78
Всё лучшее 79
Что в длань мою вложил, Господи 80
А как зовут тебя 81
Шум раковины 82
Остров Рейнеке 84
Морские фигуры 85
Наваждение 87
Варварство 88
Самоволка в августе 89
Ты вдыхал хлороформ стиха 91
Мыс Анны 92
С надломанным крылом 94
Пусть течёт Волга 95
Я брёл в реке 96
Степь 97
Минотавр — Тезею 98
К Нарциссу 99
Время 100
Из  цикла Георгу Траклю 101
Навзрыд осыпались росы 108
Актеон 109
Персефона 111
Ирис 112
Сквозь шум 113
Ты спишь, вода? 115
Небесный стрежень 117
Горсть ивовых листьев 119
Эпиграмма 121
Из цикла «Хлебные крошки» 122
Энтропия Пауля Целана 123
Под крылом демона 131
Тмесис 132
Ухо Винсента 133
Из ниоткуда 134
И боль живёт... 135
Ещё не свёрстан день 136
Отражалось слово твоё 137
Дерево 138
Моностихи 140
О, слово на ветру 141
Руки отца 142
3 143
ОТПУСТИ  ЛЮБОВЬ 143
Сны близ тебя 143
Когда я стану сном вещей 144
Свет 145
Поцелуй 146
Озноб листвы 147
Куда впотьмах бредут деревья 148
В той области неименованной 149
Январь продрог 150
Осенний полёт над улыбкой Эндимиона 151
Stethos 152
Осень 153
Рубашка 154
Ивик 155
Дар жизни и любви 156
Меч 157
Proxima 158
Колыбельная для мамы 159
На смерть И. Б. 161
Он строит дом… 162
Памяти Алёны Любарской 163
О сне 164
Ни погоста, ни ямы 165
Песок 166
Из окна электрички 168
Анатомия любви 169
Покаяние 171
Ряд наблюдений и рефлексий 172
Комната 173
С.К. 174
Когда нечего утаивать 175
Из цикла «К странным пристаням» 176
Плач 187
О смерти 188
Ветрено 189
Приметы осени 190
Отпусти любовь 191
Всё Окей 192
Вслед 193
Дворничиха Зина 194
Из цикла «Прозрачные вещи» 196
Речь 198
Вы не  будете меня любить 199
Я сяду в электричку 200
Пепел книги 201
Я знаю 202
Поэзия 203
4 204
О НИКОМАХОВОМ БЛАГЕ 204
Справка о теле 204
Мизантроп 205
Аптека 33 на улице адм. Фокина 206
Психонанализ 207
Ключи 208
Рассказ Серёжи Кузменко о Слизняке 209
В автобусе 211
Дреды 212
Карта родины 213
Улица Ватутина 214
Gelassenheit 215
Семейное положение 217
Благо 219
Финансы 220
Бухта Художников Уссурийского залива 221
«Река Тишина», 1983 222
Щастливый билет 224
Забытые слова 226
Возраст элегантности 228
Без поэзии 229
На сломанной машинке Славика 230
О Никомаховом благе 231
Глупость 233
Провинциальный быт 234
Застолье 235
Майская праздность 236
Двойник 237
О природе вещей 238
Я дней своих не наблюдаю 239
Справка о вечности 241
Воздушные ямы 243
Этапами сентября 244
Траурница 246
Стихотворение-невод 247
5 248
БАЮ-БАЙ ДЕРЕВЯННОЙ ЛОШАДКЕ 248
Поэмка 248
6 265
ФАЛЛИЧЕСКИЕ ПЕСНИ 265
(стихи в стиле «Пьяная лошадь») 265
Культурные герои 265
Родина 267
О душе 268
Чик-чирик, воробей 269
Элегия 270
Бегство господина Голядкина 271
Татьяне Зиме 274
Козопас 275
Стихи  на два голоса 278
О глупости 279
О  ревности 280
Из потерянного стишка 281
Бедолага 282
О марте 283
Приснилось 284
Справка о голубях 285
Справка о  «Табу»  №25-06-2005 287
« Engel verf;hrt man gar  nicht …» 289
Справка о монетке 290
Мой недуг 292
Справка о рыбке о двух концах 293
Старьё 294
Болезнь любви 296
Культурная инициатива 297
Инвективы 298
Философскиe заметки 299
Здравствуй, моё средневековье 301
На голубом глазу 303
О том, как я снял лошадь 304
Клоун 306
Зверёк 307
Культура 308
Наводка на «Добро» 309
Паяц за кулисами 311
Саша Лазарев, 1996 312
Я хотел бы умереть вместо вас 314
Я сегодня прав 316
О влюблённости к Лермонтову 317
О музе, пробегающей мимо с китайцами 318
Ем холодный рис 320
Эпиталама потешная 321
Элегия 322
О бесприютном слове 323
О знаках 325
Работа над стихами 326
Вы радуетесь свету 327
Стишок на посошок 328
О конъюнктуре  и вечности 329
Сказка 330
Сказ о том, как два юриста 331
О  потерянном голосе 332
Справка о допущении к полётам наяву 333
День независимости 334
Кочевник 337
Болезнь 338
7 339
ПОЭЗИЯ КОРОЛЕВСТВА БОХАЙ 339
Предисловие 339
Хайтэй 342
ПОСЛЕСЛОВИЕ 352

;
Александр Белых
ОБЛАКО ХАОСА
Книга стихов, комедий, причитаний
1987 — 2012
1
МАЛЬЧИК

                «… воспоминания детские мои
                проплывают, словно облаков слои…»
                Николай Кононов

Листва
Листва мерцает наготой дождей
И, затаив свой трепет, пробует тебя на ощупь, —
Не отворится слово, ропщет...

1989
;

Город у моря
Блёклых огней  плеск —
Шелестит целлофаном Нева,
Кожуру раскачивает Сена…

Одиночные зыбкие звуки
Распадаются на сияние и оранжевый блеск
Гниющих апельсинов.

Вздохи ночные понтонов.
Ржавых  надежд такелаж.
Лунный побег полуночный.

Скрип цепей и барж.
Пусть старятся слова, как листья,
Роняя тленные  смыслы…

2012
;


Диагноз облаков

ДИАГНОЗ

Рифмы глупые,
вы — как бубенцы на колпаке дурачка.
Я не повзрослею, а только состарюсь…

ОБЛАКО

Туча выползла из лужи,
отряхивается —
дети, отойдите, забрызгает,
блох нахватаете ещё…
Идет она, неуклюжая,
помахивает
маленьким хвостиком,
гундосит под нос:
«Бу-бу, бу-бу,
берегите зубы снову,
а невинность
смолоду…»
2002
;


Танка
Уж осень. Уж холодно. Уж вечер.
Сутулится в траве
больной-больной  кузнечик,
сжимая  цепко челюстями
полуживое слово…
2010
;

Река меняет кожу
Река меняет кожу
красные  стрекозы таранят паровозы
снова гнёзда вьют соловьи и самолёты
бобёр намыливает рожу
зудят в ночи виртуальные скрипачи
привольна степь, а мысль таинственна и  крамольна

...вщиж-юрть-вщиж-юрть-вщиж-юрть...

такие  виртуозы  огней трассирующих светлячки
шныряют тут и там тут и там
над одуванчиковым лугом разметало парашюты
не спится под землёй кротам
улитка-Тютчев не улыбчив
он хаос и скарб полночных звёзд
и бездны на себя навьючил
я песенку конючу

1995
;


Морось 
                1
   Облаками не упьюсь,
умоюсь.
    Трусит, как пёс,
мохнатая морось…

                2
Осень. Уныло косится
На меня, грызущего куриную  косточку,
Собака, потерявшая клык...
                3
Из   грязи дорожной
С трудом поднимает обтрёпанные крылья
Сатурния Артемида...

                4
Иду, листву пинаю —
Осенних мыслей ворох,
Давно увядших...

                5
Всех-то истин на свете —
На грубой ладони белого риса
Несколько зерен...

                6
О спутник мой, дождь,
Пропадешь со мной ни за грош
В скитании сиротливом!

               


                7

На мокрый камень
В белом обмороке лепесток...
Ветер спохватился.

                8
Словно жизнь моя,
Обломилось крылышко лепестка —
Без боли и укора.

                9
Жёлтые хризантемы —
На погребальном костре осени
Тело мёртвой осы...

2012
;


Голос
Мой голос  стал  тоньше,
чуточку горше, как у сверчка,
что принесли с огорода
вместе с картошкой в мешке.
В этом мире огромном,
полном чего-то такого,
невменяемого смысла,
больших денег и банков,
нефтяных скважин,
словарей иностранных слов:
обскура, абсурд, абсент…
А мне бы, хотя бы чуть-чуть,
смысла в одном слове:
мама, Бог, море…

2002
;


Снег украдкой прошёл
Снег украдкой прошёл...
Приумолк на ветке ольховой
Задолбленный дятел...
2012
;

Слово
Я пишу стихи по-взрослому, а не абы как,
не забавляюсь аллитерациями, рифмами.
Ах, детские секретики —
это еще не юношеские тайны, это  —
тсс, тише, тише,
сокровища настоящие
под стеклышком
в земле родины моей,
на пустыре,
в чертополохе,
под лопухами —
там  я спрятал
слово…
2002
;


Автопортрет

Поэты — немного собаки,
пусть каждый в  своём роде:
уличные бедолаги
или именитой породы.
Одни лают, другие кусают...
2010
;


Святость
Кузнечики,  бабочки, гусеницы
и другие насекомые и твари,
слушайте!
Мучайтесь и трепещите,
и бойтесь,
и пищите,
пищите
под детсадовскими башмачками
мальчика с деревянной лошадкой на верёвочке!
Только страдание
приведёт вас к святости!
2003
;



Любовная песня
«Луна, луна...»
Тяжела эта ноша на закорках влюблённого
В дальней дороге...
2012
;


Тело деревца
     Тело деревца мёрзнет под тёмно-зелёной  блузкой,
 как будто с чужого плеча.
Я  ничей сирота поэзии  —
чуточку русской —
По веточкам  хлипким  скачу —
то синичкой, то трясогузкой.
Вот-вот меня засосёт в густые его сновидения.
   Никто-никто не спасёт  от безвременного уединения,
Буду там прозябать  в  безутешные дни,
будет деревце  тихо-тихо  песни чирикать —  только мои…
   Тело деревца мокрое дремлет под блузкой зелёной.
Покачнулась чужестранная птичка на запястьях узких.
А зовут это деревце  Клёном…

2006
;


Как полюбить себя
    Если тучу бездомную,
что шлындает в  подворотнях,
обдирая клокастые бока, и лакает воду из луж,
помыть хорошенько
с мылом, шампунем,
все ложбинки, ушки,
колени и локотки,
пропарить веником,
потереть пемзой пяточки,
вымыть под хвостиком,
вытереть махровым полотенцем,
то станет она  пушистым
белым облаком — ровно как я!
       Вот бы в постель,
на двуспальной кровати,
вот бы зарыться
в этой сахарной вате,
облизывать рыльце…
2002
;
Игры дотемна

 Сыро. Темно.
Мышка плинтус грызёт.
В углу моей Родины
паук караулит добычу.
Собака в будке,
на калитке ржавеет крючок.
На веранде сохнут
коровьи косы.

Я, вскормленный расстояниями,
забываю жизнь свою
(без выслуги лет,
без северных надбавок),
опираюсь на прошлое,
полагаюсь на будущее…

О, как надёжно мне здесь и сейчас!
Здесь и сейчас я умираю…
Страна одна, а родина у всех чужая…
И какой для нас язык? 
Раз, два, три, четыре, пять —
я иду тебя искать!

Играют дети в прятки,
партизанят в  конопле.
Я  ж наказан мамой, Богом, старшиной,
меня поставили в угол лицом,
в угол моей Родины…
Душа моя, ты где? За сараем? 
Под смородиновым кустом?

Вижу, вижу, ты там сидишь!
Ах, уже не там, уже далече...
Знаю-знаю,  ты в пятки ушла,
задыхаешься, дышишь, пыхтишь.
Ищу тебя всюду-всюду,
 в подвале, на крыше,
а ты в грязных пятках таишься,
как красный партизан!

Эх, догоню тебя, догоню,
туки-туки-туки-та,
водить очередь твоя!

2002
;



Стих, погонщик...
Стих, погонщик мой,
             в твоей упряжке я,
                невольник, хам!
Так сладкозвучна плеть твоя,
             гони меня, гони
                к стихам!
1993
;
Ржанье
Речь-кобыла
                копытом здравый смысл лягая,
сиганула с ухмылкой через тын.
Коромыслом  повисло над мысом
мычание звезд
 в хлеву.

— Эй, подпасок,
                где тебя носит, засоня?
Ебздык, затрещину ему по затылку — и рысью глаза!
Ну-ка, бери плеть,
погоняй млечное стадо
 на выпас.

Хвост
в хвост
ковыляют из загона  —
что ни корова,  то метафора.
Поэты — ох, упрямцы! — любят им хвосты крутить,
оттого и пахнут их слова.

А та вон,
           захудалая, кое-как тащится.
Я тут как тут, и плеть моя воздух сечёт.
Гоню её в сторонку
от стада,
на своё пастбище.

— Эх, коромыслом мычание звёзд
 в хлеву!
Подставляйте руки ковшом,
нацежу вам из подойника
парной  лирики
сверх Пастернака,
в нашем колхозе
удои с гаком.
1987
Сибирь, июль 2005
…И гнал я лошадь свою в город Канск
по сибирским болотам,
гнал ко всем чертям,
не досыпал, был измотан.

К той девушке, которую любил
за двадцать баксов в ванной комнате,
пока сосед-японец дрых,
извлекая астматические вздохи.

Там конопля цвела, не полота,
душиста, за  покосившейся оградой,
всех выше ростом в этом городе!
Я для девушки нарвал охапку…

Я лошадь гнал до города Ишима,
через  заросли черёмухи, не без цели,
к мальчику с молоком в бидоне,
что утром повстречал у церкви.

В штанах коротких, тесных,
он шёл и прутиком сбивал цветы,
молоко плескало на ботинки,
и спросонья у него выпирало в чреслах.

— Эй, дай напиться молока, малец, —
спросил парнишку я игриво.
— На,  пока парное, пей, не жалко!
 Продаю глоток за пару гривен.

Я лошадь гнал до станции Зима…
Позади меня — Хилок  и Мариинск,
Улан-Удэ, Иркутск и Благовещенск;
впереди: Казань, Москва и Минск…

Я лошадь гнал во всю прыть,
Взопрев от  поиска смысла и цели...
Разговор с лошадью

 — Лошадка моя, да вы, матушка,   сегодня прям  корова!
Ну, где же грация, где аллюр?
И зачем вы напялили коньки
на ваши разбитые копытища?
Ведь это ж пытка глядеть на вас!
Шучу я,  не серьёзно, а всё оттого, что, простите, 
сегодня мне, как говорят мужики,   «***во».
      Какая редкая рифма, не правда ли!
Поэтов таких, как я,
говорите, в петлю б?
Знаю, в петлю!
Речь бы затеять с тобой —  не человеческую…
Разве можно о Боге словами?..
Вытрясти б из словаря все слова,
как блох из солдатских портянок…
А больше и не  с кем:
с коровами помычать,
с собаками порычать,
с паучком помолчать...
2003
;

Солнце погружается...

Солнце погружается в грусть —
И такая сухость в лесу, и такой хруст —
Словно мой голос надломлен…
1994
;

Про стихи
Стихи, вертопрахи, погремушки, Ваньки-встаньки…
Эх, отпиарить бы кого-нибудь…
Надо бы делом заняться, а каким?
Партийным строительством, 
выборы на носу;
купить акций
нефтяной компании
вместо веточки акации
и подарить любимой женщине…
Может быть, заняться воспитанием её детей,
а то беспризорные, как стихи…
Кропаю смысл  детской лопаткой в песочнице…
Мальчик с пистолетом подходит и говорит:
«Отдай, дядя, это моя лопатка!»
2003
;

Случайность
…Так и проживу без советчика, без врача, без подвига,
без славы, без поэзии.
Подумать только: Господь над нами пошутил,
каждого чуточку тронул своим умом.
Природа тоже потрудилась —
хожу, венцом украшенный.
А папа здесь был — как бы ни при чём.
Мама забрела в колхозный сад, вечером,
тайком нарвать винограда,
обернулась смуглянкой,
и там  папа в тот час,
с армии пришёл…
Сегодня мама напекла блинов,
всем дала,
всех простила
и ушла…
Я на март гляжу из окна: ветрено,
шумит ясень глухонемой,
на пустыре пацан в будёновке
гоняет колесо —
это я бегу, увлечённый дворовой геометрией,
год две тысячи тре…
нет,
68-й.
2002
;

Песенка

— Не ходить мне по земле,
не пинать камешки,
не давить в траве улиток,
прибрежных раковин
и мотыльков бархатных.
Воздух — мой напиток,
быть мне вечно навеселе,
воздушным шариком.
Быть мне паузой в словах,
смертельным выдохом
— ах! смертельным выдохом.
Вот иду с каким-то вывихом
не по траве, не по воде — 
иду по воздуху осеннему,
держу в руке янтарный слиток
солнца прошлогоднего.
Только вам не  знать,
о те, кто дышит сном,
как мои подошвы стоптаны,
ведь ходил я молчуном
от звезды к звезде,
как от плевка к плевку,
дорог сотен  сотнями…
2003
;

Умница

Пока вы спали, я был умницей,
Полы подмёл, наварил ухи.
Собаку выгулял на улице,
Записал в блокнот свои грехи.

Природа распределила так:
Чтобы душа болела, а тело млело
Чтобы душа летала, а тело тлело….

Хороши стихи, что натощак;
С утра я был хороший,  пока вы спали,
И штопал жизнь  — она по швам трещала…
2010
;


Душа
 С изнанки —
я добрый, нежный,
бархатный, вельветовый,
это только снаружи — 
суровый, насупленный,
меланхоличный,
как сварливая жена  Альбрехта Дюрера,
тяжелый на руку,
кое-кто знает, и поделом ему,
но это уже притча...
Из моей души
можно было бы скроить
хорошую душегрейку,
и меховую муфточку —
засуньте руки в мою душу,
по локоть, не пожалеете!
Просто я ещё не овладел
искусством
лирического китча.
2002
;


De profundis

   Я думал о смерти, чтобы не страшно…
Каждому ребёнку нужно думать об этом, это важно,
после игр во дворе допоздна,
когда мама гонит в кровать…
Он должен выбрать себе подобающую смерть…
Неподобающе умирать, не зная зачем…
У смерти должен быть высокий смысл…
И каждый мальчик должен выбрать себе смерть,
как выбирают профессию или женщину…
Только тогда смерть  будет оправдана…
Вот каждый рыбак мечтает умереть на дне океана…
Мечтают об этом все,  даже в Португалии…
Смысл воина умереть в бою…
Стихотворца — в стихотворении…
Шахматиста за шахматной доской…
Палача — на плахе…
Кузнечики никогда не плачут…
Им не надо ходить в школу смерти учиться …
Этот греческий пафос им неведом …
У них нет ни совести, ни глупости…
Им не больно, а радостно…
2002
;
Безумие Чиэко
               
                Татьяне Зиме

Собрать все смыслы воедино, и слепить огромное слово,
ну, размером с каравай.
Пригласить болиголова…
Эй, Чиэко, напевай!

И чтобы мышке досталось, и воробью досталось
(не только муха),
и безумной девушке Чиэко,
и мне чуть-чуть, самую малость,
хотя бы крошку,
на зубок, хотя бы эхо
вполуха…

 — Если от слова отломить
маленький кусочек,
то много ли смысла останется в нем,
или всё столько же?

Я во сне услышал песенку твою
и оказался вдруг, нечаянно, в  неизведанном краю…
Просыпаюсь —  снова в прежнем мире,
но чувствую,  что слово моё  стало чуточку шире.

Только девушка Чиэко 
и спит в разных мирах, и пробуждается в разных.
Послушаем Чиэко, пусть расскажет,
 с какими диковинными словами
она повидалась.

Ветер всхлипнул. Скрипнула калитка.
Вышла за неё, а там слова —  немножечко звери.
Одно слово похоже на муравья,
другое — на мохнатую  гусеницу.
Я — слово-улитка —
ползу тихонечко,
а за мной волочится  стихотворение,
похожее на хвост ящерицы.
Я вышла за речку (по листику переползла)
где  слово-сом глотает сны
большущим ртом.
Над водой шныряет слово-стрекоза,
преследуя других зверей.
Надо мной кружит сорока.
Ой, как страшно! Прячу рыльце,
полетела я обратно,
где ветер всхлипнул
и скрипнула калитка.
Траурница,  одолжи мне крылья!
2002
;

         
Миниатюры
***
Вровень с травами
Ветви яблонь. Просыпаюсь
С твоим поцелуем.

***
У подножья Фудзи...
Взбирается, тяжко-тяжко дыша,
Стареющая Улитка...
***
Густые сумерки
Разбила молния. Склонился
Над черепками...

1993
;


    
 
Пустыня

Хрустит песок...
На ветр ощерился верблюд,
и заижимает ноздри.

Червоточит луна —
сквозь её тёмные глазницы
перетекает пустыня...

1989
;


Стихам
Мой стих  блохастый и хромой,
с подбитой лапой, 
с лишаем на боку, с катарактой
на левом глазу,
как у Теннесси Уильямса,
где тебя носит, псина,
какими подворотнями,
на какую сучонку ты позарился,
у кого ты попрошайничаешь,
что ж ты убегаешь от моей мякины,
от противоблошиного ошейника
и кожаного поводка?
2002
;


Ретроосень, 1987

Впалощёкая луна обросла щетиной,
   я обретаю холодные руки брадобрея —
листья брызнули охрой!

Сетчатка вспорота на окнах спален,
  ощерился день и дымный город в сентябре,
идущий рваным горлом...

1987
;

Справка на всякий пожарный случай 

   Как дети из соседнего двора
никогда  не стану циником,
не буду душить заблудших кошек,
царапающих у меня внутри

по  органам, будто циркулем,
и перестану нести околесицу —
я в этом деле уже переросток,
и пусть покрываются плесенью

мои поэтические простыни,
пусть валяются на  них другие
верблюды, лошади, кошечки;
к старости стану умником,

обзаведусь домашним цирком
из уличных  махоньких блошек,
и ласковым дрессировщиком
буду им в зоопарке моей души,

авось неведомой  зверушкой
окатится моя уличная поэзия,
лишь бы не была побирушкой
среди благоверных  людей…

…А то, что душа  — инвалид,
это ведь никому не видно.
Как со старой надоевшей куклой,
разделываемся со стихами.

Не изверги мы, просто дети,
переростки одной вселенной,
неверующие в  добродетель,
стихи ломаем через колено.

Любим кошек и юродивых.
Душа   у нас теплая,  нетленная,
а пиво пьём холодное и  пенное —
вдали от безумной Родины…
2004-2-06
;


До привкуса крови
До привкуса крови саднит моё слово —
на небосклоне серебрится влажный след, как на щеке —
ползи, ползи, вселенная-Улитка...
1996
;

Дзуйхицу

Перо ещё не набрело на мысль,
но уже оставляет позади себя сырой
чернильный след,
заполняя белизну страницы невнятными знаками,
свидетелями чистого присутствия,
в области которого даже птицы смолкают,
чтобы не лжесвидетельствовать о мире,
над которым пролетают в тот миг,
пока поскрипывает перо, пока никто
                не обделен печалью…

1994

;
Беременность

...А вот мой город утробный,
наша последняя зима в Артёме.
Она была похожа на кунстштюк.
Любовь, ещё быть может
не совсем любовь, а воля...
Я возьму тебя заподлицо,
за твои лопатки, покусаю пятки,
пощупаю тело: родное, моё!
Где-то в нём клокочет душа...
Всё меньше хочется думать
о вечности и бесславии,
о месте в пространстве, о мести...
Думал, думал — и забыл,
вспомнил  —  рассмеялся...
Журчит река над ухом,
это лучше, чем компьютер...
Глубокую ямку роет букашка,
песчинки в нос летят снарядами —
возьму и плюну на неё,
поскребу языком по сусекам,
хотя не злоблив вовсе я...
Стрекоза прошелестела,
солнце уже ниже стропил —
ну, разве оно жених!
Разве такие женихи бывают?
Душа в желудке бормочет,
как дитя, пихается ножкой...
Не верится: я скоро рожу
город или даже родину!
Маме в подол положу
тяжелёхоньких двойняшек
и скажу им: «Угу-угу!»

2004;

Инфант нежный

Нефть... У земли природная течка.
Болею, на столе шприц, дешевая аптечка.
Всё раздал, что было нажито.
Как мне жить  без нефтяной  скважины?

На улице осень, ни дождинки.
Я зарылся в постель, жую чёрствые булки,
Отращиваю на щёках щетинки,
Собака покусывает блох в караулке.

На книгах, в углах коплю пылинки —
Скаредный, совсем стал скаредный.
Иголка ползает по пластинке,
Ворона каркает, песня заикается.

Я думаю про вас, а сам плачу…
Эх, хорошо бы хорошо сочинить стишок…
О том, как мальчик писает с перрона,
А него глядит глазастая ворона.
2002
;
Несвязанные строфы
«…Глядь, опять зима. Опять за переводы…
Кутаться в верблюжье одеяло…»
Что-то неуютно  от этих добрых мыслей …

Не кончалась бы любовь. Длись  осень…
Бродить в бору, хрустеть веточками  мохнатых сосен…
Прикармливать рыжих белок да тебя, любовь…

Господь, а  ведь это ты во мне грустишь …
Я же  гулял с твоей печалью тающей,
как с сахарным леденцом малыш,
и утешал тебя: «Ничего, всё пустяки!»

От кого я жду писем длинных?
Чтоб на тахте, поджав колени, у камина…
Кто ты,   мой тайный собеседник?..
Кто же сердца моего именины?

Книжки, книжки… Вы  умницы…
Я нянчил вас, носил на руках…
Но меня, единственного читателя,
норовите оставить  в дураках…

В чем же, мама,  моё ремесло?
Стихи доведут меня наверняка до гро…
Жизнь прохлопал ушами…
Что теперь-то махать веслом?

О, печаль моя хромоногая,  гипсовая…
В лабиринтах интернета
ни Минотавра, ни Тезея, ни Ибсена…
Некого заколоть, скучно…

Полить цветы, кактусы…
Стихи, похожие на кубик Рубика…
И ты,  мой бес, ещё  куксишься,
отведай дырочку от бублика.

Вот и речи мои невпопад…
Зима,   что  за безлюдица  кругом, а?
Приехала б ты, что ли, завтра,
пока на озере листопад…

Хочется, чтоб всегда пелось,
то есть  дышалось, но не вьюгой снежной…
Чтобы зубы не выпали прежде…
И не просвистеть бы  своей кармы…

Ибисы хохлатые, не улетайте рано!
Как мне быть со своими двойниками?..
Их тень пасти, имён не помня?..
Кусаю чёрствый хлеб, держу нос прямо…

2002
;


О нелепом счастье

Муравьишка бежал, дуралей,
спозаранку бежал стометровку
с  полудохлой гусеницей в клещах —
не стать ей крапивницей ловкой.

Я следом за ним бежал пять километров,
о счастье не думал, а думал:
как бы мне несчастье 
не опрокинуть на рядом бегущего —
так полно было  сердце моё.

…Знал бы, куда нести поклажу его,
подсобил бы доходяге-муравьишке.
Но дух  слабосильный мой
снедает любовь,  тревога и ревность…

А вот кем-то опрокинутые сливки —
как свадебный торт для сытых гостей.
«Ох мир мой  печальный и зыбкий —
будто аквариум с рыбкой…»

Я взял муравья на тростинке
и плюхнул  вместе с гусеницей
в  этот йогурт с мякотью вишни.
 — Вот твоё сытое счастье!
2004-06-26

;

Справка об iq автора
               
Ума не наберёшься впрок
Ум — продукт скоропортящийся
«И невозможное — невозможно…»
«И немыслимое  — не мыслимо!»
«И как прекрасно все прекрасное!»

Вся жизни — впереди-
позади-
никуда-
никогда-
отпусти,
отпусти,
отъебись…

Этот я выучил школьный урок.
Вера Николаевна,
спасибо за «пять»,
за исправленные ошибки в школьном сочинении,
за отравленные мозги
 советской литературой!

Лает собака на пустыре скулит
голосом жалким это чья-то тоскует душа
не даёт мне спать
это чья-то тоскует душа
и никто не прогонит её
никто не прогонит её
скули-
не-
скули!

Это музыка со второго этажа…
Эй, играющий там,
протяни мне пять!
Получишь сдачи в пятак…
Вижу свет!

Это молоко на веранде скисло
Луна на привязи как собака-поводырь скулит-скулит…
Стучат поезда проходящие, порожние
На крюке покачивается коромысло

Скрип да скрип —
это музыка со второго этажа…
Это старое шведское кино,
это Рой Андерсон  со своими траурными песнями…

Эх, настала жизнь вчерашняя,
красно-коричневая!
Курочка Ряба снесла золотое яичко,
спасибо дядьке Фаберже…
Возвратился в гнездо прошлогодний скворец,
красноголовый дятел…
Зреет бражка под печкой хмельная.
Мама, я дома!
Я здесь-
и-
сейчас-
навсегда-
и-
посмертно…

2004-04-15
;


Справка о корейском мальчике
             
С братом бывшего Серёжи
Мальчик шагает корейский
С мишкой плюшевым на бедре —
Левой-правой,  левой-правой.

С братом бывшего Серёжи
Корейский мальчик шагает
К морю, навстречу закату —
Эх, пути поэзии неисповедимы…

Розовый плюшевый мишка
Туда-сюда болтается, туда-сюда,
На бедре у корейского мальчика —
Красивого, как  Ким Чин Ир!

О, муза, лошадка дряхлая моя,
Не стой, скачи вперёд, вперёд за ними,
За братом бывшего Серёжи,
За мальчиком корейским!

Эх, пути поэзии неисповедимы!
Быть может, пива там нальют?
Не ходи сторонкой нелюдимой,
Беги туда, где праздник и салют,
Где на халяву пиво нам нальют!
2004-07-14
;


Мой ум
Мой ум настолько трезв, тверёз,
что никакая любовь, никакой алкоголь
его не опьяняет — ни уснуть, ни упиться,
не заболтать мой  ум стихоречью!

Мне стыдно признаться соседям,
что мараю стихи, я краснею за них,
как  нашкодивший ребёнок,
прячущийся за портьерой.

Я удлиняю строку, откусываю рифмы,
будто головы сушеной корюшке, 
выбиваюсь из ритма, да нет же, говорю,
я балуюсь стихами,  черкаю фразы

но разве отнять у человека речь,
если у него нет ничего,
кроме этой  способности лгать
себе самому и другим, таким же, как он!

Пишу и думаю: в последний раз,
ведь завтра онемеет мой язык навеки,
а сегодня можно поболтать — если не
с другом, так с бумагой терпеливой…

Безмолвна речь, и вовсе не для уст,
она внутри, сама в себе, сочится,  как вода
из-под земли; приди и там копай,
где влажен след, где писала собачка…


2003
;

Справка о предательстве

...У того —
душа на цепочке,
пригретая, прикормленная, в ошейнике;
её выводят  на выгул,
она метит территорию,
резвится  у ног хозяина,
рычит на прохожих,
не со зла,
от трусости.

Я же предал свою душу —
кому она нужна?
Отдал в безнадежные чужие руки,
но корм она не брала из гордости,
ночь провела на цепи  и сбежала...

Никому ненужная,
где-то бродит без пригляда,
ищет меня  и худого слова не скажет,
не ропщет, водит носом по воздуху,
скулит и хнычет...
Имени нет у неё...
 2005-08-07
;



Справка о том, кто умер
               
Погребальный Фаюмский портрет
мальчика с живыми глазами.
Брови — что коромысла.
Глаза —  два ночных неба.

Отец вошёл в комнату спящего сына,
поставил орхидеи «кукушкины лапки»
и ароматные жёлтые лилии
рядом с портретом мёртвого мальчика…

Сын открыл глаза и подумал:
«Это одиночество заработано любовью.
К любимым не возвращаются
как на место казни…»
2004-06-02
;


Шашечницы Траурные
…Шашечницы Траурные,
Роитесь  в брачном танце, не ведая о смерти,
Над бездыханном телом Артемиды...

2012
;
Песня погонщика Ёсаку из Тамбова

Откуда берутся слова,
из чего они вырастают,
как неумериха-трава?
Когда я сплю, они, наверно, тоже отсыпаются
и,  будто младенцы, тихонечко сопят.
Скажете, что за  вопросы,
а мне от них не спится,
бродят они в моей голове
на цыпочках, на  птичьих лапках,
коноплянки или синицы,
клюют меня в темя, в темя, в темя  —
хотят обвести вокруг носа,
ладят гнездо на макушке…
Вот японские слова 
они другие, не такие как русские! 
И как  понять, не знаю я...
Вздыхаешь грустно  — «Аварэ нагэки»
«Аварэ!» —  Слышат тополя,
как гуляет дождь  в долине.
Бесприютная кукушка
крикнет в сумерках
в сосновой роще, в  Сумиёси,
и скажешь вдруг нечаянно: «Моно-но аварэ!»
И родится слово необычайное,
и закроются веки,
и поплывут над рекой  сны и светлячки,
и зашуршат  ёжики,
будто это идут мои слова
летними травами,
ноги замочили росами,
идут рука об руку,
влюблённым принцем Аривара Нарихира-но асон,
  но почему-то он 
никак я не пойму,
похож на юного царя  Иосифа
в  одеждах разноцветных,
как гора    Араси-яма
каждой осенью,
каждой осенью…
— Аварэ! Мой стих промок
до последней буковки,
и говорят   слова с цветами в унисон:
«хана-ни акану нагэки-ва  ицумо...»
Я проснулся  в хижине
от аромата сливы  на рукаве моём.
Токуют ржанки —  аварэ! —
журчит по желобу вода,
но  тот, кого ты ждёшь,
кого лелеет сердце,
о ком ты думаешь всегда,
уж не придёт, наверно!
Благоухают в поле маки,
светлячок в ночи
зажёг огонь любви...
— О слово, замолчи,
замолчи навеки!
Омоу хито мо наки
аварэ нагэки!
2002
;


Эпитафия на книге
Жил-был  кузнечик в стихах,
такой пострел неуёмный!
Стрекотал он впотьмах,  пиликал,
да вот умер, бедняга, умер…

2010
;


2
МОРСКИЕ ФИГУРЫ

О, море...

    О, море, колыбельную пою,
приляг, бессонное, на грудь мою!
Не я свивал,
накручивал
на локти молнии,
но когда
мгновенно
обмирала речь,
ослепительно сгорал поэзии безбрежный свет,
срубая головы, как меч, поэтам дерзким.
    О, море, просторна грудь моя для грусти,
птиц твоих —  бакланов чёрных
и рыб пугливых,
как мысль моя!
   Не усмирял я ветра, но голос мой пел колыбельную тебе,
всем телом прижимался я
к волнам,
ласкал...
1987
;

Эрос
В уютных лапах ночи
посапываю я
ещё не зверь ещё не зван
но шерстью пахнут сны
целуй меня целуй  терзай сосцы
оттачивай клыки
о тимос  стетос  этор френ
прими меня в уют когтистых лап
дивен ты да я не плох
пока я не ослаб
и свеж как майская осока
бери меня бери
о берег мой
заросший вереском
лакай мою растерзанную нежность
я  царственный
безбрежен!

1991
;

Я пришёл к тебе

  ...Я пришёл к тебе с повинной головой,
стыд мой, срам мой,
что ты делал со мной, что я делал с тобой,
стыд мой, срам мой?
Прижмись ко мне крепче и ближе,
ангел мой, демон мой,
как отважен ты, как тревожен я, как я смел,
стыд мой, срам мой?
Возьми меня с моей повинной головой,
утешь мой стыд,
утешь мои уста...
1994
;

О временном беспамятстве

  Зачем ты, память обо мне, тревожишь меня, уже нездешнего,  зачем            тревожишься?
Топко, топко здесь, не подходи близко,
и ты гусеница,
и ты  пополз,
и ты  жужелица,
и ты мокрица…

Брошу Музу, пойду один гулять по железнодорожной насыпи,
по краешку страны,
кромкой моря,
муравьиной стёжкой.

Клюй черешенку,
дрозд, скворец,  воробышек!
Зачем ты, память обо мне, меня тревожишь?
Уж лучше бы лежать в постели с книжкой на боку
и  ваять тебя вальяжно,
как Зураб Церетели  своих зверушек —
лопатки твои широкие,
ключицы  твои колючие,
живот  твой круглый
грудь твою плоскую
с двумя сосцами,
пупок ковырять пальцем…

Что мне делать с критиками моих снов,
с критиками моих печалей?
Говорят, от моих печалей разит  культурой...
Не впадают стихи в отчаяние,
не рвут волосы на теле,
не выдирают буквы из словаря,
не хватают читателя за горло,
не кусают его за пятки,
не сдирают кожу живьём,
а немножечко качают,
баюкают,
баюкают...
2004
;


Страсть скрывая
 Страсть скрывая,
над песнями Ямато корплю  —
мальчики мячик пинают по  первому  снегу…
2010
;
Спросонья
 
  …Вот, Муза, глянь:
здесь бестиарий мой,
творений  худосочных хата.
Мой свитер доедает моль  —
прожорливая дрянь.
В гламурных  красных латах
скользит коровка божья
по обморочному стеклу,
берёза стонет у  окна;
сверчок скулит в прихожей
блаженным матом,
будто накололся на иглу,
скучает  муха без вина.
Весь бестиарий ожил!
Паучок сосёт у комара…
Ах, паучок сосёт у комара,
заметь, мою кровинку!
Скакал  за ним я до утра,
мурлыча под сурдинку:
«Вот, Муза, глянь,
здесь справочки мои,
собрал отчёты и стихи!
В   любви к тебе трудясь,
шпынял я  блошек между строк,
да  все слова мои  не впрок,
не заслужил  игристого Аи —
не пил такого отродясь.
Умирать  с тобой не одиноко,
когда к тебе, суровая, прижмусь
то тем, то этим боком,
и прошепчу: «О Муза,
Мусь…»
2008
;


Поэтовы дела

    Посею алфавит, соберу буковки в горсть,
как маковые зёрна…
Вскопаю поле,
и посею —
что-то вырастит,
что-то съест червяк,
а кому-то будет
маленький
добряк…
2002
;
Я смотрю на своё тело
  Я смотрю на своё тело,
на белое тело,
да вот беда: оно  уже не нравится мне,
я смотрю на свое тело
с едва замечаемой усмешкой
и спрашиваю: «Чьё это тело такое белое,
такое волосатое?»
Было оно когда-то нежное, свежее, как хлебная корочка…
Я трогал его руками,
тягал за ушко,
щекотал пятки,
щипал волоски, брил подбородок —
что только я с ним не делал! —
истязал, и жалел, и брал его в охапку,
и целовал, целовал его,
и  не чувствовал разницы между собой и телом,
мы  были как одно, как брат и сестра,
и не стыдились, и бегали нагишом,
сверкая всеми юркими частями…
…А теперь я живу в чужом теле,
и бродит моя душа в поисках родного тела,
то к тому приноровится, то к другому,
во всяких телах побывало —
и в желтых,
и в черных,
и в красных…
И в мужских, и в женских, и в звериных…
И в камнях,
и в деревьях…
О душа моя, какая ты неприхотливая!
Ах, вы дурни все! Не ищите родственной души,
будьте сами душой в каждом
встречном теле,
в каждом встречном теле
будьте душой…
2008
;

Разбудили Эвтерпу
   
    Разбудили Эвтерпу,
повели в свинарник
по первому снегу,
в резиновых сапогах.
Где у Родины житница?
Бездомное, беспризорное слово моё, не печалься,
слушай, как хлюпает жижица!
Это тоже музыка.
Счастье глупое, горе мудрое,
бедность хитрая,
стихи непутёвые…
Нет, не складывается речь,
рвётся, рвётся:
привычку умирать на полуслове
мой разум приобрёл отныне,
и гнётся
голос мой к земле,
как прут полыни...
2004
;
Игра в снежки
                1

      В открытое окно
залетает мартовский снег
и растворяется в сигаретном дыму.
Ворох живых снежинок
достигает твоего чела,
отраженного в зеркале.
Думать, что ты утираешь тайком
одну из талых слезинок
на смуглой щеке,
значить, выдумать тебя,
тешиться глупой надеждой.
Выправляя дуги бровей,
ты хочешь нравиться не мне.
Я заглядываю в глаза:
твоя мысль скудна,
на зеленой сетчатке
мерцает легкая
изморозь...

               2

       Каждый звук
за дверью караулю,
как пёс без хозяина.
Поднимаю правую бровь,
утаиваю в груди
гулкие удары сердца.
По тому,
как щенячья тоска
наполняет тяжестью веки
и клонит ко сну,
догадываешься
о существовании времени,
его безмерности,
выдумываешь способы
исчисления...


             3

     Голая комната,
огневая грива солнца
расплескалась в вечернем окне:
твоя страсть неукротима,
губы вздрагивают в юной мольбе,
глаза полны отваги,
руки теребят мои запястья.
Отчего же я
такой непобедимый,
затягиваю пояс
туже?..

        4

Зачем
позволяешь мне
трогать тебя,
о лист мой кленовый бессонный,
влюбленность?
Нынче
брошен ты,
отчего же так легко —
облетает
снегопадом
бело-бело-
белотелое
бельё?..


              5

      Коротаю вечер без огня.
Всхлип половиц
не доносит твоих шагов,
вереницей разлук
обернувшихся
в стылое эхо.
Мысль о тебе,
словно снегоцвет на ветвях,
просыпанный
за воротник...
              6
Твоё лицо
разгадке снов подобно.
Созерцать тебя издали,
как работу творца.
Я хотел бы,
чтобы проточная темень оленьих глаз
и  впредь
охлаждала мои губы.
В лёгком движении бровей
есть свидетельство
о долгом полёте над тем,
что ещё не уснуло,
но таится,
как отраженье в воде,
боясь расплескаться
навеки.
И,
как не узнанный странник в горах,
спросонья блуждает
улыбка
по ложбинкам лица
в поисках
осеннего зова
оленя.

1987-1995
;


Ветка рябины

Грудкой снегиря
Нахохлилась ветка рябины
Под шапкой снега...

2009
;

Всё лучшее

...Всё лучшее,
Что было во мне, растаяло
С первым  снегом.
  Слякотно на душе,
 Мысли  чужие, заблудшие,
Как пехота усталая,
Валятся с ног,
 И кажется, что это во сне
 Деревья бредут
По талому снегу
 Тропами дальними...
2010
;



Что в длань мою вложил, Господи
Что в длань мою вложил, Господи?
От вечности твоей остались мне одни мгновения,
Обломки дивные твоих творений...
1995
;


А как зовут тебя
…А как зовут тебя,
моё вдохновенье,
косы твои распущены,
голубые ленты помяты?
Я, терзавший всю ночь
в остервенении
бумагу, спать тебе не давал,
или запах
садовой мяты?
Там урна с твоей печалью.
И человек превращается в прах,
то есть в пепел,
а затем  —  в слова…
Говоришь, тебя мучил страх,
что мысль укротил едва…
Уничтоженное мгновение.
Всё шепчешь мне на ухо,
покусываешь мочки,
а имени твоего я не знаю
по-прежнему.
Слова мои, глянь, 
маленькие
глиняные комочки,
выпавшие
из клюва ласточки
ласковой,
бережной…


 1998
;
Шум раковины

       Вдоль берега, изогнутого подковой,
выводит своих жеребят бухта Табунная.
Резвятся юные кони, фыркают.
Вдруг налетели стрекозы, заслонили солнце и бухта Табунная,
перепуганная,
ошалело пускается в бег
             с храпом и ржаньем,
с пеной у рта, необузданная, ворочая желваками,
несётся со всех копыт прямо на скалы, восставшие грудью,
и разбивает морду кобылью.
                То ли молнии всплеск,
то ли искры из глаз — резануло сосну, что ухватилась, как коршун,
вековыми корнями за скалы,
поросшие влажными мхами.

Раздался треск и вспыхнул огонь!
     Крохотный сверчок-певун
стрекотал веками в её густо-хвойных ветвях,
потирая лапками о чёрное брюшко, и так усмирял дикие набеги моря.
       Пылай, сосна, пылай, ворованным огнём! И ты, пожар,
на крыльях ветра отлетай над таежным поголовьем,
не смыкай ресниц,
                пусть смоль и гарь пробьют слезу,
затвердевшую под шероховатой корой твоих век!
       Стрекочи и пой, сверчок, не умолкай,
вплетай в трескучий хор деревьев безутешные ноты,
которые и Гефест ковал!
          Подняв над волнами лошадиную морду,
плывёт корабль, пылающий в огне, скрипят, паруса и снасти,
чёрные от ярости.
Так движется звезда над нами, колыша плавниками,
в ту даль, где песнь не умолкает.
Отпусти поводья! Кто ты? конеборец или поэт?
        Вкривь и вкось пиши, мачтой своей пиши на облаках,
разорванных молнией, пиши хлыстом на волнах,
до безумного звука, до рёва высеки море, надкуси его вену,
выплесни наружу все его сны, его хаос.
…Слова, как рыбы, залегли на дно,
под камнями прячутся крабы.
И горечь, и гарь, и песок на зубах, скрежещущий,
как смычок на струнах.
Играй, пока скрипка горит в твоих руках!
Море храпит, глаза на выкате, и дичится тебя, заклеймённого
его подковами.
Слова, как улья, выветрены
и чистый звук, утративший свой дом,
бесприютно блуждал над водою.
      И если он не находил уста,
то помещался в раковину, выброшенную на берег, и жил там
в известковом лабиринте, где время и пространство
ещё тождественны друг другу
и не томятся замыслом.
1997
;

Остров Рейнеке

Остров Рейнеке завьюжен —
Длись, не кончайся моё одиночество,
Неоглядное, как отчизна!

1993
;

Морские фигуры
 
 ...То не мысль в виртуальных снах
прошмыгнула в прореху сознанья, а мышь,
пока в самое ухо, уткнувшись в плечо,
сопело моё бессловесное море-малыш,
рифмуя волны и камни, ветер и солнце.

     О, архипелаги неприкаянной мысли,
скалы-отщепенцы, острова Римского-Корсакова,
                Рикорда, Рейнеке,
симфония моря без-меня-навсегда для вас!

   Я хранитель времени здесь случайный:
чтобы набежали одни сутки,
необходимо одолеть четыре и одну треть
окружности одного из них — в лодке,
вычерпывая вечность веслом.

   Говорить о времени, когда живёшь на его границе,
а не на окраине материка
или империи вроде чжурчженей,
ставших твоим бессознательным или  воспоминанием,
повергающим то в блаженство, то в детство, —
нет ни малейшего резона.

    Хоть какой-нибудь соглядатай, что ли!
Лежи себе нагишом, как выброшенная на берег рыба,
и блести чешуей, потешайся над срамом,
или стихи читай наобум, но так,
чтобы стих-листопад заметал твою мысль;
чтобы мысль, набежавшая на ржавый лист,
словно облако, не оставляло следа и тени;
чтобы никто  не знал,
из какой раковины звучит хорал,
и отчего стихотворение
обрастает известковой накипью,
словно коралл.

    Ты, рифмующий слова, как старый рыбак,
склоненный над рыболовными снастями,
завязывающий узелки рваной речи,
слушал волны в архетипах моря.

    Когда обходишь остров по кругу, подобно часовой стрелке,
выползают на охоту диковинные мысли,
словно крабы-отшельники; но ты,
ещё не распробовав безмолвное слово на вкус,
слышишь, как кто-то Другой
входит в твою речь...
1998
;

Наваждение
   
   Стихи — это ведь такие раны сквозные:
 в них дуют морские ветра
из  бухты Патрокл, из бухты Улисс,   из залива  Петра
Великого
                Они думают,   что мы свирели 
или воображают себя коростелями,
но я ничего не слышу
и только вспоминаю,
как шелестят  сухие листья
прибрежного камыша
и как огонь бежит за мной
к  бухте Спасения…
2003
;

Варварство
— Марк, не морочь мне голову,
идём в мой дикий стан,
оставь империю, сенат, блудливую жену,
твоё пристанище в лесах, где гунны.
Отдай рабам сокровища,
ведь длань твоя легка
и печаль твоя
не тяжелей плевка.
Ты воцарил в империи покой,
а в умах же зреет
поэзия и беспорядок, варварство,
изнанка мысли  и проказа.
Ты в империи изгой!
Бесплодный груз надежд
влачить — зачем?       
Я твой не гость, не раб,
Арто Антонен я,
твой Дух!

1988
;

Самоволка в августе

         Кукушка бьёт крылами по щекам,
паук, нечаянная радость, забился в угол
и мышь-картезианка
металась между бездной яви и бездной сна,
в сердце была нора,
аорта расширялась, как закат.
        В груди притихла жаба; сияя позолотой,
шли московские соборы;
за ними шли старухи с паперти,
переходя из августа
в сентябрь —
так выводят речь за пределы смысла и алфавита,
оставляя междометья бытия — ахов, вздохов, матов.
        Похотливые цикады
в чреслах двух сопок
сотрясали воздух всяко разной оматопоэтикой.
            Маршировали буквы
вольным шагом —
ремни отпущены,
потные гимнастёрки расхлябаны.
Сквернословие надвигалось
над посёлком Славянка,
рожи кисли, как клюквы.
Местность, завоёванная
знаками препинания,
уходила в хляби,
с побережья несло,
как от не стираной портянки.

     (Чайки шныряют,
но глотку не рвут, как в Дублине;
наползают туманы, словно средневековые
иезуиты
в чёрном плаще и в капюшоне).
Перо скрипело
на бумаге
или кирзовый сапог
солдата?
Вслед коровы мычали на всю округу,
горсть островов разметал ветер,
рассекая простор парусами.
Орава буквиц, не сдерживая криков,
неслась к заливу,
размахивая трусами, словно стягами.
Из глотки рвались слова
с едва разгадываемой семантикой:
— ...Аааать твоюю,
хвалите рыб
и бездны!

1998
;
Ты вдыхал хлороформ стиха 

  Ты вдыхал хлороформ стиха, виноградных лоз венозных
вскрывал ветвистый синтаксис,
в дебрях которого я слышал голос,
испорченный эпохой: по вороньи ворковала ирония,
взвизгивала плеть,
задирались юбки,
осина трепетала от похоти, на болоте крякали утки,
напоминая,
что скоро крякнешь и ты
оттого, что летучая жидкость со сладковатым привкусом
без меры растворена в стихах.
       Пока размотаешь витиеватую речь, доплывёшь до сути,
голова начинает медленно скатываться с плеч,
как будто не спал вторые сутки,
потом очнёшься впопыхах, но оглядеться нет сил, невозможно:
так густо, так плотно слетелись роем слова, как пчёлы, в одну жирную черную точку на конце твоей речи…
Не вспомнить ни странствий Одиссея,
               ни твоего лица, напуганного тем,
что тишина тревожна
и не слышно в кустах дрозда, —
всё поглотила Талласса!
И слово в плавниках, разбухшее, как «черная звезда»,
которая, не вмещая семантики миров,
вот-вот взорвёт оболочку,
ибо масса тела достигла критической плотности.
Так бывает, что книга,
недочитанная до конца,
выпадет из рук и захлопнется.
        Так подспудно готовится новый взрыв стиха,
в котором слово, как Одиссей,
пространством и временем полно,
сжимается от боли или стыда,
раздувается огнем, как Гефеста меха,
пока спишь над книгой, уронив отяжелевшую голову...

1998
;
Мыс Анны

Перебирая в уме ландшафты,
                выхожу к Морю:
вздымаются волны, напрягая
                обветшалые  дряблые мышцы,
и падают с рёвом на рифы
                в бухте Анны —
да так, что усталый стих,
                выбиваясь из ритма,
проглатывает рифмы, словно сад,
                подавившийся звуком упавшей сливы.

                В августе звёзды
висят удивительно низко: дунешь на них —
вмиг задрожат,
                словно перо невесомое...
Если вскарабкаться на вершину  сопки,
                то  можно струёй  обоссать  луну
             (что  присела над мысом Дэ-Ливрона)
с удалью, со всей натуги.

            Лермонтов, глянь! Торжественно и чудно!
Спят бакланы, уткнувшись головой под крыло.
                Тёмный дуб, как полночные заросли мыслей,
                не шелохнётся листвой.
                Сейнер вдали,
        мигая сигнальными огнями,
                прокладывает пенную борозду...
Море, как загнанный зверь, набрасывается на скалы
и, роняя выкрик, напуганная ворона
                покидает гнездо.

          В этот час не спать!
                Всё слушать и слушать,
как умирает Море, чей стон не прорвался в язык,
чья боль не обрела таинственный смысл.
                О слово, ты слепок дыханья!
Отними кто-нибудь этот дар говорить, ворковать, как щегол,
нащупывать звук языком, прищуриваться
                и отпускать
                округлое смертное эхо,
прополаскивать горло от оскомины скорби,
чтобы, как волны,
                расплескаться
                безумно и ласково.
        Внемлешь Богу, нет,  не ты:
             пустыня, волны, камни, ольшаник.
                Оттого так тревожно вздымается грудь,
что нет между ними слова.

1997

;
С надломанным крылом
Без упряжи мечутся волны, играя мускулами.
Забыв  об усталости, влачу за собой одинокий  чёрный рояль
С надломанным крылом над музыкой…

1989;
Пусть течёт Волга
Пусть течёт Волга из  твоих рук —
волглая речь, обмелевшее небо,
где влажное слово впотьмах
бьётся о палубу  плавниками.
Ты думал, что из чужих морей,
к твоим берегам вынесло штормом корабли,
а это  вдребезги разнесло моё слово.
Ночь была его парусом, ночь,
проклёванная воронами,
будто глаза падших воинов.
Песок шуршит, словно осень всех словарей.
Ты пересыпаешь из ладони в ладонь
столько померкнувших смыслов
и тебя не тревожит, куда они отлетают,
в чьих водах будет выстлано  дно,
будто небо вороньими криками.
Я хотел быть его руслом,
чтобы в нём Волга текла из твоих рук,
чтобы небо твоё обмелело в устье
всех сновидений, не приснившихся  воинам,
пока слово скрипит на зубах, как песок.
Это ведь также вкус моей грусти, слово.
Ты, выкидывающий шесть и шесть,
слагаешь не суммы, а смыслы,
вычленяя квадратный корень из неба.
Я дышал на него, протирал рукавом.
Нет, всё, что  знаешь ты, знал и  ветер.
Это он гнал к твоим берегам слово,
это он рвал его паруса,  его терпким эхом
бился в висок мёртвого времени
и бросал к твоим ногам его белые кости.
Вот они, игры! Как легко
иным  бросаться  костями,
размениваться на чужие слова!
Ты хотел слушать, так слушай
звон костяшек на палубе!
Быть твоим ложем, слово…
1998


Я брёл в реке 
Я брёл в реке  влача обломки бредня
залив купал закат за кадром кралась ночь
почуяв кровь холстины
море прибилось море как щенок к ногам
угрюмый скупщик слов тащил тяжёлый скарб
и свой удел обросший скорбью
Пески знобило стлался Путь скудел Язык
скулило море ласкаясь в скулы
в ячейках сот сочились луны обезумев
как хищный скунс припала кровь к вискам
в сумерках пролился Ковш полуночных наитий
куст можжевельника промок
я шел мы шли как кормчие на корде
в устах узда звенела

1989
;
Степь

 Я не ворон-ворог, а мельница,
                раненная копьём
    в самое сердце,
не спасла  ажурная кольчуга!
Это явился  сон-сыч:
           налетели с  граем
овод-кобыла, комар-бык, ворон-пичуга...
        Ковыль в степи стелется
ниц,
затоптали грудь
неподкованные копыта,
          ударили под дых —
уф, степь-сычуга!
          И кабы не ты,
кобылица-лохань,
   закабалили бы степи
     младенца,
тпру!
      Остепенись,  дикая прыть,
остуди моё горло,
дай мне испить
       колыбельного пенья-воды.
Видишь,  солнца тусклый алтын
закатился за тын,
и ковыль пустился в побег,
став на дыбы:
рвёт узду
уд алый конь,
горечь уст
и мёд испит...

Степь дымит,
Младенец спит...

1987
;

Минотавр — Тезею

Ты, стерегущий ночь
 у моего порога,
ты обречён на сон, Тезей,
светильник твой
не раздвинет мрака.

Сон пожирал тебя,
я склонял уста,
пока подкрадывался
убить меня, любовник гордый,
изнеженный, как кипарис.
Такая длинная дорога
в лабиринтах сна,
не предостережет тебя
и дрожь можжевелого куста,
разум твой —
такая хрупкая подмога.

— Не спите, — я говорил
тем ратникам.
Я тормошил, рыдал, ревел,
и в сны входил
и там терзал их
юные тела.

Что разум твой, рождающий меня?

1991
;


К Нарциссу
    
       мысли мои,
словно воды,
  сами бегут к тебе
образ в них твой отражен
вымысел мой
но губ твоих
не успел я коснуться
выкрасть из сна
отчего же утрата,
если тобой не владел?
только вот
новые раны
от стрел
не замочив рукава,
        вынуть сновидение
              из сна
1995
;


               

Время
                …Время,
ты  словно волчица, у которой  течь. Я иду,
                одичалый, и  не узнан никем,
равнина течёт в моей голове.

 —  Оттого, что я был в иных пределах,
ты требуешь мзды.
                Возьми же мой голос,
                что прорывался
                сквозь заторы времён
к чужим и тёмным мирам,
                как свет от звезды.
                Я осыпаюсь, как колос,
и что мне величье и срам?
                Встречай меня во всей наготе!
                Я, заворожённый как воздух,
колышимый звуком,
                ворую ветхое эхо…

1988
;
Из  цикла Георгу Траклю
 ***
 Вблизи  тебя
непугливо пасётся слово-лось.
О, как чует оно
тёмный зов тишины
влажным носом!
Пришёл охотник
и направил стрелы
своих мечтаний.   

   ***
Ночь обнажает звёзды,
как безумие обнажает мысль во всей
красоте.

Вот бы словом грозным
разъярить тебя, как зверя, и натравить
на мычащее Время.

Я тогда ощущаю прочность Бытия,
пока длится Речь из уст
в уста.       

Я стал бы пастухом при ней,
чтоб плетью оберегать Быка,
но ты,
ты вручил мне —
Меч!
Я вырвал сердце Бытия —
Господне слово!

Тяжело твоё бремя,
тянуть оплечь из тёмных вод
Быка-время.

***
Прибери меня к рукам, о Сад,
как притоки в полные воды, уведи в глубокие
русла мою беспризорную песнь

Скинь одежды тот,
кто войдёт в мои речи без страха, кто внимает без гнева,
кто разнесёт окрест мою весть

Прибери меня к рукам, о Сад,
когда дрёма спадёт с твоих уст, как паводок,
распеленай мою грусть

***
Из-под века
укоризной сверкает черно-рябиновый
глаз ворона

инок-олень очнулся ввечеру ото сна

мысль монашествует
произрастая шорохом камыша, чьи листья
вывернуты наизнанку

долы одолевает одиночество

пуглива поступь времени
и навстречу  белеет ветер,  запорошив
давние тропы памяти

о  как полон ночного покоя полёт птиц!

в сумерках тимьяна
усталый оклик пастуха
насторожил оленя


***
 Оттаяла музыка,
              упорхнули белые клавиши за горизонт
     Ливень уносит меня без одежд, пока не иссякну
в лицедействе лепестков…


***
  И слово, ввергнутое в хаос,
творит тебя  из останков своего до-бытия.
В логове твоем,
в святилище твоем,
Исида, ночь.
И царствуешь ты,
как смерть.
Что тебе тайны и скорби
моего сердца?
Медленно
открываю вежды:
вот он, мир-до-слова,
где скаты крыш
оверложены снегом!

Деревья и травы  упиваются млеком…

***
Как звёздно небесам,
как травам росно!
Ах, с горсть лепестков твоих печалей, яблоня,
я приберёг для ветра.
Отчаяние накренило небеса,
ивовые ветлы
распугали стаи рыб
и рыбы сгинули
в темноте вод.

***
Голые колени в ссадинах,
 распушило  ковыль во всех  пределах.
Степь оживилась, как дитя в чреве матери,
и, медленно взмахивая
серебристо-ковыльными крылами,
обернулась в белого беркута,
подхватив юного Ганимеда.

***
О сердце,
тобой откармливаю ночь!

***
...Ты слеп. И смерть
ведёт тебя опасливо, как зверь,
в мои урочища.
Там белый лунь без крика проплывает...
Червон и чёрен черновик
пророчества,
червон и чёрен.

Утешь меня, волчица-степь,
и  поспеши,
пока пейзаж лица,
чьё таинство не вылакать,
не занесло снегами.
Я сам сотру его и кину в ночь
беспечального
 иночества...

***
…Ночь, как тушевальница, черна.
Ты обмакивала кисть
 и капля растворенной звезды,
словно Арахна, спускалась вниз. Слова
 разбегались от страха по белому листу бумаги,
теряя буквицы, разрывая паутину грамматики.
Ты, выплетавший сеть стихотворения,
рифмовавший слова без умолку,
ты слышал не слово, а порхание крыл,
слышал, как Арахна уронила иголку,
оставляя не вышитым стихотворение,
 слышал звон ночных тварей,
разбивающих окно, пока глаза не открыл,
чтобы узнать: кто успел накинуть
белое-белое, как соль,
полотно на твое лицо...

***
…Твой  робкий шаг из крова,
к тому, чей сутью стала даль, о, ужас,
как выдворение из Слова!
Ничтожна мысль моя,
как звон ночной цикад среди миров.
Ты мёртвых звёзд оплакивал, как пчёл,
не приносящих мёд,
и в бездны сыпал из горсти.
В лабиринтах языка
я пролагаю путь к тебе, чудовище,
на ощупь и на слух.

Миндаль сгорал, и отцветала ночь,
сухого эха тёмные раскаты
вымерли во всей вселенной:
без мысли,
без одежды я,
на плахе…

* * *
Засыпает мой сад,
как дитя, в моих руках,
баюкаю его.

Одной вьюжной стаей
все события разом
 пронёс ветер памяти твоей.

Молчание,
соприкоснувшись с Богом,
отхлынуло речью.

***
Слова,
избыточные в Твоей речи,
вложены в мои уста…

***
... А приснится ли белый беркут?
Пока ты кромсаешь юных мертвецов, кто-то
двигает звёздами усилием брови.
Много причин для смерти,
но причина для жизни,знаешь, одна.
По запаху старых гнёзд догадываюсь:
осень выслала птиц
и мне не узнать, навещает ли тебя
в сновидениях грусть?
Речь без дара уподобленья,
словно зверь без нюха.
Деревья не слышат,
как воды омывают корни.
Сколько силы таится в каждой почке, 
сколько воли
к шуму листвы!

***
Хрустит песок, на ветр ощеряясь.
                Верблюд  ноздрями водит,
глядит сквозь щели.
В его дыхании нет влаги.
             Под овчиною заснул чабан.
     суховей поднялся,
кажется,  над всей вселенной,
            лишив орла и льва отваги.
Хрустит песок.
        Два жёлто-медных пятака пустынь
легли на мёртвые глазницы
         Несётся суховей,  как мщенье,
голоса остыли…
Червоточит луна. 
        засыпанье сродни нарастанью пустыни…

;


***
Положи
На мои уста кровоостанавливающую
Арнику…

1987-1991

;

Навзрыд осыпались росы
Навзрыд осыпались росы,
едва прикоснулся к ветви сирени, облюбованной лосем, —
тише, не шумите, росы!

Налитые тёмными желаниями,
глухо падали наземь яблоки, подражая влюблённой
голове Олоферна.

Изгнанником я называл тебя,
юного, как тетива, стройного, как светлоголовый ясень,
и вот — великолепие твоё убого!

...Но просыпались среди ночи,
опустошали бражные уста и мокрые падали замертво...
Мгновение, таких щедрот отведай!

1991

;

Актеон

1

Отчего я встревожен
твоей красотой
и болен,
как раненый клён?
Кто ты, охотник,
имя твоё Актеон?
Куда ты взгляды метишь,
как стрелы,
смертный?
Ещё не знаешь ты,
чью тайну наготы
настиг.

…На травы лук упал.

Испуг,
и гневный плеск воды...
— Беги, беги олень,
возлюбленный,
от псов,
лети же ввысь!

Геспер, звезда вечерняя,
верни его в мой кров,
верни оленем раненым —
в него я был влюблён.

С тех пор
сочится речь моя, как кровь,
рванная,
как тело Актеона.



2

Лети мой лик, омытый ливнем!
Ночь, к твоим влажным сосцам
припадаю,
о млеко небес,
не скупись,
как вино проливал виночерпий,
утоли мою песнь
и плачи дрозда.
Ах, как дрёма твоя
светла,
как улыбка твоя
безбрежна,
речь от меня отвела и взгляд
приковала.

Пьёт олень,
и вода холодит его горло.


1991

;


Персефона
   Мерцает ночь из-под век.
— Зёрнышко, гранатовое зёрнышко отведать,
чтоб привкус смерти на устах
не разлучал по разным берегам реки.

Я слово надкусил слегка,
как плод из рощи Персефоны,
но терпкой влагой вечности
я не был опьянён  и был я беспечален
и пить хотел я из твоих ладоней,
мой  дикий  нежный анемон!
—  Нет,  сердце твоё не утонет,
 пусть обрастает широкими плавниками
и  плывёт  из моей груди, покоряя
безутешный  родник...

1988

;


Ирис

—  Ирис влажный,  не подобно ли моему измышлено твоё бытие?
Называя тебя, имя твоё нежное и ложное, слова мои радостны и росны.
В тугих бутонах говор твой затворный и такой тревожный внятен мне.
Поэт, творящий речь, как вор, выкрадывающий твой тайный смысл.
Ирис влажный, не подобно ли твоему измышлено моё бытие?

1989


;


Сквозь шум
Звучала музыка вначале…
Над морем, в городе, в трамвае…
Не слышал я, как вороны кричали…
Росли деревья, другие умирали…
Звучала прежде слов безмолвных…
Собаки маялись, на солнце прели;
Как шантрапа гуляли волны,
Скрежетали тросы в аппарели…
Я уши замыкал, сливался с шумом,
Блуждал среди живых и чуждых…
В мазутных  волнах плескались шхуны,
Как воробьи в апрельских лужах…
— Наверное, Шопен иль Шуман, —
Встревожено я думал вслух…
Какой-то пёсик с умными глазами
Пристал, бесхвост и корноух.
Он был встревожен тоже, и засален
На боку  с клокастой шерстью.               
Я был музыки странной пленник…
Смотрел, как переползают  облака,
Будто бабы в поле на коленях;
Ветерок играл консервной жестью,
И музыка звучала свысока…
Паром  «Босфор» залив  утюжил
Ржавым брюхом. Фыркнули тюлени
На маяке, и сторож был разбужен
Их ласт шлепками и выглянул случайно…
Не верил я, что музыка была;
Она всё снилась, грезилась, звучала…
И тягостно сочилась, как  кедровая смола
С рыжим муравьём на страже…
Но я не слушал, и плыл как рыба
С полным ртом песка, камней  и ила
В подводных  синеватых глыбах.
Сквозь толщи воздуха  и вод всё та же
Музыка из чёрных бездн сквозила…

2006

;

Ты спишь, вода?
 
                «У бодрствующих один, общий мир,
                а спящие отворачиваются каждый в свой собственный»
                Гераклит

         
  — Ты спишь, вода?
Осень дышит воздухом пустым,
                прозрачно-мглистым, как слюда,
и разводят облака  мосты
              над твоим челом,  украшенным
                серебряным монисто.

   — Ты спишь, вода,
                пока из недр глухих,
                сквозь сон земли
стремится речь, как затвердевшая руда,
                к твоим устам,
но видишь отраженье сферы,
                тень чайки,
                корабли,

безмолвный жест листа и луч,
                ныряющий в глубины;
видишь исподнее листвы, как брюшко ивасей,
                играющих в лучах
                осенних дней.
                Так ветр заламывает ветви ивы
      у кромки сновидений стылых.
 
    — Ты спишь, вода,
 но вижу я твой сон, как на твоём челе
                метнулась мысль  в волнах
                к берегам иным, незримым,
                где умирает слово.
             
                И снов твоих трепещущее эхо,
  словно рыб живых, я держал в руках.
                Их жабры мёртвым воздухом дышали.
        Чешуйки слова на моих ладонях 
                таинственно мерцали.

1998
;

Небесный стрежень

Хорошо быть одиноким
Среди суетных людей,
Не смотреть себе под ноги
И не мерить площадей.

Выйти к морю на закате,
Замереть со вздохом в горле…
Жизнь, промчись на самокате
Мимо счастья, мимо горя!

Облака — глубокие пещеры,
В них спуститься без страховки…
Были чувства мелки и ущербны,
Стали, надо ж,  вровень с морем,

Стали радостны, прохладны
И просторны как обновки —
В пору всякому.  Как ладны
Облака, плывущие без сноровки!

Где-то люд, трамвайный скрежет…
А в пещерах зыбких — благодать!
Утону в небесном стрежне,
Чтобы время вечно коротать.

Пусть присвоит эти строки
На меня нисколько непохожий
Каждый суетный прохожий
И приделает им ноги.


Побегут они вдоль кромки
Жизни-смерти, моря-неба…
Чувства — нежные подёнки  —
Улетают прочь, бесследно…

2008
;
Горсть ивовых листьев

*
Вымочишь одежды,
Если войдёшь в зелень моих глаз!
О, полёт жаворонка!

*
Вселенная, роняя звёзды,
Переполнила чашу одиночества,
Пьянящего как вино...

*
Я шёл к тебе
Да разминулся с ветром в лепестках
Чужих черешен...

*
В немоте дерев
Не расслышать тишины:
Сущее немолчно.

*
Бабочка, дурочка,
Что ж ты, прячься от снега скорей
Под мой воротник!

*
Пеной лепестков,
Что верблюд отплюнулась вишня.
Умываюсь речью...

*
В узелках все нити бытия...

*
Осенило осинку —
Капель догадок росных —
Мне за шиворот!


*
...И чем-то полнится душа,
и жаждет вылиться во что-то...

*
Спали не разнимая рук, разметавшись как травы...

*
Внезапно
В кроне  дворовых деревьев
Умерло море...

*
Сохнут травы,
скошенные вокруг ирисов...

*
Сад, куда не пролегла тропа, запахнулся метелью...

*
...Выслеживаю звуки
снаружи. Дни и ночи, часы
и минуты с вечностью
наедине...

*
Гончар предвидит
В глине вазу. Плеск вина,
Осколки слышатся...

*
От  наитий твоих
Я вымок, черемуха. Уста
Замыкаю  для речи...

1991-1995



 
Эпиграмма

Только заросли гроз в твоих садах прозорливы.
Без лунного проблеска ночь в твоих волосах, Дионис, —
Ты срываешь грозы, как виноградные гроздья.


;

Из цикла «Хлебные крошки»
***
Светел твой вздох,
Что тебе чудится, ветер,
В листве колыбели?

***
Полгнезда на дереве.
Ворона обронила прут в свеже-
вырытую могилу...

***
Что чуешь, мой пес,
Близка ли дорога к смерти?
Повиляй же хвостом.

***
Всё ринулось к тебе,
Сорванная ветром листва...
Что же я, как дерево?

***
Думал, что птицы, —
Бросился пес за листвой,
Испуганной ветром.

***
Прочь, черные мысли!
Донести бы  до порога  хаты
Снег на полях шляпы.

1991
;
Энтропия Пауля Целана

                ...блаженъ, иже иметъ
                и разбiетъ младенцы
                твоя о  камень.
               
                Пс. 136


1

Подступает к горлу
оплаканное кровью слово
и откатывается вспять,
к излучине пульсирующей аорты:
тихо, венцом артерий,
оплетая слово, стекает свет,
как овцы к водопою,
в прохладу ивы.
Лицом открытый, Иаков,
отвороти же камень от гортани,
отмерзни чрево
и роди мне сына.
И рыдала ива,
но горше всех рыдало слово.

2

О, роза,
чьи гнетут тебя сны,
благоуханные мне?

3

Не отмщенный,
болезненно-бледно-сонный, богами
заклейменный:

твоя моча — чернёхонька,
твой язык — заскорузло-русский,
твоё дерьмо — жиденько.

От тебя
разит непристойной речью —
да и от меня тож;

ты затоптал одних,
на других ты наложил руки,
напялил козью шкуру,

волхвуешь над моим  ухом.


4

Ах, как сентябрит!
Отпевают пчёлы твои сады,
не умолкнут соловьи,
распевая натощак так и этак.

От удара  под дых
к вольным травам туман приник и затих...
Ты не мыт и небрит,
по-рыбьи разеваешь иудейский рот.

И давишься речью,
словно хлебным куском.
Этот черствый немецкий стих
ты размочил в парижских водах,
впадающих в чёрный  Стикс.

Рассвет изодран
в зарослях чертополоха.
И блеют овцы в небесах,
будто роженица при родах.


5

Господь, не ты ль стоптал
мои несносные  ботинки?
Их вид понурый, как у пса,
не твою ли мне являл  виновность?

О да, созерцая их,
я познавал тебя не в величии творца,
а в простоте творения.

Наивный, ты захотел
владения свои, что вечны и безмерны,
изделием сапожника измерить.

Так, иной философ
примеривает мысль к тебе,
чтоб уловить твой свет
в силки неоспоримых силлогизмов,
но, как рыба на песке,
глотает воздух ртом —
в котором смерть?

И ты примеривал мои одежды,
чтоб испытать всю временность того,
что назовётся Я.

И вот стоишь, как цапля,
одной ногой колышешь вечность,
не отражающей тебя,
а другой ощупываешь в страхе то,
что отзовётся смертью.

6

Душа ещё свежа...
Душа ещё свежа,
как краюшка хлеба.
Она  тож  зачерствеет,
коль не разломать  пополам
и не раздать птицам,
большим и малым,
большим и малым!

7

   Скажи, где   твой вечный дом?
Ты словом пригвоздил меня,
но не послал мне смерть,
пока дремал под можжевеловым кустом.
Прибрал бы и меня к рукам,
ибо я чувствую неисчерпаемую благодать
в моем сердце пустом.
Ещё вдыхаю аромат миндаля,
но отчего я не слышу,
как стрекочут кузнечики в каперсах?
Мертвен твой хлеб, Господи!



8

…Истекая речью,
дрейфует слово в полусне, при смерти —
как голова Орфея. В скалах
поют ветры, волны бегут
во мраке
и не убегают.

Снова всхлипнул ветер.
Ты обернулся:
взор не украшен далью
вечности.

Пихты скрипят в небе,
неусыпно, будто перо на бумаге.
Никто никого не окликнул. Ты не узнан,
ты просто узник, на горле
узел безымянной речи.

Кем-то пожитки собраны,
в доме прибрано,
тихо и пусто.

Душа —
как брошенные кости,
равнодушные
к отваге.

Ах, над красными маками
куда, куда
пробежало
черное
облако?

Ты думал:
шепчет, убаюкивает Муза,
а это петля и сеть
Господня!

Волны колышут волосы.
Травы на берегах безголосы.
Грифы клюют мёртвых.
Родниковой речью
бьёт слово, невнятное смыслом.
Росы пьют пчёлы.


8

    Ты поджидаешь мою смерть,
ты на страже её:
ох, устрою ж тебе это пиршество,
пока мир отмирает во мне. Ни один рассвет
не спит, и не одним из них ты
не повелеваешь. На что тебе мои мгновенья? 
Чтобы залатать прорехи в твоей вечности?
Умываешься ими спросонья?
   Нет, протри глаза терновником!
Даже она, пчела, что пятится задом,
выползая из бутона чёрной розы,
из лепестков вселенной,
летит к тебе не с жалостью,
а с жалом. Боль — она такая же, как любовь…
Нет, сравнениями не исчерпать её! Не унять!
Если бы взять её в руки,
вынуть бы —  вместе с сердцем, ведь  это оно
камнем тянет тебя на дно
всякой реки —  Нила, Сены,  Мойки…
Всякая метафора стремится стать тождеством:
небытия? или тебя? Кровавая жижа откровения –
житница твоей благодати.
Молчание выжимает слёзы
из камня — о, полон рот мой каменьев!
Правда ли, что молчание твоё — это пустырь,
где произрастают каперсы?
…Говорить. Говорить. Твердить.
Пока не отвердеет речь,
как отвердела слеза под корою сосны,
пока не онемеют слова,
став заскорузлым жестом,
— но не ожесточения  на смертных губах,
а жестом  отрешения…
Если б не умер ты,
кто бы  помнил тебя,
кто бы ронял слёзы,
кто бы любил?..


9

            Ещё не свёрстан день,
но кто-то сдвинул гранки.
   Мгновение,
ты отмирание меня,
ты весть,
в дремоте влажного луча
ты мною дышишь
без ущерба.
        Приюти мою голову
    на свои колени,
чтобы отхлынули сновидения
желтоликого ясеня,
отяжелевшего
ливнями...


10


                «irr ging er nun…»
       
                Fridrich  H;lderlin


Я нищенствую в небесах,
мне бы речью умыться;
но зарастает русло в тёмном горле,
безмолвно утекает речь,
став воркованьем горлиц.

Ночи вязнут в звёздах,
как караваны в песках;
бессонные караваны скорби.
Пустыня преследует сны,
и  горе моим городам,
где найду свой ночлег,
усталый для скорби.

Пригуби моей  горечи!
Господи, что станет со мной,
с моей молитвой о тебе,
если откроешь вежды твои,
ибо не сон ли я твой?

При устах твоих меч выжег мой сад.
Дождь нагой, как Исаия,
по пустыне прошёл
по ту сторону речи.

11

Что в длань мою вложил, Господи?
От вечности твоей остались мне одни мгновения,
Обломки дивные твоих творений...

12

Дар жизни и любви,
печальные дары твои, Господь, зачем вручил?
И смерть вручил,
использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.
Трепетом и болью ты обжигал
и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.
Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.
И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?
Ты подносил уста,
касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.
И проливалась речь твоя, Господь,
замирало звёзд сиянье, как листья лавра.
Ты говорил, я слушал.


13

Я в рубище стиха бреду.
Поэзия, как Руфь, Ноэмии сноха,
по жнивью бродит,
подоткнув подол, позади жнецов,
подбирая колоски несжатого слова Господнего.
Она склоняется над каждой паданкой,
над каждым зернышком,
и, не смея звать Его,
смиренно спит у Его шатра,
пока не позовут
на пиршество стиха.
1995-1998



;

          Под крылом демона
 
1
увядают сновидения
ветер обнюхал меня, обнюхал мои волосы
но так ничего и не вызнал

2
тень чёрного солнца на твоём челе
мышь-судорога промчалась по мышцам виолончели
без ветра прошелестела листва             

3
осыпаются колосья
сухие лица натянуты на черепа
тсс, рассвет-аорта!

1989
;
 Тмесис
         
        О солнце, ясноликий брат…
ты в моих очах!
……Озирис, полдень мира,  ратник мой,
ты расточал,………………
не скупясь, шафрановые ласки …
……Виден ты издали, ……………
………………высокий платан….
Руками обвивал мой стан
…………припадал к моим сосцам,
вздутым, полным небесного  млека…
……………..голова твоя рыжая,
как утренний свод, на моей груди…
………просыпалась……………
и проливался ты, как золотистый мёд…
тягучий твой поцелуй….
……..очам  покорялся мрак……
Сухо в горле……..
………. горько, травы к земле гнёт.
… Ветер, дурная молва….. не смерди……
Что ты поднял пыль по следам телег
…………….. и нырнул в овраг?
Взбешенные мычат волы…
 срываясь в бег………………….
….…крадется ночь окраинами сна…
Виден ты издали, ………………
………………высокий платан…….
 — Ласточка, куда летишь, малая,
 крылом касаясь черных вод………
от жажды и от боли изнывая,
какая весть тебя несёт?
Звала того, кто дал мне труд родить
и виноградники, и злак ………….
О, стражники, бездыхан и млад……….
 мой муж, возлюбленный,
в кустах прибрежных вереска
мой  кровный брат, растерзанный Озирис…

1995;
Ухо Винсента

Ухо Винсента —
слышит ли оно,
как увядают
цветы чертополоха,
вдыхающего
обожженный воздух
долины Арля?

Колышутся
травы на полотнах —
волны, пески,
время.

Тки, Арахна,
его сетчатку глаза!
Уколи, Чертополох,
его руку,
схватившуюся
за кисть!
Разорви, Шмель,
паутину его
зрения!

1997
;
Из ниоткуда

Не осыпаясь мерцающий пыльцой,
Из ниоткуда, с такой неохотой выползает Вселенная,
Словно пчела из росного пиона...;

 И боль живёт...

               И боль живёт
отдельно от меня какой-то странной жизнью,
       крадет неприхотливые слова,
                не ведая,
что червь их гложет
               сады глумятся,
       и осыпаются спросонья яблони
мимолётными дарами
                надежда, как сорняк,
        произрастает среди речей
пряно-росными ночами,
              и оттого мне кажется,
        что глохнет поле
                для невозбранных взоров,
и тяжесть век мне для того дана,
       чтоб ветер разносил меня по лепестку
              окрест недрёмной
                боли
1995
;


Ещё не свёрстан день

Ещё не свёрстан день,
             но кто-то сдвинул гранки.
               
Мгновение, 
ты отмирание меня, ты весть,
                в дремоте влажного луча
ты мною дышишь
                без ущерба.

Приюти мою голову на свои колени,
                чтобы отхлынули
       сновидения жолтоликого ясеня,
                отяжелевшего
ливнями...

1989
;


Отражалось слово твоё
…Отражалось слово твоё в пятом  измерении.
Я ли, водворённый в обиход времени,
вращал магический кристалл?

Я, поводырь осени, издавна бреду на ощупь,
и, будто лось на водопое,  не позволяя звукам течь,
устами жадными припадал  к затмению.


И отнималась речь…Не потому ли,
чтоб иную музыку извлечь из тёмной боли?
И напевал мне угрюмые руны ворон-эриль.

Отрада, вот, мучительная,
как рана, видеть тебя.
Ты, растерзанный на клочья моих стихов,
ты входил, Дионис,
и даровал безумие мне,
одиночеству равное.

Нет, это не я изволил печалить  синиц.
Что им,  коротающим вечность, зёрна тщеты из рук моих?
Я  вихор клёна теребил…
1989
;
Дерево
               

    Моя душа, как дерево,
растущее особняком на окраине скошенного поля,
насквозь промокла,
пропиталась сыростью лета,
пробежавшего мимо
с прытью молодого атлета.
Каждый лист истекает осенней влагой,
но мне не печально,
хотя и не радостно, а так,
молчаливо. И ладно.
…Вот утеха —
гулять по городу бедолагой
и
спотыкаться о взгляды прохожих — но без успеха.
   Вдруг тебе скажут: «Здравствуй!»,
а ты не  знаешь, кто это мимо тебя прошёл
под зонтом,
остановишься посреди улицы,
посмотришь вслед,
начнёшь припоминать, мучить себя до вечера,
в электричке, в автобусе,
и всё напрасно.
   И ночью тоже проснёшься от этих глаз красивых,
невыносимо красивых,
и подумаешь: «Какова  избыточность речи
в этих глазах, если ты ещё, эх…», 
и споткнёшься опять,
и будешь ждать
неизбежности новой  встречи
на той самой улице,
на углу Алеутской...

И всё-таки
это прекрасно,
когда кто-то незнакомый, чуть ссутулившись,
говорит тебе: «Здравствуй!»
…Если  ты — пусть дерево,
растущее
на окраине скошенного поля, —
способен ещё  удивлять.

  Чаще выходите гулять.
2007
;
Моностихи
                ***
Травам росно, ах,
с горсть лепестков —
твоих печалей,  яблоня,
я приберёг для ветра.

...Отчаяние накренило небеса,
ивовые ветлы
распугали стаи рыб
и рыбы сгинули
в темноте вод.


              ***
Умер ветер,
задохнулся листопадом —
Воздух ранен.

Тише, пёс мой,
не вороши воспоминаний
я без песен...


***
Слово-в-себе-до-мира, как ядрышко ореха,
чья-то мысль неслышно гложет — молитвенно и неумолимо,
превращая в отзвук то, чем было Слово...

                ***
 И стала древом боль, вкруг древа всё болело


1991-1996
;


               
О, слово на ветру

О, слово на ветру!
Ты стоишь лицом к морю,
как будто отвернулся от времени,
горбатых дорог, судьбы
и впереди у тебя уже не смерть,
а нечто, что утратило горизонт,
который казался когда-то
невыполнимым обещанием смысла:
пройдя по окружности,
ты вернулся к его окраине, к истокам.
Итак, стоишь лицом к морю:
Улыбка на воде от твоего лица,
от твоих губ, от твоего стиха
все шире и шире — как круги на воде.
В слове шумит море
и слышно, как выветриваются смыслы.
Я говорю: ты вернулся!

1997
;
Руки отца
Ветер, пропахший морем,
Как руки отца, ворвался в окно электрички
И теребит мои волосы...

1996
;
3
ОТПУСТИ  ЛЮБОВЬ

Сны близ тебя
Из сосновых лап
 ем ночной снег —
            как пёс, вытянув шею...
Такой разный вкус
  у бытия — колкими были
       сны близ тебя...

1994

;


Когда я стану сном вещей

Когда я стану сном вещей, их памятью тревожной,
гибкой плотью, ароматом терпким,
пугливой тенью,
лучам безропотно-покорной,
их немотой,
томительной и скорбной —
придут иные боги
и раздадут меня немногим
безмятежно спящим...

И ты пребудь средь них, прислушайся к ночам
Дождливым, тёмным,
присвой меня,  как дар негаданный,
но скромный,
без скупости раздай стихам,
стихи отдай
на волю ветра —
таким уйду из рук твоих
навеки....

1993
;

Свет
 
    Как осторожен твой шаг, не отважен, робок…
Ветер увязался вслед за мной, щенком,
солнечный луч ощупывает палую листву  в городском парке:
нет, не жмурюсь я  —
просто трогаю свет руками, целую…
2003
;

Поцелуй
                ... Зябко касаться тебя.
Как по росе босиком твой поцелуй....
1994
;


Озноб листвы

…Твои слова, как озноб листвы.
 Росы обожглись...
Живу, как бесприютный стих велит...
1994
;
Куда впотьмах бредут деревья

Куда впотьмах бредут деревья?
Их гонит ветер или отчаянье?
Я не буду жить в твоих снах,
Незаметно уйду из твоих печалей.
Куда впотьмах бредут деревья,
Шелестя не моими словами?
Твоя грусть оттает, как иней…


1999;

В той области неименованной

…В той области неименованной,
куда стремится мысль моя, нет слова.
Дух мой, поэзия моя, какое бытие там уготовано?
Что утолит меня? Как плач из сердца вызволить?
Какой хвалой, Господь, призвать тебя?
Я оглянусь кругом: вот дерево
стремится ввысь без умысла, корнями в слово
проросло; вот дом в тени его,
наполненный то таинственным, то утлым звуком.
Страницы книги, что читал я у окна,
захлёстывают волны. Я слово снаряжал,
как караван, и напрягались паруса:
я двигался к тебе, Господь, и обошёл вкруг мира,
именовал в пути. Сеть, что выплетал
из речи, возвращалась без улова.
Вот дерево. Под деревом не находил я дома,
в сумерках не различал я знаков. И казалось мне,
что облетало слово. В царственных
бреду его лохмотьях я...
1996
;


Январь продрог
... январь продрог
и отряхнул отрепья года, а в ночь со второго на третье
всколыхнулся снег, словно лебедь ото сна,
и повалило, — не спеша и торопливо, — задыхаясь над всем
столетьем безглагольным голосом.
— Не выходи за порог, не топчи снега: они лежат не бездыханно!
Если ветер тронет их слегка,
а смысл судьбы и вымысел стиха, смешав, рассеет в прах
с листвы сухого тростника и унесёт
в расселины скалы остроконечной, они сольются в единый звук
и станут петь над степью безымянной.
О тростник прибрежный, не надо ложных мук, воркуй, о вечный
спутник тайных муз изгнанья,
собрат и паруса и книги (— освистанной? хвалимой?),
не отягощай страницы знаком,
отряхни вериги бытия, неодолимым далям не назначай предела,
не вслушивайся в речь, будь глухим
и косным подобно камням Иерусалима, и помни, дрожа оцепенело,
тот иудейский страх, осевший
известью в сосудах, задыхайся, шелест тростника!
Когда же ты ворвешься в стих и,
как волной, захватишь горло, ты захлебнёшься собственною речью
и, потеряв рассудок, бросишься
стихам навстречу, как воздуху, в котором стужа вылижет твои виски,
припомнив твой удел
шелестеть безусто...
 
1998
;
Осенний полёт над улыбкой Эндимиона

       ....Не могу опомниться от тебя:
всё твоё существо, юное и пугливое, как первый раз услышанная музыка,
что звучит во мне, начинаясь издалека,
нарастает и в тот же миг обрывается тёмным звуком.
Она берёт меня в плен, но я знаю,
что это плен твой.
  ....Если бы я владел нотной грамотой,
ты бы мог различить в моей игре,
какие струны плачут во мне сильнее.
Я настолько неумелый и бесталанный,
что если даже завладеют   мои руки инструментом, подобному тебе,
то мне не  извлечь из него ни одной ноты.
Так и не пробудится он для моей музыки,
которая, словно морская волна,
хочет расплескаться о твоё звонкое тело.
  ....Не выношу, когда мы не вместе.
      Иногда мелодия прорастает на моих руках
и тянутся они так, как можешь тянуться ты до тех пор,
пока последняя сновиденка не отлетит
с твоих ресниц, — они тянутся к этому инструменту,
может быть, флейте или виолончели,
но напрасен их порыв.
      Оттого ведь досадно,
что ты никогда не услышишь ту музыку,
которая скрывается в тебе.
Мне не вызволить её
из неволи осеннего оцепенения.
  ...Начинаясь издалека, она ещё не слышна,
но уже звучит. Напряги свой слух
и ты станешь доступен семицветным звукам.
     Все инструменты зачехлены.
И что мне делать с музыкой, что растёт на моих руках.
Если б знать тебе, как тонка паутинная нить
мелодии подо мной и как тяжела немотой моя звериная душа,
словно звук без отзвука. Так легко облетают,
доступны ли тебе мои слова?

1992
Stethos

1
грудь
словно взмокший
воробышек
не умеет
вздохнуть —
окна
отравлены рассветом,
сердце
заметено снегом
чёрный день
прилёг
на колени
распустил
когти

2
в груди,
такой просторной
для размаха
крыльев,
подранок
перелётный, осень,
свивал
печальное гнездо —
я несу его,
как робкий дар,
торжественно
изранен

   1987
;

Осень

 Осень выдохнула меня на листья клена легла изморозь

1989
;
Рубашка
Рубашка «Slazenger»
с коротким рукавом
прохудилась
на правом плече.
Нет, это речь
не о бедности,
о любви,
ведь не с чужого плеча…
Здесь прикушу язык…

2002


;
Ивик

         Приблизить тебя, Ивик,
скомкать пространство одиночества —
безупречное, как след от полёта журавлей,
приблизить тебя настолько, чтобы вдыхать аромат твоей кожи,
пылающей загаром, как собранное в амбарах  зерно,
чтобы ловить дыхание твоё из разомкнутых уст,
погрузиться в ночь твоих глаз,
выкатиться из них полынной слезой, настоянной на звёздах и море,
где волна прибивает, как надежда, и убывает, как слово;
залатать изодранные паруса.
        Все корабли и скорби выгнать из гавани,
мачты возвысить до мечты,
утомленного уложить тебя спать,
видеть только твои сны,
мои слова облечь в твоё звучание,
голосом твоим наполнить сады,
весело и босоного бегущие через дожди.
        О, как зябко тебе в мокрых одеждах!
Путаешься в них, как яблоня,
облетая лепестками.
Я не смею касаться тебя, как воды, просветлённой небом
и сиротством ожидания.....


1995
;
Дар жизни и любви

  Дар жизни и любви,
печальные дары твои, Господь, зачем вручил?
И смерть вручил,
использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.
Трепетом и болью ты обжигал
и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.
Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.
И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?
Ты подносил уста,
касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.
И проливалась речь твоя, Господь,
замирало звёзд сиянье, как листья лавра.
Ты говорил, я слушал.


1995
;
Меч
                «...и под меч с тобой вместе лягу».
                М. Кузмин

                Ты был мне Сад,
прижимался к тебе щекой,
несказанно рад…
              Я  не страж —

твой палач впредь.
                Сад мой плач,
обними твердь!
            Над садами занёс меч всадник-огонь…

                Я бежал твоих встреч,
но ты брал мои сны в полон.
                Сад мой кречет,
ах, сердце мое охолонь!

            Беглый мечется,
грозный,  занёс меч всадник-огонь.
                Сад, не пророчь,
освежив свою месть,
                унеси меня прочь!

          Лети песнь-жаворонок с плеч,
разнеси весть,
         лейся речь,
            утоли боль меч!
Где мне лечь? Где мне лечь?

                От рукописи
зажглась и сгорела вселенная —
    все —
          в топку стиха!
Пожирай огонь любовь,
                раздувайтесь меха!

1994

Proxima
   
    Итак, мы переступили грань,
словно минутная стрелка,
грань между небом
и твоим отражением,
утонувшим, как облако,
в памяти зелёного бутылочного стекла,
разбитого на перроне нашего расставанья.
Переступили грань
любви и презрения.
Ты можешь перечислять все станции нашей любви,
обозначенных в расписании поездов.
Впрочем, для тебя они останутся
пригородными остановками.
Это дерево на станции «Чайка»
мы обнимали, тёрлись щекой, как олени,
пропахли ольхой и поцелуями.
Раньше время было круглым,
в нём невозможно было
заблудиться или опоздать на электричку,
а теперь, посмотри,
во что превратилось время,
посмотри, как руки мои изрезаны его осколками!
И, подняв воротник, я спешу на первый встречный поезд.
Только запах вот, запах ольхи,
мне кажется, это твой запах ворвался
вслед за мной в двери пригородной электрички.
Я иду по вагонам, как нищий:
— Купите, купите за три копейки
запах ольховый!


1999, декабрь
;
Колыбельная для мамы

      …Одно лишь слово вспомнил за день я (и то чужое)
                и забыл его, пока добрёл до дома.
Оно, казалось, было рядом, бок о бок шли,
                поднимало пыль с дороги;
или: как будто в воздухе кружит оно:
                снежинкой, лепестком черешневым,
многоцветным пёрышком, что уронило облако, —
                кружит и просится на мой язык,
и вот растаяло, как миг, бесследно…

    О нём не спросишь у воды —  стремительной и тихой;
                у птиц, в последний раз кружащих над водой,
у рыб, плывущих косяками, стаей —  не спросишь.
Оно как будто выглядело так:
                образ, яблоко, собака, облако.

     Оно лежало на ладони, хрустело на зубах,
                шершавым языком лизало в губы,
мерцало белым в сумраке осеннем,
                как брюшко ласточки;
оно, как дом, в котором много утвари:
                порог, щеколда, дверь. Вот
ключ. Возьми его с карниза над верандой,
                на водостоке, и поверни налево.
   Щёлк,
и ты уже внутри, и всё кругом
                родное: коврик у порога,
стол вблизи окна, молоко в кувшине,
                нарезанный ломтями хлеб, икона,
зеркало с прорехой чёрной на амальгаме,
                умывальник, ковш, огонь в печи;
но пусто в нём, никто не скажет вам: «Входи!»

    Дом, в котором кто-то умер, что ли? Или
                просто вышел ненадолго, —
быть может, в сад, в колодец за водой? В саду сырые грядки,
                только астры ещё горят. Оса звенит
над ними хлопотливо. Испуг охватит в этот миг,
                как в детстве, будто ты покинут...
Слово —  это возвращение домой.
                Вот ты один: и, пронзённый мыслью,
как иглой, ты знаешь всё, что будет впредь с тобой.
                На пяльцах вышит твой узор печальный,
тебе ж брести за нитью длинной. Время
                пропускает рыба непробудно
через жабры — и кажется, что это слово
                обрастает чешуёй и в глубине
играет тёмным смыслом в солнечных лучах.

                Входи ж без стука всякий
в дом скорби и печали посреди других жилищ…
И всякий, кто входи в этот дом без стука,
его хозяин. Пусть он, разгоняя сумрак по углам,
как пауков, плетущих сети,
зажжёт свечу пред образом...
1999
;

На смерть И. Б.
                …рассудок редко нам внушает...
                А.С. Пушкин


...В том одиночестве, где смерть
приветлива, ты был не раз. Не таясь, ты заходил
отважным шагом, и крыльцо скрипело
каждою ступенькой, покрытой изумрудным мхом,
на ощупь мягким, как щека. Вода
под тяжестью ноги едва-едва подошву
промокала, наметив след на белых половицах,
напевных, как цикады. — Я здесь,  — ты
извещал, — Ну, вот и дома. Листва порывисто шумела
от одного лишь ясеня в ограде. Ты скидывал
одежды, умывался дождевой водой
из деревянного ковша. И что влекло твое касанье
как струн невидимых, ты прикасался
чистыми руками, отворяя речь бессмысленным
вещам в том одиночестве, где смерть
приветлива. И то, что слыло даром до прихода,
отвращалось как ненужный хлам:
замыкались веки, как ставни в доме; зарастали
мхом уста, как тропы, что уводили
в мрачный бор; но слух был полон таинством:
в одно стекалась речь, как в чашу
озера ночного, где отражался единый цельный образ.
И только капля росная, как нечаянное слово,
вот-вот разбить готова на множество
осколков эха единый лик того, кто быть вещам
велел в том одиночестве, где смерть
приветлива. Идем за эхом...


1996
;


Он строит дом…

Он строит дом, а кто-то строит домовину.
Ты  пишешь стихотворение, а я уже по ту сторону слова.
Я слышу эхо, в котором не слышно имени.

1995

;

 Памяти Алёны Любарской

Черно-белые стволы
наискосок летят берёзы
и в полёте оробелом
заштрихованы дома
из окна глядит лицо
незнакомое нечужое
заштрихованное наспех
окликает немо: — …ма!
сыпет сажа из трубы
в коловороте белом-белом
человек спешит впотьмах
снежит в марте и сурьмит
ускоряя круг судьбы
заштрихованы дороги
мнутся чёрной лентой
под колёсами машин
и бесшумные глухонемые
чёрно-белые сороки
будто вестницы дневные
закружились в  хороводе
заштрихован человек
исчезая в подворотне
он оставил белый след
вкривь и вкось его душа
заштрихована навек
2004-03-30

;
О сне 

Иосиф Виссарионович Джугашвили
знал толк в  чужих стихах, и писал о розах.
Как-то во сне, подойдя со спины,
застал его в кабинете за чтением
Марины Ивановны Цветаевой.
«Как хорошо сказала она про кисть рябины!
Передайте ей привет и поклон…»
Не хотелось расстраивать вождя всех времён,
что Марина Ивановна-то
уж год как повесилась с голоду
в Елабуге в сарае…

2004-05-18

;

Ни погоста, ни ямы
Ни погоста ни ямы
миндальное дерево Мандельштама
полонил чертополох
черное слово черное как чечевица
замертво брошено в землю
безымянным звуком
хороводит ветер с надорванным ухом
дважды не войти в одну книгу
и одной водой не умыть лица
отлежавшись в земле миндалина
прорастает деревом
а горло словом-цикадой
течёт ручей над проталиной
наполняя округу
осмысленным звуком
если разворошить
муравейник стихотворения
в нём не прекратится немыслимая жизнь
море напрягая парус
уползает за горизонт мысли
обнажая камни

1997
;
Песок

…Жизнь в провинции,
у моря, говорят, ленива и медлительна,
как уныло-длинная строка
у имперского поэта Бродского:
все концы  речи брошены в мёртвую воду…
Что мне спорить с тобой о погоде,
о красавцах и  уродах,
коли жизнь,  видишь, «умора»,
и какая, к черту, разница,
где переходить пески давно вымерших рек,
ведь  перо никогда не узнает извода…
Вот и двигаюсь я то вплавь, то вброд,
как дервиш чужих поэзий,
потом пишу наискосок
на скороспелой воде, имярек,
вылизываю себя,
как прибрежный песок,
или как море халдойский грот
этим и прошлым летом,
где я не был, где я нежил тебя…
Ты скажи: я зачем,
я, соблюдающий правила речи?
Если скажешь мне:
«Будь саксаулом!»  –
я буду тотчас
на благо верблюдам колюч,
я буду рвать суховеям хребты,
пусть они  истекают
солёной тягучей слюной
и сохнут от жажды моей,  раз ты
затаил свою речь…
Ты скажи мне,
ну, зачем я тебе такой Иуда,
я, слова разменявший твои
на кипу бумажных стихов,
шершавых, как воздух пустыни,
каким боком, скажи,
я пристану к тебе,  чертополох,
каким позвонком?
…Так и живу, обоюдолюбимый,
что хочу,  то и рифмую впредь и отныне,
вытрясая голодных блох.
И, выползая из старой кожи,
как строка  стихотворения 
за край тысячелетия,
я давлюсь раскалённым песком
твоей речи,
бегущей без русла,
неутомимо…

1999
;
Из окна электрички

      В стареющей луже, на выщербленном перроне
сонное жмурится солнце
и, словно бездомная кошка,
мурлычет, умывается
языком осеннего листа.
За рыжей собакой
бежит мальчик
в синих сапожках, радуется.
Его голова, как одуванчик
минувшего лета.
В руке у него —
ой! — тоненькая ниточка
стихотворения,
а на ней — 
никто не взглянет наверх —
моё сердце смешное, несмышлёное
на ветру качается,
как воздушный шарик,
и солёными  лучами
осеннего солнца
навзрыд,
навзрыд,
навзрыд
обливается…

Я шепчу вслед мальчику:  — Ниточка,
ниточка стихотворения
пусть никогда,
никогда в твоих руках
не обрывается,
не обрыва…
1997
;
Анатомия любви
                Гистологу С.К.

Гнутый стул выдаёт себя за венский.
Он достался тебе, наверное, от прежних жильцов,
покинувших  квартиру за неуплату ренты.
Поздний завтрак не завершён.
Твой тяжёлый взгляд  даёт понять, что быть желанным —
есть удел немногих.
Небеса,  расчленённые оконной рамой,
скупо цедят ноябрьский свет,
опрокинув мокрые тени на скатерть.
Загадочно происхождение задумчивой складки на твоём челе,
влажный изразец  на устах разомкнут:
«Поступил свеженький труп, два часа после смерти,
разделывать пришлось мне,
кровь забрызгала фартук и кафельный пол
в анатомическом театре…»
Тщательно прожевывая  салат,
ты словно  отцеживаешь фразы,
вилка и нож скользят по тарелке,
локти  свисают с края стола.
Речь обретает живость и блеск,
сыпется на пол камешками  твой смех.
Легко представить, как проворно ты уклоняешься
от кровавых брызг из юного тела.
Ты прощаешься со словами «дела, недосуг».
Между оконной рамой лежат трупы осенних мух.
Вспоминаются   пугливые прикосновения холодных рук,
зато  с каким великолепием отворотив лицо,
ты вбегаешь по фронтальной лестнице 
с томиком стихов Готфрида Бенна под мышкой
на встречу  с очередным трупом.
Ты  заглядываешь в черепа мёртвых,
рассуждаешь о химии любви,
но причина рождения мысли не поддаётся
усилиям твоего скальпеля…
                ——
После той ночи с тобой
я чувствую себя, как Страна утренней свежести.
Возвращаются люди из каменоломен
и скот ведут на убой.
1994
;
Покаяние
                Para Muse

Это была другая любовь,
другая стихия —
не как у нежно любящих,
не как у птиц поющих,
не как у рыб   плывущих…
Всё слова лихие!
Сердце моё  наизнанку, как  жабры, приносил я вам…
Прости мою дремотность,
мои всхлипы
и хрипы глухонемые.
Мне бы вырвать язык из гортани,
выколоть глаза,
чтобы не оскорблять тебя
словом и зреньем.
Нежность и тонкость,
нежность и тонкость…
Вот что хочется в грубый кокон укутать!
Но чем же я буду плакать,
чем я буду проливать слёзы?
Слова мои превратились в камень —
брошу их в море,
в туман белёсый
обрастать вековыми
известняками…
2006
;
Ряд наблюдений и рефлексий
 (Между 16.30 и 17.40, где-то на Русской)

Идём рядом, руки в карманах. Бренчит мелочь. Ты говоришь: «Рыбка сдохла».
«Рыбка сдохла, — вздыхаю я, — жалко рыбку…»
Мы с тобой странствуем, видимо, в разных странах:
кто-то в грёзах, кто-то в обманах.
Вино не утешает.
Природа нищает.
Твой выбор между чем-то и чем-то,
а не мной и кем-то.
Солнце греет, но не согревает. Слова неправильны,
чуточку пьяны, неузнаваемы, корчат рожи,
грамматика по швам. Небо низкое,
во вчерашних грозах,
карябает брюхо о сопки
и каменные россыпи.
Ветер  шарит,
покачивает прутики полыни —
ему всё шалости.
Кошка крадётся за воробьём, пугает сверчка.
Море — как расплавленное олово, пролитое в горло…
Парусник вдоль полуострова Шкота…
«Город как на ладони —
взять и сдуть его одним дуновеньем — вот здорово!»
Нравится мне, когда ты чуть-чуть шкода…
Сердце моё —  белый кит, выбросившийся на берег: время
остывшей нежности.
Кто научил меня этой сдержанности,
бестрепетности прикосновения
и беспечальной без-
надежности?
Кто научил меня умирать?
Кто научил любить?
— Прощайте до будущего времени…
2003
Комната

 Будет комната у нас, расставим книжки:
что им в темнице ящиков
храниться от наших глаз!
Они также любят, как и мы,
чтобы к ним прикасались,
трогали руками  и, лизнув палец,
проводили им по корешку.
Читать тебя — вот наслаждение!
Пусть это чтение будет самым долгим,
самым бессонным, до корочки.
Потом уснуть на полуслове
с книгой в руке, отброшенной в сторону,
с твоим дыханием на  щеке,
с которой  я собирал новогодние хвоинки
и говорил: «Колкие какие!»
Будет комната у нас, будет,
расставим забытые книжки:
Катулл, Кавафис, Клюев и Кузмин…
2003
;
С.К.
Поезда, под ногами щебень…
— Отчего ты растерян, мой сад?
В груди захворавшего клёна 
замирает росный щебет,
по отмели бухты бродит сентябрь
с листвой опалённой
в канун  волшебства.
   Над цветами  пчёлы гудят...
За деревянным забором щавель,
рядом сырую, чёрную землю
лижут поваленные гладиолусы,
заломив бордовые языки.
Голубая сорока что-то вещает.
«…Теребить твои волосы,
любить вопреки, любить вопреки…»
 На отливе  колыбельных песен
ты просишь тихим голосом:
— Усните, мои  безутешные сны!
1991
;

Когда нечего утаивать

... Боязно ступать по росе.
так запросто приходит смерть и приручает,
иволга убаюкивает коллапсирующую
вселенную и я не знаю, что делать мне
с руинами речей...
1994
;
Из цикла «К странным пристаням»
               
                «Пусть драгоценная вещь разобьётся,
                а осколки останутся».
                Акутагава Рюноске
   

               

***
...Зарекался, всё сердце изолгал. Я проснулся,
а мысль о тебе  так и не дремала:
как раздобыть твоей нежности?
Как ночь удлинить? Как глаз не раскрыть без стона?
слезы не уронить? не растревожить рыб пугливых,
когда коснёшься губ, как хладных вод,
не моих бережных, а чужих рассерженных?
Позволь испуг твоих рук мне приручить —
нет, не о том вопрошать надо бы!
О воле дикой голубиной стаи,
гнёзд которой не разыскать,
гортанного говора не услыхать…
Порыв моих губ не устеречь,
от поцелуев не найти снадобья.
Отхлебни, пригуби моей нежности,
что без прибоя плещется, ах,
не о том, не о том моя речь.
Куда ей теперь от тебя,
незваной беженке?..

9.09.93

* * *
...И глаза в поволоке-паводке осенних дней,
наполненных печалью, далеко звенящей,
я прибегу лакать, как верный псина,--
осторожно, чтоб медово-карих отражений,
едва остуженных ветрами, не расплескать
от радости и, благодарный за доступность их прохладе,
я не буду ожидать, когда прижмёшься ты щекой,
как подорожником, к сердечным ранам,
давним, заново червленым за ночь,
как листья тонкоталых клёнов,
негаданно из помыслов
твоих прозрачно растворенных
в осенней наготе дождей, --
о нет! то не печаль, они, деревья,
в затишье глаз твоих ушли, чтоб сохранить
чуть дольше дней отмеренного срока
то очарование, которое несёшь,
как озеро, ко мне, не ведая того.
И мне лакать его? Вот, псина!


29.09.93





***
... Вот они,
бесталанные дни: снег прядёт, деревья в кружевах,
вода не гундит в трубах отопительной
системы. Числом забытых вещей,
числом забытых книг,
числом забытых снов, числом забытых лиц
и дорог определяется значение
таких солоноватых слов
как соледад: в одиночестве
любое наречие дано в утешение. Только потому,
что замолчали часы на полпути к вечности,
догадываешься о соседстве тишины
как источника
вести: тишина должна сбыться? Удаляясь
по кривой Эббингауза, санный полоз пылит над покоем
вселенной, застилая метелью глаза: так
образуется слёзная влага,
на берег наворачивается
волна, снег прядет тишину. И ничто не покоряется
философским императивам...

26.12.93

***
...Верно, я навлекал лесные полчища
воинствующих гуннов: так тяжела была твоя тень,
словно развалины древнего Рима,
но не я разорял тебя походами невозбранных поцелуев;
в одном признаюсь: я расточал свои звонкие губы,
как дарованные ливневым скитальцам
струны, а ты, наивный, полагал,
что дожди торопят тебя от моего порога,
а это я настигал твои мысли повсюду.
Теперь ты разорён, сентябрь, --
гляди, как тень твоя над озером небесна...


4.10.93

***
... Всё пройдёт, но ничто не изменится.
Я отброшу свой голос,
он вернётся ко мне чужестранцем,
отравленным беспредельностью.
И, взращивая одиночество в садах,
не пристало мне вслушиваться,
как вьюжит музыка.
Речь посажу на цепь,
чтобы слова не вязали дёсна.
Принять дивный мир,
а потом испить горечь его утраты?
Итак, мы въехали в уездный
царский Санкт-Петербург,
позади оставили Камен,
омылись в водах Стикса.
И вопрос каменному Сфинксу
теперь казался избыточным...

1994


***
(...только моё ненастное
сердце припозднилось, ещё облетает, но цепко хватается
за каждый листок, что отбился от
                жёлто-червленой стаи,
 от эпохи, запропастившейся где-то,
от кровавых событий, пока ты занят тщеславным трудом
и юными мертвецами. Вторые сутки
      мается дождь,
и осень пустилась вдогонку за нищенством,
словно безумие за пророческой речью Орфея.
Хорошо, когда никого не ждёшь:
                выругаешься любовно-матерно
и поплетёшься за мудростью к эллинам; читаешь древние
строфы, а сам думаешь: «Где этот мальчик
                с влажно-мерцающим
взглядом? Бутылка фалернского допита,
а он не приходит, негодник».  Книга вываливается из рук,
буковки расползаются по всей квартире...)

16.Х.93


***

... Донести строку, не расплескать стиха,
 а не тебя, привереду. Твоих ласк трусливых,
как щенята, не ищут мои губы,
что огрублены за ночь,
как старые колодезные срубы,
и глаз моих прищур слеп, чтоб тебя разглядеть.
Не отодвину с лица обнищалой ветви,
лишенной признаков прощания,
ибо всё слагается просто:
пока ты спал в моих руках,
пришёл сентябрь без стука,
без уведомления, без спроса
и овладел, стервец-стервятник, мной,
как озером владеет ветреная зыбь,
швыряя пригоршнями янтарный свет
на зелёную сетчатку глаза,
и я уже тебя, обронившего тень,
чтоб очарование затмить, увы, не вижу.
Обхаживай меня, сентябрь-львица,
в коронованных лесах...

20.09.93

***

...Сердце, хочется вынуть тебя,
больно музыке! Ветер в неводе,
хорошо темперированный клавир
не облетает мокрым звуком листопада,
солнечны дни, нескончаемы и сочтены,
и каждый со своим увечьем;
когда ни сна подле тебя, ни дрём,
что может сотворить с тобой лицо 
с моими поцелуями между лопаток?
Но потом...  потом подбирать волоски с языка:
то прибываешь, как луна,
то убываешь в сердце моём...

21.Х. 93


***
... Опять в лесах горит, всё догорает
на овражной окраине сердца:
виолончель, валторна, скрипка.
 И далекой медью истекает
все то, что знаю; зачем я знаю?
Гони стихи, гони их в стойло!
Помню: как доверие тебе, осень,
была моя нагота, но не это тебя вдохновляло:
окровавленный лик кленовый
без единого намёка на смерть.
О, тщета,  тобой наслаждаюсь, тщета!
Ты смотришься в воды,
осень, а видишь меня; но где я,
неотделимый от тебя, как танец
от летящего листа; как полёт от птицы;
как творение от творца?
Пока ты в танце, я пребываю
в твоих движениях, и слушаю,
как звон паутины тает...

28.Х.93

***
... Когда худо мне в доме, где тебя ожидаю,
ухожу: пространство упирается в звёзды. О, куда
меня занесло одиночество, в какие
непролазные сугробы созвездий,
что заметают мой след и речи,
недоступные слуху того, кто скуден? О, нищенство
земных надежд, пылись небесной пылью,
искрись осенними ночами
и над сарматскими степями, и далее...

6.XI.93

***
...Нынче  взгляд твой можно вброд перейти:
стыл и пуст. О, как припадал я к нему,
словно лось мохнатой мордой,
пил его, не хватало дыханья.
Душа кочевала, искала соответствий,
не близости тел, но ты
не заметил и сам, какое половодье за собою увлек
и, войдя в эти воды,
расплескал мои откровенья.
Кажется, вся природа в них бытовала,
а теперь я бреду в отголосках иной тишины,
облака навалились на меня
усталостью скитаний.
Оглянись: там речь,
как осеннее роскошество,
позади меня царит. И что:
мне покоиться в своей глубине
и лелеять скорбь?..

11.XI.93

***
... Мне впору прятать лицо,
закрывать руками, а не звать тебя;
наконец, унести его туда, где в ночи
о дальний горизонт души пустынножителя
колотится никем не прибранное сердце —
словно холодная звезда о стенки колодца.
Если можно было б уйти
вслед за последней нотой  дождя,
я пустился бы в танец,
позабыв  о своей наготе.
Но, как смыть все догадки с лица?..

19.ХI.93

***
... Я книгу читал, а мысли сбегались к тебе
страница за страницей. Я перелистывал и перелистывал,
и забывал, что мальчику отмстить грозил
за то, что камень бросил
в заглохший пруд. Я не вижу, как смешон
в своей влюблённости и как бездарно бесконечен. Я
извлекаю яшму речей и храню без умысла:
прочь все, кого люблю! И,
вслед за кистью, ветвись строка, но не сбивайся
на изгнанника...

9.1.94




***
           ... Держи крепче, малыш,
солнечный луч. Не ищи меня в звуке:
ничто не отвлечёт тебя от одиночества.
Если в пустой комнате
тысяча вещей, то зачем тебе путь?
Не ищи меня во плоти:
моя зримость, подобна луне в водах:
тронешь рукой, она  разбежится кругами.
Не мысли меня, ибо я немыслим...

12.3.94



***
... След тянется невольником за мной. На
окраине захудалой империи умаялись волны гарцевать
под уздой залива, все перья истрепал
опальный без вины певец Овидий,
у материи отнят глагол. Ты недавно здесь был,
видно по тому, как язык разорён.
И кому снеговолит небо? В белом
оскале ощерился берег скальный. Морозный
воздух матерчат, хоть вышивай...

13.1.94


***
Я был в твоих устах, а ныне я в устах немоты...


***
... А в конце разговор с камнями.
И нынче мой голос скуп,
как хриплый скрип деревьев,
и хмурой нежности исполнен…
Ждать: такая давняя страна,
степь без отзыва: куда ни кинь взор,
куда ни кинь сполох — 
неоглядны во времени ожидания…
И для кого моя речь?
(Ты не ищешь меня,
у городской стражи не спрашиваешь,
в какие ворота вышел некто Джами,
юноша из племени Харари?)
Ни для тебя, ни для неба,
ни для вещи: всё затаилось
 накануне отворения слова.
Или кто-то вырвал
корень речи?..

23.Х.93



***
... Когда худо мне в доме, где тебя ожидаю,
ухожу: пространство упирается в звёзды. О, куда
меня занесло одиночество, в какие
непролазные сугробы созвездий,
что заметают мой след и речи,
недоступные слуху того, кто скуден? О, нищенство
земных надежд, пылись небесной пылью,
искрись осенними ночами
и над сарматскими степями, и далее...

6.XI.93



***
... Подоспеет лето, мы поедем к морю.
В дорогу возьмёт бутылку хэрши-колы.
Нет, жажду уймём поцелуем,
о комнате договоримся по телефону.
Лениво чайка прокричит,
разрезав белыми крылами
равнину сонных вод.
Мы разделим тихий берег на двоих.
Нагота доступна только солнцу и волнам.
...Итак, алкая уст твоих,
подходит море к изголовью
и дышит приглушённо,
словно эллинский стих.
Вот ты уже и не сердишься...

14.1.94


***
Листва мертва, мертва…
И валится без ветра на берег бытия.
Твой сон не в руку, скажешь?
Под скучный ход часов,
которым не растратить время,
сколько не крутить им стрелками
по кругу циферблата,
ибо знать о вечности не их,
дурной механики, удел,
ты доешь свой тихий ужин без меня
под скучный ход часов настенных...
Потом пойдёшь постель утюжить
и, разглаживая складки,
где в льняных волокнах затаился
грустный запах осени,
о том всё думать будешь,
как мы под мутною луной
спешим в холодный дом.
…Слова срываются в озноб,
в озноб срываются слова…
Украдкой сердце вьюжит, вьюжит —
я чувствую, в твоей груди,
и,  вспоминая облако сирое,
скольжу по оледеневшей луже,
едва словами балансируя...
Отныне знаю я наверняка, одно:
«Тебе не растратить мой дар
высокого одиночества...»

***
Я уйду, вихрастый ворох листвы,
словно в танце по пенистым гребням волны, —
эх, догоняй меня, эхо печали!

1993-94


;

Плач
                Д.Л.
Вот поплакать бы поплакать
да не мужскими скупыми слезами
что ж на слёзы-то скупиться
а  как Ярославна в Путивле

эй плакальщицы бабы где вы
дайте мне заплачку мужскую
да покрепче да посолоней
где же  утёс высокий тот

да с него чтоб рыдать гагарой
где мой князь в каких землях полёг
эй соколы ищите  там где белеет
эй лисы волочите кости его


в мой град к моим стопам
я буду целовать  и обнимать их
омою их слезами и засияют они
как  церкви белые и мечети

под дождём берёзы хороводят
вижу вижу как выходишь ты оттуда
в радуге и в рубахе белой
меч в ножнах  а рядом конь
1999
;

О смерти 

Толик Бочинин — поэт и пропойца.
Толик Бочинин — одноногий  покойник.
Толик Бочинин — не похоронен.
Толик Бочинин — не упокоен.

Что, разве земля не отпускает?
Что, разве небо не принимает?
Сторож в мертвецкой его сторожит…
Сколько денег стоит этот покойник?

Бог со свитой ангелов на таможне
требуют паспорт его предъявить.
Он тычет им в морды книжкой стихов,
но в Элизиум «вход воспрещён»!

Он не клянчит, он молча лежит
на пологе жестком, не в облаках,
простынкой измятой прикрыт,
сто грамм и закуска в  ногах…

На велосипеде он к вечности ехал,
а вечность — это такая прореха!
Упал — и в небо глядит: «Что за дыра?»
И по фигу всё — стихи и долги…

Что он там видит? Что он там слышит?
В небе алтайском ему бы навек  схорониться…
Вижу: покойник, а плачет слезами…
Слышу: полустишье ропщет во рту…

«Дворник больничный, старый  мудак,
пока отлучался по нужде невеликой,
подстилку мою утащил… Ну и пофиг,
всем  спокойной ночи, Good luck!»

6-07-2005
 
Ветрено

   Любовь моя прошла мимо, мимо.
Ветер дует в спину, подгоняет, 
дети в подворотне играют в мимов.
Город заминирован, вздрагивает от взрывов.

Душа моя тиха, утихла, уже не всхлипнет.
Так ласточка не пролетит над озером,
не зачерпнёт воды клювом.
Никто не поцелует воду, никто...

Речь моя  прервалась, как порывы ветра…
Молчание как остановка дыхания,
радуюсь отголоскам всякого слова.
Нет,  те дети не играют, они просто глухонемые.

Скоро, скоро льды покроют Амурский залив
и вы сможете приходить ко мне на острова пешком,
или на коньках, не забудьте  привести и лошадь,
хоть деревянную, хоть на колёсах...

Будем кататься с горки всей ватагой,
укатаем кобылку до смерти,
устроим похороны шумные, весёлые.
Приходите —  только с брагой!
2004
;


Приметы осени
 
Что-то мне сегодня говорливо как тополю за окном
раньше каждое слово смотрело букой
с тех пор многие уже отлюбились
так деревья отряхивают  листья

нехотя и не по воле ветра
только с тобой расстаюсь-не-расстанусь
я наверное  совсем свихнулся
или еще немножечко в своём уме

начну быть добрым и терпеливым
если  вспомнят  ненароком обо мне
моим же словом неопрятным
вы не верьте и ополосните руки

сколько уст его облобызало
уж не сосчитать и пальцев  похотливых
кто-то сплёвывал его сквозь зубы
поищу слова не в словаре а в сердце

нежным-нежным я буду сегодня
таким ты еще меня не знаешь
сначала поговорим о погоде
а потом потрогаем друг друга

каждая встреча к расставанию
знаю-знаю это природное явление
только имени вашего не забываю я
а произнести — как откровение
2006
;

Отпусти любовь
  Р. М.
    
      Спи, стёклышко голубенькое, спи, цветное,
Спи в сорочьем гнезде, спи,
Спи трезвое,  спи...
Отпусти любовь. Отпусти.
Пусть идёт любовь. Пусть.
Пусть гуляет гулёна, пусть. Пусть гуляет любовь.
Поводок влюблённости отпусти, отпусти...
Пусть рыщет захмелевших мужиков, пусть, пусть...
В питерской подворотне, на Лиговском проспекте, в переулке Матюшина, пусть.
Мгновение хрупкого счастья, прощай. Прощай грусть!
Будем счастливы здесь и сейчас —  пусть
То ли вместе, то ли  и порознь.
Пусть не дрогнет твоя бровь, пусть не дрогнет...
Когда проводишь её  взглядом робким,
Долгим-долгим, влюблённым-влюблённым,
Вдоль Обводного канала, мутного-мутного,
С плывущим дохлым бобром,
Которого ты подкармливал, которого ты  не спас.
Отпусти любовь! Говорю тебе добром,
Говорю добром, говорю добром…
Спи, стёклышко пьяненькое, спи...
Не буди, сорока, не буди,
Не тронь...

11 декабря 2012
;
Всё Окей

 «…я выжил в  эту зиму выжил
 и слёзы вымерзли и это очень странно…»
 нет иначе бы  вычёркиваем и начнём сначала
«…моя жизнь затянулась…»
эта фраза с оборванными концами
долбит клювом в мой висок

перешагиваю  через мертвую собаку с открытой пастью
и выдавленными глазами
(она лежала напротив дома с химерами на фасаде
у старого японского консульства)

душа моя «жёлтый карлик»
отхаркнуть бы её плевочком кровавым
воздуха
воздуха

да вот жизнь затянулась
петлёй на горле
слова некрасивые
хриплые
сердце мое обмолочено
валяется в прошлогодней мякине
среди колосьев и соломы —
останки любви
под стаявшим снегом
поклёвывают его
птицы

прохожу мимо
с кривоватым стихом
в горле

2003
;
Вслед
Что же, порознь сон? Между войнами и дефолтами,
между странами и континентами,
между временем и вечностью,
между умершими и живыми
мой печальный сон о тебе…
Казалось, моя душа сгорела — ни дыма, ни пепла.
Стихи — вот мои даты, мои зарубки,
мои рубцы и засечки.
Что я знаю о времени — только то,
о чём наболело сердце.
Вот и ты приходишь в мои сны,
с ножом в руке, чтобы  вырезать имя на сердце,
будто оно камень. 
Что оно, имя — только ветер
в моих устах,
утлый звук…

2004
;
Дворничиха Зина
Дворничиха Зина метёт  прошлогодний мусор,
утирая слёзы обшлагами.
Она хотела быть его музой…
Она хотела быть его музой
и следить взглядом за облаками,
и не быть ему обузой…

Она не любима! Её бросил любимый
за то, что она некрасива,
за то, что она дурнушка,
за то, что она подметает мусор
и мажет губы чужой губнушкой.
Он даже не бросил,
а прошёл мимо,
такой неотразимый,
не повёл  усом...
Он даже не знал,
что она нелюбима
этим жильцом,
чей двор подметает
некрасивая  Зина.

…Я чую носом:  это март!
Это март!
 Но где же он, где этот паршивец?
Где?..
А-а, вот и пошёл —
лёгок на помине
этот мартовский снег,
ну и запорошило!
Ну и запорошило!
Хотел, было, спросить,
где  же он, мол, не хорошо, мол,
обманывать ожидания Зины,
чей стаж трудовой —
интернат да комсомол…

Но не в этом дело —
растаял, растаял
и даже на язык не попал,
не замочил усы, ах,
этот мартовский снег,
совратитель сердец,
чуть-чуть
коснулся  небритой щеки —
чую, чую запах  его
изменчивый,
тайный,
неисполнимый.

Да вот печаль  всё та же с ним!
Неужели  снова печалиться мне,
как прежде, снова любить,
речь неправильную  выправлять,
в кровь колени и локти сбивать,
как мальчики  древней Спарты?

Не проходи, прохожий, мимо,
смотри, как снег заметает следы,
смотри, как его выметает Зина,
идущая по краю мартовской беды…


Зина плачет,
грудь у неё как мячик,
шмыгает носик…
Он её бросил!

А снег всё тает,
тает…
2012
;
Из цикла «Прозрачные вещи» 

… Идти бок о бок с человеком,
который где-то далеко,
в отъезде будто,
брести по мартовскому снегу
и просто думать вслух твоими  мыслями:  — Какая нега!
Все наши тропы замело!
И нет пути обратно.
И как бело! —
И прутиком чертить слова по снегу:
«люблю»,
«люблю»,
«люблю»…

 — Не надо, смотрят… — ты говоришь.
И шёпотом на выдохе:
 — Как отрадно!  Как солнечно!  Как просто на душе!
Уже не больно…
Отлегло…
Оттаяло…

Сапожком ощупать  ледяную кромку:
  — Ох, полынья!
  — Утонешь! Вот дурёха!
«Апрель начинается
с нытья
в два, в три
ручья…»
 
   И также запросто,  от нечего,  в два дальних круглых эха,
рассмеяться громко
и напугать усердную  ворону
над недостроенным гнездом,
что смахнёт крылом
охапку снега
за шиворот тебе  — как бы в отместку.
И швырнуть ей вслед снежком:
 — Лети, лети,
      к своей возлюбленной вороне!

…Как весточку из прошлого уронит кто-то
веточку…

…Идти бок о бок  с человеком,
который умер,
который
где-то…

28 марта 2006

;


Речь

 ...Речь, вынь меня
 из твоей  петли, или затяни потуже.
 Мне, владельцу  твоей хрипотцы,
куда брести
   по созвучиям вьюги?..

21.XI.93


;

Вы не  будете меня любить

Вы не будете меня любить:
любовь —  неведомая вам страна:
боязно в ней нелегалом гулять,
без копейки в кармане, без постели.
Прощайте, мой друг, прощайте,
желаю вам всего самого на букву «Ща».
Радуюсь всё же трепету в сердце,
Его умению страдать,
Вздрагивать от вашей ухмылки.
И какое счастье быть живым!
Сколько жизни своей я вдыхал в ваше тело, рот в рот!
И что же, бездыханный кто-то…
Я думал, что это я умираю,
Но умер другой, с моим именем…

14 ноября 2002

;

Я сяду в электричку

...Я сяду в электричку и поеду к морю —
не отменили бы  сегодня на три пятнадцать…
Там гуляют нагие боги с богинями,
резвятся юные, вздыхают старые,
собирают шиповник и ламинарию.
У моря сочиню безотрадную элегию —
в этом слове   слышится «эллин»…
…И вот   уж входят  в Золотой Рог,
корабли  под чёрными парусами
и плакальщицы не жалеют голосов…
«Сколько раз ты умирал в слове,
сколько раз тебя воскрешало слово!» —
приговаривают плакальщицы.
…А когда наступит миллениум, 
ты  вернёшься  домой
электричкой на восемь сорок —
не отменили бы сегодня.
Провожая взглядом  море,
потемневшее,  как мокрые паруса,
 обмякшие  в безветрии надежд,
ты  будешь  вспоминать имена
умерших и  любимых,
давних и недавних…

17 августа 2002

;
Пепел книги

1
Обхаживай меня, ветер,
Я, как сад, осыпаюсь стихами
Крохотного бессмертия.

2
горько увядали насупленные хризантемы, улыбки

3
Ночь, как черный махаон,
Только над твоим лицом сложила крылья,
Моих пугаясь век...

4
руки по локоть в росе — замертво ложатся ирисы

5
Писать стихи на песке
До того, как их смоет волна, ибо всё —
Песок из твоих же рук...

6
в охапке нёс, прижав к груди — не тебя, а ирисы

7
Прижми к моим векам
Губ твоих, осень, холодок и пекло,
Распахни печали...

8
ты вся, как яблоко, нагая!

9
Умер шелест губ осенних —
Никто опавших слов не подобрал в ночи —
Отпускаю тебя, нежность.

1995


Я знаю
Я знаю:  Ты приберёг мне слово.
Во сне уста тугие отмыкаю,
как будто камень
от пещерных врат,
но смысл, казалось,
как виноградный лист,
без ветра сокрушен.
Господь,
ты воплотился
в тишине!
Твой дом, печальный свет,
молчанием объят.
Вот ночь  без боли
и надежды.

И так,
велишь в твои сады входить нагим,
и прежние одежды слова сбросить наземь.
Ведёт меня испуг
и радость...

1991
;


Поэзия
Поэзия — как день без Бога.
;
4
О НИКОМАХОВОМ БЛАГЕ
Справка о теле

Тело моё ненадежно,
старится…
Душа, что ты к нему прилепилась?
Пальчик обжог —
дует душа на него;
Ресничка выпала —
гадает о счастье.
Как бы мне от стихов отучиться,
ненависть в себе воспитать к поэзии,
как бы это  от неё отлучиться,
выучиться науке другой, геодезии,
или стать маркшейдером?
Нет с ней ладу, вздрагивает тело
клеточкой каждой, 
волосками топорщится,
не от метафор и строчек —
от слова Господнего…
2004-05-06
;
Мизантроп

   Никуда не пойду. Лёжа на юго-восточном диване
погрущу, и буду сочинять стихи натощак,
пусть завидует Гёте, олимпиец, атлет
и, конечно, эстет — без всякого скотства.  Нет, лучше
загляну в книжку Денисова,
полистаю не спеша. «Как жалко всё лучшие годы идут…»
Был бы он  рядом, сходили бы на венгерское кладбище
навестили бы предков,
павших в борьбе с революцией
помянули б анисовой,
ведь редко
приходится нам
говорить по-венгерски.
Ладно б ещё
был бы не пьян, а то… Нет, соображать стихи на троих
мне не по карману,
да и вдохновение выдохлось,
как рюмка вчерашней водки.
Надену рубашку любимую, от Армани,
спущусь в киоск за пивом.
Позвонить ли знакомой кокотке,
на чашку кофе,
ведь не видались с прошлого марта?
Искупаться б в Сидими
до  тайфуна «Руссо»…

… А вот
 и стук в дверь. «Здравствуй.
Ну, вот и я, Сидоров!»
Эх, праздник грусти насмарку…
Разве тут не заговоришь прозой
матерной?
2003
;


Аптека 33 на улице адм. Фокина

  Мальчик, чистильщик обуви,
напротив круглосуточной аптеки №33,
как он рад, что я не отказал ему!
Высунув язык, трёт он, шлифует,
старается, шмыгает носом.
Мальчишеская суета, проворство!
Эта радость передаётся блеску на моих ботинках.
Его загар на лице может поспорить
разве что с загаром рыбаков,
торгующих корюшкой
под покровом химер на фасаде
бывшего японского консульства.
Сверх червонца  стихом одарю тебя, мальчик,
и  застолблю это место в литературе
раньше Сидорова — впрочем,
он бы и не раскошелился.
Вы думаете, поэзия в стихах —
плюньте! —
в проворстве грязных рук
чистильщика обуви!

21 марта 2003
;
Психонанализ

Моя голова —
задачник теорем.
Убить папу — это по Фрейду,
убить за то, что Родина
не матёрая  волчица;
за грубо сколоченный стих,
за то, что я вышивать не мастерица;
убить — словно вытянуть зубами
занозу Эдипова комплекса,
или  выколоть глаза;
убить папу,
а маму-то за что,
братья мои,
Ромул и Рем?
Я переспал с матерью —
нет, с чужой,
и хотел убить
её мужа.
2003
;
Ключи
Троллейбусы и трамваи стали платными
на  улице советского  адмирала Фокина
рыбаки разложили на ящиках   улов
пятьдесят рублей за три хвоста
старушки торгуют адонисами и вербами
что нарвали в пригороде
скоро будут торговать ландышами
черемшой и папоротником
у кинотеатра «Уссури» цыган
рассказывает прохожим про их судьбу
правда очередь к нему за десять лет  укоротилась
студенты покинули аудитории
гурьбой спускаются по Океанскому
и сливаются с потоком на Светланской
где вкалывают северные корейцы
с Ким Ир Сеном на синих спецовках
они мостят улицы и красят фасады
я купил пянсэ и  кормлю собаку блудную
(похожую на  сбежавшую от Эммы Бовари)
скоро двадцать четвёртое апреля
валютчики предлагают доллары йены
«Ай послюнявить бы евро где-нибудь в Андалузии»
уличный мастер  нарезает ключи
новенькие они сияют на солнце
будто вспышки папарацци
я вынул свой ключ и выбросил в море
любовь умерла
любовь умерла прежде чем я  это заметил
вот и стал я таким внимательным 
к  жизни города 
его поветриям
2002
;
Рассказ Серёжи Кузменко о Слизняке

Как-то под краном я вымыл пучок салата
(мне вручила его одна добрая огородница)
стряхнул над раковиной аккуратно
я не сразу заметил на изнанке  листа

какое-то хлипкое чудовище   
оно было голым совершенно без доспехов
какими обладают улитки
какое жалкое животное подумал я

и тотчас  форточку закрыл  чтобы не дул сквозняк 
и не простудилось бедненькое
я вспомнил вдруг морпехов
выползающих на берег в камышах…

(нет сравнение излишне здесь
и не уместны  мои воспоминания
о том как я  ребёнком  бегал нагишом)
я догадался вдруг:  то был слизняк

и наклонился близко чтоб разглядеть лицо
на рожках были черные глаза
они смотрели на меня изумлённо
будто я инопланетянин или гуманоид

впрочем живу я  так: ни кошки
ни собаки на рыбки  аквариумной
ни попугая ни ёжика  ни бобра
ни суслика  ни хомячка

ни паучка мохнатого в углу
одним словом — бедно
не с кем перекинуться словом
и подумал я: а что  заведу-ка  слизняка

пусть живёт в моей квартире
с видом сразу на  три залива
дышит воздухом городским
с привкусом морским

всё веселее будет нам вдвоём
и я достал из шкафа  вазу
с высохшими цветами полевыми
самую красивую что была в моем доме

налил в неё  воды  и поставил пук салата
и сказал: слизняк это будет твой рай
живи  в нем и процветай
плодись и размножайся

ты  сокровище моей души
и с чувством добрым я уснул
с каким давно не засыпал
а наутро  прибежал проведать

как живётся слизняку зверёнышу
но там я не нашёл его —  всё обыскал
куда уполз он  и почему
пустился за порог ведь я всё дал ему

и лист салата и воды налил
спасал от гибели от  солнечного удара
живи казалось бы и не знай забот слизняк
а он взял да и  уполз куда-то

я был ему как бог  я был ему как бог
скажите правда да как бог я был ему
а он моим твореньем  — и  я заплакал
куда бы мог он  в одной подмётке
без  сандалий  без сапог
2004
;
В автобусе

   Старая женщина в элегантной шляпе
ведёт за руку взрослого сына,
у него на лице все признаки диагноза «Д».
Кондуктор требует оплатить билет.
Женщина вынимает удостоверение,
но злая билетёрша голосит:
«Это коммерческий автобус, льгот нет!»,
и выталкивает неплатёжеспособных граждан.
…Мужик с помятым лицом бормочет:
«Доживу я в этом году до пятого мая
или сдохнуть, что ли?»
Я встреваю в его privacy:
«А что будет пятого мая, батя?»
Мужик усмехнулся в лицо:
«Ну, разве ты не знаешь, парень,
 что пятого мая полезет папоротник…»
2003
;

Дреды
   Как хорошо было бы  стать старомодным,
выучить старую грамматику,
писать с буквой «ять»,
говорить
«сударыня», «сударь», «милости просим», «шарман»;
отрастить длинные волосы,
надеть брюки-клёш,
быть в драбадан
от жёнки пьяным, как гусар.
 —  Как  прелестны, сударь, ваши дреды,
как  туго  они заплетены!
Я в очередь к вам почесать за ушком.
Отведайте ссыхи, сам собирал...

2007

;
Карта родины
А был ли Пушкин?
Была ли та страна,
что, бывало, распахнёшь руки у школьной доски
возле географической карты,
а до окраин её не дотянутся пальцы…
Я стоял на цыпочках,
у самой окраины твоей,
у кромки моря,
как на старте…
Византия советская, здравствуй!
Здравствуй,
вороватое моё государство!
Что имя моё тебе,
о, беспамятная
моя держава,
рваная карта?

2003

;
Улица Ватутина
В моем  окне —
 пустырь и телеграфный столб
с оборванными проводами,
заросший пламенем жасмина —
вот таким себя узнаю,
 объятого  трепетом твоих рук.

Когда-то он был
 (включите  доброе воображение)
рядовым солдатом из стройбата,
тянул провода на плечах,
нёс в советские дома  электричество,
 уют и прочие блага цивилизации.

А теперь что же он?
 Стоит  мокрый,  одинокий,
под дождем, как кузнечик на костыле,
торчит посреди двора
для нужды собачьей.
Не так ли, а?

1995;
Gelassenheit
                «...Остываю я
к гармонии стихов —
и как дубов не окликаю,
так не ищу созвучных слов».

                Е. Боратынский



  В  шахтёрском парке, в приморском городе Артёме
(быв. Зыбунские копи, основ. 1913 г.)
гипсовый Ленин партизанит в непролазной чащобе…
Белый Олень притаился за старой липой,
рядом  Работница, ударница соцтруда,  упала лицом в грязь,
юбка задралась…
«Помогите женщине!» — просится наружу вопль милосердный…
Солдаты понурые с фронта  вернулись — вон искалечены как!
Фонтан Гауди высох, рыбки лепные сдохли…
Красавец атлет  с полотенцем,   в плавках,
мускулы его обтрепались, застарелые варикозные трещинки…
Нотабене: притащить в подарок Славгородскому на день его рождения!
Боксёр обломал руки в пятидесятилетней борьбе
 с вечной Пустотой…
Футболист  отбил свою ногу о мяч… Не плачь, мальчик!
А вот просто Ноги, в сапогах, куда-то идут…
О, ноги,  ноги! Куда вы идёте, вечные странники?
Юный Пушкин, всё ещё хорош, щёки выбелены как у гейши, любуется ногтями!
Всё это символы гипсовые, той эпохи — да-да!
Хорошо  посидеть с книжкой «Гидроцентраль» в этом парке…
Птички, кукушки, подростки, идущие вместе и порознь…
«Здравствуй, племя младое, нездоровое…»
Литературный предприниматель  Владимир Сорокин
нажил капитал на этой  советской классике,
его ночном кошмаре…
Писал бы уж свою кулинарную книгу, магазины ломятся
от этой макулатуры…
Книгами его задницу стыдно подтирать, а читают тайком, как всё неприличное…
«Равнина спорит  с горой…»
А чего им спорить, одним ведь воздухом дышат…
Борется  постмодернизм с соцреализмом —  пыхтит, тужится, и я между ними, как между двумя монстрами…
Мелкая месть  сына великого отца….
Верно, верно, культура — это тирания, это власть над народом, гони её за шиворот…
Он покусился на власть! Наглец, покусился.
Нет на него  Нерчинского тракта…
Ну, явился мальчик с молоточком,  ну, тюкнул разок
по глиняным колоссам русской литературы, тюкнул  по святыням,
развеял дым отечества…
Мама — учительница, папа — офицер, дочки — школьницы,
жена как жена, не хуже других…
Ещё смиренный Сирин предупреждал:
«Ужо, вот придёт, мальчик с молоточком…»
Ревизионист русской литературы  В. Сорокин как марксист Каутский, бля…
Перечитываю советские романы, вдыхаю воздух соцреализма,  прелой листвы,
только учусь говорить  сердцем …

16 июня 2003
;

Семейное положение

Моя мама сторожит хотя на пенсии
она сторожиха  а что сторожит  не припомню
видимо она сторожит бездомных собак
их там много человек шесть
и ещё там никто-не-знает-сколько-щенков
раз через два вечера она носит им
то что осталось от нашей еды
нет вспомнил она сторожит свет
в конторе электросвязь чтобы его не украл чубайс
мой папа лесовик он ходит в лес
там грибы и ягоды и яблоки и другие плоды
которыми богата наша природа
например кишмиш и дикий абрикос
а потом мы всё это поедаем
как посоветовала по телевизору хакамада
папа говорит что она гейша
он там ещё копает траншею
потому что в ней есть такой кабель
а самое нужное в кабеле это алюминиевая труба
вот её-то он и пилит-пилит-пилит
потом несёт   в пункт  приёма цветного металла
имени магната кости толстошеина
эти деньги нас выручают
двадцать рублей за один килограмм
а раньше он копал уголь и выносил на-гора в  карманах
о себе писать мне нечего
сами догадываетесь чем я занимаюсь
я ведь альтернативно одарённая личность
папа  когда в угаре говорит
что труд не облагораживает человека
а обгораживает его и что бог меня тоже  наградил
мама ничего не говорит только вздыхает
и перевязывает старые носки на новые
а брат он шофёр и возит начальника бесплатно
говорит что бог наградил меня отменным аппетитом
и другими большими достоинствами
с которыми я не справляюсь
и надо их кому-то поручить чтоб справились
они все меня любят и жалеют
ведь  у них я один такой
2003
;
Благо

 Луч солнца, распустив коготки,
царапает глаз —
он играется в жмурки.

Прохлада ползёт под покрывало.
Я сжимаюсь, подгибаю коленки и палец посасываю,
как в утробе матери.

Спать бы, спать, не просыпаться,
не думать о деньгах…
От них меня Бог бережёт.

Прячусь от солнца, как слизень…
В сентябре ходить по долги, побираться…
Осени щедрой медяки…

Звоню:  «Ну что, на пляж
или в редакцию? А, копать картошку,
комаров кормить…»

Мой издатель в Питере разорился.
Плачет, мол, детей нечем ... всё налоги…
Жалко его! Гонорар, дурак,  прощаю …

Вот бы сейчас в Петергоф,
где фонтаны  усыпаны монетами и где Лев
спросонья зевает.
Скучно, Самсон…
Это ты мне пасть разрываешь.
2003
;

Финансы

  Все дороги ведут в  МВФ, 
а меня приводят к долгам.
Уехать в Швейцарию (или Тыву)
 и ничего не писать —
ни стихов, ни писем, ни дзуйхицу.
Ах, где моё счастье
быть не рожденным,
где  мои добрые ненастья
души вожделенной?
В прошлом, в прошлом…
«Слетаются парусники в Ниццу», —
как заклинание повторяю пустую фразу...
(Лучше бы скушал мясную пиццу!)
Раньше я думал, что стих
не должен рождаться в уме,
ведь он за пределами всякой речи,
на обрыве строки,  во тьме,
где мысль почти, чуть-чуть, едва…
А теперь мне всё равно,
откуда берутся слова.
Стих — это ведь только разбег,
я знаю это давно:
прыг — и тебя уже нет!
Как хорошо быть-не…

2003
;
Бухта Художников Уссурийского залива

Сентябрь. Наконец-то мы выбрались к морю.
Волны похожи на спины дельфинов,
оседлать бы их и мчаться…

Тренькает кузнечик в  кустиках  хаги:
«Выпить, выпить, выпить…»
Эта песенка радует нас.

Достали чарку.  Овод летает, злыдень…
Стрекоза шелестит слюдяными крылами,
вертит  головой, льнёт к дыне.

Мы тоже хотим,
по кусочку съедаем, в море глядим...
Солдаты снимают сапоги и хаки.

Славгородский прилёг с  Северяниным,
интимно уткнулся в колени
раскрытой книги.

Волны выбрасывают крабов и мидий.
Я знаю толк  в интриге
и кому достанется Бигиян…

На  его вздыбленный наконечник
нацелился лупоглазый кузнечик.
Погляди на него, и ты узнаешь себя,  когда в обиде.

Славгородский сверкнул очками
и прогнал наглеца. Женечка,   разливай!
Сегодня я праздный, ленивый.
2003
;
«Река Тишина», 1983
             

   Оранжевые жарки –
это сибирские огоньки.
Я вспомнил этот жаркий цвет,
когда молодые годы Леонида Мартынова,
отбросив ржавые коньки,
выпали затёртой книжицей
из тьмы библиотечных груд,
и, счастливый, я выходил на свет,
как каторжанин,
как  ссыльный.
Вот так труд,
искать буковки
еръ,
диту,
ижицу!

     Я был рудокоп,
спускался в соляные штольни
и  заново учился читать,
буквы слагая, как школьник,
водя грязным пальцем,
словно тёмный тать,
от строчки к строчке,
и потел мой лоб,
как встарь
у Петра Аввакума,
смысла страстный скиталец.

    Он жизни своей не давал отсрочки!
Сибирь и Каракумы
исходил
на подводе
и пёхом,
связал своим стихом
Иртыш и Обь,
был ветров командир,
степей капитан,
Эрцинского леса
заступник.

Такого был человек замеса.

На моих  ладонях книгоноши,
сельского букиниста,
словно парусник Маака
трепещет рваными страницами
ма-а-а-ленькая
книжка,
выброшенная
из профсоюзной библиотеки
РЭУ Дальэнерго -
вот печальная,
как заметил в 35-ом,
стреножив свой ум,
Леонид Мартынов,
судьба
всех людей,
идей
и старых песен...

Ergo
sum...



23/12/2010
;
Щастливый билет
    (по направлению к прозе )

по движению народа в электричке
совершающего перебежки через  вагон
догадываюсь о направлении контролёра
я сижу  и никуда не рыпаюсь
пялюсь в окно на голых купальщиков
сохраняю достоинство этакий господин
гоняю мысли туда-сюда в голове
и мысли все мои такие задумчивые
(о них нужно поговорить отдельно
например о соотношении символа и знака
в художественном произведении)
ведь билет-то у меня в кармане
и государство сегодня не в прогаре
моя копеечка пойдёт в бюджет
пусть оно хорошеет и процветает
а я откажу себе во французском батоне
(когда сыт то и мысли ленивые)
вот подойдёт суровый контролёр
и скажет предъявите будьте любезны
и я неторопливо пороюсь в карманах
и выну использованный билет
а контролёр скажет это негодный сударь
тогда я пороюсь в портмоне
и выну ещё один а контролёр скажет
вы бы мне ещё прошлогодний показали
тогда я пошарю в других карманах
и ничего не найду а контролёр закричит
вон из вагона в тамбур  на выход
хотите через всю жизнь зайцем проскакать
и  ёкэлэмэнэ и ёпэрэсэтэ из русского алфавита
а соседка вступится и скажет
ну что ж вы ж так сердито
да он съел его надысь счастливый был
а вы пассажирка  молчите не встревайте
ваш билет где  ах ветера-ан
видала я таких ветеранов
уж все ветераны повымирали
а вы всё живёте самозванка
и тут я предъявлю билет который надо
и скажу с непоколебимым достоинством
не упавшим в грязь нахальным лицом
что ж вы так шумите не бережёте себя-то
вот он  билетик счастливый нашёлся
ну делайте уж  свою дырочку
товарищ контролёр
2003
;

Забытые слова
                Алёне Любарской

Пока искал чем записать забыл стихи
наверное я уже не вспомню
приснилось мне будто я влюблён
открыл глаза и стало мне грустно
повернулся набок

не хочу искать новых не заёмных слов
пусть будут они затасканными
как старые джинсы с потёртыми коленями
в дырах сверкает моя  нагота
говорят что это  сексапильно

у сегодня будет старый смысл
вымочить яблоки от червей
в саду собрать сливы с полу
заготовить соленья на зиму
отогнать осу от колыбели

вот укроп чеснок лист хрена
пустые банки жарятся в духовке
как будто бы жена зовёт
как будто бы детей во двор гоню
«Не путайтесь в ногах»

кому нужна моя правота
она такая же нищенка
гуляет среди чужих с позором гулящая
нет рот залеплю глиной
залеплю глиной белой-белой
и стану вчерашним богом

поставьте меня в угол
коленями  на рис
поставьте на воду
я научу вас молиться и молчать
боль расточать
и как чёрствую хлебную корочку
размягчать
2003
;
Возраст элегантности
 
Я — элегантно стареющий мужчина
говорю своему телу: «Не болей, ведь кто-то ещё тебя любит,
а если не любит, то с такой ненавистью ненавидит,
что, наверное, можно усомниться и поверить
в обратное: всё-таки любит, но стыдится признаться
и сочиняет про меня небывалые небылицы,
потому что ревнует, что тело мое пошло по устам,
и желает мне, чтоб оно заболело,
чтобы оно больше не пело, не расточало,
не обжигало, не трепетало, не млело,
а чахло (хоть такого глагола и нет в словаре)
и сохло, как рыба, и околело
в знойном январе!»
2003
;

Без поэзии

Когда мы все заткнёмся, улыбнётся поэзия…

Муравьи щекочут мне пятки,
как слова мой деревянный язык.
Беспамятство или амнезия…
Эх, бежать отсюда без оглядки
мой дух привык,
привык,
что  брать с неё —
взятки гладки!
Душа больна,
душа должна болеть,
а стих — это душеловка
с кусочком сыра на игле —
цап! —
и ты уже во мгле,
поэзия — плутовка!
Рифмуйте дальше сами,
ну,
её!..
2003
;

На сломанной машинке Славика

…От стихов переходим к речи,
нет не к прозе, проза тоже не речь, а литература.
— Дети, проходите мимо, осторожней!
Выпадают буквы из клавиш,
а из них ведь складываются рифмы,
Славик, ты ведь знаешь!
Мчится товарняк порожний,
движется вправо каретка…
Эх, запинаемся, мычим  как бы по-человечьи,
мысли собираем в стишок,
как песочек  в  кучку…
Из комода берём  гребешок
с бабушкиной прядью,
причёсываем волосы у куклы,
заглядываем под платье,
ищем сходства с собой,
за это получаем от мамы взбучку,
от стыда горят мальчишеские уши.
Строим   город, живём, лопаткой хлопаем,
поливаем  водичкой песок из лужи.
«Эта жизнь досталась нам не бесплатно…»
В городе этом нам хорошо, там наша душа
и даром любовь, и будущее мужество.
…Но проедет мимо сосед-шалопай
на старом велосипеде,
через наш  Город —
а потом песок выгребай
из карманов до самой старости,
а то и смерти…
2004
;

О Никомаховом благе

  Мой соседушка, когда возвращается из-под апрельской  берёзы,
С удоем березового сока,
Изрядно под хмельком,
Всегда презентует мне пару бутылок, из-под пива, 1.5 литровых.
«Бери, Саня, ты у нас  здесь один писатель, тебе нужно…»
Я говорю: «Спасибо, дядя Коля, обязательно про вас  что-нить да напишу!»
«Вот-вот, я ж не зря ношу, ты помни меня, а то умру».
Сына его только что из  тюрьмы...
…Нет так любезна с ним жена,
Как любезен с ней дядя Коля.
Я слышу с балкона крик и мать-перемать,
А дядя Коля говорит вразумительны тоном:
«Женщина, ты не понимаешь этики!
Ты не этическая женщина, ты же почитай,
Ты же должна быть этичной,
Когда мужчина возвращается домой с добычей!»
И суёт ей словарь по советской этике,
Который я тайком как-то вынес в подъезд
И положил на подоконник, авось,
Кому-то пригодится из ностальгических чувств по СССР.
Дядя Коля чтец, он читатель скрупулёзный.
«Этить твою этику!» — кричит его жена,
Бывшая работница  фабрики «Пианино»,
Теперь там склад стройматериалов и филиал  федерального университета.
С этикой дядя Коля дружен,
А жена его дружна с дядей Вовой,
Бывшим директором Шахты,
Разбогатевшим в девяностые годы на «ликвидации» предприятия,
Американцы тогда поработали над отраслью, выделив денег на закрытие.
… Как-то раз я встретил Светку,
Она пиарщица, уу-у! бывшая журналюга обанкротившейся газеты «Новости»
Бывшего бургомистра бандюгана Николаева,
Сбежавшего в Таиланд от российского  правосудия.
Вся в синяках, счастливая, в шикарных  крашенных волосах
и с собаками на поводке, уипитами английскими.
«Что с тобой, Светка?»
«Муж побил», — радостно сообщает она, поправляя волосы жестом уставшей Пугачёвой.
 А муж её сожитель, сапожник-философ, мой друг
И мне есть о чём поговорить с ним,
К тому же он чинит мне ботинки,
 А я ношу ему бракованные пряники из армянской пекарни, что приносит батяня.
«Да чем же так можно тебя отсинячить, Светка?»
Она была белой как береста, а стала как берёза в синяках.
«Чем-чем! Аристотелем,  этикой его  Никомаховой…»
Это была та самая книга, что я  вернул на днях!
«На, опохмелись, берёзовым соком!»
 Недавно она устраивалась на работу в общественную приёмную Путина,
Ну, не взяли! Не взяли её!  Там  ихние службы  выяснили,
Что она работала когда-то  в бандитской газете,
А это компрометирует  имидж нынешних властей,
Они теперь разборчивы…
Я подумал загадочно:  какие разные этики семейных отношений
Бывают у наших людей.
А у меня никогда никаких никогда, и  грустно…

21 апреля 2010
;
Глупость

 «Россия  устала от своего тела,
Как толстая баба,
Но не хочет быть ни княжеством Лихтенштейн,
Ни островом Новая Зеландия,
А чёрной дырой в пространстве…»
Эта фраза промелькнула в моей голове спросонья,
Но я не знаю, как мыслить её
Лошадиным разумом,
Ведь я-уже-почти-не-человек.
Может быть это безответственная фраза,
И в  ней нет никакого смысла,
Тогда зачем она?
Лошадка, не ходи за ней —
Там метафизика, яд для ума,
Засосёт, утонешь,
Как дерево-баобаб!

2004

;
Провинциальный быт
                (В жанре дневника)

Небо в марте спасает от русского быта.
Аварийная служба не приедет,
у них машина сломана, к тому же суббота,
придётся маяться до понедельника,
побираться водой у дальних  соседей.

О, жизнь вопреки всему,
и вопреки поэзии непутёвые стихи!
Читаю шестой том Пушкина,
критика и публицистика, издание 1962 года,
почти на три года старше меня,
стоимостью в один  девальвированный рубль.

Это всё, что осталось от десятитомника —
раздербанили собрание поэта бедные родственники.
Эту заплесневелую книгу подобрал в кладовой
среди ветоши, сухарей, старых советских газет,
мышиного помёта в лукошке с яйцами...

Я вот что подумал: если меня потянуло
на маргиналии  поэта, заметки, наброски,
не значит ли это, что я начинаю стареть, стариться?
Старостью я не заболел ли случайно?

Кофе жалко,  кофе кончается,
на донышке в банке, на одну ложку,
а гонорар пришлют через месяц.
Дожить бы и мне до маргинальной прозы…

2002
;

Застолье

«Душа больна смертельно, ах…»

Опять эта фраза как типун на язык пристала,
а что толку от неё —
стихи, еттить их за ногу!
Они  как солдаты в самоволке,
их — 
как хвороста в лесу —
навалом;
на них не купишь пропитание,
и жить зачем-то надо,
иначе как?

А как?
Отец сказал: «Всё годы
поджимают,
ещё годок по лесу поброжу,
а там — как быть…»

А что там?
Кто их поджимает?
Они — как что?
И быть-то
как?

2002
;

Майская праздность

 Едем автобусом рейсовым:
четырнадцатый километр,
кладбище, люди, цветочки,
душ неведомых кочевье,
кораблики с ладонь — на  рейде,
шпана, папироски, заточки…
Как хорошо! Как хорошо,
жаль, не моя остановка!
Там,  на могилках конфетки,
яйца крашенные, печенье,
радуются бездомные детки;
в пластиковом стакане водка
и плавающий лепесток —
как выжившая атомная подлодка.
Дети помянут всех мёртвых
в суматохе  вишнёвых вьюг —
видите, как это красиво!
…Сороки  заселяют Восток,
осторожничают, востроглазые,
гнёзда  над могилами вьют,
будто здесь намазано мёдом.
Вечная память водолазам…
Вечная память скалолазам…
Я тоже цепляюсь за жизнь —
кое-как, рифмой случайной…
По радио поёт «Beegees»,
едем автобусом 102-ым,
дети через дорогу вприпрыжку,
в небе курсируют чайки —
кажется: Алушта или Крым.
Остров плывёт в заливе,
имя его съедобно: Коврижка…
2004
;
Двойник
Без правоты, без правды, лжесвидетель, врун,
автор бредовых наитий,
отчаяния
молчаливого,
ты ли это, мой двойник,
говорун,
пересмешник,
баловник?

Если ты принял поэзию, 
лёгкую на язык,
то прими тогда уж и демонов её,  срывающих с петель
все двери, ставни
и крыши. 
Голос  её ненасытен, алчен и негромок,
и чист, и светел,
и,
как осколок стекла,
ломок.

Пальцы все в кровь —
речь идёт горлом, режет речь горло
насмерть.
Не выбирают кров,
не строят,
а становятся под длань Его
голую,
совершенно голую,
и
молят…

…И молят за тех, кто поднимает
на смех,
и прочь
гонит
упавших
навзничь…
2002

О природе вещей
Если в природе вещей и в жизни людей
Трудно смысл отыскать,
То хотя бы не растерять его
В одной строчке.
Много это или мало?
Научиться любить и писать
С холодным сердцем,
Любоваться так,
Будто не я смотрю,
А кто-то другой…
Кто же?

2002
;


Я дней своих не наблюдаю
                Л.В.
Я дней своих не наблюдаю,
стерегу бессонницу ночами.
Ничего я не имею, ничего-то я не знаю,
но стих мой  нерадивый  всё равно
так и сяк что-нибудь да скажет,
побираюсь словами в чужих словарях —
японских, немецких, испанских...
Вот о женщине из поезда мечтаю
(она героиня будущего романа),
о поцелуях продолжительностью в четыре часа
от станции А. до станции Б.,
о греческом плотнике Кирее —
он не вышел на работу две тысячи лет назад;
о городе сквозном Биробиджане,
где на  воскресных перекрёстках
с прозрачной перспективой
времени —  как  застоявшейся воды —
и пространства — как застывшего воздуха —
стоят безмужние женщины,
пока на красный знак светофора
желторотый выводок листвы
проводит через дорогу тамошняя осень…
Я шепчу им вслед: шолом алейхем!
Они в ответ: шолом, шолом…
Я  подумал вдруг, что женщина —
это олицетворение Небытия:
только из Ничего  и рождается что-то…
Может быть, плотник Кирей
не вышел на работу из-за женщины,
задержавшись у неё в постели —
и сгинул для всего человечества?..
Нет, мы  запомнили его только потому,
что  прораб отметил его прогул
в табеле на глиняных скрижалях,
ну а те, кто строил греческий  храм,
остались безымянными навеки —
вот в чём ирония славы и забвения…
Мужчину влечёт не женщина,
а то место пустоты,  место тайны,
где  всё происходит, всё начинается,
самое непристойное,  самоё тёмное.
Женщина — это место  сотворения.
Я  рядом с ней, и душа  моя —
как хвост собачки беспризорной:
туда вильнёт, сюда вильнёт,
струхнёт, прижмётся,  гузно прикроет…
«Прогонит или приласкает?»

2004


;
Справка о вечности
               
 «…с уничтожением тела гибнет и  душа…»
                Секст Эмпирик


…Умер человек,
а кошка его живёт.
Жалко  кошку, а человека нет.

Человека Бог  приберёт к рукам,
это надёжно,
это навечно.

Подумать страшно,
где жизнь начинается и где кончается,
сколько людей рождается,
откуда ж берутся их души,
из каких запасников, есть ли реестр?
Сколько платить за регистрацию,
и в каком департаменте выдают справку
о соответствии души и человека,
его национальности
и сексиндификациии т.п.?

Ведь души все подотчётны,
как циферки в бухгалтерских книгах,
пфенниг к пфеннигу,
а бесхозных душ не бывает…

Мою же —  кто-то обронил,
как копеечку
старенькую
после девальвации августа 1998 года,
не досчитался
кто-то…

Господу до фени — он ведь не скаредный.
Плачет кошка,
плачет…
    
(Не верьте  Эмпирику,
всё это враки,
неуклюжие
древнегреческие
враки!)
2004-03-23
;


Воздушные ямы
Астматический воздух вдыхать  —
мычащее, глухонемое слово.
Спотыкаться о воздух, упасть,
растянуться, бежать, замереть и  вдыхать,
не дыша, не дыша, не дыша,
кусать землю, камни глотать и  вдыхать…
Душа клянчит моря, непогоды, ветра,
чтобы деревья пустились наутёк,
наугад, на мокрые проспекты.
Устрой мне приватный абсурд,
чтобы ласточка влетела в окно
и перепугала спящую кошку;
чтобы собака опрокинула стул
с недопитым вчерашним кофе.
Чтобы воздух кусками глотать,
поперхнуться, кашлять, давиться;
чтобы кто-то мне по спине постучал.
Я ещё тут,  ещё тут,  ещё тут!
Травите нюх, ищите, собаки, меня!
Это не сон, говорю вам, не враки.
Ни гномы, ни эльфы, ни пророки
закопали  тебя в сыром овраге…
Дышит камень, тяжко ему вдыхать!

2002;
Этапами сентября
 
Не сердитесь в сердцах,
мой сентябрь-сердолик,
а пришлите кусочек  мыла,
глаза Очевидца умыть!

…Еврейские вывески снятся
с быком и коровой,
в городе душно, как в бараке,
черная ночь, жирные вши…

Шероховатое янтарное слово
тяготит неотесанное нёбо,
перекатывается во рту,
карябает рыхлые дёсны…

Как  хорошо синело море
и  пелось хором цикадам —
наяривали немые скрипачи
между оврагом и адом!

Облака простирают тень,
над лагерем коршун кружит  —
удлиняя  перспективу
то ли жизни, то ли смерти….

Ах, боже мой,  то не речь…
а, слышите, блаженные  звуки!
В ножнах покоится тяжёлый меч,
ещё не отягощая руки…

Красноармейцы, конвойные
угрожают закопать в ямы —
такие юные, такие достойные,
засыпают августовский мелос.

Зевак и прохожих лица, рожи
вдоль Нерчинской улицы…
На станции вагоны порожние,
матюгаются караульные…

О, как хорошо цикадам пелось!
Не расплести запутанный узел
музыки и слова, моря и солнца…
Пришлите  хлеба, чернил!

Мычи, не мычи,  девять волов
из рваной гортани, из ямы,
не вытянут голос мой окаянный…
С неба желтый зарится зрак…

Сколько песен уже замело,
вьюг, снегирей пролетело!
В округе светло-светло —
то ли песня моя облетела…

Черная ночь, душный барак,
жирные вши покидают тело…
Пришлите бумаги клочок,
клочок бумаги белой!
2002-06-22
;


Траурница
Наперекор судьбе моей
лети, лети вдоль желтой линии прибоя
Траурница чернокрылая...
2012
;


Стихотворение-невод
Стихотворение — невод:
Пока тянешь его из вод — полон,
Вытянул — пуст…

2003
;

5
БАЮ-БАЙ ДЕРЕВЯННОЙ ЛОШАДКЕ
Поэмка
               
(18 января —18 февраля, 2003)
1

…Имя   вычеркнул: любовь невозможна.
Сдувал одуванчик, 
дул на его вихры —
вон, сколько намело  сугробов —
белым-бело,
будто новобранцы бритые наголо
стоят на перроне в чёрных робах,
принимают Родины дары,
чеченскую пулю!

…Я согласен на дулю.

2

Грусти не было, был снег
вышел во двор с деревянной лошадкой на верёвочке,
                покачался
никто не завидует, никто не канючит, не хнычет, не плачет
некому сказать: не дам, моя лошадка
что устала она скакать по горам, проголодалась, бедняжка
пора  на лужок  ей травку щипать
даже собака не лает, скучная совсем собака
моя лошадка, моя, жалею тебя, снежок  рукавичкой сметаю
кыш, сорока, кыш, пацанва, ишь, как фыркает
во дворе метла!

3

Трамваи не ходят кругами,
никто не скажет им, как Юля: «Трамваюшко милый» —
ветер вьюжит в их проводах…

4

…Не успел, потерялся стих.
Ну и пусть,
всё равно без него далеко от России умру
(среди чжурчжэней).
Тих
чёрный Стикс.
Чухонец, сармат, удмурт
грызут, как зелёное яблоко, зимнюю грусть.
Слышится хруст —
мой конь деревянный
переминается в хлеву,
тоже  жуёт, тихонечко ржёт
(выпростав  уд).
Ламинария в сушильне источает йод.
…Сплю —  Родина снится,
из постели вышел  едва — чужбина,
за дверь — чужбина…
Я не реву,
стиснул зубы,
маньчжур…
Стих — корм мой грубый…

5
…То ли пьяный,
то ли мостик шаткий…
«В кармане мятый рубль
нащупал…»
— Эх, это было когда!
— Да-да!
— Цыц, лужа, не наступай!
Потом он стал деревянный…
Ностальгия  по Родине,
а  вернее тоска…
Месяц щуплый,
жизнь на убыль,
как мелочь
в дырявый карман…
Спи, лошадка,
баю-бай!

6

…Не греет муза, она из другого теста,
что ж поделать!
Не замужем и не инвестор.
Не для того она, чтоб прижиматься чреслами 
в постели
и греть поэта.
Ей хорошо — когда ему хоть вой,
как будто на расстрел
ведёт его стихов конвой…
В голове у меня
не коростели
разводят трели,
а бухгалтерия и смета книги.
…Кредит с дебетом
не сводится,
как жизнь со смертью.
Дребезжит трамвай
последний,
влачит вериги.
Бренчит кондуктор медью
и требует  билетик
за меня и за лошадку.
Остановка,  открылись двери —
новое столетье!
— Эй, не хлопайте ушами!

7
«…Ну и сиди в своей Курляндии,
читай детям науки,
а мог бы тебя водить на поводке,
как  принцессу  Фике,
и кормить нугой…
(Эх, как бы дал подзатыль…)
Пусть  ласкает другой
твои белые  рыхлые лядвии,
и зевает со скуки...»
Замело  с тех пор...  спустя…
И след  твой  простыл…
Гляжу  сквозь наледь окна электрички:
ремонт  на путях,
работяга
забивает костыль…
Я, сузив глаза,
как  сутяга,
ломаю отсыревшие спички.
— Вот  такая, лошадка, бодяга…

8

… Я так далеко зашёл в своём одиночестве, что ваша нелюбовь
уже не может оскорбить меня,
или обидеть. Вот.
«Без любви, без воды, без хлеба,
как я, как верблюды…»
Идите в пустыню,
следуйте за мной,
госпожа Лошадь,
ведь только странствуя в пустыне,
становишься мудрей…

Хожу, скоморох, с дулей в кармане.

9

Э-ге-гей, жучок, скарабей,
как тебя  упекло,
карабкайся скорей 
на вершину дюны,
перебирай песок,
времени не жалей,
а то —  как плюну!
О, сколько  песчинок
сквозь лапки твои утекло
в пустыню  вечности,
присыпало личинок!
Душа моя, лошадка,
впрягайся-ка в оглобли,
тащи  и  скарб, и скорбь,
манатки и кастрюли,
не распускай-ка  нюни,
живи, не горбись!
Баюшки-баю,
люли, люли…

10

   Вот утеха,  вот отрада 
на лошадке покачаться —
                …чатся, чатся, чатся…
                …шатке, шатке, шатке…
                …ада, ада, ада…
                …эха, эха, эха…

   На человечестве прореха
(сказал угрюмый Гоголь)
и я в обносках,
в  ту щель гляжу…
Всем понятно — и лошадке,
и ежу-
портному,
и морпеху…
                Под копытами хрустят орехи —
                щёлк да щёлк —
кавалерийский полк
промчался!
Всем командует Рушайло,
шайкой-лейкой…
Эх, покачаться, покачаться,
                шевелить умеючи  ушами,
                на лошадке —
                вот потеха!
Позовите няньку-Шойгу!
Летят рубашки, майки, распашонки...
Эй, ребята, быстро, в койку,
то бишь в шконку!

11

Стричь овец
не пора ли нам, отец?

У ворон и то есть цель —
они летят на юг.

У  ружья
есть пуля и прицел…

Есть наводка  у ворюг —
что-то стибрить, украсть.

Я, пока не умер, цел,
тащу стиха тяжелый плуг…

Шерсть —
призвание овец!

Лошадка стук да стук —
как бы  не упасть!


12

Я отпустил бразды,
стихов ворочаю пласты.
Скачут тени за окном
бесшумными полками,
качает шторы гном…
Деревянная лошадка
не сломает борозды,
завалив меня ногами,
спит  в моей кроватке
и качается слегка.
Из-за тучи спрыгнул свет
и на  коврике прилёг —
вот проныра, вот пострел,
хитрый робкий уголёк!
Бедовая  лошадка-месяц,
наставляет мне рога.
Эх, и мне б  покуролесить,
раскачать ветров корму…
Забодаю, забодаю,
му-му-му!

13

Ой, моя лошадка,
если б вымыть твою попу,
я бы сразу её  слопал —
такая шоколадка!

14

Смотрю  картинки
Александра Дейнека
вот голые парнишки
будущие авиаторы
потная девушка на балконе
бегущие спортсменки
мозаичное панно
в московском метро
загорающие мальчики
в розовой наготе
девушка-архитектор
в платьице синем
шахтёры Донбасса
в обеденный перерыв
весёлые и зубастые
как много здесь солнца
здоровья и силы
а мне  чертовски мила
деревянная лошадка
в уголке той  картины
где голая девушка
с одетым мальчиком
порознь катают
два черных мячика

15

…С новым стихом просыпаюсь,
с твоим волоском на зубах,
жестким.
Думаю о вкусном,
вчерашнем,
о  шёрстке.
На зимнем солнце нежусь,
нежусь
в утренней постели,
лошадка рядом
грезит.
Улеглись метели.
Деревянными ногами
в пах упёрлась,
переминает.
Как хорошо
вдвоём валяться!
Я греюсь,
лошадку обхватив  за шею
и вспоминаю:
«…Сахар ты мой сладенький,
сахар,
люблю тебя, люблю,
скучаю…»

16

Я живу в Манчжурии,
слушаю кузнечиков в овсе,
пока не съели их китайцы,
трава густая, ещё в росе.
Как хорошо одному скитаться,
до полудня, вдали от России!
На пригородной станции,
где раскинулись актинии,
ворожат,  воркуют лягушата —
будущие русские царевны,
несравненные по красе.
Я напьюсь воды холодной
из деревянного ушата —
так утоляют ревность.
На коленях у меня
Ходасевич плачет 
парижскими стихами — 
они промокли все…
Я чистый подорожник
приложу к его печалям,
пусть залечит раны.
Был и я когда-то мальчик,
за плечами  прыгал ранец,
а теперь-то кто поверит?..
Моя лошадка  колченога,
как  его треножник,
скачет, скачет у порога,
замучена одышкой…
Брат мечет в двери ножик…
Эй, лошадка, пни-ка  мячик!
Нету в чтенье прока…
Я  захлопну книжку
и на  лошадке покачаю —
баю-баю, баю-баю!

17

На солнечном квадрате,
с книжкой, поджав колени
на постели, с конфетой за щекой…
Скажите, ну разве это ремесло
предаваться лени
в чувственном разврате?
Нет, мужчины не читают стихов —
они зарабатывают деньги
и несут в семью добро!
У каждого своё весло:
тем гребёт, чем  он владеет.
Я  — заложник,  пленник
лошадки деревянной,
пинаю мяч Вселенной…

18

Я с поэзии сдуваю пенки,
молоко сбежало…
Пляшут  буквы танец Еньки-Еньки.
Веселятся рыбы на Ривьере.
Скачут строчки
в рифменной оторочке….
И коняшка —
хоп да хоп,
прыг да скок
из вольера
в шёлковой сорочке!
Пляшет таракан и клоп
на кровати
и на стенке…
Вот житуха —
резвятся мыши в кладовой,
музицируют сонаты
на расстроенном клавире,
подпевает муха…
Эх, прощай карьера!
И подплясывает городовой
в новеньком мундире.
Гай Катулл Валерий
весельчак,  задира из задир,
любитель  ругани и  сленга,
тоже пляшет, как сатир,
по моей квартире —
и всему виною
Енька-Енька!

19

На  лошадке деревянной
круп вспотел, вздрагивает кожа.
Утомилась животное,
и хромает одиноко, как сонет,
через всю площадь,
голову тяжело склонила,
будто выпила   рвотное…
Грезится ей  наяву сухое стойло,
ведро воды и сноп овса,
а не пьедестал на пьяццо
где-нибудь в Венеции.
Дети, ну отстаньте ж от неё!
Мыши погрызли  копыта,
и не вяжет она лыка,
как  Верлен поддатый…
Попона её износилась,
годится на ветошь.
Когда приходит старость,
даже муху отогнать
не поднимется хвост —
не то,  что глупого  поэта,
и никакая ретушь
не украсит лошадь.
Не бросайте  любимых,
пригодятся ещё,
впереди лето…

20

                «Дитя! Всех рек  синее — Висла,
                Всех стран прекраснее —  Литва».

                В. Ходасевич

…Ну и что, что обещал, не поеду
в Латвию, Эстонию, Литву —
там, говорят, уже  не водятся поэты,
вывелись русские музы,
не волнуют соловьи листву
берёзок…Никто не вышивает,
заржавела у мастериц иголка,
разорваны любовные узы,
бабы песен не напевают…
В воскресенье натяну рейтузы,
поеду в степь гусарить,
нахлобучу шапку-треуголку,
щегольну богатыми усами,
будет жизнь моя на мази…
Я живу, как будто земли не касаясь,
бреду по щиколотки в грязи,
в пыли, в Манчжурии,
вдыхаю суховатый воздух слова…
На лошадке моей сидит косая
девочка — она  монголка,
хоть ни бельмеса по-русски,
зато психея, не плутовка.
Пусть завидует Томас Венцлова,
ручкающийся с буржуями
где-то в Париже, Нью-Йорке
(а я с кочевниками и жуликами).
Эх, география! Всюду Родина
и везде  чужбина! На зубах
скрипит пустыня Гоби,
в моей  заброшенной каморке
желтая шуршит полова
на страницах  рыхлой книги
и мышка рифмы шелушит…

21

  Я думал: а  займусь-ка прозой,
напишу длиннющий  роман
длиною в жизнь, одной фразой,
получу сумасшедший гонорар,
стану литературным рантье,
выпишу смышлёного секретаря
с каллиграфическим почерком,
съезжу в Европу, в Страсбург,
буду прыскаться духами  от Готье,
картавить по-французски Моррис Бежар,
по пятницам принимать почести
от монголов и незваных гостей,
усаживая на антикварный диван,
и одним небрежным росчерком
подписывать банковские счета,
О, благотворительность — моя мечта!
…Но чуть ни свет ни заря
слышу крики в прихожей,
думаю: что там, война, пожар?
А нет! муза со своей угрозой,
с тряпкой, простоволосая,
достала хлыст и розги,
гонит на конюшню, на огород,
обложила русским  матом,
говорит, что обмелел карман
и  дел по горло, невпроворот,
чтоб я умылся, не ходил чумазый,
и не мозолил бы своей рожей,
взялся бы за ум, бросил перевод
японский, бред пустопорожний…
Вот убегу к сарматам,
в Румынию, как Овидий!
…Я просыпаюсь: коняшка ржёт,
улитка высунула рожки,
на кухне пригорел мой ростбиф,
и полон рифмами мой рот —
тем и сыт, как  мышка
полевым горошком…
Лошадка — мой очевидец,
муза — мой ротмистр…
Баю-баюшки малышка!



22
               
                …Скоро, скоро
места не станет на заборе
в подворотне на улице Фокина,
там, куда писать шкерится народ —
всё исписано моими  стихами!
Муза ли, я ли  в суровом  запое
несём площадное искусство в массы…
Милые соседи осыпают воплями,
бранью и руганью; из ворот
дворовые собаки наседают и  хают
мой расточительный(1)  талант
точить с похмелья лясы.
О, души моей черные копи!
Меня съедает с потрохами
любовь к России и ревность
к цивилизованным нациям.
Проклиная прихлебателей лобби,
я тихо митингую, наморщив харю
и  чело, и  шмыгаю соплями,
уткнувшись в железную сбрую
моей деревянной лошадки.
 — Ну, будет, будет, ругаться,
садись, немножко покачаю,
выпей водки, что ли, стопку.
Раз стихи твои воруют,
учись удары принимать по шапке…
Я оторвал штакетник со стихами
и понёс домой на растопку
обогревать холодную Россию…
Муза моя, старая подружка,
я у неё мальчик на побегушках.
Ну, что с того, если с  рифмой
пошалить, ведь не бессилен
мужской забавой баловаться.


(1) Вариант: невьебенный талант

23
               
Зима отпустила — всё, на фиг!  В окошко
пялится солнце Манчжурии...
Уткнуться в книжку  на  целое столетье:
век восемнадцатый хвастливый.
Тредиаковский Василий Кириллович, Херасков…

На кушетке, свернувшись клубком,
мурлыкать под нос и жмуриться...
Любоваться  чужими стихами —
вот мальчик ладит снасть нетерпеливо…

Тает льдинка, скользит на стекле.
Чужой прошёл, стуча каблуком…
На газете «Владивосток» подсыхает травка.
Ещё месячишко, и растают льды  залива.


На сёрфинге мечтал  рассекать я,
морские волны укрощать, как «голубые береты»,
но обзавёлся деревянной лошадкой.
И жена  соседа теперь не рада…
Так-так, тук-тук, так-так, тук-тук…

Вдруг промчался пустой товарняк
со снегом  и угольной пылью…
Со стола скатился дедов  мундштук
и смолк  полустанок  на день…

Вдоль насыпи дают стрекача пацаны,
как стайка  бездомных собак…
На линии колеблется  сухой сорняк…
Уходит солнце из окна, и наледь…


24
 
  Пока с Горацием тужился я,
выторговывая  раба-доморостка,
фракийскую кобылицу в стойле
пялил мой конь деревянный —
а всё прикидывался мальцом,
жеребёнком несмышлёным!
   Хорош он, хорош, грамотей,
выжулил восемь тысяч сестерций,
знает толк и в торговом ремесле,
и в стихосложении италийском!
   И я не простак, спёр втихоря
свиток припевок в придачу,
всех возлюбленных список его
перечёл —  вот и вся моя утеха,
палец в рот обмакнув, на стекле
ледяном выводить  имена:
Лидия, рабыня Фрина, Ликиск
надменный…

25

Эпиграммами  сыпет лошадка,
толкуя мне о том, что русским богом называть:
что ни слово, то смрад вёрст на пять.
Эх, ж… твой рот, но и то клевета на ж...,
слаще бывает она, коль любима.
И тебе я разве не целовал, не холил,
спасая от зуда, стоеросовый мой конь,
нет на тебя  ни кнута, ни уда;
о каком наезднике мечтаешь ты,
я тебя что, к стихоложеству принуждал?
Прости, что я не Марциал!

26

Был бы я дурачок, не барчук,
ума б набрался у деревянной лошадки,
и многих русских слов с запахом непристойным,
запрещённых Государственной Думой,
не осмелился бы произнести —  только хи-хи да пи-пи —
и не знал бы, к примеру,
что женщина должна быть хрустящей, с кровью,
не было б цены мне в цирке вашем
и на городском рынке по пятницам на главной площади,
а так, что ж,  хожу с умным видом,
вожу за собой лошадку,
катаю детишек за десятку…
на овёс тружусь…

27

…Вот о смысле жизни подумал:
посадил дерево с утра —
жёлудь продолговатый киприотский,
из Никосии,
привезённый Любарской
позапрошлой зимой,
закопал в глиняном горшке.
…Осталось построить дом и родить сына,
вырастить его, отправить на войну
усмирять  непокорных чеченцев.
Лошадку и саблю купил,
в чулане храню…

Таков концепт мой философский.

28

Я красный галстук
повяжу деревянной лошадке —
малыш, береги до старости его:
он ведь с нашим знаменем
цвета одного.
Что-то сделалось со мной,
на душе не сладко,
по городу едут джипы или катафалки…
В февральском  воздухе
горланят галки —
черные мысли Кафки,
и некому впрыснуть адреналин
в кровь мою,
отвести  к стихам, к ручью,
на водопой.
Эх, жизнь моя —
затянувшийся карантин.
Ах, кони, кони!
Не ржут они, а поют.
Я влез на пони
и скачу сквозь смерть мою...
А давай тебя, лошадка,
в красный перекрашу цвет,
чтобы как на картине у Петрова-Водкина,
поведу  купать тебя
с юными красноармейцами,
а потом помашем шашкой,
или угощу леденцами-карамельками?
Не упрямься, не будь гордой —
будешь с нашим знаменем
цвета одного
красной мордой.
Эй, лошадка, не горюй,
меня опять к бумаге клонит,
опять я рифмами живу,
и поводья режут мои ладони.
Скачи в Чечню, за Родину воюй!
Мы затянем песню:
пионерский галстук —
нет его родней!
Он от юной крови
стал ещё красней.
——
Со стихами наперегонки
Лошадка скачет во всю прыть
В чулане тёмном, пыльном.
Ну, дурёха, снимай коньки,
Скачи к морю, к лету,
К пляжным бездельникам
И белым макам…
2003
 
6
ФАЛЛИЧЕСКИЕ ПЕСНИ
(стихи в стиле «Пьяная лошадь»)
Культурные герои
     (более или менее трезвая  редакция)

   Поэты слетались, как воробьи,  в кафе «Монмартр»,
пили  абсент (его привезли из Франции), читали стихи.
Пьяный мужчина целовал мне руки.
Так начинался во Владивостоке месяц март,
падала вода за воротник.
«Это птичка обронила помёт со стрехи» —
вдруг экспромт сотворил
сексуальный баловник
филолог  Чичаев Кирилл
(он изменяет с музой).
Поэтичней было бы, конечно, ласточка,
ведь это птичка Мандельштама,
но, сами понимаете,   не к сроку:
в это время ласточки  ещё в пути,
летят, наверное,  над Китаем.
Прогони вон болтливую сороку,
 Кто-то собаку мутузил.
Самогон разливали из-под полы,   
читали нерукотворные творенья.
Гости хлопали, просили на бис, потом сдвигали столы,
кто-то преклонил предо мной колено,
гладил руки (всё тот же мужчина);
рядом стоял  латентный Сидоров —
он, наверное, завидовал;
предложили скинуться   ему  на бюст в Чувашии
в исполнении скульптора  Барсегова,
снова пили абсент,
вспоминали Рембо+ Верлена.
Официанты пугались
 культурного сборища  поэтов,
безденежного и  одичавшего.
 — От них никакого проку, —
ни заказов приличных, ни чаевых,
и когда же они уйдут отседова?
Администратор  Наташа,  моя знакомая,
была взволнована и тоже сетовала.
Требовали  шекспиро-маршаковских сонетов,
пережевывали поэтический жмых,
спрашивали: «Что такое морена?»
Кстати, у Кости Дмитриенко отобрали нож.
Он хотел его вонзить в мою руку —
видно, из ревности, говоря откровенно.
Ну,  так что ж,
не ему целовали руки!
Против насилия
выступала пацифистка Елена Васильева,
никто никого уже не слушал,
всем невтерпёж,
сплёвывали постмодерна лузгу
в буржуазном кафе…
 Всё смешалось в моём мозгу:
суицидальные провокации  Зимы,
а зелёное платье Юли Шадриной
(она была подшофе)
переливалось, как  халявный абсент.
Всё закончилось флиртом
и невинными шалостями.
Такой вот литературный  беспрецедент,
не ведающих  Колымы.

2001
;


Родина

Люди пришли сюда добывать уголь
они всё глубже
уходили под землю
любимые не возвращались
а другие обживали свой угол
сажали картофель
пока других сажали
я ничего не отъемлю
ничего не обещаю
здесь я родился 
на свою же погибель
и здесь зарыл свой талант
как собака впрок зарывает кость
поэты  видимо такие же углекопы
только они капают ямы
в душах доверчивых читателей
спускаются в тёмные штольни
в поисках   той самой Эвридики
и  читатели им благодарны
если её конечно находят
на этом метафора не кончается
она как угольный пласт
глубоко залегает
берите лопаты
и копайте
копайте

2001
;
О душе

Дискобол Данте
девять кругов ада запустил в меня.
Тем же ему отвечу,
симметричными мерами,
вот размахнусь только...
Что о душе заботиться, она же вечная
(пусть чуточку увечная)?
Зубы жалко,
они крошатся,
редкие.
Плоть моя бедная,
немощная,
как же тебя не любить,
нежить бы,
нежить
не…
Бедный да влюблённый,
оттого и печальный я,
плоть тереблю…

2001
;

Чик-чирик, воробей
               
Нет, не опечалю тебя  песнями,   
радость женскую не буду отнимать,
но послушай, Юля, девочка,
послушай,  Юлечка,
как дерёт воробей охрипшее горло
напротив открытой форточки!
Спросонья потянулось деревце,
веточки в запястьях —
хрусть, хрусть!
Приподнялось оно на цыпочках
аж до окон третьего этажа.
Ой, здрасти, деревце, 
расти, моё счастье!
Стишок мой,
воробышек, эх,
какой ты чумазый, в саже,
немытый с прошлого ноября,
пой, голоси,
музу мою развесели,
царевну-несмеяну-лягушку!
Чик-чирик,
сказал воробей
и окунулся в февральской луже,
забрызгал белый лист бумаги.
А ты всё плакала,
жаловалась,
мол, стихами тебя
уморил...

2001
;

Элегия

В городе нельзя пройти,
чтобы не встретить кого-нибудь:
идти по Фокина и наткнуться на Костю Дмитриенку
с  чёрным пиаром под мышкой,
но какая досада: кулаки сегодня не чешутся,
а  вчера так хотелось его встретить.
Гулять по Тихой и встретить Сидорова
и совершенно по тихой пройти мимо.
Но того, с кем хочется выпить,
если встретишь, то он окажется без денег, или того хуже,
уже не пьёт, как Ваня Ющенко,
который улыбается в усы и мур-мурлыкает по-гарфилдски.
Вот так и ходишь по городу
и улыбаешься морю,
гадаешь, за сколько минут сядет солнце
и считаешь парусники в заливе,
и сбиваешься со счёту,
и смотришь на часы, 
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
спешишь на электричку,
а она опаздывает…
или отменена вовсе —
ремонт путей…

2002
;


Бегство господина Голядкина
            
                Спит времени оркестр.

                Дирижёр пьян. Эпоха
                закончилась всеобщей инвентаризацией.      
  Мышь-картезианка
                прошмыгнула среди хлама чердачного,
                сундуков, этажерок, веников вязаных,
                забежала к соседке,
   посудачила,
                прошуршала фасолью на старых газетах,
                причесала чесночные косы.
  — О время, я знаю твой норов,
                ты убиваешь, не лечишь,
                сгораешь, как порох,
                плюёшься картечью
                — Эх, мышь-картезианка,
                ты меня срамишь! Скажи,
       зачем украла мой вирш?
                А ну-ка, брысь, в музей,
                к мумиям,
          а то и без тебя моя жизнь, что карма-карусель,
                без умысла — 
                а там, в музее, хорошо,
                как в закромах родины:
                жиреют мыслей жернова,
                пока волы жуют,
                тихонько пережевывая
        снопы времени.
— Ох, Господь,
           никакая мышь о тебе невозможна!
                Ах, украли стихи!
                «Какие стихи у крали?»
                Ну, так что ж,
                если кто-то присвоил строки
             и вышел с ними под дождь,
       коротая земные сроки.

             
                Ну, так что ж,
                не коня украли,
                не кораллы у крали по имени Грета.
                Ворковали
                они на губах —
                ну и пусть,
                что пропахли чужой
                сигаретой!
О время,       
           убиваешь ты,
                не лечишь.
                Здравствуй, Грета, мой свет,
                смерть моя,
                мой глетчер!

     Ты  похож на меня.
                Задыхаясь,  также бежишь за трамваем,
      без билета в кармане —
               от эпохи, по лужам,  как бомж, и, наверное, кем-то
                уже забываем.
                Световое табло над музеем.
                Что скажет оно о жизни ему?
                Эти буквы бегут, словно зебры,
        и навеки ныряют во тьму…

Пока не погасли огни,
                говори, говори, световое табло,
                и воруй мои строки, хоть они
                не рождаются там, где светло!

       Озари тебя, мышь!
                О мой лик, о мой лик — тьфу, тьфу, тьфу! — ¬¬
                как у зебры ебло...
            
       На ботинках его развязался шнурок.
             Чернильные лужи в пожарах дрожат,
                словно в них окунули перо.
                Над городом плыл дирижабль.
Серебром чешуи блистая,
                черную тень отбросило Слово.
                Посреди  молчаливой стаи
                он опять без улова.
   И мчатся мимо, рассекая ночь, трамваи.
               

                Окуни меня, о мышь,
                в мои печали, словно в омут чернил,
                очерни,
   виночерпий сердец,
                в зеркалах утопи!
                Отчего же печален я, а ты, мой вор, навеселе?

                Ползи, ползи,  улитка-эпоха,
                уступлю тебе, милая, дорогу,
                только, дурочка,
                не бодайся!
                Время всех нас украдёт…

Август 1998
;
Татьяне Зиме
Здравствуй  здравствуй город
ты меня за шиворот
да за ворот
лица валютчиков все знакомые
ты меня пинками
а я к тебе со стихами
падающими комьями
снежными
колкими
ломкими

это всё во мне нежное
всё  животное  во мне говорит
это всё бормочет неизбежное
а что-то важное молчит
таится от страха или стыда

как пережить эту паузу
между всплесками волн?
доктор мне говорит
дышать не дышать
морем морем
чаще чаще

смысл тоже нуждается в обнажении

…что это вдруг среди августа
среди  загорающих
вспомнился мне новогодний снег
как валялись в снегу
поскользнувшись о мандариновую корочку
и сказала ты
видеть её не могу

это всё нежное
мы слегка пьяные
слова безымянные
и  мы грешные
почти нездешние
вчерашние

2001
 
Козопас
        ( несостоявшаяся проза)

«Нет, Бигиян не позвонит.  Он коз пасёт
и на дудке играет. Кузнечиков ловит. Что ж ты,
кучерявый мальчик, от армии бежишь,
военком  соскучился, поди?
Да и где ж он в открытом поле
телефон возьмёт - если только сотовый?
Откуда? Вестовой с повесткой,  дядька усатый,
его везде  достанет, ведь родине
надо воевать, героев ковать.  Бигиян, ты должен
распахнуть свою грудь для пуль
или  любовных стрел, как святой Себастьян,
крути-не-крути. Если бросишь коз,
то осенью их зарежут и продадут. И того
бодливого козла,  которого ты промеж глаз,
и ту козу, что доится мало… Нет, не люблю тебя,
не люблю! Иди в армию, служи!
Все равно ведь будешь в самоволку бегать,
ко мне, а не к козам с мамой…»
 
    Я лежал на лужайке у моря
и слушал вполуха повествование соседа. 
Море молчало. Слышно было, как вдалеке,
за камнями, разговаривают двое.
Я смотрел на травинку и думал,
какая она тонкая и сухая; потом
смотрел на ракушку и думал,
какая она белая и гладкая; смотрел на море
и думал, какое оно тихое и синее;
затем  мой взгляд упал на обнажённые груди
девушки, и я подумал, какие они спелые и…
Я задумался, какие они ещё… Девушка
заметила мой взгляд и, поджав губки,
фыркнула, вздёрнула нос, отвернулась…


Какие они спелые  и не отведанные,
как дыни… Найдя слово, я потерял интерес
к девушке. Мой взгляд  блуждал, пока
не уткнулся в пятку загорающего подростка.
Она была изрезана ракушками
и округлой… Кстати, девушка, не играйте
в игры, в которые я не играю с вами
сейчас, ну что ж вы неприличное вообразили-то,
меня волновали всего лишь определения,
а не предметы мнимого вожделения…

«…И он прибежал, бросил армию,
был в бегах пятеро суток, и однажды осенью,
ночью явился в том,  в чем родина
послала его охранять объект
стратегической важности. Он был грязный,
как Эрот, валяющийся  на обочине
дороги, и сразу стал раздеваться. Не молчал.
Говорил. Говорил. Говорил. Как радио WBC.
Он просто хотел увидеть меня,
домой не зашёл, чтобы сказать «здравствуй»
маме, коз не проведал. От него пахло
солдатом, костром, вяленой рыбой
и грядущей бедой на мою голову. «Бедовый,
бедовый», — вздохнул я и принял в  объятия
беглеца. Мама моя только что вышла из комы
после  инсульта, и  к моему удивленью
сразу узнала его, спросила: «Ты что,
уже отслужил?  Как время идёт! К смерти
тащит силком…» И ушла в свою спальню,
прикрыв тихонечко дверь, улыбнувшись мне…
Ах, мама, мама! Она всё понимала!»

Та девушка с красивой грудью,
с сосками, похожими на носик кувшинчика,
продолжала играть в свои игры, производя 
презрительные движения,  как будто её соблазнили
уже другие мужчины.  Моё  внимание
занимала мышка, выбежавшая
из кустиков полыни на запах  яблока.
Мышка была маленькой и… Какой? Не успел
я разглядеть, сбежала зверушка. Мышка,
будь мне другом, покажи личико,  сверкни
своими черными глазками, я соберу для тебя
мышиный горошек, целую горстку,
что уже созрел в стручках. Мышка,
отвлеки внимание моего соседа, заставь его
замолчать. Мышка, серенькая мышка,
с гладкой шерсткой, влажным носиком,
длинными усами, устал я слушать
про Бигияна, ну, вынырни из кустиков
полыни, удиви его икотой, что ли, 
как прошлый раз меня…

2003
;
Стихи  на два голоса

 «Жизнь оказалась длинной,
да петля — короткой.
Иду я с рожей ослиной,
в  глазах — кротость…»
— Ну что за стихи! Что за срань!
Давайте, товарищ поэт, разбавим печаль
иронической ноткой,
цинизмом, грехом содома.
  «Я выполз из чужой постели,
выхожу из чужого дома,
ноябрь, холодрыга,  рань,
замечаю кошку  у двери,
жалею её, жалкую (кивает она носом);
куда спешить и сам не знаю…
В автобусе давка,  брань,
бормочу с похмелья, спросонья:
«…Ибо жизнь оказалась длинной,
любовь без вдохновенья…»
Слова в голове пишутся слитно —
как фигуры прохожих,
убегающих от метели,
и, замедлив шаг, в тёплый офис
входящих не спеша, солидно…
Поесть бы, чашечку кофе…
Вспоминается бездомная кошка.
Согревает  чужая кофта.
К тому не пойти, и  к тому не пойти…
Ехать и ехать, ехать и ехать,
сбиться с ритма и рифмы,
и чтоб никуда, никуда,  никогда…
Натянуть одеяло на голову
и забыть о себе, и все города.
Льются мысли оловом…

2005
;
О глупости 

Косте Сальникову

Все люди глупые, глупые. Глупые!
И президенты, и патриархи.
Один я дурак у человечества на весь апрель —
первого, второго и третьего и т.д.

Идут люди пьяные, ругаются,
такие хорошие, вальяжные,
возвращаются с кладбища
с яичком в кармане, конфетками,
с воздушными шариками,
с кумачами, транспарантами, хоругвями.

И президенты и патриархи.

Бездумные —
и в жизни и в смерти,
в святости и греховности,
героизме и подлости.

А я всё думаю, всё думаю,
думаю —
а  мысли глупые:

 — Пришлите марочку на конверте
хотя б одну за тридцать пфеннигов из ГДР,
с первым немецким космонавтом,
или газету «Die Junge Welt» с  его портретом.

Апрель и ветер!
Что за парочка, эх, весёленькая!
Кому бы рожу бы, кому?.
Зигмунду Йену?  Маркусу Вольфу?

2004
;
О  ревности 

Не читаются книги,
не слагаются стихи
Дождь  припустил
и сошёл с дистанции длинной
Между прозой и поэзией — 
длится речь нелюбви…

пока ты будешь гулять с другими
я буду других гарцевать
я буду других гарцевать
я буду других гарцевать

Что ж при мысли одной о тебе
всё сжимается у меня внутри?
Я будто огненный шар проглотил
прощай мое розовое чувство мира

принеси мне доказательства любви
не называй чужого имени вслух при мне
оставь  отпечатки пальцев твоих, улики
на теле моём и не выдумывай алиби

я выгоню тебя из моей жизни
я выгоню тебя из моей жизни
я выгоню тебя из моей жизни
есть много способов тебя прогнать

я хотел бы тебя ненавидеть
любовь ещё быть может Пушкин не совсем?
но хватит ли  сил  сделать  шаг попятный
через ненависть к любви
2004
;
Из потерянного стишка
      (про то, как не поехали в Лодзь)
…Комкаю бумагу, читаю:

«Любовь на скорую руку,
а после чашку кофе натощак
со скучающим взглядом
на уборщиц мусора во дворе,
на кошку, сороку-злюку.
Жалко,  нету друга рядом,
а то бы как раки на горе
посвистели бы Китаю…»

Вдруг вырвалось:  — Ну, ништяк,
это же мои стишата, это ж я
написал! Неужели больше
стало на одного  поэта
в русской природе,
ах, шапка горит на воре!
Не зря  не пошёл в мужья,
ведь никакой пользы
от поэта-сумасброда!
Ночью бродить по крыше,
дольку луны  б полизать…

Лошадка моя в затылок дышит,
ревнует, видимо, к луне.
Эх, поскачу в Польшу,
запрягай, Маша!
2005
;
Бедолага

Избавьте меня от быта
И добывания денег
Я полюбил своё нищенство
Эх жизнь моя безнадёга

я  буду в кружке сахар  жечь
лещей  удить в озёрах
и купаться в лотосах
как  Славгородский Серёга

я завидую ему (позёру)
во всем  виноваты стихи
они пьяные  пришли
шатаются скособоченные
от трудов отвлекают

в лесу токуют фазаны
баловаться  зазывают
это может каждая собака
вот чем славится народ
но какой с меня ебака
может я не человек?

в чем же смысл моих наитий?
сверкая пятками
бегу по лужицам
ай-та-тушички-та-та
сам себе  событие
дурачок и умница
2001
 
О марте
В марте порхают крапивницы —
это такие  бабочки-смертницы.
Оттаивают души подснежников,
глупые желторотые рожицы.

В заброшенном  каменном карьере
природа выходит из комы.
Муравьи занялись коммерцией,
посасывают кленовые веточки.

Жизнь пошла на поправку,
пляшут  пьяные в ресторации.
Дружок подумывает о карьере
в местной администрации.

Я хожу в ЖЭК, к военкому,
жалуюсь доктору,  психиатру,
собираю в конторах справки,
авось не выселят из дому.

Вот заживём  по-прежнему,
раскурим  заныканую травку,
ведь  не  святые, не грешные,
баклуши не бьём ночами.

В гости заманим Славку,
он уже с новым паспортом,
сменил Родину в одночасье,
готовится к реинкарнации…

Души наши потешные
летают воздушными шариками,
колтыхаются   в прострации
с повязанными шарфиками…

Я сниму стишок с пьедестала,
ведь он уже взрослый,
пусть бежит хромоножкой
к поэзии великоросской!

2004-03-21
 
Приснилось

   Боязно просыпаться, жмурюсь изо всех сил…
Я спускался по лестнице к морю,
где льды расступались,
вдруг ветер внезапный
схватил меня, весом 72 килограмма
(наврал — 75 уже), и унёс,
как чёрный полиэтиленовый пакет,
над высоковольтными проводами,
над телевышкой, над Орлиным гнездом,
и никому не было до меня дела,
как шли, так и шли,
выходили из трамвая,
только черная дворняга на Семёновской
вертела головой во все стороны,
она даже не лаяла,
а молча смотрела на это диво и думала:
то ли ворона,
а может так себе, поэт какой,
их часто уносит в пустыню Гоби…

2002

;


Справка о голубях

Умер хозяин голубятни —
той, что  напротив моего окна
рядом с мусорным баком,
на старом школьном дворе

для слаборазвитых  детей,
где  околачиваются теперь
собаки,  бомжи, вороны;
где платная автостоянка.

Сердобольные жители,
ветхую одежду да остатки еды,
складывают  там аккуратно
для неимущих  местных граждан.

Слышал, как бубнила старуха:
«Эх, мусорка моя родная,
и накормишь меня и приоденешь!
Как бы я жила без тебя?..»

Умер хозяин голубятни,
но узнал об этом только  сегодня,
два года спустя, когда
приехали люди  из ЖЭКа,

и сломали дом голубей …
Кувыркались голуби в небе,
я глядел на их  воздушный балет
и думал: вот так, наверно,

танцуют в Большом театре
Цискаридзе с Волочковой…
И слушал я музыку сфер
на виниловых пластинках...

Теперь ни музыки, ни голубей.
Только мысли наобум,
и взгляд в небесную пустошь,
Хоть ржавый гвоздь в неё забей...

2004-06-25
;

Справка о  «Табу»  №25-06-2005

В портовом городе Владивостоке
куда ни плюнь — жена Коваленина
(это сказала пьяненькая Женечка,
товаровед из  магазина «Книжный Червь»,

и подружка по книжному интеллекту
культуртрегера Макса Туулы,
будущего классика эстонской литературы),
куда ни плюнь — жена Немцова

(кто-то рядом сидящий дополнил —
а, это  её  бывший ученик Виталий,
тоже изрядно выпивший и потому пунцовый).
Одним словом: куда ни плюнь — чья-то жена…

Рыбообработчик  с плавбазы Дениска
в белой рубахе и чёрных джинсах
спустился с трапа в портовый город,
каждый встречный — ничейный муж

(в Петропавловске-на-Камчатке
куда ни плюнь — его жена,
некуда скрыться от её ревнивых глаз).
Он, двадцатишестилетний  трудяга,

ищет пристанище оголодавшему  глазу…
И тут навстречу ему вышел поэт Сидоров,
совершено ничейный муж,
никчёмный гражданин ничейной страны,

и что надо у него тридцать сантиметров
(если это не его поэтическая гипербола),
а ведь не скажешь, читая его стихи!
Итак, арифметическая задачка
для учеников вспомогательной школы:

Из пункта А вышел симпатяга Дениска
со скорость трамвая  номер пять.
Из пункта Б вышел понурый Сидоров
со скоростью сочинения своих стихов.

Спрашивается:  в каком пункте
они  сядут за один стол
в обществе «Пьяной лошади»
чтобы  заглядывать девочкам под подол?

Эх, Дениска, Дениска, рыба твоя, рыба!
У тебя дрочится  глаз на меня,
ты впиарил мне свою мужскую душу,
дуешься на меня, дуешься,
как на чашечку горячего шоколада…

Ревнуешь к тому, ревнуешь к другому,
в обморок падаешь, теряешь здоровье напрасно…
Ведь все мысли мои о том, что
русская поэзия — это диковинное дерево.

Оливковая ветвь — итальянская.
Буковая ветвь — германская.
Дубовая ветвь — английская.
Веточка жасмина — французская.
Веточка сакуры — японская.

 2005

;

« Engel verf;hrt man gar  nicht …»
                Bertolt Brecht

  Ангела не соблазнить, дружище, если  будешь медлить.
Просто затащи его в подворотню,
возьми нахрапом его,
вонзи свой язык   в  его  уста,
ласкай его  нежно, ласкай его  долго,
пока  не взмокнет он,
пока не обмякнет  всем телом.

Поставь его к стенке лицом,
задери  рубашку ему
 и пронзай его нежно,
пронзай  до предела, обними его крепко.
Пусть он стонет смущённо,
пусть содрогнётся дважды,
иначе  смажет тебя по морде.

Не смотри  ему в лицо,
когда  входишь в него.
Подскажи ему, как  двигать бедрами.
Пусть  смелее держится он
 за твои  тугие ятра!
 Уверь его, что не страшно паденье,
 что не надо бояться,
 пока  висит он над землёй,
 пока  зависает  под небесами.

Не смотри ему в глаза,
когда  пронзаешь его!
Не ломай,  человек, не ломай
ангелу крылья!

Справка о монетке

Там, где юные боги ходят нагишом
с первым пушком, будто ангельским опереньем,
там, где стареющие Афродиты
полощут отвисшие дряблые  груди,
между станцией Седанка и Санаторная,
у кромки моря под кустами
ароматного китайского  шиповника,
обвитого мышиным горошком
с половозрелыми толстыми стручками,
там на обрушенном  глинистом склоне,
подмываемом неспешными волнами,
я нашёл старинную монетку
и отмыл её в водах Амурского залива
в тот день, когда солнце сияло в тумане
как пубертатная дырочка.

Это была монетка номиналом в десять копеек
тридцать второго года выпуска,
эпохи всеобщей коллективизации, экспроприации,
когда моих  предков пускали  по миру,
с изображением щита ОГПУ
и герба Советской социалистической республики.
Вот это радость  нумизмата!

Я представляю себе, как  К. Вагинов 
зажимал такую монетку в своём кулачке
и бежал в булочную или за  брошюркой
неизвестного автора к старьёвщику
так же, как в 18 году за порцией морфия
в уборную  между Лиговкой и Николаевской,
расплачиваясь золотыми  статерами и тетрадрахмами.
Счастливый рот его улыбался влево и вправо
и солнце заглядывало в  прореху  между зубов,
выбитых  красноармейским прикладом.
И был он  уже нездешний, а тамошний…

Я отдал  эту монетку девушке Насте,
приехавшей из Питера к Японскому морю,
и  сказал:  — Отнеси-ка  её на могилку поэта,
ведь где-то должна быть его могилка …

Три Константина  русской поэзии приходят на ум —
Батюшков, Бальмонт, Вагинов…
В ряд к ним пристраивается  Дмитриенко,
сочинивший дивное стихотворение
о стариной китайской монетке с дырочкой.

Пусть я не валялся с музой на простынях,
всё ж не чураюсь помыслить  о том,
какая ассоциативная связь между монеткой стариной,
кругленькой дырочкой в ней  и русской поэзией…

2005-07-18
;
Мой недуг

У меня есть друг, он мой недруг.
Я подобрал его вшивым котёнком.
Теперь он стал мне любовный недуг.
Он ласковый такой,  такой сластёна.

2004-07-19
;

Справка о рыбке о двух концах
 
«Люблю, люблю, обожаю…»
 а спишь с другим,
денег даю, не жалею,
браслет  покупаю…
а спишь с другим…
«Люблю, люблю, обожаю…»
а  сердцу — хули толку…
хочешь, горе моё, куплю
бусы стеклянные
и наряжу тебя, дуру,
как новогоднюю ёлку
посыплю снегом соляным
вставлю в  волосы
серебряную заколку,
приподниму (чуть выше колен) твою культуру,
оттягаю крепко тебя  за холку
а хочешь,  горе моё, нарву
букет кровохлёбок
в том скользком  рву,
а потом… ну а потом
уёбывай от меня,
дорогой уёбок

2004
;


Старьё
Я знаю всех сук по именам,
что ласкали мой слух,
я прикармливал их —
о, свора сук моих неизбывно любимых!
Скулите, скулите!
Напрягайте мышцы скул,
кусайте руки мои,
ласкающих вас,
кусайте трусливо
вашими нежными,
как мрамор, клыками,
вздымайте шерсть на загривке дыбом.

Я вас подобрал в подворотне щенками,
под ветхим дождём,
бредущим с пьяной с улыбкой,
и принёс в свой дом,
 заваленный солнцем осенним как сеном,
кормил вас сердцем своим,
и говорил вам:

«Ешьте,
это всё, что есть у меня,
ешьте, это  не больно,
когда любишь кого,
сердце вновь вырастает —
оно вырастает как прежде
и становится несказанно огромным!»

…Я грудь свою распахнул,
а там — поле, небо, ветер,
и тени, и белые кости мои
под осенней луной,
лениво ползущей меж валиков скошенных трав,
как призрак пустой приземистой жизни,
и вой…

Именем ветра, клянусь,
не пожалел я сердца
для сук!
2005


;


Болезнь любви

Тело моё изнуряет любовь, как Чехова чахотка.
Вы —  моя дорогая Ольга Книппер,
всё пляшете с Немировичем-Данченко.
Вы мечтаете стать вдовой великого поэта.

А вот дудки Вам —  не умру я, не умру!
Построю себе конуру,
Заведу адрес на mail.ru
Стихов целую книгу навру…

2004
;
Культурная инициатива

Когда Жан  Жене бывал голоден,
он отправлялся в лавку  соседнего квартала,
и  воровал еду, какая приглянется,
а на худой конец —  что подвернётся под руку.
По этой же стезе пошёл Эдуард Лимонов,
учивший Ярослава Могутина,
как надо воровать, живя в Париже,
и чтобы не попасться жандармам.
Горький тоже приворовывал
где-нибудь в Астрахани —
я полагаю,  хвост осетрины да украл.
Кнут Гамсун — в Нью-Йорке.   
Не припомню, что  украл Боратынский,
военную карьеру пустив под хвост.
А кто в романе у Достоевского
украл три целковых, помнишь, читатель?
Пушкин вообще присвоил мировую культуру,
не хватало ему русской будто, эскапист,
где ж её возьмёшь в деревне — одни крестьянки кругом!
Я тоже криминален, у айзера на базаре стибрил хурму,
и подарил девушке по имени Наташа.
Надо же  литературе как-то, как-то же надо ей…
Дима Рекачевский не из этой шпаны,
он в «нашем» Доме Культуры зарабатывал честно,
кроме всего прочего он познал поэзию бухучёта.
Какая сложная бухгалтерия в его стихах,
какой копеечный расчёт,
и прелесть что за дебет, 
каждая строка расходов
соперничает, как тяжёлоатлет,
с поэзией!
2002
;
Инвективы
Прочь поэзия ходишь тут подол задрав
нет у меня денег на твои прелести
прикрой уши девичьи выражаться стану
очень крепким словом маминым

где б найти мне такую работу  мужскую
пусть зарплата ***венькая
да  взятка чтоб была охуительная
штук двести  за день зелёненькими

в таможне говорят лафа
заведующим складом что ли как-нибудь
Жень пристрой меня   привратником
там дают и мне б туда  работать пчёлкой

взятки  брать  вот уж улей  загудит
детям из соседнего детдома
куплю мороженное и конфет
достанется и  безмужним бабам из роддома

себе куплю велосипед
маме новую помаду чтоб молодилась
наводить на старость марафет
и собачке дам поесть на милость

и рыбок аквариумных покормлю
а то уж совсем отощали кости да чешуя
в доме как после гостей заезжих ни…
так и просится рифма звонкая

и тебя поэзия серьгами одарю — в оба уха
ты разоришь меня девчонка уличная глупая
нарожала поэтов — жалко что не от меня
ну спасибо за поцелуй и оплеуху
2002
;
Философскиe заметки
(из армейского блокнота 1983)

 Дневальный  рядовой Кобылкин уснул на тумбочке,
                то бишь на посту.
Блохи покусывали его лодыжки, чесалось в паху,
но он ничего не чувствовал —
крепок сон молодого бойца!
Стрелки часов  примёрзли к циферблату
за полчаса до подъёма роты.
Солдат Тихоня повернулся  лицом к   ефрейтору Панаётти
                и шепотом спросил:
— Ефрейтор, что такое эмпириокритицизм?
— Спи, Тихоня,  я знаю ход твоих извращённых мыслей…
И тут ефрейтор проснулся от собственного голоса.
В ногах у Тихони спала штабная крыса.
Солдат Тихоня вздрагивал во сне и что-то бормотал.
Панаётти прислушался.
— Не ссы, Лао-Цзы! Отсасывай!
Сегодня ночью Тихоня (будущий философ)
наглотался через шланг солярки,
которую дембеля заставили воровать из бензобаков,
и теперь его кумарило во сне,
он бредил идеалистической философией Беркли и Юма.
Воздух пропитался  духаном сырых портянок,
немытыми солдатскими телами (в субботу обещали баню,
если отремонтирую водовозку,  и подвезут воду).
Панаётти пнул крысу —
та взвизгнула и упала в сапог.
Ефрейтор Панаётти  выскочил из казармы с ***м наперевес,
торчащим из зёва ширинки  — 
как флагшток на плацу.
Луна, как девка, таращилась на солдата.
Он  поливал, приподняв подбородок,
струя  пристывала к сугробу.
— *** проссышь эмпириокретинизм, товарищ майор,  —
сплюнул он, подумав о солдатском везении.
Только в эти предрассветные минуты,
когда наступала эрекция
он ощущал себя человеком,
в нём пробуждалось то,
что называется чувством долга и солдатского достоинства,
но чем больше он вглядывался в  ****ский лик луны,
и по мере того, как иссякала струя,
его сознание  эманировало в лунном сиянии…
Панаётти вернулся в казарму,
передвинул стрелки часов на сорок минут назад, 
стянул с себя   штаны и рубаху,
нырнул под одеяло и приткнулся к  Тихоне с  мыслью:
чтобы тот больше не спрашивал его
об эмпириокритицизме…
и чтоб не стягивал с него шинель…
и чтоб не кусали блохи…
и хунхузы не вырезали роту...
и чтобы родина не страдала
интернациональным долгом…

2003
;
Здравствуй, моё средневековье
Здравствуй, моё средневековье,
счастье узничное, в цепи закованное,
не шутошное, не лубошное, всамделешное,
пьяненькое и безденежное,
жизнь моя рифмованная, раешная,
весёленькая и умираешная.
Утаптывал тропы твои, знаешь, старательно я,
о средневековье моё япономатерное,
где телефон не зазвенит
и слово моё, как жаворонок, не улетит в зенит,
где компьютер ни мычит, ни телится,
как минотавр в лабиринте — тихонький в стелечку,
только дождь-событыльник бубнит,
все стихи про себя, как субтитр,
он вызубрил до единой строчки
и забыл про меня, допивающего в одиночке
бокал Капитанского Рома,
а так хочется убежать на острова
 — на все четыре — из дома,
в худшем случае за бутылкой,
но я чувствую пятым или шестым, этим, затылком,
что придёт мой свет виночерпий
и станет мой фэйс, то бишь, лик ущербный
сиять, как полная луна,
на две полночных улицы из окна,
как бы решая проблему освещения
без всякого (для постороннего взгляда) смущения,
но я забуду мотивы отмщения,
высматривая в этот час
того, кто желан мне, когда кругом бедлам и парнас,
но не одного поэта рядом,
словно их отравили шекспировским ядом,
а мне лежать и казниться
чужою виною за то, что безвременно приснится
Ромео — Леонардо Ди Каприо — Джульетте
на том сумасбродном свете,
ах вы, мои безумцы и пьяницы,
мертвецы великие, зачем скажите, пялитесь
на меня затрапезного,
стихотворца, отшельника, бездаря,
ни мёртвого, ни настоящего,
засыпающего и спящего?
Возвращались бы в шкаф тесноватый
к достоевским и бесноватым,
а то обнажили страницы, как белые лядвия,
развалились рыхлыми фолиантами
и ну цитатами шпинать
словно пощипывать с грядки шпинат!
Ах, не бесстыдствуй муза, отвернись,
ещё сочиню тебе вирш,
отведу на взморье, хочешь, в Сума ,
где ветер и волны
сходят с ума?
1997
;


На голубом глазу
  Однажды  Владимиру  Набокову
приснился сон будто бабочки-беляночки
(их звали Одетта и Дульсинея)
с ангелоподобными крыльями
и физиономией Зигмунда Фрейда
с его ухмылкой из-под грустных усов
наподобие венского стула
прикололи его английскими булавками
в руки в ноги и живот
и стали изучать   половые органы
будто он в музее  Гарварда
(где когда-то читал лекции о  Франце Кафке)
в качестве экзотического экспоната
туда приходят  студенты ордами
и глазеют на него в микроскоп часами
а он беспомощен и всё что может
это только шевелить ушами
2002
;

О том, как я снял лошадь
Цирк уехал, бродит лошадь пьяная,
хромая,
тычется  жёваными губами
со своим поцелуем,
щиплет мой затылок, как хлебную корку.

Я тоже умею прядать ушами,
и  жмурится  вместе с ней на закаты и зори.
И даже  алле-гоп скакать на арене…
Об этом знает Василий Зорин.
Возил его на закорках.

Вот такая картинка немая…
Была ведь когда-то  лошадка  гордой,
не хотела быть холуем.
Теперь ходит с поникшей мордой.

…Ещё пару неделек и,
 увы,
не забить косячка у фонтана,
и не посидеть на Набережной,
а зимой
 шибаться по дешёвым барам.

  Пьём, сдувая пену   в толстых кружках,
как ветер сдувает парусники в заливе.
— Смотрите, море сегодня в стружках…
 Дни осени, чайки кричат лениво.

— Лошадь, матушка, не маши хвостом
над моим столом —
он и так кое-как!
Что ты пялишься в мой стакан?
Пей, да отстать!

Так и быть, садись  рядом, пей за Денисова,
он сегодня щедр, наливает всем…
Подходят клоуны без грима, глухонемые…

Ладно, буде тебе, лошадка,
буду тебе постель расстилать.
А покуда  кусай, кусай
загривок мой,  кусай за ушком,
будь умничкой,  будь послушной!


Улыбка у тебя с хитрецой,
и глаз твой, как ночное небо, засиял игриво.
Смотрю я в него и хмелею
от любви твоей сиротливой.

— Ну ладно, веди  в своё стойло!
Лошадь  кивнула  мне и закусила  уздечку стыдливо.
— Погодь,  допьём наше пойло…
2002
;
Клоун

      Я спал и видел:
                я клоун в цирке,
народ смеётся надо мной, 
                их слёзы брызжут,
когда я круглым носом
                борозжу арены жёлтые опилки.
     Я самый рыжий 
из всех на свете рыжих 
                клоунов
с поэзией в мальчишеской душе!
     Я-то думал 
                (что за  дурень!),
что поэзия живёт во мне.
                Нет, она гуляет по земле —
                сырой и зябкой, 
и ходит босиком на цыпочках,
                как зяблик.
     Вон, прочь из души пошла,
                как нищенка, пешком,
без посоха и нагишом.
                За ней пылит позёмка…
И кто же поводырь  её? Вон тот поэт?
     Он — пуст…
                И следом потому идёт угрюмо,
                как брошенный жених,
и слова; боится выронить из уст…
     Он — нем. 
          И немота его огромна.
Он давится немото;ю этой,
                как сухарём из чужой котомки…
     И это всё добро её!
                Я подбираю крохи.
И в каждой крошке — Бог!

31 декабря 2006;
Зверёк
   С грустью этой я уже знаком
десяток имён имеется у неё
знаю её в лицо
хоть и рядится она в маски
старая моя подруга утешительница
каторжанка  беглая  ласковая
трётся о ногу мою росомахой
просит мяса сырого освежёванного
ломтик сердца моего лакомого
впивается зубами
скалится
никого не подпускает
рычит и фыркает
скунсом бы тебя прозвать грусть моя
2002
;
Культура

Когда Жан Жене бывал голоден,
он отправлялся в лавку соседнего квартала,
и воровал еду, какая приглянется,
а на худой конец - что подвернётся под руку.
По этой же стезе пошёл Эдуард Лимонов,
учивший Ярослава Могутина,
как надо воровать, живя в Париже,
и чтобы не попасться жандармам.
Горький тоже приворовывал
где-нибудь в Астрахани -
я полагаю, хвост осетрины да украл.
Кнут Гамсун - в Нью-Йорке.
Не припомню, что украл Боратынский,
военную карьеру пустив под хвост.
А кто в романе у Достоевского
украл три целковых, помнишь, читатель?
Пушкин вообще присвоил мировую культуру,
не хватало ему русской будто, эскапист,
где ж её возьмёшь в деревне - одни крестьянки кругом!
Я тоже криминален, у айзера на базаре стибрил хурму,
и подарил девушке по имени Наташа.
Надо же литературе как-то, как-то же надо ей…
Дима Рекачевский не из этой шпаны,
он в "нашем" Доме Культуры зарабатывал честно,
кроме всего прочего он познал поэзию бухучёта.
Какая сложная бухгалтерия в его стихах,
какой копеечный расчёт,
и прелесть что за дебет,
каждая строка расходов
соперничает, как тяжёлоатлет,
с поэзией!

2002


;
Наводка на «Добро»
               
                Даниле Давыдову

 — Эй! Эй, люди, люди,
 куда вы несёте свои незамысловатые  какашки,
души, мысли, семя, сны,
страхи,   подсознанье,  дыхание, запахи?
Из какой страны, 
в какие океаны, реки, книги,  письма,
снежных граффити  птичьих?
Под какими  вы знамёнами?
Почитайте лучше стихи Данилы Давыдова,
пусть переписанные  шиворот-навыворот
на нежно-розовой,
на школьной промокашке!
Он как поэт уже давно на выданье,
а вы всё женихаетесь,
в библиотеки ходите, 
и поэтов столичных хаете,
а он ведь не нахальник,
не забияка,
ну и что, что   медленный и малохольный,
зато  тайком читает повести Виталия Биянки
и в рот не берёт ни капли водки,
бежит от кутежа и пьянки,
не чурается молодки.
Воруйте его стихи, воруйте
по моей наводке,
не бойтесь УПК
и наказания.
Он всё расскажет вам про тонкие вещи
с умыслом хитроватым
и зловещим,
про инцест
двойника
в метрополитене
и современный процесс
литературы
 про  душу на букву «Ка»
и выплавку  стали в мартене.
Эй, люди, не будьте дуры,
даю наводку
на «Добро»!

2002

;

Паяц за кулисами

     Вам смешно,
 вы говорите: «как прикольно».
Конечно, поэт всегда немного шут,
он ходит речью не прямой,
а сумеречной и окольной.
Вы не верите слезам
взаправдашним:
каков хитрец и плут!
А мне сегодня больно,
я бы вынул сердце,
отвергнув гордость,
и сказал бы, щедрый,  — «Нате!
Вы не думайте, оно в крови,
а не в жиденьком томате;
оно болит и рвёт аорты.
Отведайте его, а на десерт —
мой уд и ятра,
спелые, с застывшим
сладким семенем,
как ячменный колос.
А после рукавом утрите
вежливые морды,
культурная толпа всеядных!»

2002;
Саша Лазарев, 1996

«…Ни одного героя не помнит страна,
на слуху одни  гламурные  ****и…».
«…Война в Чечне будет  продолжаться
 пока не отмоют грязные деньги олигархов…»

Паша Мерседес улыбается в телевизоре,
 бывший министр обороны знает,
почём кровь русского солдата,
по какому курсу она  конвертируется
в стране с галопирующей инфляцией…

Саша Лазарев, двоешник и бродяга,
с ним за одной партой сиживал,
контуженный, раненный дважды,
пять суток провалялся  в чеченской  яме.

Он услышал из-под мёрзлой земли,
как матюгались   на русском…
Не наши…Это были  чечены…
Добивая  раненных пацанов,
они отнимали   оружие у мёртвых.
Саша   нашёл в себе силы,
чтобы отбросить свой автомат,
и так уберёгся от  ихней пули…

Теперь  возвращается домой
 в надежде, что заработал
 на прокорм семьи  за три месяца войны...
 
Идя  по знакомой дороге,
не веря жизни своей, 
едва не вляпался в коровью лепёшку.
Саша занёс ногу над ней:
 «Ёпть, растяжка!» —
тотчас пронеслось в его голове.
И  рассмеялся. 
Всё это рефлексы войны.


«А, вернулся! Жив ещё голубчик?» —
 сказала соседка, хлопнув дверью.
Жена ушла. Увела детей. Вынесла мебель.
Он завел проигрыватель «Радиола»
с заезженной пластинкой «Роллинг Стоунз».
Прикурил, затянулся раненой грудью.
Закатал рукав, перетянул жгутом,  вкололся...

…Жизнь пока не радует его, но скоро…
Саша взорвался от смеха,
будто смеховой мешок с потрохами.
Он вспомнил, как испугался коровьей лепёшки,
вспомнил, как прапорщик,
кричавший  голосом советской закалки:
 — Вы****ки, мы сделаем из  вас бойцов! —
ночью пошёл по великой нужде
и случайно забрёл на минное поле.

Смех его отзывался в тусклой люстре,
в  посуде на кухне, в ржавых вилках,
в осыпанной новогодней ёлке 1995 года...
— Ну, разве не смешно подорваться
на собственном дерьме
на собственном минном поле?
2001
;

Я хотел бы умереть вместо вас
1

Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела  —
Поют платановые листья
В самом тёплом городе  —билиси,
На святой горе  —тацминда.

Как нервно вздрагивают листья,
Когда цикады бряцают на  цитре!
Солнце в кронах прячется по-лисьи,
И скачут  лучики —  как в цирке

В самом тёплом городе —- Тбилиси
На святой горе    — Мтацминда,
Где поют платановые листья:
Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела!

2

Возьмите в руки чианури,
И вы подыгрывайте нам, цикады,
Танцуйте, лучики, перхули,
На цыпочках, а то и  до упаду.

Глядите горы, гляди  Кавкасиони,
Как платанов листья закружились!
Мы у  вас  как на ладони
Без утайки этот век  прожили.

Возьмите в руки и чонгури,
Не жалейте струн своих, цикады,
Рвите их  —  и в таком загуле
Танцуйте  взорам на усладу!

3

Генацвали! Генацвали!
Это на могилах древних пляски
Тех, кто жизнь за вас едва б отдали.
Срывайте листья, срывайте маски!

Смыкайте кубки, бейте в бубен,
Танцуйте весело и для острастки!
Ножи  сверкают, без зазубрин,
Нацеленные на жертвенное мясо.

Иберы, месхи и хевсуры,
Возьмитесь за руки, и  танцуйте
В чистом поле,  на карнавале,
Чтобы  в гусеничном лязге
Не были слышны в Цхинвали!

4

Ци-ци-на-тела, ци-ци-на-тела —
Поют платановые листья
В самом тёплом городе — Тбилиси,
На святой горе  — Мтацминда.

31 августа 2008
;

Я сегодня прав
 Я сегодня прав — на свою беду (а вчера нет).
Любовь  такая  — такая мука:
Когда хочется ей, а  когда ей просто лень.
Никакая наука
Не отвратит мой тлен.
Скучаю без твоей любви,
Мне известны все твои родинки, шрамы, щели —
Se la vie мой vis-a-vis.
Я не достигаю цели,
То есть исцеления: я, наверное, умру —
Ох! — не наверное, а точно! И
Скажут после: «Погребён по адресу: www
Belove точка ru».
Смерть надолго ли отсрочена?
«Спасибо Димке — как всегда, за всё!»
Ты же знаешь, гру-
бость —
это изнанка нежности —
ну, малыш, домовёнок мой, усёк?
И вынь, пожалуйста, из глаза кость —
Очарования-презрения
(всё равно тебя люблю),
Умойся, что ли,  снегом,
Сплюнь и охолонь
Персты, ланиты, перси!
Желаю, чтобы слово моё тоже строило забавные рожицы,
Обрастало плотью, мышцами, негой;
Чтобы можно было положить его на ладонь,
Как бархатный персик,
Надломать ли, надкусить
И, не снимая этой мягкой тонкой кожицы,
Едва, ну, едва,
Пригубить,
Авось…

16 марта 2002
;
О влюблённости к Лермонтову
          
            (В детстве автор любил рисовать портреты Лермонтова)
               
…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя —
их молча  взглядом провожаю я
и карамельку мятную жую.

Хочу писать  как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, страдать,
хочу стрелять как Лермонтов,
хочу, как Лермонтов, кутить
и розгами крестьян лупить.

Он был как Байрон, но другой,
и  с погремушкою ходил,
и наряжался дурочкой безумной,
и мой он стал один герой!

…Идёт и плачет песнь чужая,
бежит и веселится песнь моя…
Я по-гусарски ус кручу,
как  пьяный  возничий вожжами.
Я не спорю с песней соловья,
раздирающей  кусты.
Тихое   слово моё мужает —
как сад,  как ветер, как ты…

…Рассказывай мне свои сны,
стану ближе к тебе,
не только тела твоего хочу
но и в снах  твоих прорастать
черным кораллом,
парусом белым.

2004-06-22
;
О музе, пробегающей мимо с китайцами

— Зизевская,  аз-буки-веди-ижица-ять!
Это не ругательство, это песня, это родная речь…
Когда мы будем детей с тобою рожать?
Ты обещала, и трясогузкою хвостом трясла…

Ты променяла меня на китайцев,
а ну-ка вернись в лоно русской литературы!
Хватит бегать на птичьих лапках
иероглифической письменности,

не воруй чужие буквы, а повторяй:
аз,
буки,
веди,
глаголь
есть,
живите,
зело,
иже,
и краткое…

Коль отказалась от рун  К. Дмитриенко,
что тебе тогда древнеисландская  Старшая Эдда?
Иди же, покачаю тебя на своих коленках,
будем учить  кириллицу, наш славянский эпос:

и десятеричное,
како (повторяй, како!)
люди,
мыслете
(по-русски мысли!),
наш (Отче, повторяй по вечерам!),
он,
покой,
а главное —  Рцы!
Слово,
ук,
ферт,
хер,
ща, ци,
червь,
ша,
ер, еры, ерь,
ять, фита, ижица.

В мою постель  только через русский алфавит,
чтобы он вошёл в кровь наших детей.
…Иначе я сольюсь в поэтическом вдохновении
с другими родственными письменами:
алеф,
бет,
гимель,
далет…

А китайский твой отдай хунхузам!
Эх, Катя…
18-08-2005

;

Ем холодный рис

Ем холодный рис.
То камни хрустят на зубах,
или мимо прошла повозка?
Горка риса, как старый снег…
Был бы птичкой, улетел бы в Ушуайя
смотреть, как  рушится  ледник…
       Осень собирает свои  цветастые манатки, снедь,
и,  как цыганка, уходит с табором.  Я,
эгоист, эскапист, провинциал и мудак,
прощально гляжу ей вдогонку
и  повторяю как заезженная пластинка:
«Моя муза вышла за китайца».
        Что ж ты так, что ж ты так? 
Сказать  «бедный», как себе другому,
да боюсь, что  жалость
примешь за пчелиное жало.
Твоя муза, ах, вышла за китайца,
сбежала, негодяйка!
       Колись,  дружок, как зовут паршивца?
Мы убьём его и похороним!
        Зёрнышко,  брошенка,
нива твоя осиротела,
стихи осыпаются, как колосья.
Клюют их  сойки, козодои, синички,
и прочая поэтическая орнитология…
        Ем холодный рис, царапаю бумагу,
вычёркиваю рифмы.
Был бы газ, зажёг бы спичку.
Есть включатель,  нет электричества.
Греюсь около огарка,
как старик Тао Юань-мин.
Скажи, как спится тебе с русской музой?

2002
;
Эпиталама потешная

— Я пришёл к тебе с торбочкой стихов,
Пусть не принёс ни соболей, ни других драгоценных мехов.
Провинция, дай тебя поцелую,
Поцелуями я тебя исцелю я.
Я знаю: ты не хочешь выходить за меня —
Видно,  я тебе не пара,
Ходить нам в разных сапогах —
Тебе Тверским бульваром
В дорогих мехах,
А мне — кромкой моря
(Japon de Mar)
Ты хочешь выйти за столицу,
Под окнами Москвы вздыхаешь скромно,
Кусается комар…
Эх ты, дурочка моя, ослица,
Выпила б наливки,
Садись за стол скоромный,
Не познаешь счастья,
Если не узнаешь горя.
                —
— Вот как дам
Твоей торбочкой по мордам! —
Сказала провинция. —
Ну-ка, подвинься!

18 марта 2002
;
Элегия


Книжный шкаф  укрылся  за  паутиной.
Смахнуть рукой и не трогать вовсе.
Ах, простите меня, мои милые книжки!
Зачем я вас покупал, а потом покинул,
В дом тащил из далёких стран заморских,
От книгопродавцев алчных спасал.
Я был, говорят, худым поэтом,
А стал вроде домашней скотины.
Вот издадут меня, издадут, точно,
Тиражом штук двести
И поставят книжку мою
На самую высокую полку,
Если не бросят её в топку.
Говорят, поэзии пришёл капут,
И читатель мой не дурак,
Будет жить без неё долго —
Вот только я умру   мёртво,
Как антикварный примус,
И стану культурным слоем.
Книжные черви будут точить мои стихи,
Превращая их в плодородный гумус.
…И чужое слово в нём зароют
И посыплют золою
Остывшей…

2002
;


О бесприютном слове
               
 …Жил поэт в собачьей будке
              на писательском дворе
 рядом с псом хромым, 
                доходягой,
   посреди чужих жилищ, 
                посреди  народов,
жёлтых окон с жалюзи, 
        особняков,
рекламы сытой,
телевизионного уюта…
                Он
     над стихом своим корпел,
         и читал  пугливой детворе,
заикаясь.
                На нём
  дырявые обутки,
       перемотанные скотчем,
и чужие шмотки…
      Словом сыт и пьян,
он на мир глядел   
   то с укором,
         то с ухмылкой,
порою люто,
а то   жуликом  и  вором.
    И молился:  «Аве, Отче…»
 Он построил этот мир
   из   не тёсаной доски,
      из штакетника стихов,
 и  дыханием своим 
      согревал   ночной эфир…
 Проходили люди — мимо, мимо,
     боком, боком,
          особнячком,
    с головами  рыбьими,
дышали жабрами…
  Жил поэт, как бог,  в сарайке
      на писательском дворе…
             Он лежал ничком
посреди России
          безъязыкой,
со стихом на бороде,
как у Исаии…
     Природа плакала в кустах,
           моросило,
моросило…
 А смерть была такая скучная,
    никому ненужная,
как ветошь на заборе…
2005-11-08
;

О знаках
Теперь я знаю,  что слова —  это не буквы.
Буквы —  это тени слов,
это их следы.

Куда они уводят,
в какие звериные норы?
Кто воспитывает
их нерадивый норов?
Плутаю по  следам
незримых слов…
2004-03-24
;

Работа над стихами
Это не стихи, нет,
а борьба с поэзией —
насмерть,
пером в глаз —
ходить по лезвию
людям на смех!

Учись, учись, российский спецназ!
— Смотрите, поэт-клоун, 
веселит за шиши,
отвешивает поклоны
направо да налево!

Нервы — 
это стропы его души.
Эх,  парит душа нагая,
у неё сверкают пятки,
как новенькие
 евры.

…За стихи не любят,
за плохие журят,
за хорошие — убивают,
а мы живём
без оглядки,
врагов наживаем
верных…

2003;
Вы радуетесь свету
 
     Вы радуетесь свету, 
а свет уже погас.
Куда мне выйти,
кроме этой тигриной тропы?
Вы были печальны,
но не один из нас
не  сбежал от кромешной судьбы.

Над миром клубится
звёздная вязь.
Было в нём не видать ни зги.
И голос сухой —
как последняя связь
тревожил в ночи
не  сердца, а мозги.

В нейронах сетей
заплутали слова.
Он подавал нам слабый сигнал.
К звёздам сурово вздымалась трава.
А голос  небесный куда-то
нас  гнал и гнал…
2010
;
Стишок на посошок
я иду по москве
будто преступный элемент
вроде бы  не курю марихуану
не нюхаю клей момент
не читаю бхагаватгиту
и вообще я правильный поэт
а не какой-то концептуалист
не попадаю в лонг-лист
и тут из-за памятника пушкина выходит  мент
при нём фуражка и честь
российского мундира
он требует документ
чтобы личность мою прочесть
(вот мудила!)
я прячусь за денисова
мол он уже москвич
сасими запивает рисовой
и на одной  ноге
с  подругами из  о.г.и.
и чуть что может бросить клич
мол спасай  и помоги
я жмусь к его ноге а он меня ногой
я снова жмусь к его ноге
а он меня ногой
я  к его ноге а он меня ногой  ногой ногой
я снова к его ноге а он меня ногой
и вот денисов уже далече
рожа моя скисла
видно  он такой же как и я изгой
ну покедова
до новой встречи
жуй ириски

2005


О конъюнктуре  и вечности
 
 Слово моё корявое, как мозолистая ладонь шахтёра с  куском антрацита,
как корни старого выкорчеванного маньчжурского дерева...
Муза с обочины дурачит меня тревожными китайскими снами...
Душа моя, как оконная пыльная марля, продырявлена...

Пока я вынашивал слово, как несовершеннолетняя роженица,
живя в забвении,  без регистрации, в  нетленной  вечности,
Ника возьми да  роди от Лёшки девочку; а назвали, кажется, Женечкой;
но говорит, что в ней пока нет ничего-ничего человеческого.

В августе кузнечики, как тысяча заведённых часов в часовой мастерской,
спешащих вразлад, минут на пятнадцать, а то и более,
будто опасаясь отстать от пробегающего мимо с откоса легкоатлета,
и катятся камушки разнокалиберные, катятся карамболем...

Осенние воды отшлифуют корни выкорчеванного старого древа...
Я выкарабкиваюсь сухим и трезвомыслящим из смертно-живой
литературно-художественной актуальности. Время
обтекает меня, как пассажиропоток в московском метрополитене...
2006
;
Сказка
Жила-была пустота, жила…
Не знала она о том, что она пустая внутри, как дырка от бублика,
жила-была себе и жила, и вдруг заскучала, затосковала,
от скуки стала покрываться плесенью, то есть тем,
что мы называем звездным млеком…
И всё зацвело, и стало красивым, и стало цветастым…
Вот  с  чего всё  пошло —
все мысли, все звуки, все хвори, все глупости …
Если бы у меня была вечность, я бы тоже  покрылся зеленью,
позабыл бы язык и слова, и писал бы
только красками, пылью и  плесенью…
Я думаю о смысле жизни серьёзно, очень серьёзно, как дети…
От этих мыслей  стало отчего-то  тревожно…
Я подумал:  если нет на свете  такого Слова,
куда можно зарыться с ногами,
уткнуться в ладони, поджать коленки,
то кто же выдумает его,
кто ж его выдумает?
2005
;

Сказ о том, как два юриста
...Сказ о том, как два юриста
Прокатили нас на карусели.
Были речи их речисты
Накануне новоселья.
Били в бубен, в барабаны
Не цыгане и таджики,
А сурки и грызуны...
Всюду  счастье и веселье.
Чуры-муры выборы-боры,
Покупай, не скупись
В бюллетенях  живопись!
Плюнешь в глаз, а им светло,
Плюнешь два, им хоть бы хны,
Что потехи, что огрехи...
Нас кружили, ворожили
Растеряли всё монисто,
Из карманов рассыпались
Бюллетени и орехи
Задарма и без корысти.
В понедельник просыпались
И шампанское с похмелья
Проливали на постели...
Чуры-муры выборы-боры,
Чу, какое волшебство!
Тут и  сказочке конец,
А кто слушал, замахни!
2012;


О  потерянном голосе
    Стихи — это моя телесность;
писать стихи, значит,
достраивать тело;
вот с голосом моим одна беда —
осип он, как виниловая пластинка!
Вместо интонации —
сухая вибрация
как у цикады,
как у сверчка
из-за той печки.

У каждого стиха —
своя поступь, как у зверя
У моего же — ощупь…

2002
;
Справка о допущении к полётам наяву
               
Я жду погоды у моря,
прожигаю вечность.
Птицы летят на-юг-на-север  —
всё мимо, мимо, мимо…

Какие-то гуси-лебеди летят,
жаворонки-лягушки,
караван верблюдов в игольное ушко —
летят  клинописью,
скорописью иератической,
в южный Китай,
на Север дальний…

Над головой курлы-курлы…
О, кольни меня больно
белошвейка, неумеха,  дура!
Ох уж мне эта песенная поп-культура!

Я  вытягиваю шею, 
ноздри держу по ветру,
горб расправляю гордо
над песчаным карьером 
стою с чужими мыслями:
«Красота не в пустыне,
а в душе верблюда».
 2004-05-06
;

День независимости


Из спальни
выползти  на крыльцо,
улыбнуться  широко, почесать затылок…
Обронить  из рук
луны волосатый обмылок…
«Ovo, ovo…»
Курочка-ряба, яйцо,
мелодичный стук
в соседской наковальне…
—  Ну,  красное  утро, здорово!

Вдоль  железной дороги
идут работяги,
на широких плечах
несут шпалы,
громко ругают
комсомольцев-буржуев:
«Ёлы-палы…»
Их оранжевые тужурки
похожи на  линялые  пролетарские стяги.

Вот умывальник
на заборе —
словно писающий мальчик
в головном уборе.
Огород не полот,
издателем роман запорот…
Поехать что ли в город?

«Букли  набухли  на ветках  белой сирени…»
Вспомнить о том, что от Эммы Бовари
сбежала собака —
вот о чём её слёзы
и мне её жалко, очень жалко.
Так  речь, как  обещание смысла,
тоже тихой сапой
от меня сбежала,
а ведь не жена
и не служанка,
а просто Время…

Живу взаперти, как на острове,
 в лачуге, как  шведский  Бергман...
Господин  Шенген  границу  запер.
Товарный поезд, взмыленный,
со всех лодыг
промчался   на Запад,
до Кёнигсберга…
Будущий философ запил…

Я провожаю взглядом за весёлых  забулдыг.

Тучи ползут с одышкой.
Небо набухло  —  воды отходят,
стекает с коромысла…
«Нет смысла, нет смысла, нет смысла…»
 Небо  — как у беременной  живот,
распоротый  насмерть —
так рождается  молния!
Тотчас радуга, как набухшие желёзы…
И — вот- те-на —  померкла,
не успел сказать: «Ра…
Жизнь моя  —
 умира…»

…А не поеду в город, почитаю книжку,
Иммануила Канта,
поиграю с мышкой,
мышлением своим займусь
за школьной партой,
кусая длинный ус
с азартом …

Тихо в квартире,
на  «Книге Мёртвых» пыль скучает…
Аль  взять с притол(о)ка  двери  серп луны
да сделать  неумышленное  харакири
поэтическому альтер-эго?
Потом выпить крепкого  чаю…
А Муза спит, ей хоть бы хны,
 её охватила праздничная  нега…

…Пусть  зароют  в речь меня,
комьями слов
забросают рот…
— Мой недруг, будь здоров!
Рой яму, крот.
                —
Стихи мои непородистые,
дворовые,
и сам я шалопай…

2002



;



Кочевник
Кочевником
я совершал набег на речь   — и вот
повержен я...
1995
;

Болезнь
Не болел я в детстве ни корью
ни свинкой, ни скарлатиной;
а теперь болею я страной серебряной —  Аргенттиной.
Болею авинидой Санта-Фе,
Эль баррио Альта Палермо,
станцией Кастро Баррос,
мутными водами Рио де ла Плата,
Реколетой
и февральским летом,
площадью Мая,
Сантельмо мокрыми вязами
изнемогаю,
изнемогаю,
изнемогаю
жарким воздухом Буэнос-Айреса,
его ночами,
созвездиями Девы Марии,
эфебом курчавым, смуглолицым, грязноногим,
с площади Онсе,  за десять песо, иммигрантом из Чили —
болею и умираю,
о, речь моя —  кастельжано — мужайся,
теперь ты совсем иная,
не войдёшь  ты в хрестоматию,
уж больно ты русская,
то есть матерная,
и за всё мне расплата —
ты,
ты, сердце моё, сердце моё щенячье,
а другой монеты нет у меня,
ни полкопейки даже.
Эта боль, что живёт в нём,
единственное,
никудышное
моё счастье!

2002


7
ПОЭЗИЯ КОРОЛЕВСТВА БОХАЙ
Предисловие
   Поэты не умирают, и стихи их не исчезают бесследно.
  Моё  увлечение японской древностью, личностью и  поэзией придворного  поэта  Сугавара Митидзанэ (845 – 903), который мучительно погиб в ссылке по ложному донесению, но затем оправдан, а впоследствии даже обожествлён как бог-покровитель японской поэзии, привело меня к открытию имени бохайского поэта Хайтэя.
  И в один зимний вечер его стихи зазвучали для меня на русском языке, которому  по прихоти истории  суждено было стать наследником почти утраченной  древней культуры Бохай, существовавшей  на территории современного российского Приморья. Это художественное откровение  следует отнести к вольному (а не филологическому)  переложению неполных, частично разрушенных  апокрифических текстов.
  Бохай – страна у моря, то есть  Поморье или Приморье. Краткий расцвет и внезапный распад  государства Бохай (698–926) почти совпадает с эпохой  династии Тан (618 – 907), когда творили великие поэты Ли Бо, Ду Фу, Гао Ши.
   Культурный обмен между сопредельными царствами происходил интенсивно и разносторонне.  И, несмотря на часто враждебные отношения между ними, государства находились в едином культурном пространстве. Центром же притяжения была китайская империя.  В танскую эпоху императоры – вспомним хотя бы Сюань-цзуна, 847–860 гг.  – управляли своим государством и окраинными землями при помощи собственноручно написанных стихов, а изящная  поэзия в свою очередь была также инструментом влияния на соседние государства.
  Бохай возник  в результате распада корейского государства Когурё и объединения  разных племён под общим названием «мохэ», которые населяли северные территории Манчжурии,  Приморья и Приамурья. Простые жители  владели своей обиходной  письменностью. В основе её лежало как тюркское руническое письмо, так и корейское письмо «иду», которым пользовались торговцы при заключении сделок. Китайцам руническое письмо напоминало отпечатки лапок птиц, и было непонятно им. При этом официальным государственным языком оставался китайский. На нём велись все королевские указы и летописи.  Бохайские князья отправляли своих отпрысков для изучения китайского языка в танскую столицу Чанъань. 
  Известно, что в 831 году за один раз в Бохай вернулись 150 человек, обучавшихся в Китае.  Школы открывались повсеместно при сельских буддийских храмах.  Аристократам не позволялась вступать в брак пока они не овладеют  китайской грамотой и не научатся стрелять из лука.
    Великий Китайский поэт Ли Бо упоминал Бохай в одном своем стихотворении:

«Над У нависла снега пелена,
Летящая с туманного Бохая».
                (Перевод С.А. Торопцева).

    В другом китайском источнике сообщалось: «Ли Бо, небожитель пьяный, пишет письмо, устрашавшее государство Бохай».
   Одним из ярких представителей культуры Бохай был поэт Хайтэй, ставший известным за пределами царства. Благодаря свидетельствам японских и китайских летописей его имя не осталось в забвении.  У государства должны быть не  только гимны, но песни рыбаков и напевы дровосеков. Это понимал Хайтэй,  творил от разных лиц.
    Из  японской летописи известно, что впервые Хайтэй побывал на японских островах в 882 году.  В ней говорится: «Так как посол Хайтэй был знаменитым учёный, то микадо приказал навещать его учёному Сугавара Митидзанэ, признанному  поэту, писавшему больше стихи в стили «канси», (то есть китайские), чем на японском – вака. Оба остались крайне довольными друг другом. Микадо прислал послу также одну из своих  императорских одежд. При отправлении посольства ему были вручены подарки и письмо князю».
    Вторично поэт Хайтэй оказался в древней стране Ямато в 895 году. И на этот раз произошла встреча двух поэтов. «Оба были рады взаимному свиданию, устроили пир, на котором сочиняли поэтические произведения». Хайтэй произвёл глубокое впечатление на японскую аристократию своей учёностью и поэтическим даром. По решению японского императора бохайские послы наведывались в страну Ямато не реже одного раза в десять лет. Есть свидетельство, что портом, откуда бохайцы отправлялись с посольством, находился на самом юге Приморья, в устье реки Янъчихэ, селенье Ян, на противоположном берегу полуострова Посьет, посёлок Краскино – здесь  я провел свои детские и отроческие годы.
    В 908 году в Японию прибыл Хайкин,  сын уже умершего к тому времени посла Хайтэя. Сыну знаменитого поэта была оказана почесть. Для доставки его в  столицу были заготовлены заблаговременно лошади и сёдла. В Киото ему устроили пир. Микадо снова подарил бохайскому послу одну из своих одежд.  В шестом месяце сановник Фудзивара Суганэ по приказанию императора собрал всех ученых и поэтов и угостил послов по случаю их отъезда. На этом приёме присутствовал сын Сугавара Митидзанэ – Ёсисига. Сыновья вспоминали отцов, плакали и говорили, что «это было удивительное совпадение».
   Последний раз сын поэта Хайтэя побывал на  островах  Нихон в 930 году в качестве посланника уже другого государства – киданей, завоевавших Бохай в 926 году. С ним было 93 человека. Встречавшим чиновникам Хайкин сказал, что он посол Киданьского царства и «хотя он и другие покорились  кэйтан (киданям)  и сделались их подданными, но в действительности они ненавидят киданей. Японские чиновники доложили императору, и высший совет приказал передать бохайскому послу следующие слова: «Кэйтан – враг Бохая, и ты покорился и исполняешь его приказания и желаешь ещё сделать зло. Ты уже не имеешь совести и не знаешь, что такое ненависть; нельзя быть таким человеком».  Послов отпустили. На этом дипломатические и культурные сношения Бохая со страной Ямато закончились.
  Спустя пятьдесят лет остатки царства Бохай ещё существовали на территории южного Приморья, включая город Шуайбинь (ныне на этом месте расположено село Раздольное). Культура Бохая оказала заметное влияние на соседние страны, в том числе на Японию эпохи Нара. По словам востоковеда академика Н. И. Конрада японский театр  в середине ХIII века  испытал влияние театральной культуры Бохая, известного в Японии как «боккайгаку», то есть бохайское театральное искусство. Королевство Бохай называли в те времена «страной поэтов и учёных».

Александр Белых







Хайтэй


1
Мой  старинный  дружок предал меня.
              Что ж, видно,  я был  ему малонадежным другом.
Уже давным-давно не получаю  вестей от него,
              Я ушёл от него, гордеца, в годы забвения…

Там, на вершине высокой горы
             Не восходит луна, сторонится лачуги моей.
Он стал чиновником важным в столице
             И предал наш уговор юности скудной.


Слышал я поутру, как  дорогой паланкин,
             Разгоняя  визгливых собак в подворотни,
По мостовой  проехал поспешно и громогласно
             С каким-то вельможей столичным.

Я выглянул вслед, а в небе рассветном
            Одинокий журавль оторвался от стаи.
Я помню тот уговор на развилке дорог:
            Поэзии  достойно служить до смертного вздоха.



2

Варвары стоят у врат северной столицы,
             Одной из пяти обширного нашего царства.
Беда грозит не роскоши столичных дворцов,
             А славным песням, что слагают поэты.

Я призываю:  пролетающим ржанкам
             Печальные и радостные песни хороводом пропеть.
Пусть сохранятся мелодии в их песнопеньях!
             Вы слышите их,  потомки нашего царства?

3

На ветках ивы голубые сороки повисли.
           Будто лодчонки гонит листья по зыби озерной.
Кто налегает на весла? Он пьян или весел?
          Жизнь моя отплывает к иным  берегам…


4

Полыхают красные стяги на мачтах, будто факелы.
           Увижу ли  Абрикосовый храм и  залив Трепанга?
Вернуться ль живым из странствий заморских?
           На посольском фрегате уплываем к землям  Ямато.


Страна, что славится песнями древних Богов,
           Услышит ли песни нашего Поморского царства?
Тревожны границы киданьских степей.
           Им ведом только  волчий вой и ржанье кобыл.

Что, если сбросит волна в морские долины,
           Как  посланник Кэнсоку сбросил за борт корабля
Супругу,  младенца, студента китайского Ко,
           И женоподобного священника Юхосаку?


Страшно мне, но виду я не подам, и креплюсь.
           Коль достигну берегов Ямато, прославлю песни Бохая.
Так я думал когда-то и долг свой, должно быть, исполнил.
           А теперь собираю травы, что выброшены морем…


5

Я вышел за ограду селенья,
           Стражника встретил.
Я знал его с малых лет,
           Он мальчиком бегал с ватагой
Других деревенских ребят.
           Он совсем меня не узнал,
Строгий стоял у ворот на посту
           И  щурился на закатное солнце.
Я гордился его красотой,
           Защитники есть в нашем царстве.
Но кто я был для него?
           Просто старик, идущий куда-то
Без надобности всякой.
           Что заботы мои, стариковские?


6

Старая ива в овраге, пригодится для посоха.
           Смотрю на нее и жалею о жизни своей одинокой.
А кому сгодится она? Плакальщиц нет у неё.
           Да и зачем сокрушаться над сломанным деревом?
Я ведь не воин погибший. И всё же досадно…

7

В  селении Ян, что в Южной бухте стоит,
           Глубоководная рыба пошла в верховья реки.
Мохэ и кидане, мужчины и женщины,
           Радостно вышли оравой на лов с острогами.

Не отстают от них и мальчата,
           Стоят по пояс в холодной стремнине.
Заостренными кольями метят
           В рыбьи хребты, что на горы наши похожи.

А что за горами? Враги или друзья?
           Пока поэты одаривают друг друга стихами,
Будет спокойно селянам трудиться в полях
           По обе стороны гор, таких величавых!

8


«Ты говоришь, что река Ляо-шуй широка,
           Но что значит она в сравнении с великой  Янцзы?
Что значит народонаселение  в Гаоли
           В сравнении с царством Чень?»


Ратники Гао, Чжан, Ян, Доу, У, Ли –
           Имена великих князей, славных  богатством.
Рабов, танцовщиц и наложниц не счесть во дворцах.
           Но им не сравняться с Бохай цзю-ваном!


И что моя песня в сравнении с песнями Срединного царства?
           Персиковый ручей не протекает в наших пределах.
Однако у лачуги своей пять деревцев ивы взлелею
           Своими руками, что кисть уже едва ли  удержат.


Их шелест  осенний пусть будет милей, благодатней
           Песен моих неказистых  отдалённым прохожим.
Их имена не известны и, должно быть, звучат на  чужом наречии.
           Как угадать, в ком отзовётся песня моя?


9

Бессемейный  неженатый мужчина –
Это достойно для звания  поэта.
Ревнивы женщины в царстве Бохай.
А те, что не ревнуют, разве то жёны?
У них по десять шпионов тенью ходят
За каждым шагом дорогого супруга.
За мной же следит одна только тень
Да посох ещё из ивы той корявой,
Что путником брошен в ров крепостной…




10


Похлёбку из водорослей свежих
           И нежных розовых моллюсков
Предложила мне как-то
           Хозяйка лачуги рыбацкой.
Ветры  колышут тонкие стены,
           И волны подмывает настил у порога.
Я уже стар, чтоб сгодиться для мужа,
           И для свитков очень тяжелых
Не найдётся здесь  ниши глубокой.
           Хотя похлёбка так хороша!
Что я, учёный старый бедняк,
           Лишь песней неумелой утешу.
Она тоже споёт мне про ржанок,
           Что гуляют на отмели моря.
Когда горько, ноги в обносках сами
           Приводят сюда за утешеньем.


11

Если  есть в государстве
          Чиновник вельможный,
Это значит, что  будет  порядок
           Для подданных царства.

Знавал я наряды
           Всякой придворной знати.
Смотрю на обноски свои
           И  вспоминаю, как менял я наряды.

В одеждах  цвета фиалки
           С дощечкой из слоновой кости
Для записей важных
           И золотом вышитой рыбкой
На  яшмовом поясе –  это чиновники
           Трёх первых рангов.

Чиновники четвёртого
           И чиновники  пятого рангов
Облачаются в одежду малинового цвета,
           Носят  дощечку для записей государя
И серебряную рыбку на поясе.

Чиновникам шестого
           И  чиновникам седьмого рангов
Позволяется входить во дворец в  одеждах
           Только светло-рдяного цвета,
А чиновники седьмого ранга –
           В  одеждах изумрудных тонов.
¬
Ничто не делается в царстве
           Без утверждения кэ-ду <…>



12

Хозяйка рыбацкой лачуги
           Прислала  сына-подростка с бобами.
Мы чертили с ним китайские знаки,
           Похожие на лапки крикливых ржанок.


Он был охотлив к учёности.
           Всё, что помнил о дворцах Шан-цзина,
Я рассказал всё по порядку, как помнил,
           Сыну простой  рыбачки.

Великий кэ-ду Да Цзо-жун
           Собиратель обширных земель
От китайских земель на Ляодуне
           До восточных берегов Поморья,
               
От  государства Силла
           До степей ныне  враждебных киданей.
Вот как раскинулось  царство народов мохэ,
           Рыбаков, умельцев, стрельцов.

13

Сказывала легенду рыбачка Амуча,
           Как в лачуге одной жила бедовая голова,
Отдельно от туловища мужчины,
           Среди шкур  на полатях лежала.

Так жила голова много вёсен печальных,
           Прошло много зим, прошло много лет,
Пока однажды к жилищу старой вдовицы
           Не прискакала степная кобыла.

Кругами гарцуя, вбежала она за порог,
           И став пред головой, громогласно заржала.
Голова покачнулась, открыла глаза, чёрные как уголь,
           Покатилась вниз по полатям,

И   свалилась прямо  на спину дикой кобылы.
           Заржала кобыла испуганно  и тотчас умчалась
Вниз  по Большой реке, через леса и долы
           До жилища шаманки Амфуди-Амуча.

Приказала шаманка: «Брось голову в озеро,
           Чтобы та превратилась в мужчину!»
Однако голову  поглотили воды, и тогда
          Шаманка обернулась уточкой  и вслед поплыла…
Так злой дух  стал красавцем юным  Марго…

14
…………………………………………


15

Когда потрошили трепанга,
          Я сказал сыну рыбачки:  запомни,
                Города нашего царства Поморья:
Главный из них столица  Лун-цзюань-фу.
               
           Подчиняются ей города Лун, Ху и Бо,
Что  в сотнях ли от неё отстоят.
                Далее, если  скакать в южную сторону,
То будет вторая столица.
                Имя этой столицы   Чжун-цзин.
Шесть градов подчиняются ей:
                Лоу, Сянь, Те, Дан, Юн, Син.


Восточной столицей, по счёту  третьей,
                Называется город Лун-цзин:
Четыре города подчиняются  этой столице.
                Имя им:  Цзинь, Янь, Мо, Хо –
Что в древней стране Вэй-мо.
               
               Южной столицей называется
Город Нань-цзин, что в древней стране Вэй-мо.
                В зависимости от неё стоят
Три укреплённых города: Во, Цзинь и Цзяо.
               
              Западная столица именуется  Сицзин,
Что в древней стране Гао-ли.
                Под её крылом стоят четыре города:
Шэнь, Бэй, Фын и Чжэнь.
               
               Когда будешь рыб считать,
Называй их именами городов, так и запомнишь!
                Всему есть имя своё, как у тебя.
А без имени тебя  не вспомнит Будда.               


16

Стражников городских перекличка
             Разбудила меня на рассвете.
Куст азалии розовел, будто  облако спящее.
             Душа моя скоро ли вслед поплывёт?


Сон мой некрепкий с думою горькой,
             Как дым от травы, что жгут солевары
На побережье в устье реки Янъ-чихэ,
             Чем обернётся – птицей парящей, облаком спящим?






17

Владелец корчмы
       Из уезда Шуайбинь
          
Угостил меня
     Черемшою толчёной и брагой.

Сын его старший, Чжао,
      Был   возраста возмужания.
            
Буду учить письменам
      За доу хмельного вина.

    
18

Уточка-селезень крылья полощет,
          В проточной воде, самозабвенно пёрышки чистит.
Так тщательно прихорашивается перед подругой,
          Что мне  и неловко за свой неопрятный наряд.
    
 Умывается  пылью воробей на развилке дорог,
          В след от копыта нырнёт с головой и крылья встряхнёт. ¬¬
И кажется мне, будто это  только что конь проскакал.
          Вспоминаю ратников прошлого, здесь они оставляли  следы…

19

 
 В ристалище вод полноводной реки,
     За руки взявшись, вошли с тобою с замиранием сердца.
  Лососи  бились о ноги наши и  нежно ласкались.
      Их гибель вскоре станет надёжным залогом любви.

На камне широком и солнцем согретом
       Распластались, как ящерки, уставшие сражаться.
Одежды и волосы наши сушили,
      Запрокинув головы в проплывающие облака…
               
20

Верхом на ретивом коне слагал я стихи когда-то,
          Всадников ратных доспехи мой взор ублажали.
Ныне в отхожее место спущусь,
          И  радуюсь мелким жёлтым цветам.

Ещё вспоминаются мне три рождения прошлых:
         Был я лошадью   с копытами сбитыми, рваной губой –
Это за то, что  её не щадил в походах военных;
         Был обезьяной крикливой на холодном ветру…

Всех грехов не упомнить, вот выгнал наложницу я…
         Видно,  в следующей жизни мне продавать себя за долги…
Радуюсь жёлтым цветам, съешь их, чужая кобыла!
         Может, ты в прошлом  женщина из моего дворца?    

            
21

Был  пастухом,  бродягой,  вельможей,
      Но кто я на самом деле в этой жизни ничтожной?
Рядился в одежды лиловые и чёрную рясу –
     Всеми путями прошёл, но в ком моё сердце забьётся?

Будто на перекличке стражников перебираю имена.
     Все хороши, но имени своего никак не узнаю.
Хожу по окраинам города и вопрошаю встречных:
     «Вы  помните меня, молва обо мне жива ли?»

 Душа моя, кто ты? Дух голодный? Демон-асура? Или архат?
      Я человек на развилке шести дорог,
Будто кость обглоданная,  брошенная за порог
     Бродячей своре   собак – нет ни имени у меня, ни славы…






;

 ПОСЛЕСЛОВИЕ

    П. Я. Чаадаев оборвал свою «Апологию сумасшедшего» таинственной фразой: «Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красной нитью проходит чрез всю нашу историю, которая содержит в себе, так сказать, всю её философию... -- это факт географический». Если это размышление Чаадаева, одного из первых русских философов осмысливших культурологическое противостояние Востока и Запада, соотнести с Владивостоком, то последствия окажутся неожиданными. Своеобразие дальневосточной культуры может быть осознано не в духе традиционной оппозиции «Восток--Запад», а как некий синтез, или, ещё более точно, выявление внутреннего единства культурных традиций, которые только с внешней стороны кажутся разными, но по своим глубинным, архетипическим свойствам оказываются родственными.
    Поэзия А. Белых являет нам именно эту ситуацию. На первый взгляд она кажется далёкой от современности -- автор обращается к древним формам античного и японского безрифменного стиха; его поэтический мир -- это традиционные темы -- природа, человеческие чувства; поэтическое творящее слово -- характерны как для европейской, так и для японской культуры, более того -- составляющие для обеих культур наиболее устойчивые смысловые комплексы.
    Однако в результате возникает нечто совершенно новое и своеобразное -- на пересечении этих древних культурных традиции создаётся облик современного человека, видящего и чувствующего мир как в его временной, сиюминутной и ежесекундно исчезающей красоте, так и вечной, нетленной красоте Культуры, приобщение которой наполняет смыслом даже последний вздох умирающего человека.
Читатель постоянно находится в поле узнаваемых цитат и реминисценций, отсылающих его сознание то к Западу, то к Востоку, создающих напряженное семантическое пространство, разрушающее привычные границы между культурами. И вот мы, вместе с автором, начинаем видеть Бытие в его докультурном, изначальном облике, пытаемся обнажить ту последнюю (или первую?) истину, которую уже никаким словом назвать и выразить невозможно. Ощущение такое, будто мы достигли некоего ментального порога: страшно открывать двери, хочется вернуться под кров, в прежний уют слова. Видимо, из этого ощущения возникает двойственное впечатление от книги, поэтика которой обнаруживает разнонаправленные интенции: то к уплотнению смыслов поэтического слова, то к развоплощению самого слова.

1997

Алексей Ильичёв,
член международного PEN-центра и
Пушкинского общества России.