Книга одиночеств 11-15

XI


Она писала
на полотне молчания,

а краска золотая
остывала,

а краска золотая
прилипала
к истертым до крови
знобящим пальцам.

Она писала
солнечною кистью,
ворсом звездных лучей
металлическим.

Она писала
сердце…

Снова сердце.

И вновь –
лишь сердце.

Контуры тонули.

На полотне молчания
оставалась
одна лишь золотая
тишина,
баюканная ею.

Она писала,
а полотно бездонно…


*** ***



XII

Под железобетонной луной
он шел,
по болотному батуту новостройки,
и высились нелепо
недостроенные динозавры
с заполненными вороньем
клетками конструкций.

То здесь, то там
дорогу перебегали
ржаво скрипящие жуки тракторов
и пауки экскаваторов.

В пастях радикулитных жирафов
были зажаты
крючкообразные грузила,
так, что было немного жутко…

С пригорка
ему открылась
серебряная деревня.
серебряные дымы
полоскались над
серебряным разнокупольем хат,
серебряно светились окна,
и стая серебряных галок
металась в поисках
серебряного тепла,
и в овальной серебряной раме
дрожал серебряный свет
иной луны
и одурманенных звезд…

А музыка звучала
откуда-то из глубины,
сходящейся клином на нем, –
вишневая река
несла в себе
чуть пьяные деревья
и глубока, и голуба
была в ней каждая
проснувшаяся рыба,
и в нимбе золотом луна
пунцовой стыдливостью
наливалась.

И он взглянул на сердце –
троелик
был взгляд его вначале,
но потом
все слившейся водой
соединилось,
и он увидел отражение свое
совсем незамутненным.

«Такая малость,
А вот, ведь!»

Обрадовано удивился он
и стал немного выше…


*** ***


XIII


Он Разуму сказал:
«Теперь прощай!
О нас взыскуют разные пространства
и разные у нас с тобой любовь,
сомненья, вера и счастье –
разные.
С тобой – не по пути».

Он говорил
и эхо отчужденья
катилось, непрестанное,
по кругу,
как будто сумасшедшая рулетка,
переполненная
снежно нарастающими шарами
отпадающего слова…

Потом он обернулся –
тот стоял,
беспомощно растопырив
коротенькие руки
с громадными ладонями,
почти по пояс в снегу,
смотрел слепо и в сторону,
а лицо мертвело исподволь
едва заметно, но страшно.

«Ну вот.… С тобой…»

И жалость, словно рана,
раскрылась клином
полыхающей печали сердца.

Он отбросил
глубокую зеркальную
раковину уха,
вернулся…

Вначале они шли рядышком.
Когда тот устал,
поднял на руки.

А когда, успокоенный,
он стал возбужденно
крутить головой по сторонам
и чмокать языком,
посадил себе на плечи.

И пошел домой…


*** ***


XIV

Весь день за ним ходила
живая тень.

Она была вторая, и потому –
зрячая и слышащая.

Она просто становилась в отдаленье
и ждала взгляда,
чтобы стать тем,
чего он боялся в себе больше всего.

Он её видел краешком глаза,
чувствовал холодеющим телом
с той стороны, где она стояла.

В консервной банке троллейбуса
он чуть не столкнулся с ней
глаза в глаза,
но во время отпрянул,
предохранив себя и окружающих
от моментального взрыва.

Он чувствовал
с какой укоризной она глядела,
как старалась подольститься,
как была возмущена тем,
что самое безобразное
и самое дорогое,
самое ожидаемое
и вовсе опостылевшее
одновременно происходило в нем…

Она выкрикивала его имя
губами  торопящихся прохожих,

мыслями потерянных собак,
настырной слепотой манекенов,

и сверкала обнаженной коленкой
из-под растворяющегося на теле
черного шелка,

и хохотала в испорченный мегафон
за его спиной…

Она ждала его глаза:
полые цилиндры нумизматических чудес,
бездомные планеты кажимостей,
калейдоскопы тела и цветущих подсолнечников.

Когда наступил вечер
и он  окончательно потерял голову
в тени её отчаяния,
одним протяжным лучом взгляда
он швырнул себя в неё…

Она поблекла,
скорежилась
и стала просто плоской фигурой
из засаленной игральной колоды.

Он переступил через себя,
приподнял её лицо за подбородок
и выпил весь её багровый остаток
одним глотком,

а потом поднял её старушечье,
обмякшее тело в воздух
и разорвал его,
как размокшую,
со всем своим злободневным хламом
устаревшую газету…


*** ***


XV

Его носило
по чужим улицам,
как клочок газеты
в чаше велотрека,

он заглядывал в души самодовольных,
толстобрюхих домов,

пил звенящую воду
из глубоких,
горластых колодцев,

подбирал мерзлые яблоки
в раздутом временем
кладбищенском саду.

И куда бы он ни пошел,
по пятам
шатался тощий запах
свежевыпеченного хлеба,

а навстречу попадались
лишь безголовые собаки…


*** ***