Глава 1. Первые встречи

Пивная любовь в Шампанском переулке. Свежевыбритый друг. Гамбринусианна. «что творится, что творилось на твоей земле…» Несколько теплых слов о холодном пиве. «Любовь и голод правят миром». Селёдочка и капусточка. Спор без правил. Немудреный быт. Условно-съедобно. Незабудемнепростим! «Выпивайте и закусывайте, пусть вас не волнует этих глупостей». Сквозь тернии – к звездам!

Спасение голодающих – дело рук самих голодающих.

«Икарус» остановился толчком, как будто уперся в невидимый для людей конец автобусного пути. Дверь с пневматическим вздохом ушла в сторону. Я спустился на мягкий асфальт автостанции и огляделся. Прямо передо мной, на противоположной стороне раскаленной площади виднелся мусорный бак. Я четко проследовал к нему и, не доходя трех метров, точно рассчитанным движением по навесной траектории запустил в него сумкой. Она послушно взлетела по параболе и звучно шмякнулась в гору пищевых очисток.
А что, с прошлым надо расставаться красиво.
Свобода!
У меня был небольшой рюкзачок и портфель, набитый справочниками и учебниками. После восьми часов сидения в автобусе я очень хотел есть и повернул в кафешку при автостанции. Высокий штабель хлорнопахучих прямоугольников говорил о чрезвычайной популярности заведения. Я потянул верхний поднос и в раздумии оперся о ведущие к кассе чревоугодные рельсы. Кусок коричневого пластика обреченно принял мой выбор – семикопеечный гарнир без котлеты, серо-буро-малиновый винегретик, от которого еще неделю назад отвернулись все родственники-салаты и которого теперь некому было даже похоронить. И шесть кусочков рыхлого бледного хлеба. Я должен был экономить. Денег было немного и тратить их было непривычно. Но тарелку с дымящимся бульоном я взял. Моя бабушка говорила, что хоть раз в день горячее есть надо.
Бабушка пережила коллективизацию и по счастливой случайности в тридцатом году ускользнула в Крым, штукатурить минареты. Она до сих пор на вопрос «что ты ела?» отвечала «молока поела» и считала кипяток из-под пельменей вкусной «юшкой».
А бульон был очень аппетитный. Прозрачный, как вода утром у Кара-Дага, так, что видно дно тарелки - он был украшен стебельком уже немолодой и на все согласной петрушки. Наваристость кушанья символизировал какой-то неизвестный мне корешок, наверняка полный витаминов и полезных для юношеского организма аминокислот. И был этот бульон не простой, а куриный. Куриность его подчеркивала половинка скромного яйца, стыдливо открывшая всем любопытствующим свою бледно-желтую душу.

Я протолкал поднос к кассе. Оглянулся по сторонам – смотрит ли кто на меня? Я был умный, красивый, и уверенный в себе мужчина – полностью сформировавшаяся шестнадцатилетняя личность. Практически без прыщей. Я приехал в Новороссийск поступать в мореходку – сдавать вступительные экзамены в Новороссийское высшее инженерное морское училище имени Ушакова. Федора Федоровича. Адмирала.
Никому нет дела?
Кассирша, не переставая пересчитывать замызганные пятаки, окинула недобрым взглядом мой выбор и изрекла цену.
- Сколько? – поперхнулся я.
- Сколько - столько! – она ссыпала веские монеты в сокровищницу под кассой и со щелчком задвинула ее вглубь расчетливым движением корпуса. - Сам суп «Здоровье» из козлобородника - девяносто шесть копеек! – пролила расчетчица свет на стоимость самостоятельной жизни.
- Суп… из чего?
- Суп – из семи залу*! Из овсяного корня, русским языком ему повторяют! – она нанесла растопыренными пальцами несколько парализующих ударов в секретные болевые точки бронированной кассы и та, испугано тренькнув, исторгла назад полузасыпанный мелочью денежный рундучок. Хозяйка медной и никелированной горы глянула на меня еще раз, вздохнула жалостливо и тихонечко добавила: - Плати, студентик! Не еб* могзи на солнцепеке.
- Ну, как для здоровья – то и недорого! Но он должен называться: «Половинка здоровья», - кивнул я на разрезанное сиротское яичко и победно оглянулся, рассчитывая на овацию. В школе такие экспромты проходили у меня на ура!
- Иди ты на хрен со своими шуточками, пацан, - миролюбиво предложила тетка, опять принимаясь за  пересчет пятачков. Больше никто в мою сторону не повернулся.
Я тихонечко примостился в углу и перекрученной алюминиевой ложкой быстро поправил супчиком свое здоровье. Половина счастья этого варева – в том, что оно горячее, - вслед за миллионами естествоиспытателей баланды в этой стране повторил я мысль неизвестного мне на ту пору Ивана Денисовича.
Надо было искать какое-то жилье. В отвергнутой мною сумке, которую мама собрала в дорогу, было кило крупных спелых абрикосов и огромная вареная курица.

Яйцо или курица?

Вот с этой дилеммы  - личная половинка дорогого маленького яйца или целая бесплатная, но чужая курица – и началась моя взрослая жизнь.
Сдвинувшись с этой точки, она стала набирать скорость, и уже без остановки неслась и неслась вперед. И вот странно – жизнь проходит, а тебе кажется, что ты такой же, как и был вчера или позавчера. Как будто находишься в мягком купе и смотришь, как мимо проносятся леса и поля, переезды и полустанки. А ты сидишь и сидишь на месте – и не меняешься, только покачивает тебя жизнь, да встряхнет иногда совсем уж сильно…
Но мой рассказ не об этом.

Как говорится -  не всё еще потеряно, пока у тебя есть хорошая история и друг, которому её можно рассказать. У меня был такой друг.
Мы провели вместе несколько счастливых лет. Учились вместе, и не раз. Путешествовали, впутывались в разные истории и выпутывались из них. Спорили, читали, рассуждали. Посчастливилось нам и поработать вместе. Не очень большое то было счастье, но не все же время учиться рядом. Надо было попробовать подставлять друг другу не только лоб, но и плечо.
Он оказал на меня такое же влияние, как шар на будущую шаровую молнию – если не содержание, то форму мне он мне точно выточил. Он познакомил меня со многими вещами и людьми: с книгами, писателями, композиторами, фильмами, напитками, песнями и звездами. С человеками и пароходами. С Тарковским и Самойловым, с Буниным и Казаковым, с Джеромом и Шукшиным. Причем эти знакомства были какие-то естественные, не нарочитые. Как будто пришел на вечеринку, а он и говорит: вон там в углу, видишь этого лобастого? Ну того, вон, на Маяковского похожего? Это Ремарк.
А еще – он познакомил меня со средней полосой нашей страны. И с преферансом. И с Киевом. И даже с ипохондрией, не говоря уже о диссидентстве. Кроме того, он обладал здоровенными, мясистыми, разветвленными, как корни тысячелетнего дуба, хобби: рыбалка, футбол, астрономия. Что значит разветвленными? А вот, если футбол, то так: в семьдесят четвертом Буряк в каком матче на Еврокубке единственный гол забил? А?
И даже плюнь куда в сторону – а и там: сороковая Моцарта, КМС по фехтованию, бальные танцы, математический класс и всякого разного без счета.
А еще он был поэт. Настоящий.

Некоторые имена я изменил. За исключением «Саша». Ни одного имени «Саша» я не добавил, ни одного не убавил.
Совпадения же имен и отчеств – конечно, случайны. Но они имели место быть, как говорили на юге.
Стихи здесь все Сашины, все написаны им в молодости. За исключением моих Гимнов и некоторых известных советских строчек.
Все события, включая те, в которые вы поверили – настоящие. Где бы они не происходили – вокруг нас или в наших головах – они были в нашей жизни, влияли не нее, изменяли ее.
Собственно, это и была наша жизнь.

Мальчик для бритья.

Через год после отречения от вареной курицы, в сентябре восемьдесят второго, в городе-герое (героя?) Одессе, в общежитии №5 политехнического института, которое располагалось по искрящемуся праздничному адресу – Шампанский переулок – я познакомился с Сашей. Но накрепко, совсем так - чтобы только он и я - мы сдружились не сразу. У него был абитуриентский товарищ Женя, которого при поступлении он приютил в гостинице «Кооперативная», на Привозе; у меня – школьный друг Валера, второкурсник артиллерийского училища.
Но постепенно как-то так сложилось, что никто больше нам не был нужен. И после колхоза, из которого мы какими-то честными неправдами выкрутились, мы уже были неразлучны.
А знакомство наше состоялось при весьма символических обстоятельствах.

..Я собирался бриться и в пол-намыленного уха слушал, как мой новый сосед, долговязый бровастый парень, что-то рассказывал, разбирая свой чемодан. Уже несколько дней я жил в этой общаге и никак не мог найти попутчика, чтобы сходить попить пива. Один знакомый постоянно «сегодня не мог», второй все время «не хотел», третий, четвертый, да и все остальные не внушали доверия, а последний отколол вот такую хохму: «Я не люблю пиво» - как будто я предлагал ему на этом пиве жениться. А ведь стояли жаркие первые сентябрьские денечки, и мы были взрослые платежеспособные (только из дома) студенты. Учеба еще толком не началась, и южный город прямо булькал прохладненьким отдыхом и сдувал пену прибоя на раскаленные бульвары. И вдруг ухо моё выхватило: «Гамбринус, Гамбринус»…
«Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый и хорошо принятый в Гамбринусе, умудрялся миновать это замечательное заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался назад…» - знакомы ли вам эти строки? Без разницы, любите ли вы пиво или русскую литературу, или и то и другое – Гамбринус был знаком, символом, легендой из рассказов Куприна. Он, как всеми узнаваемый народный герой, вышедший из череды безликих и неотличимых друг от друга баров и забегаловок, гордо стоял на страже наших пивных земель.
Да, да, этот парень сказал «Гамбринус»! Я затаил дыхание. Неужели? И к тому же – сосед! Ура!
Я выскочил из санблока и радостно затряс свежеобретенного друга, пытаясь припустить на радостях в хоровод. Но друг почему-то, отплевываясь от моей пены, старался оторвать меня от своего тела. Ой, тоже мне – погодите, гражданка, целоваться!
Сашина же версия была такова: как только он произнес это сакральное слово, на него в пене, в мыле, размахивая бритвой, выскочил трясущийся паренек, с которым ему еще предстояло делить кров целый год, и заорал: «Пиво? Ты, ты, ты? - пьешь пиво?!! Отвечай, отвечай – пьешь??!!»

Пивной бог.

Через час мы сидели в подвале со сводчатым потолком и слушали надрывную скрипку. «Пссица счассстя завтрашнего дня, прилиии-тела крылллями звииняяяя…» Его звали Ося, Осип - он был тот, кого восемьдесят лет назад Куприн описал как скрипача-Сашку.
Это был знаменитый Гамбринус - пивной бог и главная одесская достопримечательность. Все командировочные и отдыхающие должны были отметиться здесь, поэтому пиво было водянистое, а четыре кусочка рыбки холодного копчения, нечищеной и с первозданными кишками, стоили рубль десять.
В твоих глазах застыли две слезинки. Соленые. Я знаю их на вкус.
Я помню все изгибы милой спинки, Я помню каждый ласковый укус…
Люблю тебя до полного провала! А ты молчишь и косишься ревниво…
О скумбрия соленая! Пожалуй Я закажу еще четыре пива.

Но мы были преданы этому бару и любили его по-юношески бескомпромиссно. Несмотря на пиво по сорок пять копеек – рубль пара, сдачу никто не давал; при нас кучерявая рыжая официантка, пятидесятилетняя стокилограммовая «девушка» с криком: «На - папе на свисток» кинула мужикам спрошенные ими монеты. Несмотря на очередь, которую надо было занимать за полчаса-час, прежде чем попасть в его заветное чрево.
Три зала, барная стойка, длинные потемневшие столы и скамейки, и очень веселый туалет: четыре ступеньки наверх, к заветным писсуарам, а потом – бац, бац, блин! Бац! Вот блин!! БАЦ!!! – четыре симметричных выступа на потолке, низко-низко, о которые прикладывались все облегченно сходящие, независимо от того, были они новичками или уже обкрошили штукатурку тут десятки раз. Ничего, кому старое воняет, тому новое не жмет! Чему тут болеть – тут же кость!
И ты потираешь шишку и смеешься, наблюдая настороженные взгляды входящих неофитов и вспоминая, как минуту назад дивился: чего мужики, застегивая ширинки, радостно гыгыкают? А возвращаясь из этого оазиса послабления, видишь, что твой друг уже воодушевленно доказывает что-то подсевшему за ваш стол товарищу по ненастью. И ты, раздвигая дым, присоединяешься к ним, и перекрикиваешь их своей правдой, и хватаешь их за рукава, чтобы они тебя слушали. А Ося подходит к столам и, не прекращая вращать глазами и двигать смычком, и льет, и льет на нас эту гармонию боли и надежды: о несчастных и счастливых, о добре и зле, о лютой ненависти и святой любви…
А гул голосов нарастает и нарастает, и уже становится слышен снаружи и расходятся те, кто пробовал дождаться своей очереди к пенному счастью: не выйдет уже никто до закрытия, понятно теперь.
Эх, черт!
Молодым организмам с пива-то что будет? Правильно, ничего. Так, легкая эйфория. Но мы умудрялись доплыть до запретных берегов, хоть это и было непросто. Саша называл это – «трудное счастье».

Ну, если уж про пиво зашла речь – еще несколько теплых слов о нем, о холодненьком. Все помним, да? – пиво было одно, жигулевское и главное было – чтобы оно было.
Вспоминается, как мы, десятиклассники, сидели на скамейке, обойдя безуспешно весь город, и самый оптимистичный попробовал нас развеселить:
- Зато мы знаем, где сегодня пива нет.
Тридцать семь копеек – когда бутылка была двенадцать. На червонец можно было набрать пива так, что на сданные бутылки хватало взять еще столько, что денег, вырученные уже от этих, вторичных – на два пива хватало легко. Это называлось производная третьего порядка – технический ВУЗ, все же!

Не пивом единым.

Конечно, еще были в молодости напитки разные, белые и красные. Красные были – гадость редкая, стакан поутру от пленки бордовой засохшей не отмоешь, а из белого запомнилось молдавское «Фитяска» - по рубль ноль две, кислючее-прекислючее: выпьешь и глаза открыть не можешь.
Водку мы почти не пили, а перцовка была любима молодыми здоровыми желудками. Вот к ней, голубушке, ужин уже шел настоящий, не закусочный. Картошечка жаренная, с лучком, не эта фритюрная продажная девка макдональсовского империализма, которая соломкой, а наша, кружочками толстенькими - пахучая, разжаристая, с корочкой хрустящей, но внутри мягонькая и душевная. А с ней, если были лишние рублики, хорошо шёл и кругляшёк вкуснющей мерзости по два двадцать, который ты покупаешь розовым, а приносишь домой серым. И еще - тупоголовая тюлечка, которой надо сначала ласково выкусить животик и при поедании которой на ум почему-то приходили всякие глупости из радио про передовой отряд рабочего класса.
А из овощного - огурчики были соленые и капустка квашенная. Мы научились туда лучка подкрашивать и поливать пахучим маслом – ах, какой букет! Вдова Клико два раза подряд замуж бы вышла! Из того же магазина мы всегда приносили литровую банку рассола – продавщицам он вовсе не нужен, а нам утром – как американский стакан апельсинового сока. Ай, чуть не забыл - помидорки зеленые, упругие как резиновые юные мячики – вонзишь в них зубы - и так и замрешь, ждешь, пока слезы просохнут.
Вот, с таким багажом мы и коротали вечера не у камина.
Это была самая большая и лучшая часть дня.
Как благополучно мы совпали в этих мелких бытовых и жизненных воззрениях и как удачно не сошлись в главных вопросах мироздания! Это противоречие сулило нашим отношениям долгий и счастливый путь в мировоззренческих джунглях. Мы просто упивались «пустопорожним философствованием»*, вплоть до метафизической интоксикации с неизбежным сермяжным похмельем.
Я был поклонник однозначной предопределённость мироздания. Саша, приверженец непредсказуемости, подкованный фундаментальными знаниями из теории относительности, называл меня «наш детерминированный друг».
Изобретение и последующее разрушение универсальных законов и теорий у нас носило форму словесного единоборства. Мой бестолковый, но бурнорастущий мозг, получив такого крупного спарринг-партнера, просто млел от боевого задора. Я считал себя мастером аргументации и мощным логиком в полутяжелом весе, всегда способным распознать единственные два оттенка любого явления. Из этой черно-белой позиции я и наскакивал с вопросами-подковырками. Саша, нагнув короткостриженную голову, держал против моей бинарной логики круговую оборону. Он периодически контратаковал каким-нибудь мощным парадоксом, который взрыхлял винегрет в моей голове до стопроцентного энтропийного хаоса. Эти хуки ввергали меня в долгие нокаутические раздумья, способствовавшие наступлению мира и тишины в нашей комнате.
Все доверяем логике: Гореть иль не гореть?
В основах педагогики Успели преуспеть.
Советы, рассуждения, За присказкой - мораль.
И даже в откровениях - Искрящаяся сталь.

Лишние знания.

Мы, хоть и были домоседы отъявленные, но гулять по городу очень любили. В эту осенне-зимнюю пору наши походы перемежались привалами в оазисах общепита. Конечно, больше всего мы жаловали пельменные, но охотно посещали и такие, чисто одесские ганделики, как бульонные. По две копейки стакан - «бульон костный», хлеб по копейке, и сосиски, если уж шиковать по-полной. Располагались они в полуподвалах, где всегда было тепло и шумно. У-уу, этот одуряющий мясной запах! Три стакана пахучего горячего отвара, в котором плавали какие-то темненькие, явно съедобные сгусточки, шесть кусочков хлеба, одна сосиска, соль, перец, горчица – по вкусу... Господи, как хорошо, вот так будут жить все люди при коммунизме!
Промозглой приморской зимой, испытывая потребность погреться как внутри, так и снаружи, мы спустились в бульонную напротив ЦУМа, в самом начале Пушкинской.
Очки от мясного пара сразу запотели. Судя по гулу, очередь была небольшая, но плотная. Нащупав спины последних в этой пищевой цепочке жизни, мы попытались протиснуться вперед. Не тут-то было! Спрессованные бульонной жаждой тела стояли, как часовые на граните. Но лучше умереть стоя в очереди, чем жить, околея!
Очки стали оттаивать. Мы толчками продвигались к заветной кассе. Неожиданно очередь затормозилась.
- Людка, неси бульон! – проревела кассирша.
Пелена почти окончательно сошла с моих глаз и через просветленные линзы мне предстала страшная картина. В приоткрытую кухонную дверь я увидел, как эта Людка вскинула эмалированное ведро с размашистой надписью «БУЛЬОН» в раковину и рванула водопроводный кран. Ничего, горячее – не сырое! Кушайте рыбки свой рыбий жир!
- Да сейчас!! Несу!!!
Она шмыгнула носом, утерлась рукавом и встретилась со мной взглядом.
«Ну, что, увидел, глазастенький?» - кивком спросила она.
Я чуть не заплакал с мороза: ну зачем я туда посмотрел? Знать этого мне было нельзя, видеть это мне было не надо. Ведь я не уйду и от бульона не откажусь. Буду пить разбавленный из крана. И зачем мне эти лишние печальные знания?
Гораздо позже, уже зрелым, искушенным и прожженным, я читал учебник для «калинарного техникума», про «первичную обработку мяса второй категории свежести: удалите слизь и плесень, чтобы избавится от запаха, промойте куски уксусом…». Старый-старый советский спор – можно ли в домашних условиях приготовить еду так же гадко, как в общепите? – опытные хозяйки говорили: «Невозможно».

Общепытка.

Ну и конечно, мы питались и в столовых. Завтрак носил символический характер, а в похмельное утро – вообще не требовался, ужин проистекал дома, при закрытых дверях, а вот обед – это всегда столовая. Все, кто родом из детства эсэсэрного, любят, помнят и жрут: резиновые оладушки, для энергичного радостного жевания; штампованный брикет запеканки, в простонародном студенчестве именуемый «запиханкой», с подгорелой корочкой и каплей жидкой сметаны; плотный дрожащий диск манной каши с озерцом масла (а мне и сейчас эта, на воде – вкуснее домашней, молочной).
Ну, и молотое мясное, так любимое за бесконтрольность советскими столовыми, условно-съедобное, только если с уксусом, горчицей, перцем: бессмертные и вездесущие котлеты, безымянные рядовые этой великой войны общепита с нами; знаменитый шницель - какой-то там чего-то рубленный, плоский, как шаланда из песни; фрикадельки-близнецы, взятые в плен рисом или вермишелью; и король – бифштекс, застигнутый врасплох дармовой горчицей и слегка стыдливо прикрытый засохшей яичной мантией, самый дорогой наш друг – пятьдесят пять копеек!
Рядом с нашей общагой был КБО – «комплекс бытового обслуживания» – столовая, бесстыдно на людях совокупленная с пунктом приема стеклотары – очень удобно было, однако.
Были и несъедобные вещи – именно почему-то картошка, такая горячая и раскованная в умелых частных руках, представала в общепите каким-то фригидным бездушным комком. Еще рыбное, ихтиандровское (исключение – скумбрия по-керченски, с томатом и морковочкой) – почти все есть было невозможно. И растресканная кызылкумистая пшонка-перловка. И рожки-макароны, такая липкая сероватая масса из теста. Салаты, всегда из кислого чего-то, темного - на выбор, «в ассортименте» – перед тем, как поставить на поднос, их всегда нюхали. А борщ со склизкой капустой, с густой оранжево-сальной пленкой по ободку тарелки - незабудемнепростим!
Капусту в этих супах-борщах, кстати, Саша никогда не ел – он выцеживал юшечку, воздвигая овощную баррикаду по краю тарелки. Невкусную еду, которую судьба предлагала ему осилить, он нещадно давил, мял вилкой, выражая так своё отношение к ней. Что он любил, так это пюре – простое, с маслом - и майонез, который просто так купить в то время было нельзя. И его ненаглядный зеленый горошек, тоже супер-дефицит в этой стране, как будто каждую горошину вручную вытачивали на станке из арбуза. Вершиной же деликатесности считался, любезный и сердцу, и всему желудочно-кишечному тракту, салат оливье, самодостаточный, как полное собрание сочинений классика. Ну и совсем из изысков запредельных – салат мимоза и шуба.
Ну и конечно – пюре. Саша был большим знатоком, можно сказать – профессором пюре. Благоговел он к размятому. И рассуждать о нем мог часами, и готовить его - умел и любил,  и потреблял - как искушенный ценитель. Как-то его супруга сказала мне: ты знаешь, каждый вечер готовлю ему пюре. И он всё время хвалит – отлично, очень вкусно, но немного водянистое; супер, просто супер, но чуть-чуть надо больше масла – и так двадцать лет, ни разу не попала в этот идеал точно, стопроцентно! Наитончайший знаток!

О высоких материях.

- Ну, и что, кроме всех этих пивбаров и бульонных, ты можешь еще рассказать? – спросите вы. – Технический ВУЗ – конечно, каждое утро метод полного перебора. Как говориться: есть что вспомнить – нечего детям рассказать.
А вот, пожалуйста – о высоком! Об астрономии.
Я говорил уже? Саша увлекался этой элитной наукой всерьез: достаточно сказать, что через несколько лет и одну армию он поступил в группу астрономов на физфаке КГУ. Этих людей, без устали смотрящих вверх, было всего десять человек на всю Украину.
Под звездным небом - неуютно. Но в помещеньи - хорошо.
И все, что счас сиюминутно - Пройдет. Ведь многое прошло.
Немая бездна не пугает Неисчислимостью времен.
И мирозданье начинает Неукоснительный разгон.
Все буйство этих впечатлений Кладу я в памяти гербарий
И весь во власти дум, волнений Я покидаю планетарий...

..Мы поужинали. Вышли на балкон, закурили. И он сказал:
- Ты, любитель фантастики, ты видишь вон ту звезду? Это Сириус. А это Альтаир. Вега, Процион. А вот это созвездия…
Я с интересом рассматривал переставшее быть анонимным звездное небо. Больше всего мне тогда понравилось название «Бетельгейзе». Такое притягательное сочетание далекой Бельгии и загадочной принадлежности женского туалета. Кстати, я в юности долго считал, что «бюстгальтер»* – это «верхнее бельё», в отличие от трусов, которые ниже пояса и поэтому «нижнее белье».
Саша вырвал меня из раздумий:
- Посмотри, посмотри какая она огромная! – тряс он меня, указывая на грязноватый огонек немного выше горизонта.
- Ого-го!! – согласно поразился я, пытаясь разглядеть тусклое пятнышко.
- Там не может быть звезды, понимаешь?
- Не может! – выразил я готовность идти за ним до конца, а хоть и до костра инквизиции.
- Такой звезды нет!!!
- Нет! - выдохнул я предано.
- Но она есть!!!
- Есть… - потупился я со вздохом раскаявшегося шестиклассника.
- Ты хоть понимаешь, какое это открытие?! А вдруг она больше Альдебарана?
- Больше? – со страхом прошептал я и уронил на грудь отяжелевшую от парадоксов голову.
- Может Венера, нет, нет, Венера должна быть выше, в созвездии Тельца... Что же это, что???
Я как мог, изо всех сил - тоже и удивлялся, и радовался. Но все тише и тише... Я был согласен – это эпохально. Я кивал. Я засыпал.
Цветные огоньки перед уже уснувшими глазами кружились все быстрее и быстрее и наконец слились в межгалактический хоровод. «А все-таки она вертится» - подумал я, падая на койку.

Утром, когда мы шли на пары, я поинтересовался:
- Так что там с этой звездой?
- С какой? – уточнил Саша, обреченно загребая палые листья новыми ботинками. 
- Ну, которой нет. И которая есть.
- Ничего. Это был габаритный огонь, – хмуро кивнул он в сторону слегка проступающей из тумана телевышки.