Ложбинка лирический раасказ

Национальный  Эталон-проект
                Галины  Шелонниковой
        "Мать-и-Мачеха..."  в  трёх  томах:
том  первый  (март, 2012):
http://www.stihi.ru/2012/04/28/3076
том  второй  (декабрь, 2012):
http://www.stihi.ru/2012/12/30/3970

                Том  второй

                Плюс…  минус…  лапоть…
                (цикл  лирических  рассказов)
                строителям
                СССР
                посвящается
               
                Ложбинка
                               
    Шальной, разгульный  ветер, необычный  для  июньского  дня, дёргал  трос  автокрана, забавлялся  стропами  и  покачивал  плитой. Казалось, он  дразнил  крановщика. Вдруг  замер  на  мгновение…   и, будто  невзначай, обрушился  на  штабель  плит. Выдрал  из  него  кусок  бумаги, оставленный  рабочими  после  обеда, в  резком  порыве  растрепал  его  и  погнал  над  строящейся  автострадой  вместе  с  пылью  и  песком. Взвихривал, наметал  уже  мелкую  зыбь  на  уплотнённое   катком  шлаковое  основание  будущей  трассы  и  внезапно  стих: забился  в  поры  шлака. «Волчий  хвост», -- мельком  и  как-то  неопределённо  подумал  о  ветре  крановщик  и выглянул  из  кабины.
    -- Майнуй, Володя, -- махнул  ему  рукой  один  из  дорожных  рабочих. –  Не  торопись…   тихонечко, тихо-онечко  говорю-ю…
    Давыдкин  и  Быков – давнишняя  и  поэтому  сработавшаяся  пара.  Приняв  плиту, оба  вцепились  в  неё, с  усилием  направляя   на  место  укладки. Одновременно  ладонью  вниз  Давыдкин  показывал  крановщику, мол, ниже…  ниже  давай. Плита  глухо  ткнулась  в  песчаное  основание  и  просела  к  обочине.
    --- Чу-уть  приподними, -- Быков  словно  махом  подрезал  воздух  корявой  пятернёй. – Понял?  Вируй!
    Крановщик  рывком  натянул  стропы. Они  дрогнули, зазвенели. И  плита  медленно  поднялась . Тут  же  Быков  и  Давыдкин  стали  перекидывать  под  неё  песок  с  обочины. Плита  шмякнулась  на  выровненное  основание  и, плотно  примкнув  к  ранее  уложенным, слилась  с  полотном  покрытия. Быков  высвободил  стропы,  и  крановщик  отвёл  стрелу  к  размещённому  на  обочине  штабелю  плит. Затем  крановщик  неторопливо  выбрался  из  кабины  на  подножку, огляделся  по  сторонам, по-тя-нул-ся, хрустнул  суставами  и  подавил  зевок:
    -- Перекур, мужики! – Линялые  синие  глазки  его  метнулись  на  Быкова, перепрыгнули  на  плиты  и  беспокойно  задержались  на  Давыдкине. Очевидно, крановщик  прикидывал, не  рано  ли  перекур  затеял? Решил, что  нет, не  рано, спрыгнул  с  подножки, захлопнул  дверцу  и развалился  на  крыле. – Неплохо  обслуживаю, а?
    Давыдкин  не  удостоил  его  вниманием  и  продолжал  заниматься  заделкой  швов  плит. Лопатой  подсыпал  в  них  песок  и  втискивал  его, ровняя  с  поверхностью. Да  мешал  баловень-ветер. Он  выметал  песчинки, вьюжил  их  под  ногами, слепил  глаза. Пытаясь  не  обращать  внимания, Василий  присел  на  корточки, выхватывая  натренированным  глазомером  перепады  дороги, решая, где  подсыпать, где  подрезать  её. Пружинисто  поднялся  и  осуждающе  глянул  на  крановщика:
    -- Кури, Володя, меньше, а  то  мы  с  Алёхой  на  табачок  не  заработаем.
    -- Ему  что? Он  задницей  на  повремёнке  сидит, -- живо  откликнулся  на  приятеля  Быков. Пробуя  концы  лома  на  ощупь, он  недовольно  крякнул. – Ступились  малость, -- и, подобрав  кусок  шлака, стал  оттачивать  им  свой  инструмент.
    -- Деловы-ые… -- протянул  крановщик, ероша  белые, как  сметана, волосы, за  которые  был  прозван  на  строительном  участке  Альбиносом. – Кури-не  кури-и, -- передёрнулся  он, -- ты, Васёк,  всю  жизнь  в  начальниках  ходишь : руки --  за  спину, а  за  спиной – тележка! Вон-н…  ветрище-то  какой…
    -- Остынь, оставь  дурь  в  покое, -- твёрдо  сказал  Давыдкин, -- не  каркас  здания  монтируем, а  дорогу. Не  помехе  нам  ветер.
    Но  крановщик  безразлично  засвистел, пошёл  куда-то  вдоль  обочины, ногами  сбивая  сурепку, медовый  настой  которой  пропитывал  собою  воздух. Скользнув  взглядом  по  щуплой   фигурке  крановщика, Давыдкин  стал  подсчитывать, сколько  плит  ещё  можно  уложить  до  конца  смены, и  невольно  повернул  голову  в   другую  сторону.
     -- Дела, Алёха, -- залюбовался  он  железобетонной  автострадой, -- ещё  кусок  прилатали!
     --  В  распутицу  дорожников  вспомнят, раньше  не  к  чему. – Помедлив , Быков  сдёрнул  с  головы  кепку, обмахал  ею  себя, не  спеша  обтёр  тучную  шею. На  загорелом  лице  его  обозначился  лоб  светлой  заплаткой. Над  ней  загудел  шмель. – Ну-у…  дьявол  полосатый, -- Алексей  отмахнулся  кепкой  и  законючил,  -- курнуть  бы, Василий…  Э-эх…  --  досадно  поскрёб   растопорщенную   ветром  жидкую  макушку  и  по  самые  глаза  нахлобучил  «тюбитеечку», как  он  называл  свою  выцветшую  кепку.
     Но  Давыдкин  смотрел  куда-то  поверх  напарника  и, казалось, не  слышал  его  вовсе. Любопытство  мелькнуло  в  его  глазах.
    -- Погоди, Алёха, я…  быстро, -- кивнул  он  Быкову, ещё  не  веря  увиденному. «Здесь, в  шумном  месте – дикая  утка?» А  та, описав  круг, исчезла  в  камышах,  что  неподалёку  взлохмаченной  гривой  означал, видно, кукую-то  ложбинку… 
     Ускорив  шаг, Давыдкин  почти  побежал  к тому  месту, где  скрылась  утка. Да, это, действительно, была  ложбинка. Он  опешил: разом  его  слух  обволокло  лягушечьим  трезвоном. Давыдкин  осторожно, не  шурша, раздвинул  ветки  кустарника. «Куда  ж  ты  пропала?» -- Он  искал  глазами  утку, цепко  оглядывая  топь… Её  низину  забили  камыш  и  осока, к  подножью  прибились  сучья и  прель, торчащие  из  молодой  ряски… Места  возвышенные  лоснились  высокой  травой…  Здесь?!  Давыдкин  всмотрелся  в  оголённое  корневище  осоки, облеплённой  наносом  паводковых  вод. «Точно  здесь», -- подсказала  память. И жадно, и  безотчётно  внюхивался  он  в  запахи  заболоченности  и  вслушивался  в  голос  ложбины…  В  обалделом  лягушечьем  концерте  Василий  сразу  отличил  пение  камышовки. «Воид-воид», -- торопливо  и  сбивчиво  усердствовала  птаха. Тут  закрякала  утка. «Ах  ты, кряква  моя, кряква», -- радостно  подумал  Давыдкин. Щемящее  чувство  зарождалось  в нём  подспудно, томило  его, будоражило  и   держало  в  лёгком  напряжении  без  ясной  мысли. Вбирая  запахи  и  звуки  топи, Василий  испытывал  смятение, которое  тревожило  и  ворошило  память, придавленную  шероховатой  жизнью…  И  вспомнилось  Василию, как  мальчиком  держал  он  подранка  в  руках, трепещущего   и  горячего  (старший  брат  в детстве  иногда  брал  с  собой  на  охоту). И  потряс  тогда  его  подранок, потряс  болью  своей  и  беспомощностью. Единственный  раз  держал. Не  смог  потом  убивать  да  попросту  истреблять  всякую  «животину»  (Василий  обмолвился  материнским  словом  незаметно  для  себя)… Нахлынувшие  воспоминания  выровняли  в  нём  неясность  в  жгучую  жалость  ко  всему  живому  и  доброму, но  жалкому  и  беззащитному.  Он  оглядел  ложбинку.
    Рукавом, коротким  и  широким, ложбинка  протянулась  вдоль  строящёйся  дороги, сужаясь  в  манжет  к  автостраде. Коё-где  пучками  вихрастый  кустарник  ежевики  опоясал  её  («…  вот  почему  я  руки  исцарапал», -- мелькнуло  у  Василия). Отлогие  места  курчавились  порослью  и  были  в  рыжих  кляксах  мать-и-мачехи, цветы  которой, как  опята, поднимались  дружно  одним  семейством. А  прямо  перед  собой, в  воде, незамутнённой  и  прозрачной, он  разглядел  лягушку. «Занятная», -- взглядом  выхватил  Василий  её  оранжевую  спинку  в  коричневых  продольных  полосках. Неестественно, как  бы  перевернувшись  на  один  бок, лягушка, наверное, спала. И  даже набежавшая  зыбь, гармоникой  широко  растянувшая   минутную  гладь, не  добудилась  её. Тут  же  суетились  мальки…  А  при  тритонов  Василий  невольно  улыбнулся, вспомнив, как  в  детстве  запустил  в  за  пазуху  младшей  сестрёнке  «тритончика», за   что  получил  «взбучку  от  любимой  бабки»…  «Кувырком  как-то  всё, --  мысль  обожгла  Василия, -- и  ни  черта-та   я  не  видел…  а  здесь…  ложбинка  вся – с  пяточёк,  а  жизни…  жизни  сколько…»  И  теперь  он  органически  ощутил  в  себе  причину  беспокойства, тормошившую  его…  Ложбинка. Именно  она  перекинулась  душевным  мостиком  из  настоящего  в  детство…  Но  волнение  утки  привлекло  внимание  Василия  к  ней. «Ах  ты, кряква  моя, кряква, -- доселе  спутанные  мысли  воспоминания  сейчас  аккуратно  наматывались  в  клубок. И,  как  основа  этой  пряжи,  была  прочной  единственная  мысль, определившаяся  в  нём. – Сейчас  вас  нескоро  сыщешь…  Порастеряли   люди  доброту, -- и  будто  обжёгся , стал  убеждать  себя  в  другом, -- так  ведь  прибились  к  людям…  Стало  быть, веру  не  совсем  потеряли  в  нас…»
    -- Апхи-и-и!.. – ударился  кто-то  в  спину  ему.
    Василий  вздрогнул…  Узнав  голос   чихнувшего,  он  с  глухой  обидой  сказал:
    -- Бычок…  пёс  ты…   кудлатый… -- В  нём  всё  оборвалось. Исчезли  лёгкость  и  расслабленность, исчезли  звуки  и  краски  потайной  жизни  ложбинки. Василий  стал  стряхивать  с  намокших  брюк  «головки»  клевера.
    --  Силён, ох  силён  табачок, -- сыто  урчал  Быков, хлопая  себя  по  карману  и  не  обращая  внимания  на  раздражительность  приятеля, -- в  одну  ноздрю-то  и  заложил…  А-а…  апчхи-и… --отчхался  утробно, обтёрся  рукавом. – Вижу: тягулёву  от  меня, думаю, Васёк – не  дурак,  молодайку, поди, приглядел?..  Даже  позавидовал, а  потом…  как  на  духу …  испугался  за  тебя: вроде  с  бабой  своей  регулярно, а  тут  за  молодухой  в  лужу  полез…
     --   Да  иди  ты-ы, -- отмахнулся  Дывадкин.
    -- …  а  ты, пень  ненасытный, за  уткой…   Скажи  кому, не  поверят, -- балагурил  и  балагурил  Быков. --  Ну, выводок  шустёр?.. Был  на  глазах, чхнул  -- и  нету! Забавные, как…  как  поросятки  маленькие.
    -- Мерка  всему – свиньи  твои, -- глянул  осуждающе  Давыдкин  на  Быкова. Помолчал. Но  выражение  его  лица, состредоточенное  и  жёсткое, говорило  сейчас  о  каком-то  принятом, видно, решении. – Алёха, -- Давыдкин  кашлянул, снимая  першинку  с  горла, -- ты  мне  друг?
    --Ну-у…  да-а…
    -- Не  перебивай, -- Давыдкин  отогнул  края  своей  «соломки»  до  переносицы, словно  пытался  спрятать  свою  думу  от  Быкова,  но  тот  сверлил  буравчиками. «Уставился  копейками  своими  рыжими…  не  моргнёт», -- как-то  отстранённо  и  беззлобно   мысленно  произнёс   Василий, нет-нет, ссориться  с  Алёхой  он  не собирался. --  Ставлю  тебе  бутылку, только  богом  прошу… Не  тронь  утку…  Попробую  тебе  втолковать…
    -- Здорово…  уткой  и  закусим, -- Быков  сдвинул  Василию  шляпу  на  затылок, опять  впился  своими  жёлтенькими  буравчиками, настороженно  щупая  настроение  приятеля, но…  тот  щурился  себе  под  ноги. – Васёк, голубь… Да  я  любому  башку  оторву, пущай  только  тронет…  эту…  как  её…  лебёдушку  нашу…
     А  Василий  всё  щурился  и  щурился  себе  под  ноги. И  не  удержался, сорвал  сурепку, хотел  поглубже  вобрать  в  себя  её  аромат, но… Он  застыл  в  движении, застыл  от лёгкого  удивления, будто  впервые  увидел  слетевшую  с  цветка  пчелу, ослепившую  его  прозрачностью  своих  крыльев. Так  и  не  вобрав  аромат  цветка, он  взбежал  с  ним  по  откосу  обочины, размашисто  и  широко  пошёл  по  строящейся  дороги. И  он  не  слышал  тормознувшей  рядом  «татры». Говорящего  что-то  ему  мастера, выпрыгнувшей  из  машины, он  также  не  слышал. Мысленно  Давыдкин   перенёсся  к  ложбинке. Перебирал  и  удерживал  её  запах  и  звуки, которые  вывернули  ему  душу. И  улыбнулся  одними  морщинкам  в  лёгком, неуловимом  прищуре, улыбнулся  понравившейся  ему   собственной  мысли, что  эта  незатейливая, с  кулачёк  ложбинка, стала  кусочком  его  памяти  или  отрезком  его  настоящей  жизни?..  От  обретённой  вновь  радости, Василий, собственно,   и  не  углублялся  ни  в  кусочки, ни  в  отрезки. ..
    -- Парфёныч, -- дёрнула  его  за  рукав  женщина-мастер, -- вам  что?! Уши  заложило?
   -- В  ложбинку  поверил, -- круто  остановился  Василий  Давыдкин  и  с  хитринкой  в  голосе  добавил,--  кто-то  в  чёрта, кто-то  в  Бога, а  я – в  ложбинку, -- и  сунул  в  руки  Андреевне, как  он  ласково  называл  мастера, сурепку. Поначалу  он  хотел  пооткровенничать  с  этим  человеком, что   ни  говори, этот  мастер – «баба  стоящая», почём  зря  языком  не  почешет, убеждался  в  этом  и  не  раз. Да  обо  что-то  споткнулся  в  мыслях.  Или  мужская  откровенность  восстала  в  нём  перед  откровением  женщине. Но  так  или  иначе, вслух  он  сказал  другое: -- Работы  с  плитами  осталось  на  пару  дней.
    -- Откладывается  до  зимы, --торопливо  проговорила  мастер, одёрнула  задравшийся  подол  юбки, оглядела  неподготовленный  участок  дороги. – Завтра  «отец»  заберёт  вас  школу, там  аврал  начался – в  июле  сдача, -- она  уважительно  взглянула  на  Давыдкина  и, испытывая  возникшую  в  себе  неловкость, затеребила  в  руках  сурепку, -- объём  асфальта   самое  время  выхватывать, а  плиты  и  зимой  план  дадут.
    --- Знаю…  Растрещалась  сорокой… -- досада  мешала  Давыдкину, раздражала  его. «Что  я, пень  старый,  на  Лидку  окрысился», -- мысленно  упрекнул  он  себя...

(продолжение  следует)
                Галина  Шелонникова

Тула, 1986,2012

     Примеч. авт. -- первая  публикация  в  сокращении  состоялась  в  "Молодом  коммунаре"  (Тула, 1986); затем  в  расширенном  варианте  в  книге  "Центр  жизни -- Зерно  духа..."  (2003), которая  является  второй  в  моём  л.-х.  проекте  "Антология "Новые  Имена  России" -- информация: http://www.tihi.ru/2012/04/30/3633
     Во  втором  томе  "Мать-и-Мачехи..."  рассказ  "Ложбинка"  издан  в  полном  объёме.
     "Зарплата" -- лирический  рассказ: http://www.stihi.ru/2013/01/02/1694