Мирча Кэртэреску. Висюльки

Уверен, что и ты, милая читательница, тоже пережила сколько-то раз в жизни ощущение, которому, как многим и многим из этой сферы, надо бы остаться безымянным, но которое все же носит имя, уродливое и тавтологическое, — дежавю. Ведь когда нечто подобное переживаешь, тебя поражает не очевидный повтор какой-то сцены из твоей жизни (жизнь вообще состоит из длинной вереницы повторов: сколько тысяч пуговиц в год мы застегиваем и расстегиваем? Сколько устраиваем практически одинаковых междусобойчиков с двумя-тремя приятелями и со сплетнями про отсутствующих? Чуть ли не каждая проживаемая нами минута есть дежавю), а переворот во всем твоем существе, сильнейшая магия, неизвестно откуда берущаяся в таких ситуациях. Сидишь себе вечерком перед телевизором, скучаешь, рассеянно смотришь что попало и вдруг — как мощная вспышка света, как взрыв — ой, а это со мной уже один раз было! Да, точно, вот именно так все и было! Вот только ты не знаешь, что именно было, и даже не в состоянии трезво мыслить — потому что на тебя накатывает сразу и счастье, и пароксизм страха, и душераздирающая тоска. «Да, да, именно так!» — твердишь ты сама себе, и только когда тебя покидает этот экстаз, как если бы ты была пробкой на воде, на миг взмывшей на гребень волны и снова ухнувшей вниз, начинаешь допытываться у себя, что именно из того, что ты увидела по телевизору, спровоцировало эту бурю в памяти. Ответа не найдешь, сколько ни ищи. Может, припомнится какая-то фраза, какой-то образ, но они больше не вызовут такую же оргазмическую и щемящую разрядку. Точно так же ты не сможешь определить, в какой момент из прошлого тебя перенесло. Все забыто — так за миг-другой улетучивается самый живой сон, стоит тебе проснуться. Ты остаешься только при ощущении, что пережила что-то бесконечно ценное, что на долю секунды вернулась, в буквальном смысле слова, в тело девчушки, которой ты была, или, может, еще глубже, через атавистическую память: в тело твоей матери, бабушки или какой-то кельтской, роксоланской или сарматской женщины, которая была твоей пра-пра-пра...бабушкой в глубине времен. Наверняка ты собрала коллекцию таких ощущений в надежде в один прекрасный день найти их скрытый смысл.
Что касается меня, то помимо многих других причуд моего ума — иногда я думаю, что был бы ценным материалом для психолога и даже для психиатра, хотя я не собираюсь продавать свою шкуру так дешево, — ощущения дежавю сопровождали меня константой всю жизнь, к счастью, не так часто, чтобы я перестал обращать на них внимание. Они начались в отрочестве (когда, на самом деле, начинается все) внезапностью обморочного состояния, расщепления в тоске, когда я осенним днем просто-напросто шел по улице в лицей. Мне навстречу шла женщина, от которой повеяло какими-то духами, сладкими и с ноткой мяты, это скорее был запах кофейни, чем дамских духов. На женщине был розовый костюм. Я помнил этот запах, который ни с чем нельзя было спутать, я помнил и эту женщину, я даже знал ее, очень хорошо знал! Когда, разинув рот, я поглядел через плечо, от вида женщины, которая уходила все дальше, но чей шлейф духов все еще дотягивался до меня, у меня снова защемило, снова засаднило на душе. Это безымянное ощущение больше всего, я думаю, похоже на сильную боль от неразделенной или утраченной любви. Я с трудом двинулся дальше к лицею. Мне стало страшно: не схожу ли я с ума? Стоило мне подумать об этом запахе, припомнить его, как тут же ко мне подкатывала огромная волна с готовностью снова вздыбить меня из самого себя.
В последующие десять лет я еще раз семь-восемь натыкался в разных местах на этот запах, который разносил мне голову вдребезги, как пуля. Не понимаю, как я остался в живых, когда раз, будучи студентом, зашел в лифт с особой, которая несла этот запах. После того, как она вышла, я остановил лифт между этажами, съежился на полу и сидел так, наверное, целый час, глубоко вдыхая ее розовое благовоние и силясь уловить, где, в моем далеком прошлом, меня зацепило и поволокло этой огромной силой. Я унюхивал этот запах в толпе, в магазинах и троллейбусах, скорее среди публики попроще, чем среди зажиточной. Это мог быть бог знает какой дешевый одеколон, думал я, такие продавались когда-то в пузырьках в форме автомобиля... Всякий раз я собирался догнать девушку, от которой так зверски, так головокружительно пахло, повернуть ее к себе за плечи и спросить: «Откуда я тебя знаю?» Или: «Что это за духи?» Или: «Выйдешь за меня замуж?» — вопросы, которые казались мне, в моей экзальтации, полностью эквивалентными. Но я так этого и не сделал до того самого дня, когда стало уже слишком поздно. И не потому, что хотел бы, чтобы все осталось, как в книгах Матея Караджале, «за печатью тайны», — напротив, просверк внепространственного воспоминания о некоем мистическом крае, в который все снова и снова возвращал меня этот запах, мучил меня, как Мольна у Алена-Фурнье, — а потому, что я все время отчаянно пытался надышаться посреди этого взрыва ультрасчастливой муки, по сравнению с которой реальность какой бы то ни было женщины, быстро поглощаемой толпой, не слишком много значила. Только раз у меня появилось иллюзорное чувство, что я наконец устанавливаю предмостье к далекому краю: была весна, я стоял в Чишмиджиу на мостике с бетонной балюстрадой, имитирующей переплетенные стволы деревьев, и глядел на проходящие внизу лодки. Вдруг рядом как рвануло — запах застал меня врасплох. Я чуть успел обернуться и увидеть стайку девочек на роликах, пересекающих мост, когда мне показалось, что наконец-то я уловил образ! Я реставрировал его, и меня чуть не разнесло на куски: это была витрина с шоколадными конфетами, звездочки и брусочки в блестящих станиолевых обертках, красных, бледно-зеленых и ярко-фиолетовых, у витрины стояла женщина в розовом  и было что-то еще, самое загадочное, какая-то тень, большая тень падала на витрину. Все продержалось долю секунды, а гнездилось, вероятно, в самых сенситивных зонах моей памяти. Это не было плодом воображения, это было что-то живое, какой-то миг, когда-то мной пережитый и чудесным образом проникший в реальность... Но как я ни старался, я не мог локализовать в памяти это молнией пронесшееся видение. Может быть, думал я, оно из какого-то моего сна...
Несколько лет после этого меня не посещало ощущение дежавю. Правда, я и не жаловался: начались иные ощущения, одно фантастичнее другого. В тот период ко мне стали приходить «гости». Среди ночи я открывал глаза и видел их: кто-то сидел рядом со мной на краю кровати, мужчина или женщина, и смотрел, как я сплю. Я мог бы нарисовать каждого гостя, так ясно я их помню. Но они принадлежат другой истории. Покамест же, в период полного раздрая, когда я беспорядочно переходил от одной женщины к другой, не зная, чего хочу и кто я вообще такой, я познакомился с одной дамой, прилично старше меня. Мне безусловно нравятся зрелые женщины, которые кажутся всегда такими солидными, недосягаемыми, встроенными в лекала собственной жизни и которые все же, если они решаются высвободиться, становятся самыми что ни на есть сладкими и чувственными любовницами. Такую вот чудную женщину я поджидал как-то зимним вечером, в снегопад, у себя. Какое-то время, пока мы болтали за стаканом вина, а на самом деле думали только о том, что будет дальше, все шло ритуальным образом, направляясь к нормальному финалу. Нам предстояло прожить ночь любви, по всей вероятности, единственную. Ни она, ни я не хотели друг от друга ничего большего. Но в постели я с беспокойством почувствовал, что из-под крепких французских духов, которыми она надушилась в тот вечер, ее теплая и нежная кожа пахнет тем самым... Правда, крайне слабо, но совершенно определенно. Я продолжал снимать розовое кружево, которым были окутаны ее сокровенные места, но мои мысли были уже далеко. Это упругое и живое тело, за которое в любой другой ситуации я отдал бы все, больше меня совсем не привлекало, как будто не было той же породы, что я. Это было что-то чужое, по-прежнему очень красивое, но чужое. Со мной еще не случалось такого — провала в полную инертность рядом с женщиной — и все же у меня не было ни конфуза, ни чувства вины. Мы уснули рядом невинные, как Тристан и Изольда, и во сне, который приснился мне под утро, я наконец-то попал на тот дальний берег.
Мама была огромной рядом со мной. Мне было года три, а может, не было и трех. Трамвай, на котором мы ехали в гости к тете, потряхивало на рельсах. Спина вагоновожатого в пропотевшей рубашке напоминала вздутый парус корабля. Мы сошли на Кольце, на щебенку вокруг статуи. Статуя в центре площади, окруженной странными зданиями с изобилием гипсовых горгон и атласов, была просто колоссальной и, как гномон, отбрасывала тень на витрину кофейни. Мы направились к двери с колокольчиком. На витрине были шоколадные конфеты в разноцветных блестящих обертках. Мама зашла в дверь «на минутку», оставив меня ждать снаружи. Облака разрывались о шлем на голове статуи. Наш трамвай укатил, и площадь была пуста, только по периметру сверкали рельсы. Между чужих фасадов установилась полнейшая тишина. И мама все не выходила из кофейни. Я потерялся, я останусь навсегда тут, на площади с огромной статуей. Я съежился и заорал что было сил — и тут дверь открылась, я увидел розовый рукав, и я знал, что это мама. Вал любви, какой мне не придется испытать впредь никогда, накатил на меня. Мама, ее каштановые локоны, ее тонкое лицо, ее шея, ее руки! Я вцепился в ее подол, смеясь сквозь слезы, и тут почувствовал запах. Сладкий, с ноткой мяты, который мне не суждено будет забыть во веки веков. Мама держала бумажный кулек с зубчатыми краями. «Смотри, что я тебе купила!» В кульке были конфеты, розовые невесомые овалы  из сахарной ваты. «Называются висюльки», — сказала еще мама. Это пахли они, это они так наполняли площадь запахом, что статую едва было видно, как из-за тумана.
И там, во сне, снова рвануло у меня в мозгу, и я заплакал от счастья, или от горького горя, и плакал, пока меня не разбудила, удивленная, моя приятельница и не отерла мне слезы.

Перевод с румынского Анастасии Старостиной