Дюймовочка. Эзотерическая версия сказки

Долго-долго, миллионы лет
Из глубин, которых больше нет,
Тех, где свет уже свернулся свитком,
Ставшим ни убытком, ни прибытком,
Тонкий луч тянулся сквозь миры,
Тени не встречая до поры.

Нёс он отпечаток глубины,
Коей до сих пор и мы полны,
Так как по причине совпадений,
Отражений, сдвигов, преломлений
Он вошел в сознание Земли –
Так же, как когда-то мы вошли.

Словом, в атмосферу метеором
Луч вошел в своем движенье скором,
Просочился между облаками,
Их раздвинув тонкими руками,
И упал не внутрь, не вовне –
На цветок, стоящий на окне.

Вы себе представьте: утро, рань,
Самая обычная герань,
Что должна уже вот-вот раскрыться…
С неба протянулась света спица
И вошла в полнеющий бутон,
Тихим светом засветился он,
Насыщаясь мудростью планет,
Тех, которым и названья нет,
Глубиной космических зияний,
Пленом неизменных состояний
И свободой быстрых изменений,
Переходов, сплавов, средостений.

Вот каков он был, игривый луч,
Утром проскользнувший из-за туч.
Что еще сказать вам про него?
Право, в нём – компендиум всего.

Тем же утром наш бутон раскрылся,
Он-то сам почти не изменился –
Там, где были пестики, тычинки,
В мягкой и укромной серединке
Маленькая девочка была,
А точнее, там она спала,
Позой уподобившись клубочку
И ладошку подложив под щёчку.
В этот мир она пришла желанной
И дышала тихо тонкой праной.

ЦВЕТОЧНИЦА АННА
Цветочница Анна любила цветочки,
Были они для неё как мосточки –
Связки с прекрасным, связки с чудесным,
С чем-то, безмерно сердцу любезным.
 
Вдруг – девочка, светла как летний сад
И источает дивный аромат
Ее благословенное дыханье.
Она сама – цветка благоуханье.
И Анна охнула, конечно, невпопад
От изумленья явленностью чуда
И рассмеялась звонко – врать не буду,
Она случившееся тотчас приняла
Как дар небес, как два крыла,
Что перьев шелестом чудесным
Нам повествуют о небесном,
Таящемся у каждого в душе
Внутри, в сознанья шалаше.

Она любила ноготки
Сажать с настурцией рядком,
Чтоб завивались стебельки
Вокруг причудливым вьюнком.

Пионы где-то рядом пышно жили,
Заравнивая мелкие огрехи,
И флоксы томным запахом парили,
Напоминая грецкие орехи.

И георгинов целый лес
Вокруг вздымался до небес,
Набрасывая облачный покров
На буйство «золотых шаров».

Но не цвели цветы все сразу
И потому
Ничто и не мешало ничему,
Как по заказу,
Гармония волной по саду проходила
И Раем веяло. Живительная сила
В цветочных клумбах и дорожках
Жила у Анны, и немножко
Понятья надо, чтоб понять:
Тот сад – ее душа. Чего ж еще желать
От красоты такой, гармонии такой?
И близился уже покой, что инкарнации дороже,
И был довольно близок он, и всё же…

Чего-то дивного ждала
Ее душа давно, томясь невольно.
Казалось, что она спала,
А не жила,
И было ей
Средь сна обычных дней
Привольно.

Цветочница, верна своей мечте,
Она служила красоте
Живой, цветы не продавала
И никогда их не рвала –
Такою уж она была,
И этого отнюдь немало,
Ведь «малой смертью» называет смерть цветка буддист,
Не тронет он единый лист,
Ведь в череде земных явлений
Нам родственно сознание растений,
Но, впрочем, мы, живя упруго,
Подчас срываем и друг друга –
Что нам какие-то цветы?
Не так ли думаешь и ты,
Гордясь своею человечьей силой?
Надеюсь, что не так.

Об Анне милой
Ходили слухи, что она
Как будто не в себе немного –
Неявной порчей отягощена,
Живёт как недотрога,
В летах, а всё еще невеста,
И не кричат ей «тили-тесто»,
Всё время возится с цветами,
Пренебрегая всеми нами.
Таков был общий приговор.
Но это, право, сущий вздор,
Какого и везде немало,
О нем и думать не пристало.

ЗНАКОМСТВО

Она увидела ее – и в тот же миг
Девчоночка на подоконник – прыг!

Подумать кто б такое мог? –
Она легка как лепесток,
Она подвижна словно ртуть
Она – как человека суть,
Её зеркалящее тело
Полупрозрачным было
И слегка парило,
Млело,
Слегка вибрировало светом глубины
И излучало марь – как и должны
Сознанья сгустки проявляться –
Клубиться, длиться, волноваться,
Дрожать, пульсировать…  Но вот
Момент знакомства настаёт.

Безмолвна девочка – уста
Даны ей, чтобы красота
Её лица не пострадала
(И этого уже немало),
А не для пищи, не для речи,
К чему кресало и кремень, когда уж свечи
горят?
Для этого достаточен и взгляд
порой,
Воспламеняющий фитиль.
И это не фантазии, а быль.

Свой мыслеобраз как печатку
Она умела на сетчатку
Легко другим передавать –
Чего уж тут еще желать
По части со-общенья,
И для чего реченья?
Так что слова не шли здесь в рост
Как не пришей кобыле хвост.

«Чем бы тебя мне угостить? – спросила Анна, –
И как тебя зовут? Быть может, Жанна?»
И образы, пульсации, цвета,
И сгустки зыбких ощущений,
И чувственных уколов череда,
И вспышки света – в голове у Анны
Сложились вдруг в реченье Жанны:
«Ты имя выбери любое –
Его впитаю я собою.
А что до трапезы моей –
Не беспокойся, ей же ей.
Вкушать могла бы вашу пищу,
Но телу – моему жилищу –
(Его зовут нирманакая)
Доступна трапеза такая…»:
И на сетчатке бедной Анны
Взвились энергии фонтаны,
Забили бурные ключи,
Что бьют и утром и в ночи
Из планетарного ядра,
О коих знать и нам пора.
То благодать планеты нашей.
Вкушать бы как вино из чаши
Нам родниковой сей воды,
Да только мы ее следы
Не только не нашли, а даже и не ищем,
Алкая матерьяльной пищи.

ПРИРОДА ЖАННЫ

Была рожденная цветком
Отнюдь не «глиной», не «песком»,
И не из «праха» было тело,
Которое, казалось, пело.

Не надобна ей вовсе пища,
Что мы столь неустанно ищем.
Уж не от солнечных лучей ли
Ярок свет ее очей?
Ей лунный отраженный свет
Вполне сгодится на обед.
Ей силу придает и ветерка касанье,
И воздусей легчайших колебанье,
Но крепость черпает она
И в сладостном покое сна.
Во вдохе-выдохе ее таилась сила,
Которой ей в достатке было,
Чтоб строить кокон восприятья
Согласно всем земным занятьям.

Что делать Жанне в этом мире?
Она по Анниной квартире
Прошлась, всё перетрогала собою
(«Я всё по-своему устрою»),
Везде оставила свой след
И напылила тонкий свет
Незримым легким отпечатком.
Вся комната теперь початком
Светящим стала, кокону под стать.
Ах право, что с малышки взять?

И нити света вездесущего сквозь стены
Незримо протянулись как антенны,
Как подлинно благая весть,
Как знамение, что мы – есть!

Светали ими те, кто к свету шел.
Смущались ими те, кто любит дол
И тьмы тепло, и духа прозябанье,
И смутное животное алканье.

Ах Жанна-свет, откуда ты взялась?
Процвела – и звёздочкой зажглась.

СОН ЖАННЫ

Вечером, улегшись на бочок,
Голову склонив на лепесток,
Крепким-крепким сном заснула Жанна
Сном без сновидений, как ни странно.

Но под утро ей приснился сон,
Был замысловат и ярок он.
Был он прост, как просто всё живое,
Покрывая все миры собою.

Что же ей приснилось? Прямо в ней
От могучей кроны до корней
Дерево огромное, живое.
Выросло оно само собою.
Корни точно крону повторяют.
Ветер вихрем дерево вращает.

По стволу перетекают воды.
Эти воды – многих жизней годы.
С кроны опускаются они –
Времена пралайи, кальпы, дни,
Каждое мгновенье жизни новой –
И в конце сливаются с основой
Как с опорной точкой, что внизу
Выдержит и бурю, и грозу.

Вдруг – переворот! Тогда, понятно,
Жизни по стволу текут обратно,
К кроне устремляясь как прибой,
Как инь-ян, яб-юм, как мы с тобой
Просто устремляемся друг к другу.
Вновь переворот – и всё по кругу,
Ветром заведенному, течет.
Миг – и всё опять наоборот.

Волны дней, подобные приливу,
Волны дней, подобные отливу,
Мерно чередуя направленье,
Вечно продолжают истеченье.

Нет сему начала и конца.
Нет у волн ни тела, ни лица.
Но приблизься – каждая из них
Думает, что свой читает стих,
Свой имеет уникальный лик,
Свой лелеет уникальный миг,
Верует в свою неповторимость,
Даже больше – в отовсюду-зримость,
Говорит о цели и пути
И кому, куда и как идти.

Говор этих волн разноречивый –
Словно шепот дождика счастливый
Или еле слышный мерный гул –
Завязать бы этот гул в баул,
Чтобы подступившей тишиной
Утишить страстей палящий зной.

Жанна в этом сне была волной,
Кроной, корнем, мужем и женой,
И стволом, и деревом самим,
И она вращалась вместе с ним,
И она собой его вращала,
Снова обращая всё к началу,

Будучи воронкою вращенья
Вихревого ветра и круженья,
Ощущая в сей цепочке длинной
Лишь себя одну – его причиной.
От неё движенье исходило,
В ней одной – его и мощь и сила.

«Что же будет, если я засну
И вращать иное я начну?
Нет завета, хоть и есть завет.
Может, это всё сойдет на нет?»
Так она помыслила во сне
И проснулась – в новом ярком дне.

ЖИЗНЬ АННЫ

Проснулась Жанна. Солнышко встаёт
И ясный свет на землю льёт,
Кукушка за окном кукует
И легкий ветерок-зефирчик дует.

Мы не сказали, что река
На самом краешке большого городка
У домика Анюты протекала,
За нею поле чистое лежало,
За полем лес невдалеке,
Куда нередко налегке
Анюта через мостик по грибы
Наведывалась. И кукушка
Была ее большой подружкой
И отмеряла годы долгие судьбы
Своим «ку-ку» Анюте много дней –
Ну что ж, возможно, ей видней.

Анюта же, гуляя, тихо пела,
Точнее, подпевала – звону струй речных
И скрипу деревянного настила,
Подхватывала воробьиный чвирк как стих.
Еще она любила
На свист синицы свистом отвечать,
Кузнечиком кузнечить,
Цикадой густо стрекотать
И смеху листьев подражать,
Когда их ветер ласково щекочет,
Они же не желают знать,
Что он им будущий полёт пророчит
И переход в иную стать.

Итак, всё это было близко –
Рукой подать.
И мостик над водой висел
Ни высоко ни низко,
И через поле лес глядел,
И водомерки в отраженье облаков,
Сжимая до мгновенья годы,
Свои водили хороводы
В присутствии речных богов.

Здесь места не было жары мечам,
И дождик шел лишь по ночам,
И ясно слышалось ку-ку
На том и этом берегу.

Вот так жила-была Анюта,
Оберегаема как будто,
У ней всегда цветущий вид,
И то, что мегаполис нам сулит,
Ее и вовсе не касалось.
Такая участь ей досталась.

Как видно, многие заслуги
Всех предыдущих жизней, други,
Её хранили от забот.
Она жила себе – и вот
Явилась Жанна из цветка герани,
Как мы повествовали ране.

АННА РАССКАЗЫВАЕТ ЖАННЕ ИСТОРИЮ ДЮЙМОВОЧКИ

Что ж, наступило утро.
Анюта Жанне собралась
Без предисловий, по наитью, мудро
Одну исторью рассказать,
Решив, что не мешает Жанне знать,
Как девочка-малышка родилась
Из слёзки, капнувшей в цветы.
Исторью эту знаем я и ты,
Та девочка Дюймовочкой звалась.
Печален сказочник – история печальна.
Прощален сказочник – история прощальна,
Но это, впрочем, не фатально.
Итак, речь Анны полилась.

Анюта переставила акценты
Немного расцветив одни моменты,
Другие приглушив,
Свой собственный мотив
На сказку наложив.

И чтобы ясно стало сразу,
В какую сторону история пошла
И как она звучала,
Не велика и не мала,
Я приведу ни много и ни мало –
Один фрагмент ее рассказа.

«Дюймовочка к лягушкам угодила.
Какое ей житьё-бытьё светило?
Она метала бы икру
И на болоте поутру
Прекрасно кваки выводила,
И лягушачья стать и сила
Здесь на нее бы снизошла.
А там и старость подошла
Походкой дерзкою, незвонкой,
Коснувшись лапкой с перепонкой.

Дюймовочка, возможно бы, дала
Начало новым существам,
Неведомым ни мне, ни вам –
Гибрид лягушки и девчонки.
А почему бы нет?
И не таких существ на свет
Природа-мать производила.
Уже всё было. –
О чем и память наша позабыла,
Но только внешне, а внутри
Мы и лягушки, и коты, и снегири…
Уже всё было
И уже всё есть.
Когда об этом вспомним мы?
– Бог весть».

Пожалуй, сказки пересказ
Не очень-то волнует нас,
И потому напомню лишь
Я имена: Жук, Крот и Мышь,
А дальше – Ласточки полёт
Унёс её от всех невзгод,
Малышка встретила «своих» –
Таких же точно малых сих.

ЖАННА ВНИМАЕТ СКАЗКЕ ПРО ДЮЙМОВОЧКУ

Жанна слушала – но слышала едва ли.
Не слова – картинки возникали
В ее сознанье, словно длинный свиток.
И этих образов избыток
Был выше фраз, богаче слова
И больше автора любого.

Она восчувствовала то,
Что было лишь предощущеньем,
Незримым телом в голубой лагуне,
Томленьем, спрятанным за осторожной фразой,
Намёком на скрываемое втуне,
Болезнью. Чудом. Метастазой.

По речевым вибрациям она,
Сквозь вязь всеобщей сетки-кшетры устремившись,
С сознаньем сказочника слившись,
Увидела, чем голова полна
У сказочника. Было это… грустно.
Съедобно – но не слишком вкусно.

Она ничем не показала,
Что сказке Аннушки внимала –
Как будто не было её.
(К чему жать сжатое жнивьё?)
Не тронув, сквозь неё прошли
Вибраций этих корабли,
Что именуем мы словами,
На волю выпуская с вами.

Безмолвно под окном сирень цвела.
Наплыли тучки. Анна поняла,
Что сказочка не ко двору пришлась малышке,
Что, может быть, инь-яньские делишки
Историю слегка отяготили –
Все эти свадьбы, принцы, «жили-были»,
Страданья отработки кармы
И наконец, улыбка дхармы –
Брачующиеся в венце,
Счастливое соитие в конце.

СЛОВА ОТ АВТОРА

Как верно говорят арабы,
Дюймовочка – цветок Кашьяпы,
Глиф процветанья в совершенство
И образ чистого блаженства.

Но Андерсен об этом вряд ли знал,
Когда мотив рожденья взял
Цветочный смело он вначале,
Поэтому слезами удобрял
Он почву – знак печали
Души, блуждающей в потёмках.

Ну что ж, заботу о потомках,
Страданием отягощенных,
Он на плечи себе взвалил,
И этот груз, покуда сил достало, он влачил
Сквозь грустные истории свои.

Ибн Араби, Руми и Навои
О них бы что сказали?
Увы – они их не читали.

ЕЩЕ СЛОВА ОТ АВТОРА

Склёвывает ветер-легковей
Крошки пустоты среди ветвей.
Так и мы пустотностью полны
В лабиринтах клеточной тюрьмы.

Изучаем острые углы,
Потребляем стулья и столы,
От природы вечной отделившись,
Заигравшись в это, позабывшись.

В общем, мы и мухи не обидим.
Мы не видим то, что мы не видим,
И гордимся, вечного не видя,
В циклах воплощений сиднем сидя.

Живы чем сочащиеся светом? –
Не пристало говорить об этом,
А ведь в этом главный интерес.
Жидок ныне наш людской замес.

Как живут лучом животворящим,
Вечную природу вечно зрящим,
Направляясь именно туда,
Где сгустилась тени темнота?

ЖАННА И МЫШЬ

Вот что девчоночка нашла:
За шкафом, в уголке была
В квартирке Аннушкиной норка,
Откуда мышь смотрела зорко,
Сверкая бусинками глаз.
И Жанна с мышкою как раз
Столкнулась прямо носом к носу,
На Жанну подивилась та:
Вот странно – мышь, а без хвоста!
Она малышку за «свою»
Признала сразу, и в семью
Включить была бы рада –
Для всех других отрада
Таилась в нашей Жанне
Как в поднебесной манне.

А тут еще зверятки –
Отважные мышатки
(Пусть не носящие трусы)
Свои наставили носы
На девочку-малышку
И чуть хватили лишку:

Один мышонок глупый – прыг
Зубами руку Жанны – чик!

Как звонкий систр,
Как едкий лук-порей,
Мышонок быстр,
Она – еще быстрей.

В момент она успела
И дело сделать, и еще пол-дела:
Она и руку убрала,
И по носу мышонку наддала:
«Эй, братец, ты чего?»
И мигом успокоила его,
Пусть был он неучён и мал –
Чтоб зубки он не распускал.

Тепла, подвижна и мала,
Она для них не пищею была.

Мы все резвились до поры.
Мышата в нашей крале
Увидели предмет игры –
Они резвились так, играли.

Она ж по норке вниз скатилась
И в лабиринте очутилась.
Здесь было множество ходов,
Как будто множество кротов,
Вдруг перепутав всё на свете,
Нарыли лабиринты эти.

Труда здесь вложено изрядно,
Да так, чтоб было неповадно
Тому, кто здесь случайный гость,
Найти укромной норки ость.

Здесь света поредела взвесь,
Но Жанна видела и здесь!
Не просто стенки земляные,
Но также ходы потайные,
Что за особою стеной,
Укрытые прослойкой земляной.
Она читала их как книжку
Читает книгочей-мальчишка,
Она их видела насквозь –
Уж так у девочек-малышек повелось,
Такое зренье им даётся,
Что сам Господь им улыбнется.
Не так ли видим я и ты?

Она провидела следы
Всех тех, кто здесь прошел когда-то,
Будь то хорьки или мышата,
Личинок, что в земле свернулись,
Окуклились,  но не проснулись,
Для них пока не вышел срок.

Сюда заглядывал сурок,
Козявочка вон там ползла,
вихляясь,
А тут медведка пароходиком плыла
И жужелица, цепкой лапкой осторожно
Всего  касаясь, что неложно.

Здесь крот недолго отдыхал,
Здесь мышь-полёвка
Зерно просыпала неловко,
И суслик то зерно слизал
в один момент,
И землеройка веский аргумент
На этом месте как-то оставляла –
Случалось здесь всего немало,
И Жанна это, ну… не то чтобы читала,
А как бы видела, отчетливо вполне,
Как это видится и мне сейчас
И даже, может, вам…
Итак, своим глазам
И внутреннему зренью,
А может быть, чутью
И интуиции впридачу,
Ну, словом, озаренью
Девчоночка обязана и тем,
Что видит там, где видно не совсем.

Вот почему глазастая мышиха
Её в «свои» бы без раздумий приняла
И вышло бы не лихо,
А очень даже хорошо
Для всех.
Такие вот дела.

ЖАННА И ЖУК

На подоконник Анны вдруг
Уселся бронзоватый жук.
Он был красив как Аполлон,
Хотя отнюдь не чемпион,
А самый рядовой жучила.
Его природа научила
Быть обтекаемым как галька,
Для ветра – лёгким словно калька,
Весомым, цепким для земли,
О да, жуки – как корабли
Всей Поднебесной,
С крылатыми предельно честной
В своей любви к созданьям этим,
Что машут крылышками в свете
И при закате, и в ночи.
Они ко многому ключи
Имеют, и своей повадкой
Напоминают панцирь гладкий
С узорами, чья магия остра
Как ость павлиньего пера.

Ах жук! Ах голова!
Когда бы знал слова,
Он прошептал бы: I love You,
Приняв малышку за «свою».
Но к счастью, слов не зная,
Он посадил ее на спинку и, катая,
Всплыл в небо голубое,
Унёс ее с собою.

Они единым телом в небо взмыли,
Ведь в нем жуки веками жили-были,
Как облако ходячее над нами,
Как простой журавлик-оригами.

Если пару крыльев ты достанешь,
Подскажи-ка, кем тогда ты станешь?
Вот и Жанна ощутила вдруг,
Что ее крылатый милый друг
В общем-то, не нужен ей в полете,
И вольна она в его заботе,
Может точно так же в высоте
Невесомо плыть, не зная, где
Снизится и вновь найдет приют.
Точно так же облака плывут.
Точно так же – тайну я открою –
В высоте живем и мы с тобою,
Просто мы не видим высоты,
Где парим сейчас – и я, и ты.

Жанна взмыла в небо – это что-то!
Жанна ощутила вкус полета.
Жанна перевесила собою
Всех, кто ходит по земле гурьбою.

Вы, конечно, это испытали,
Вспомните – ведь вы во сне летали,
Отрываясь плавно от земли,
Так уходят в небо корабли
Наших тел, пронзённых осознаньем.
Что же, я закончу пожеланьем,
Чтобы и во сне и наяву
Эту невесомую канву
Мы в себе баюкали, любили,
И, взлетая, в небе жили-были.

ЖАННА И РЫБКИ

Жанна замечталась на лету –
Словно бы споткнулась на ходу,
Тотчас же неловко, кувырком
Покатилась словно снежный ком
И под восхищенный птичий писк
Плюхнулась куда-то с кучей брызг.

Опустилась медленно на дно,
С житием подводным заодно.
Здесь, в воде, в стихии, нам не странной
Жанна все равно дышала праной –
Праной ведь насыщена вода,
Что нам помогает не всегда,
Если мы с тобой всерьез считаем,
Что не прану – воздух мы вдыхаем,
И что будто воздух нас живит,
Как считает ныне индивид.

Жанна при своем размере малом
Оказалась рядышком с кораллом,
Был он по сравненью с ней гигант,
В нем дремал забавнейший талант,
Мог он по желанью цвет любой
Воспроизвести самим собой,
Также и любое сочетанье,
Словом, настоящее призванье
В нем жило, и Жанна, уловив
Цветодинамический мотив,
С ним заговорила языком
Тем, который был ему знаком –
Изменяя свой обычный цвет,
И коралл ей тотчас же ответ
Цветом шлёт, исправно отвечая,
Будто бы и он – нирманакая.

Жанне ни тепло ни горячо.
Рыбки тычут носиком в плечо –
Тоже нарываются на дружбу
И готовы ей любую службу
Сослужить, какую ни скажи.
А коралл цветные витражи
На себе самом воспроизводит.

Вечер. Солнце за окном заходит,
Полог опустился мягкой тьмы,
Коей руководствуемся мы,
Чтобы отделять от ночи дни,
Нас обычно радуют они.
Ночь же мы считаем – и напрасно –
Временем потери ежечасной,
Временем ухода в никуда,
Где лишь сновидений лебеда
Украшает наш пейзаж унылый.
А проснувшись, снова, с новой силой
Рады мы открывшемуся дню
Словно распахнувшемуся «ню».

Рыбки словно фосфором покрыты
И в ночи свечением повиты,
Движутся, мерцая там и тут,
Кажется, созвездия плывут
В водной толще, ласково сияя,
Возгораясь, снова угасая.

Жанна, окруженная мерцаньем
Рыбок, тоже полнится сияньем
Как у них – ты их не различишь.
И колеблет водоросли тишь.

И она как рыбка на весу
Спит, земную воплотив красу,
Всю ее вместив в себя вполне
И качаясь на ее волне.
*
Жанна спит. Но что такое «спать»
Для малышек? – В духе ликовать,
Знать, что всё пронзительно и просто,
Если ниспадает тел короста
Спящих, неподвижных словно труп,
Как сказал когда-то Сологуб.

Жанна неподвижна в толще вод,
Но ее сознание течет,
Проникая всюду словно влага.
Право, ей для этого отвага
Не нужна (а может, и дана?),
Если безначальностью полна
Тонкая природа лучевая,
Что искрит, собою отдавая,
Чтобы восприятья пелена,
Поле осознанья прикрывая,
Стала вдруг смотрящему видна,
Осененная незримым светом
(А малышка наша где при этом?)

Этот свет касается всего.
Там где он – там больше никого.
Проникает он к ядру планеты.
Без него мы шепчем: где ты, где ты?

Он как ветер духа глубины,
Он не должен нам – а мы должны.
Он как дождь желанный проливной,
Он идёт с тобою и со мной.

Этот свет как тихий ход травы,
Он – всё то, чего желали вы,
Говоря различные словечки
И танцуя вновь и вновь от печки.

Жанна спит – и сон незримым светом
Освещает этот мир при этом,
Приходя с обратной стороны,
О которой знать и мы должны.

Эта сторона – как подсознанье,
Эта сторона – как некасанье,
Отпечаток тени на стекле,
Звездный свет, что сеется во мгле.

Эта сторона или сторонка –
К сердцу обращенная воронка,
Что свивает всё, что мы развили
Здесь, пока неловко жили-были.

Косим мы живущее косой.
«Я босой – но ведь и ты босой», –
Берег лесу тихо говорит,
И под нашей пяткой жизнь пищит.

Как бы не спросясь, войдя без стука,
Быстро приморили мы друг друга,
И теперь нам хочется брататься,
Но никак не можем отдышаться.

Сон малышки был отдохновеньем,
Медленным ласкающим теченьем,
В нём смешались холод и тепло,
В нём всё возрождалось и цвело.

Сон был эманацией и счастьем,
А для дисгармонии – ненастьем –
В нем она, не медля, шла на дно
Словно в драматическом кино.

Ну признайтесь мне, ведь вам снежинки
Падали, искрясь, в ботинки?
Или вы, забыв о дальних странах,
Находили звёздочки в карманах?

Сон как кокон. Рыбкою плеснёт
И в себя сознанье обернёт,
Мягко побаюкает, и нежной
Пропитает белизною снежной.


26 июня 2012. Вторник. Окское речное поэтство окончилось, началась иная полоса. Договорились с Кап.Вас. на 4 часа сходить в сбербанк за пенсией. С утра мы поехали с Таней сначала к психологу на Большую Пироговку, посоветоваться насчет Елены Львовны (она на даче у своих двоюродных сестёр в Баковке, но рвется вернуться в Посад, «к Никите», чтобы там «помогать другим людям»), потом на Новодевичье и там получили за 140 руб. солидную книжицу, удостоверяющую захоронение.  Зато покатались с женушкой на автобусах-метро, взявшись за ручки. Такие у нас с ней совместные свидания.
Оттуда Таня на работу, а я на Погонный, получилось приехать пораньше, пол-второго. Дверь в комнату Кап.Вас. заперта, на стук никто не отвечает. Сердце мое упало. Заныло. Куда она могла уйти? Ведь мы договорились.  Вряд ли она запланировала на один день две прогулки, она и от наших-то поездок на автобусе в сберкассу очень устает. Походил вокруг двери, попытался заглянуть – вроде у кушетки стоят ее тапочки.  Накачал велосипед – чтобы быстро доехать до поликлиники.  Потом подумал: можно ведь просто позвонить туда. Прошел час. Что делать? Пустота в комнатах сгустилась. Взял топор, отжал замок, открыл дверь. А комнате никого. Уф! Отлегло, конечно.
Только успел подмести мелкие щепки от многострадального косяка – знакомые голоса на площадке слышны через дверь – с Иваном Васильевичем они ездили в Мележу и Филипповское.  Вот тебе раз!
Кап.Вас. сказала, что за поездку отдала ему два рубля. Не успел я поразиться странности этой цифры, как она добавила: «С тремя нулями». Родной брат взял со старухи за поездку две тысячи. А ведь он ездил туда по своим делам – в питомник за саженцами по 500 руб. (в Москве они по 700), а ее прокатил попутно. 
 

30 июня 2012 поехали с Машей и Димой на эл-ке в Чехов на слёт Жинеград. Дима отправился из Чехова в Пролетарский на автобусе, а мы с Машей к вечеру были в Булгакове, на Наре, у старой плотины. Однажды я в одиночку начинал отсюда сплав по Оке. Мне на долгие годы запомнилось это чудесное, заповедное и очень живописное местечко. И вот мы здесь.
Собрали лодку. Искупались. Полюбовались остатками мельницы. Сходили к роднику за водой в дорогу – он чуть выше плотины, под ветлой, на середине склона.
Нара обмелела, берега заросли крапивой. Два часа шли до Спас Темни, чудесно встали под мощной благодатной горой с храмом, на милом пестроцветном лужку. (Растительность очень ярко отображает энергетику местности – одичание безлюдья или благодать). Следующее такое место – лишь у Нехорошева.
Разбили палатку на лужку. Тут же тихая дорога. Байдарка щукой нырнула в траву. Поднялись в гору к храму – а здесь такое хрупкое, уходящее очарование!  Старые деревья. Нжная береза. Тропка вдоль ограды. Кусты сирени. За алтарной апсидой несколько крестов.
Храмовая ограда ветхая, местам разрушилась, видно, еще с прежних времен, а держится на совесть. Снизу кирпичная кладка метра полтора высотой, на ней – кирпичные столбы и кованые решетки. Юго-восточный угол ограды разрушился, а крепкие кованые решетки, укрепленные на болтах, держатся над прорухой, зависнув высоко в воздухе, над головой, аккуратно сходясь в уголок. Внизу, в этом угловом зиянии – столбик надгробья XIX века, к нему аккуратно прислонена небольшая секция решетки могильной оградки. В ограде у церкви крупная земляника. Трогательно, животрепещуще.
1 июля 2012 утром звонарь долго, разно и с чувством перезванивал колоколами, звал на службу. После завтрака Маша пошла на гору рисовать, я паковал в резиновые мешки по нарастающей жаре.
Час шли на лодке до храма Михаила Архангела на горе левобережья (близ Нехорошева), вновь почтили это сильное место. Хорошо бы здесь заночевать, под тополем-великаном.  У ствола появилась простая лавочка из некрашеных досок, а под горой – пара домиков. Бывшее уединение ушло. А с ним (частично) и сила этого мощного места. Храм заперт. Купол обновили, приделы в руинах. Вокруг луговые цветы, пестротканый ковер благодати, видно вокруг далеко. А дальше по берегам опять дичь, крапива.
Еще через час двадцать дошли до Рай Семеновского, увидели кришнаитский шатер на берегу – вот и слёт. Байдарку укрыли от солнца в крапиве под ивой, сразу я наткнулся на Свету Привальскую. Палатку поставили на горе близ источника, под сенью липы и ореховых кустов. К вечеру и Дима возник – он выкосил ножом площадку и встал в густой крапиве на самом берегу, возле бани, разогнав ужиков (они в первый день еще показывались, потом исчезли). В условленное время к кришнаитскому шатру он не подошел, а мы его ждали. Что ж, вот и встали порознь.
Энергии здесь по-прежнему беспокойные, хотя народу мало. Попали на медитации некоего Ом Ананды, индуса из Варанаси, его привез из Москвы Володя Чванов. Индус прост, сказал, что его учитель запрещал ему читать книги и завещал передавать только то, чему он его учил. Впервые я услышал, как закрывающая мантра читалась как открывающая, только наоборот, пословно с конца к началу. Он показывал пранаямы через одну ноздрю, с поочередным зажиманием большим и 4-м пальем то одной ноздри. то другой. Вдох через одну, выдох через другую, потом вдох через ту же, выдох через другую. Семь раз дёрнуть за мочку уха. Семь раз покрутить ухо по часовой стрелке. Вдох через нос, задержка 1 мин., плавный выдох через нос. Два-три нормальных дыхания. Потом полный спокойный выдох через нос всего воздуха из легких, задержка 30 сек. и резкий вдох через нос. Затем немало мантр. Он пытался остановить ментальный поток. Но времени у него было маловато для глубокого воздействия – где-то час сорок (до ужина). Говорил он правильные вещи. Старался вместо рассуждений и теорий вовлечь народ в медитацию.
Потом Света Привальская (при «своих») очень его честила как неуча-простака за неправильные мантры и за грубость энергетики («он просто зомбирован своим учителем», «пришлось за ним чистить шатер», «он посадил наши энергии, снизил уровень» и т.п.). Она была категорически против его приглашения на дальнейшие мероприятия. Кроме двух медитаций Ом Ананды (после которых он уехал), я больше ни на что не ходил.  Вторая прошла послабее, снова времени было в обрез.
У Димы меня вдруг нашел Володя Чванов:  с тобой хочет встретиться группа буддхи-йоги из Серпухова, их ведет один из ближайших учеников Володи Антонова, Олег. Он занимался у Антонова в СПб в 1998–2005 г.  Спрашиваю Володю: с какой стати со мной-то вдруг? Он: они хотели встретиться с кем-нибудь из старых антоновцев.  Ну это другое дело. Прихожу. Небольшая группа, молодежь. Очень тихие, внимательные. Ушки на макушке. Говорил со мной Олег – плотный мужчина лет 40-50, говорил очень взвешенно, очень точно. На уровне буддхи. Нирманакая – уход в безличное. Самбхогакая – еще и возврат обратно, пронизанность всего личного, материального этим безличным.

Ряска на пруду, что вмёрзла в лёд,
Застыла – но по-прежнему течёт.
Лёд растает в день благодаренья
И создаст иллюзию теченья.

Я им рассказал, что склонился к буддийской пустотности. Медленный вдох с постепенной задержкой дыхания – и вот она. Как пользовался наитиями в Армении для открытия смысла символики. Олег мне: то, что мы называем откровением [или наитием], может длиться мгновение, но потом долго-долго, месяцы и годы, питает нас, служа истинной пищей. И это не  открытый смысл символа, а – след от соприкосновения с тем, в чем заключены все смыслы, последействие этого контакта, этой проскочившей искры. Очень сильная группа. Мне оставил свой мэйл Миша Кошубаров, паренек из их группы, москвич, ездит не реже раза в неделю в Серпухов заниматься (koshubarov@jmail.com; atomic@mail.com).  Отослал им треки диска «Там» и ссылки на фотосайт. Упомянул об общих истоках религиозной символики. Олег мне: мы делаем то же самое, только в области медитации. Мы проговорили минут сорок, потом они тихо и очень организованно встали и ушли – им надо было в тот же день вернуться в Серпухов. Мне показалось, что при всей своей уверенности Олег говорил чуть больше, чем слушал. Видимо, ему было важно всё же получить поддержку своей линии. Я спросил его, есть ли духовный патрон у их группы – такой, каким был Бабаджи для Антоновской школы. Он сказал, что и да и нет. Есть контакт с разными учителями, но при работе напрямую с безличным над тобой чистое небо, не нуждающееся в облаках эгрегора.
Володя Чванов по своей привычке сразу было затеял с Олегом интеллектуальный диспут, но я ощутил, что времени у нас немного, и, перебив, заговорил о своем. И далее Володя под наше монотонное гармоничное жужжание буквально впал в трансовую полудрему.
Маше было скучновато, она была со мной на Ом Ананде, вечерами ходила слушать кришнаитов. Я впервые ощутил, как легко на природе дичать, живя интересами тела. В Конакове у меня всегда была некая мощная духовная опора – перевод, или Библия, или Хоренаци, или что-то еще. А здесь вроде как бы духовный слёт – а ощущаешь себя… среди дикарей. Место здесь славное, кто-то приезжает в конце мая и живет до октября.
Пробыв три или четыре дня, мы прошли на байдарке километр до колокольни в Пролетарском, разобрали лодку на полянке у подножья горы и, не без труда закатив каталку с упаковкой на крутую гору по разбитому асфальту, уехали через Пролетарский в Чехов. А там жара, поездов нет. Эл-ки поотменяли. Мы уселись на широкий затененный подоконник напротив касс в прохладном здании вокзала с прекрасной акустикой, и я негромко, для случайного народа, ожидающего, как и мы, электрички, отыграл на Машиной гитаре без роздыха почти два часа ненавязчивой фоновой инструменталки. В качестве пьесок отлично прошли аккомпанементы многих моих вещей.

6-7 июля 2012
ХИЖИНА
Мы пришли и встали на постой
В хижине сознания пустой.

Чтобы пустотою не звенело,
Стол вочеловеченности в тело
Стал в серёдке пищевой опорой,
Игротекой и поддержкой спорой.

Чтобы стол внести – уж верь не верь
Топорами вырубили дверь
В той стене, что тоньше всей вселенной
И слывёт в пралайе неизменной.

Стулья ощущений по бокам –
Этого не снилось и богам.

Тумбочки высоких устремлений,
Думочки блаженной чистой лени
И трюмо духовного пути.
В хижине сидим мы взаперти.

Встали у окошек без затей
Сундучки-комодики идей,
Укушетки чувственных желаний
И диваны самооправданий,
Колыбельки продолженья рода.

За окном – хорошая погода.
Силушка была, да и сплыла –
Мы сложили печку для тепла.
Зачадил, остыл наш камелёк –
Мы оделись с головы до ног.

Здесь у нас занятие какое?
Каждый день готовим мы жаркое.
Вот и закоптился потолок.
Крылья мотылёк себе обжёг.

И тогда отсюда на лету
Мы с тобой ввинтились в пустоту.

Стол растаял, стулья, шкаф, кровать.
Век мы перестали вековать.
Я теперь – не я, и он – не он.
Истончилась хижина как сон.

Всё же что-то ласково и мило
Уцелело из всего что было.
Это «что-то» – хижина и стол,
Шифоньерка, потолок и пол.

Это «что-то» – движет без движенья,
Это «что-то» – майя измененья.
Это «что-то» – место вне пространства,
Это «что-то» – майя постоянства.

Вопрошаньем не обеспокоил
Я того, кто хижину построил,
Он ведь мигом пустит под откос
И любой ответ, и сам вопрос.

Растворившись в истине и майе,
Дремлет пребывающий в пралайе,
Там он как молчальник на столпе
И неведом самому себе.
*