2... А почему нам должно быть хорошо?

Анна никогда не забывала, что не по своей воле она попала к старцу-Духовнику, наместнику монастыря, потому что когда Ольга, ее знакомая, привела ее к старцу, у Анны были совсем другие виды. Она облюбовала сердцем один старинный московский храм, в котором много лет назад подвизался знаменитый московский старец: воплощение безграничной любви, святости, прозорливости, непререкаемый идеал пастырства. Воспоминания духовных чад о том старце были чуть ли не первыми церковными книгами, которые попали в руки Анне. И, как это и бывает, первоначальное поучение глубоко залегло в сердце, положило на душу свою неустранимую мету. Будучи впоследствии вполне благоприемно расположенной и преданной учению своего Духовника, открывавшего ей шаг за шагом тайну Креста и спасительный смысл страданий, Анна не угасила и своей веры во всесилие любви в отношениях между пастырями и пасомыми, между человеком и человеком. Разумеется, и старец учил христовой любви, постоянно говорил о ней в своих проповедях, можно даже сказать, требовал от чад, но все-таки дух его аскетической школы чуть-чуть, едва заметную малость смещал акцент в сторону суровости и некоторой непреклонности: и в требованиях к самому себе, и к своим ученикам. Впрочем, и эта требовательность была ничем иным, как проявлением предельной немалодушной Небесной высоты любви, о которой когда-то гениально сказал в своем Слове на Великий Пяток святитель Московский Филарет (Дроздов):

«Христианин! Пусть тьма покрывает землю! Пусть мрак на языки! Восстань от страха и недоумений! Светись верою и надеждою! Сквозь тьму приходит свет твой (Ис.60:1,2). Пройди путем, который открывает тебе раздирающаяся завеса таинств; вниди во внутреннее Святилище страданий Иисусовых, оставя за собою внешний двор, отданный языкам на попрание. Что там? – Ничего, кроме святой и блаженной любви Отца и Сына и Святого Духа к грешному и окаянному роду человеческому.
Любовь Отца – распинающая.
Любовь Сына – распинаемая.
Любовь Духа – торжествующая силою крестною.
Тако возлюби Бог мир!»

Любовь Духовника была распинающая. Он нес истинную Правду Креста. И недаром в его келье однажды Анна, которую он однажды ввел туда на исповедь, увидела лежащими на столике только что изданные тогда «Слова и речи» святителя Филарета.

Так постепенно познавался Анной образ своей духовной родины, которую ей назначил Сам Бог. Но об этом ведь еще ничего не рассказано – мы слишком забежали вперед. Вернемся к началу, к теме сугубой любви, тоску по которой вселил в сердце Анны давно усопший и в последние годы прославленный  Церковью Московский старец. Это сеяние никогда не таяло в ее душе. И когда много позже Анна чувствовала, что правда Креста, которую вслед за Наместником старались нести людям молодые монастырские иеромонахи, скудела любовью, она это переживала очень остро, как грех против Церкви, как великое искушение, которая она тогда еще не умела преодолевать, потому что не знала, что и оно преодолевается только своей любовью, а не ожиданиями любви к себе.

Анна постепенно начинала постигать и не умом, а сердцем, что стяжание Христовой любви – дело всей жизни, что настоящая христианская любовь – не есть человеческое достижение, но высочайший дар Божий, который увенчивает лествицу христианских добродетелей; что сам человек может и должен горячо желать любви, стремиться к ней, делать все, что в его силах, понуждать себя любить, просить об этом даре Господа, но получит он его только по мановению Божественного Перста, и только тогда, когда Бог сочтет человека достойными принять этот дар, не рухнуть под великой его тяжестью, не изменить ему и не попрать его. Годы, годы и очень много слез ушло на то, чтобы понять хотя бы, что такое истинная любовь, и что несет в себе этот дар самому человеку.

Анна уведала, что просить Господа о даровании любви означает то же, что и прошение даровать смирение:  тот, кто не прошел через огненное горнило скорбей, не будет иметь ни любви, ни смирения, потому что гордыню человеческую иначе не сломить. Не потому ли апостол Иаков Брат Божий так наставлял христиан: «Всякую радость имейте, егда во искушения впадаете различная» (Иак.1:2). А святитель Григорий Палама толкуя апостольское слово, подчеркивал, что не просто говорит:  «радуйтесь», но  «всяку радость имейте», не увещевает к неощущению скорби, - ибо это и невозможно, но – советует, чтобы имели богоугодное устроение души, более сильное, чем - чувство скорби, потому что благодаря стойкости в искушениях мы укрепляемся и становимся более испытанными пред лицом Божиим.

…Однажды дома, вычитав правило, Анна замедлила перед Распятием. И неожиданно для себя самой вдруг стала горько плакать и вопрошать Распятого Христа о любви. Она уже опытно познала, что природная доброта не спасет, не прокладывает надежный путь к сердцу другого человека, хотя и  становится благодатным гумусом для более высоких, в бою добытых добродетелей, что природная доброта несовершенна, ибо душевна и эгоистична. Потому она пасует в искушениях и не выдерживает ран, наносимых другими людьми, и только Христова любовь способна к самоотвержению и великодушному терпению недостатков других людей и несправедливостей, она и есть истинная сила человека: «Должны есмы мы сильнии немощи немощных носити, и не себе угождати» (Рим. 15:1). Природная душевная доброта не может носить немощи немощных, а добытая в бранях со своим ветхим внутренним эгоистичным человеком, в великом самоотвержении сила – она может.

И вот теперь перед Распятым Господом, раскинувшим Свои пречистые длани, перед Живой Любовью, призывающей к Себе оглохший мир, всех и вся, Анна до острой боли ощутила потребность познать ту неизреченную Любовь, которая привела Господа на Крест, услышать в своем сердце и хотя бы мгновением смочь осязать ее отголосок. «Если услышу, и мое сердце вспыхнет, и обретет силу для любви даже к тем, кого, казалось, совсем не за что и невозможно любить».

Молитва ее была непроизвольной, непреднамеренной, она сама рвалась из сердца, и, может быть, это была именно та  молитва, которой Сам Дух молится в нас «воздыханиями неизглаголанными» .
Прошение Анны  не осталась неуслышанным… Тишайший глас ответил ей в сердце: «Познаешь страдание – познаешь и любовь».

***
Когда еще задолго до прихода в монастырь Анна читала воспоминания о московском старце, она плакала. У нее была способность погружаться в другую душу, наверное, потому что она искала и жаждала этого погружения. Она и молилась старцу прямо над страницами книги, просила распростереть и на нее крылья его живительной любви, утешить ее, помочь… В его храме она отпела своего безвременно ушедшего сына, встретила первую чистую церковную ласку, в которой не крылись за сочувственными взглядами и словами лукавые суды и внутренний холод. А на сороковины сына, точнее в канун, ей позвонила одна знакомая по имени Ольга, и сказала, что завтра в полдень после литургии ее ждет Наместник монастыря отец архимандрит N. И что она договаривалась о встрече с батюшкой намеренно не предупредив Анну, – иначе бы та нашла способ увильнуть, как уже делала не раз.

Анна досадовала. Она вовсе не хотела ехать в тот монастырь. Она не любила, когда решали за нее. Ей не нравилось стремление многих заводить знакомства с высокопоставленными церковными лицами, она видела в этом одно только мирское тщеславие. И было еще одно, гораздо более тонкое рассуждение-причина… Для Анны архимандрит был как заоблачная вершина Монблана. У нее уже было самочувствие, психология кающегося грешника, и свое вхождение в монастырь она могла представить только на коленях, чуть ли не ползком, через какую-то черную калиточку… Так бы она чувствовала совершение правды. А через Олину протекцию – чаепитие с самим Наместником представлялось ей чем-то неестественным, неправым, ложным. Но главное в другом: Анне был по сердцу тот маленький намоленный храм, овеянный памятью дивного любвеобильного старца. Она там сразу почувствовала себя уютно, тепло, не страшно. Только такому старцу она открыла бы все сокровенные уголки своего сердца. А это было немаловажно.

Много позже, повидав разных духовников, Анна уже знала по опыту: одному легче открываешься, а другому и говорить не станешь многое, потому что только умножишь свою печаль. А и без этого трудно. Так ей, живущей в глубоком и постоянном погружении в океан святоотеческих писаний, чувствующей себя там аки рыба, один довольно молодой монах, услышав ее простую, незамысловатую, но четкую, самообличительную исповедь, скривился, и посоветовал Анне начать чтение святых отцов. Он решил, что эта простецкая тетка ничего не знает. Просто Анна никогда не позволяла себе «выступать» на исповедях. И вообще выступать она не любила: у нее на исповеди была другая внутренняя сверхзадача – в простоте не много рассуждая жестко изобличать себя, делать это без мудрежа, который только и знает, что подкачивает кислород к раздуванию самооправданий. Анна вообще быстро научалась… Видно, очень ей это было нужно.

Однажды услышала она стороной, как один прихожанин рассказывал про свою исповедь у известного и чтимого старца в Лавре, и как его неожиданно осадил. Прихожанин говорил старцу о своих грехах и, видимо, очень старался показать себя  благочестивым, страдающим о своем несовершенстве, а потому прибавлял, исповедав грех, что он очень о том страдает. На что старец резко и сердито среагировал: «А!.. Так ты еще к тому же и… стра-дал?!!!». И этот пассаж, видно, так сильно поразил того мужа, что он рассказывал этот эпизод с совершенно растерянным видом. И только приговаривал: «Они там такие строгие, такие строгие…».

С тех пор Анна не говорила о своих эмоциях на исповеди, не комментировала свои прегрешения, а старалась четко обличить и назвать грех. Исповедовалась сухо и сдержанно, стараясь только об одном – не пропустить даже ни одного недолжного помысла. Бывало, что за это ей попадало, только уже от другого священника: «Помыслы, помыслы…  грехи давай выкладывай!!!». А что было делать, если она испытывала к кому-то недоброжелательство, но и вида о том не подавала? Не говорила даже колких слов… А к святому Причастию с такими помыслами идти было нельзя: Анна боялась. К тому же она знала из книг, что великие старцы не только не отталкивали исповедь помыслов, но приветствовали ее, многие вводили ее в монастырях как ежедневное дело, и старались помочь человеку избавиться от недолжного. Потому и чада их имели такие благодушные лица.

Но и это отступление про исповеди, опять же  касается того, что еще было в момент прихода Анны к архимандриту сокрыто в дымке не наступивших времен…
Итак, делать было нечего – телефона отца архимандрита Анна не знала, не прийти на встречу было бы верхом нечестия. Пришлось на другой день, причастившись в своем маленьком храме за литургией (а, между прочим, это был праздник Успения Пресвятой Богородицы), отправиться в монастырь. Ехала Анна с тяжелым сердцем, предвкушая полусветское общение с духовным лицом, славящимся своим острым умом, высокой культурой и умением непринужденно и свободно обращаться с приходящими, - то самое общение, на которое так падки были многие ее верующие подруги и которое для Анны было как нож вострый.

Архимандрит ей категорически не понравился. Она издалека увидела его выходящим из собора, быстро на ходу бросающим ответы прихожанам, кого-то благословляющим, чуть ли не весело, но, несомненно, с молодой силой улыбающимся, схватила на всю жизнь единым кадром острый и какой-то особенный, пронзающий (она еще подумала: «Страшный!») взгляд его больших серых глаз и неповторимо стремительный, уверенный шаг, обвеваемый широкими полами подрясника. Того самого подрясника, о котором уже через несколько месяцев ей и Ольге говорила старенькая схимонахиня Гавриила: «Покрепче, девчонки, держитесь за батюшкину юбку, уцепитесь крепко и не отпускайте!». Но и это вовсе не шуточное наставление старицу должно было услышать еще впереди. А пока он приближался…

Подошел, благословил, и тут с Анной стали совершаться очень странные вещи: присев на диванчик рядом с архимандритом, Анна вдруг почему-то совершенно осмелела, хотя говорил, в основном, он сам, а ее почти ни о чем не спрашивал («Наверное, Ольга уже про меня нарассказывала, - подумала Анна, не сомневаясь притом, что восторженная Ольга могла о ней говорить только в положительных тонах).

Разговор вился легонько, никуда не стремился и никаких острых углов не касался. И вдруг Анна, сама от себя того не ожидая, произнесла эдак раздумчиво: «Взял бы кто-нибудь на послушание…». На что тут же из «страшных» глаз метнулись победоносные искры, и последовал мгновенный и уже очень живой, даже задиристый по тону ответ: «Послушание – это больно». На что Анна тут же, не задумываясь, ответила, что она вовсе не боится боли, и что как Пушкин в 17 лет принесший старшему опытом и возрастом поэту Катенину суковатую палку со словами «Побей, но выучи!», так и она готова подать эту палку в руки архимандриту. И вновь последовал мгновенный и очень удовлетворенный ответ: «Ну, тогда неси плетку!».

Архимандрит был действительно доволен и только что руки не потирал: все, кто к нему шел, все хотели и жаждали любви, мягкого снисхождения ко своим грехам, но никто не искал плетки. А тут эта спокойная и бесстрашная особа сама полезла в петлю, а это что-нибудь, да значит.

Так прочла мысли архимандрита Анна, выходя вслед за Олей из покоев, в которых много веков проживали священноархимандриты этого древнего мужского монастыря. По дороге Ольга подтвердила Аннины ощущения: «Батюшка почувствовал, что с тобой можно по-настоящему работать…», - сказала она, с уважением поглядывая на Анну. Но где-то в глубинах сердца Анна слышала другое: «Ах, ты показушница, трусиха, плетки захотела, - а готова ли к ней твоя гордынька?»

Они подошли к собору, вступили на древние чугунные ступени паперти. Анне показалось, что она уже когда-то видела эти черные мрачные ступени, и они произвели на нее когда-то удручающее впечатление. Потом дома она вспомнила: в этот монастырь она ходила в раннем детстве с мамой, которая часто таскала Аннушку с собой по своим делам. Их привели тогда монастырь поиски какого-то мастера-отливщика из бронзы. Мама была скульптором, и ей надо было отлить свою работу, сначала в гипсе, а потом и в бронзе.

Монастырь тогда являл собой чудовищную, устрашающую картину. В нем с двадцатых готов до поздних послевоенных лет находилась тюрьма НКВД. Потом здесь держали уголовников. В подвалах пытали и расстреливали. Кладбище было изуродовано, стены храмов почернели и облезли, храмы были в подклетах загажены, а в соборе, разгороженном на клети, стоял чад керосинок, висели веревки с бельем, ругались женщины, орали песни пьяные мужики,  – храм был превращен в барак, в котором, видно, было поистине адское жительство.

…Не лучшим образом отразилось на самочувствии Анны это воспоминание. Она сказала себе, что больше сюда не придет. Обаяние отца архимандрита  на нее не подействовало. Просто она искала другого. Но подошла суббота, день клонился к вечеру, а батюшка предупредил, что Анна теперь не должна пропускать ни субботнюю всенощную, ни воскресную литургию; что ей должно причащаться строго раз в две недели и чаще, если в промежутках попадают двунадесятые  и великие праздники; что, разумеется, перед каждым причастием она должна основательно исповедоваться; что в соборе ей нужно найти себе такое место, чтобы он из алтаря мог ее видеть.  Анна чувствовала, что попала под крепкую руку и неусыпное наблюдение.

И вот теперь ей надо было принять решение – идти или не идти на первую всенощную в монастырь, или вернуться в тот маленький храм, где к ней с таким вниманием и мягкостью отнесся молодой вдумчивый священник с печальными глазами.
Но, видать, Анна была так устроена – скажу это к ее чести ; что она не могла сама, по своей воле не смела выбрать для себя более приятный вариант по сердцу. Почему это было в ней? Откуда? Кто ее этому научил? – Ниоткуда, ни от кого, никто не говорил и не учил. Это был задаток ее духа, доставшей ей в наследство от кого-то из предков, который шел рука об руку с упрямством и целеустремленность, которую Анна, скажем справедливости ради, никогда не употребляла для достижения мирских благ и чинов. Только поэтому она не стала слушать своего сердца, а поехала в монастырь, который, нужно добавить, находился от ее дома очень далеко.

***
Анна сделала свой выбор, решающий выбор всей ее оставшейся жизни, и сделала его даже не по рассуждению, а по какому-то внутреннему страху подчиниться легкому и приятному варианту, живущему в душе изначальному недоверию к нему, и верой в истинность трудного. Такое решение требовало самонасилия, и Анна на него уготовилась…

Ей бы с кем-нибудь обсудить, посоветоваться, но не было рядом такого человека. Ольга благоговела перед отцом архимандритом, и потому Анна даже не могла открыть ей свое нерасположение к нему, и даже к самому монастырю. Она почему-то знала наперед, что советоваться не стоит: никто бы ее не понял, непременно восприняли сомнения Анны бы как малодушный страх, но тут-то все было совсем наоборот!

Вовремя пришли на память Анне советы последнего великого Валаамского старца Михаила: держать себя всегда в напряжении и помнить, что то послушание спасительно, которое тяжело дается, а что нравится и легко – дешево стоит; никому о себе сокровенное не рассказывать, не делиться – не поймут того, что для тебя ценно… Анна старалась не забывать этих наставлений, но чаще, чем нужно, бывала откровенна, и всякий раз испытывала боль, утверждаясь в тонкой правоте старческих слов.

Но Господь не оставил ее. Уже через месяц-другой монастырской жизни на исповеди, на ее вопрошания, как ей поступать и что делать, если общение с человеком для нее тягостно, обременительно, а тот человек напротив жаждет водить с ней дружбу, Анна получила исчерпывающий ответ, поистине универсальную формулу того, чем должно руководствоваться, принимая подобные решения. Иеромонах сказал: «Если будет выбирать друзей по душе, то поступишь… по плоти. А если пойдешь против душевного желания – то окажешь послушание духу». Анна сразу приняла это глубокое слово и в дальнейшем следовала ему всегда: иной раз получалось неплохо, чаще не очень… И всякий раз выбор духа (или по духу) гарантировал ей вручение креста. Но вот такой странной была эта Анна, которая предпочитала крест даже в самом начале своего духовного пути, еще и не по рассуждению, а по какому-то редкому инстинкту. Это вовсе не значит, что все последующее за принятием решения свершалось гладко, что предпочтя трудности и крест, она  его безупречно несла. Но зато каждый шаг в этом несении, в падениях и ошибках она открывала самое себя, словно крест был универсальным ключом к познанию своей греховности, к более-менее точному диагнозу состояния собственной души. Встав на трудный путь, человек попадал в запутанные и опасные лабиринты, но крест в его руках превращался в светящийся луч, освещающий и подсказывающий ему верный путь к выходу…

Как потом выяснилось, наука молодого иеромонаха, слово в слово повторяла известное суждение отца архимандрита (молодой батюшка тоже был его духовным сыном). В этой формуле была заключена суть самого главного урока первых месяцев и лет монастырской жизни Анны. Интуиция и духовный инстинкт – это хорошо, но недостаточно. Учительное слово сотворило в уме Анны глубокий и многосторонний переворот. Теперь она понимала цену многих сладкоречивых мирских посул: всему абсолютно мiр учил не так, как приоткрыла себя Анне великая наука из наук, называемая аскетическим богословием. Мiр всегда сулил злато, а давал (загонял в) всегда блато ; всегда в своей неумолчной «проповеди» звал к удовольствию, наслаждению и самоугодию: «Да, мы умрем, но пока мы здесь, нам должно быть хорошо, радостно, счастливо!», но какой же страшный конец сулило это мирское плотское (не по духу) мудрование человеку...

***
Монастырь встретил Анну совсем иными подходами и настоящими… холодами, которые уже осенью начали заявлять о себе в огромном соборе, где никак не удавалось сделать, если уж не надежное отопление, то хотя бы временный обогрев. Монастырь был возвращен Церкви в 1990 году в состоянии ужасающей разрухи. Средств и рук не хватало: три монаха, два послушника, да несколько трудников. Непонятно было, за что хвататься в первую очередь – настолько все было порушено на месте когда-то цветущего и благоустроенного монастыря. «Если уж люди могли сотворить такую разруху, так изуродовать древнюю святыню, то, как же были искалечены человеческие души!» - эта мысль не могла не прийти на ум каждому, кто ступал тогда на территорию монастыря.

Отец Наместник,  – ему в то время и пятидесяти еще не было – сам сгружал вместе с рабочими стройматериалы. Сам таскал и всегда был впереди малочисленной братии своей. И при этом был радостный, даже веселый и очень доступный. Неожиданно в подвалах нашлись старинные литые чугунные плиты соборного пола; их носили в храм монахи и послушники, но укладка  шла медленно: то одного не хватало, то другого, но больше всего умения.

А тут подошла зима. В соборе и летом-то хотелось моментами обрести валенки. Пытались как-то из подклети обогреть собор тепловыми пушками, но ничего не получилось. Высоченный купол, да давно разбитые стекла в оконцах и арки звонов не держали тепла. Как и всем остальным, пришлось и Анне стоять зиму в соборе на голом земляном полу и при лютых холодах. Народ Божий терпел, люди жались друг к другу –прихожан уже было в монастыре вельми много, – а службы несмотря ни на что были долгие, духоподъемные, настоящие, почти как в древние времена.

 «Ну что, рабы Божии, холодно вам было стоять в соборе?», - такими словами однажды встретил Духовник Анну с Ольгой, когда они пришли к нему  с каким-то вопросом. На лице его играла такая частая и чуть-чуть по-детски хитроватая улыбка. На что чадца начали храбриться и наперегонки выказываться перед Духовником: мол, холода они не боятся, потому как они терпеливы и выносливы (а в подтексте слышалось: что уже так они духовны, что и холод их не берет, и чуть ли не молитву такую имеют, что ею уже и согреваться способны). Батюшка слушал, добродушно улыбаясь, посматривая на их синие носы и красные руки и не спешил казнить своих новоначальных чад за эти мелкие, но, тем не менее, «выбросы» тщеславия.

Но тут вдруг Ольга не вытерпела и пустилась деловито рассуждать о том, что с отоплением, конечно, надо было еще раньше поторопиться, потому что… Но была на полуслове Духовником остановлена: «А почему нам, собственно, должно быть хорошо?!!», - довольно резко и уже совсем не шуточно строго вопросил в мгновение притихших прихожанок.  Обе замерли. У них не было ответа на этот дикий, с их точки зрения, или, на худой конец, парадоксальный вопрос.
 
«Читала ли ты записки Павла Алеппского?» - обратился вдруг к Анне отец архимандрит, словно Ольги тут вообще не было: он не любил, когда женщины, не будучи спрошенными, вылезали со своими деловитыми инициативами, поправками и умничаньями. Его мечта была – встретить когда-нибудь вживе среди своих прихожан настоящую смиренную русскую женщину, какой она была когда-то давно, на смирении и терпении которой стоял русский мир, а потом исчез, занесенный в Красную книгу традиций сломанной русской жизни.
 
«Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским»  Анна не читала, хотя сразу вспомнила, что потрепанный том «Чтений в Обществе истории и древностей российских», где она видела в оглавлении это название, хранился в старом бабушкином шкафу. Прибежав домой, Анна принялась искать книгу, и едва скинув пальтецо, засела читать…

***
Как же дороги ей были даже самые наималейшие подсказки Духовника! Ведь он никогда не пускался в разъяснения. Словечко – на вес золота.  А дальше, как в печенке из фильма: «Думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь». Между тем последние слова Духовника – «Почему нам должно быть хорошо?!» – все-таки нуждались в разъяснениях. Насчет выбора по духу или по плоти Анна еще не слыхивала тогда. На сей раз она была счастлива, что ей хоть дали подсказку: прочесть заметки Павла Алеппского. Это уже было немало. Одно дело, она сама выбирала книгу,  другое – брала ее в руки с подачи старца: тут уже ум особенно навострялся,  становился прицельным, все запоминалось, проникало в кровь.

Еще до монастыря, Анна мечтала о том, что когда-нибудь и она будет иметь счастье сидеть при ногу премудрейшего и любвеобильного, святого старца, слушать его сладкие духовные речи, задавать вопросы, получать ответы, купаясь в целебных волнах Слова Божия, - сколько же она помнила таких рассказов из жизни великих монастырей – той же Оптиной или Зосимовой, Глинской или Аносино-Борисоглебской Пустыней… Ей представлялось, что дивный старец будет руководить всей ее жизнью, каждым ее шагом и ее чтением: даст, как водится, сначала в руки читать Авву Дорофея, потом торжественно благословит читать Лествицу, потом еще что-то… Но почти ничего из этих радужных картин не увидела Анна в своей новой монастырской жизни. То ли потому, что Духовник доверял Анне свободу в выборе книг, видимо, зная, что она далеко уклониться от курса не сможет, и что духовный нюх ее не все-таки не обманет, и она не станет читать суррогатные или сомнительные книги (а такие были и сейчас есть, и немало бедных душ они покалечили!).

Возможно и потому еще, что он не искал подражать кому-то  и воспроизводить старинные умилительные картины монашеского общения старца с учеником, какими донесли эти картины до нас прежние душеполезные книги и воспоминания начала XX века.
Тут к месту было бы (повременив с темой терпения холодов и прочих неудобств) сказать и о втором глубоком монастырском уроке, который Анна начала постигать при старце почти с первых дней. Она, не увидев того, что ожидала, той дивной и сладостной красоты общения старцев с учениками, была поначалу несколько разочарована. Но довольно скоро преодолела смущение, и попробовала осмыслить то обращение с чадами, которое видела перед собой. И вот к каким выводам она пришла…

Отец архимандрит не терпел в духовной жизни преобладания формы, – не формалистики, нет, а именно перевеса внешнего делания, над внутренним, не терпел «букварства» и обнаружения внутреннего напоказ. Он не терпел внешне елейного или  подобострастного, или, наоборот, слишком вольного поведения чад. Почти никогда и никому не позволял становиться перед ним на колени, как это живописуют все старые книги о старцах, и как это любят современные младостарцы. Хотя были редкие души, которым это могло быть дозволено.

«У нас тут демократия…», - шутил Духовник, позволив приехавшей из заграницы, далекой от воцерковления девушке, снять с головы непривычный для нее платочек. Но и малейшего бесчиния он бы не потерпел, потому что за бесчинием всегда прячется самость и лукавство, а не простота. Можно было бы и так сказать: отец архимандрит чтил Божественную иерархию, и старался привить своим прихожанам благоговейное отношение к этому богоустановленному порядку. Когда у Анны в монастыре позже появилась приятельница Елена, та пошла к отцу архимандриту благословляться «на дружбу». «Хорошо, – сказал он. – Только вот кто среди вас будет за старшего?». И когда вопрос был решен, он дал свое благословение. Тот, кто был назван «старшим», никогда и ни в чем не злоупотребил и даже не попользовался своим старшинством: ему смиряться приходилось гораздо чаще. Вот только в главных духовных вопросах его мнение весило несколько тяжелее. И на том все это старшинство и заканчивалось. Даже в дружбе людей старец искал испытательных и спасительных для воспитания души условий.

Он не терпел лжи, притворства, «игры» – даже в самом тонком ее проявлении, - все ведь это было знаком прелести – опасной церковной болезни. А прелесть эта в то время вылезала из всех щелей. Современные нам «старцы» часто превращали своих чад в рабов своего «величия», использовали их в своих делах, подчеркивали при этом свою свободу,  - свободу якобы святости. Это были монахи-артисты, которых так называл еще святитель Игнатий (Брянчанинов), свидетельствовавший, что и в его время – середину XIX века – от них уже житья не было. Стяжать святость было сверх трудно. А играть в святость, изображать ее – ничего проще. Благо все в книгах расписано – пошаговая, так сказать, инструкция.

И потому старец Анны был очень осторожен, строг и сдержан, и малейшего уклонения в сторону «играний» не выносил. Тут же поправлял. Иной раз и очень жестко. А народ, начитавшись душеспасительной литературы про умилительные отношения старцев и учеников все валил и валил в монастырь, в поисках душевного кайфа.  Но их встречал строгий Наместник и протягивал им навстречу… крест.
А еще их ждал холод в соборе, к которому должно было относиться с терпением и смирением и даже, вероятно, с благодарением; и довольно строгие, а порой и суровые иеромонахи; и редко кому удавалось обрести здесь душевно-кофортное бытие.

***
Из Путешествия Павла Алеппского:
 «Мы вышли от обедни в этот день незадолго до заката солнца. Нам не верилось, что мы добрались до своего монастыря, до своих теплых келий: мы умирали от усталости и стояния на ногах в сильный холод, бывший в тот день. Но за все нас утешило виденное нами в этот день, воскресенье Сыропуста, постоянство этого народа в выстаивании на железном полу с утра до вечера. Более того: не успели мы сесть за стол, как ударили к вечерне и к молитвам на сон грядущим, по обычаю. Царь вместе с царицей был вечером за службой в женском монастыре, что насупротив нас, где, как мы сказали, находятся гробницы всех цариц».

Записки эти роскошествуют ярчайшими примерами подлинного благочестия и настоящей нерассуждающей веры наших предков: не только каждый день поутру семьями – с женами и малыми детьми ходили наши пращуры в храмы к Божественной литургии, но и брали с собой малых деток. И все часами стояли – и жены, и дети – лютыми зимами на этих чугунных плитах, что теперь возвращались в древний собор монастыря. Стояли предки не только одну литургию – раннюю, но оставались отстоять и позднюю обедню. О чудо огненной веры русичей! А уже часам к 4-5 пополудни вновь стекался народ в храмы к вечерне. А дома под строгим глазом любящего хозяина всем семейством выстраивались в домашних моленных, если не было своих маленьких домашних храмов, чтобы вычитывать большие молитвенные правила – не только молитвы на сон грядущим, но и каноны, акафисты… Клали множество поклонов пред дивными образами и горящими лампадами…

«Батюшка! - не выдержала Анна, когда через неделю после прочтения «Путешествия архидиакона Павла Алеппского» вновь очутилась в покоях отца архимандрита. – А когда же и кем же Русь строилась, коли они столько часов каждый день за службами простаивали?».
Анна вопрошала Духовника, а внутри у нее горел другой, невысказанный вопрос: «Ох, как же мне трудно достаются мои малые стояния на нечастых службах, обычно только в субботы и воскресения. Что же я за человек!»

«А сама и строилась, – отвечал Духовник каким-то беспечным голосом.  Но Анна услышала и не высказанное вслух старцем: Русь строилась помощью Божией за молитвы и верность Богу ее народа, за жертвенность, с которой народ отдавал себя Богу. А вот мы, как и наши отцы и деды, совсем оземленились, предали родную нашу веру, потеряли силу духа своего, былую святость, променяли сыновство свое у Бога на рожцы свиные, на мамону, как тот Блудный сын из притчи; стали душевными, а душевность – она плохой полководец  для плоти, плоть давит на душу, требует дани чувствам, эмоциям, требует покоя и комфорта, поддается животным началам (ибо плоть – это то, что роднит человека с животным миром), а в итоге душа вся погрязает в страстях, от которых спасение только одно – крест Христов. Но ведь предупреждал Господь, что «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и мамоне» (Мф. 6:24).

Но мiр – и в наших душах тоже! – требовал своего, жестко сопротивлялся. Не хотел ни понимать, ни даже слышать, для чего нужны эти трудности, почему так сурово и бескомпромиссно обставлено возвращение к жизни по духу, почему таких неимоверных, крестоносных усилий требует духовное пробуждение человека. И вскоре последовали уходы. Уходили те, кто искал в Церкви не спасения, не преображения своей души, не второго рождения в духе, не очищения и смирения, а утешений, и приятных, времяпрепровождений совсем в новом неизведанном ключе, новых слов и новых мыслей. Вот только умирать «по вся дни», как говорил о себе апостол Павел (1Кор. 15:31), преображаться, исправляться мало кто желал. Но ведь и это было показано и предсказано в Евангелии: «Мнози убо слышавше от  ученик его, реша: жестоко есть слово сие: [и] кто может его послушати?» (Ин.6:60).

Продолжение следует...
Фотографии здесь и далее Екатерины Кожуховой.