1. Я видел монахов... Пролог к Весне души

Немало дорогих воспоминаний, любопытных наблюдений и «сердца горестных замет» собралось у меня на памяти за двадцать лет пребывания моего при монастыре. Пишу «при», потому что монастырь был мужским, и все, о ком будет здесь поведано, за исключением монашествующих и священства состояли в чине рядовых, хотя и постоянных и преданных его прихожан. Мне же (и, разумеется, не только мне) довелось проходить послушание у старца – Наместника монастыря, который в один поистине прекрасный день еще в самом начале  моего ученичества назвал меня своим духовным чадом.

Послушание мое носило характер сугубо частный и духовный: ведь старец-то возглавлял мужской монастырь, а потому зачислить меня в послушники официально мог только если бы я, как встарь, переоделась в мужское платье по примеру известного киевского подвижника Досифея (в миру - девица Досифея) и всю жизнь скрывала бы себя от любопытных глаз мира. Однако мое послушание имело и свои немалые преимущества: оно было сугубо добровольным, не по «штату», а потому в строгом испытании проявлялись и проверялись мои глубинные сердечные намерения, хотя в то же время внешние возможности мои были ограничены. Живя по телу в миру, сохраняя за собой служение и заботы о близких, быть сердцем безраздельно в монастыре, оказывать глубокое послушание своему старцу - это было совсем не просто, если порой даже и невозможно. Кстати говоря, в таком же точно положении была и моя духовная сестра по монастырю и по нашему общему старцу  –  раба Божия Анна, о жизни которой и пойдет в этой книге речь.

Прошли годы – трудные, неповторимые, много позже заявившие о себе как о самом радостотворном, счастливом времени жизни. А потом – неожиданно – нашего Наместника и старца – к тому времени уже рукоположенного во епископа, назначили на архиерейскую кафедру в другие края. И многие из нас, кто прикипел сердцем к нашему авве, стали вслед за ним покидать родные монастырские стены: на наших глазах там начали засеваться совсем иные порядки, которые с прежним строем и духом нашей монастырской жизни никак не могли сродниться. Кто-то из нас переместился поближе к своим домам, в приходские храмы; те, кто помоложе, посвободнее да покрепче, отправились вслед за старцем в другую губернию, чтобы там иметь счастие молиться за его службами, благословляться у него, слагать в сердце его духовные уроки.

Мы были разные: кто-то верил старцу безоговорочно, может быть, даже отчасти и фанатично, и при этом проходил свое послушание скорее по внешности, в душевных глубинах следуя старцу формально, не умея услышать духа старческой науки.  И вспоминалось тут слово святого Исаака Сирина: «В рабском делании нет мира». Здесь была своя тайна, свой глубокий и требующий осмысления вопрос…

Бывали среди нас и те, кто пытался все, что не говорил старец, осмысливать, да пробовать на зуб, принимать его слово, проводя свою осанну, как выражался Ф.М. Достоевский, через огненное горнило сомнений. У таковых послушание давалось не без серьезной борьбы со смутительными помыслами и даже не без ропота, потому что душевность ветхого человека неминуемо начинала воевать на дух, но зато таковые скорее приходили к тому, что именуется в аскетике «послушанием мудрования», послушанием в духе и по духу. Вторые в своих духовных глубинах оказывались старцу ближе. Они точнее и строже следовали его аскетическому учению, вбирали в себя самый его дух, погружались в живительные воды нравственного Предания Церкви. Не без внутреннего сопротивления, через борьбу со своим ветхим человеком, через крест самораспятия они принимали в себя слово старца уже намертво.

Если быть более тщательным, то следовало бы добавить: еще и потому постигать дух Предания было труднее, чем оказывать безусловное послушание и бегать к старцу с каждым мелким житейским вопросом, как то: «Передвигать ли шкаф в комнате или не передвигать?», что послушание мудрования всегда предполагало выбор, свободу и ответственность чуть ли не каждом шагу. А это было мучительно трудно. Сказать – не сказать, обличить или промолчать, слово в осуждение и слово во спасение, - мириады неповторяющихся мгновений выбора, который правильно сделать можно было только в благодатном состоянии, а благодать, как известно, даруется Богом за смирение («Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (1Пет.5:5)). Но и ошибки в этих поисках  доставляли  благие плоды: они научали, они умножали покаяние, а в нем намывались крупицы чистого золота  – смирения. Нерассуждающие послушники, послушники внешнего делания чаще поступали в таких ситуациях в духе ветхозаветного законничества, в манере «рабского делания», вроде той  истории, что случилась в Дивеевской общинке преподобного Серафима Саровского, когда начальствовала там строгая мать Ксения Кочеулова. Это была подвижница высокой жизни, непреклонная к себе и к сестрам, над которыми была она поставлена. «Бичом  духовным» называл ее преподобный Серафим. К тому же она страдала скупостью и запрещала своей трапезарке давать сестрам хлеб вне трапезы. А трапеза там славилась  недосягаемой скудостью. Трапезарка оказывала матери Ксении беспрекословное послушание. Когда же до ушей старца Серафима дошли жалобы голодающих сестер, он вызвал к себе трапезарку, ее встретил праведный гнев старца: «А ты бы потихоньку давала сестрам хлеба, да не запирала, тем бы и спаслась», - вот как он научил ее, поставив дело любви и снисхождения к немощам сестер даже выше послушания, назвав его условием спасения.

Просто было усвоить истину, что «послушание выше поста и молитвы», но постигнуть добродетель послушания, как прежде всего, послушание Христу, Слову Божию и духу Евангелия, постигнуть то, что это послушание только и спасает душу человека, выводит его на вольный воздух вечности, воздух Нового Завета было намного труднее и опаснее. Нас поджидали на этом пути и ошибки, и новые искушения, и крайности – это был путь по канату через пропасть, но единственно правильный путь к духовному преображению наших душ.

Мы были все очень разными. И все же, невзирая на несхожесть характеров, духовных задатков и темпераментов, образованности, возрастных различий мы чувствовали себя сродниками по нашему старцу и пастырю. И когда вдруг в одночасье вся эта удивительная для конца XX и начала XXI века яко древняя жизнь при ногу старца оказалась позади (к чему мы были совершенно не подготовлены), нам, тем, кто не смог в силу возраста или обстоятельств жизни последовать за нашим архиереем в другие края, ничего не оставалось делать, как утешаться и питать душу воспоминаниями, повторяя вслед за пушкинским Пименом замечательные слова из его монолога в келье Чудова монастыря:

На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною —
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?.. 

И удивительные тут стали происходить вещи…

***
Во-первых, воспоминаний оказалось намного больше, чем мы даже могли предположить, ведь старец не баловал нас частыми беседами, гораздо привычнее были брошенные нам на ходу несколько слов, которые мы ловили с жадностью. А, во-вторых, с годами, многое из того, что хранила память, стало на глазах наших чудесным образом преображаться. Словно весь наш духовный монастырский багаж - запомнившиеся картинки, жесты, мизансцены и стоп-кадры прежней жизни, слова и обрывки слов, вскользь брошенные духовником, погруженный в проявляющий раствор отстоявшегося времени и изменившихся обстоятельств, начал теперь оживать, обретать резкость изображений, вес и новую глубину смысловых связей. Многое, мимо чего пролетали мы тогда в нашей новоначальной самоуверенной легковесности теперь только и начало открываться нам в своем подлинном значении. Откуда не возьмись в нашей жизни, теперь уже в удалении от старца, в нужный момент вдруг всплывали на поверхность сознания его слова, его поступки, его реакции на наше и других людей поведение, подсказывали в трудную минуту верный выход. Слово духовника поистине начинало прорастать в нас, пускать крепкие корни, обретая свою настоящую духовную силу.  Вот и сейчас: стоило только начать погружаться в воспоминания, как сразу же всплыло на ум случайно оброненное им слово: «Знаешь ли, N., книги святоотеческие я ведь уже подзабыл, а что говорили мне мои старцы, помню все до последней буквы».
Именно эти слова Духовника, когда-то оброненные, казалось бы и не по теме, в один прекрасный момент заставили задуматься о глубинном смысле духовного наставничества, об учительстве в Церкви, о высоком духовном таинстве иноческого послушания, - каким сохранило его церковное Предание.

Господь предупреждал своих учеников, что «Без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15:5). И, тем не менее, именно в Церкви учительство – духовное назидание, помощь новоначальным, просвещение человека человеком обрело свой единственный и неповторимый смысл, глубоко отличающийся и по сути, и по целям, и по образу действования от укорененного в миру понятия учительства.

Святое Евангелие – это Книга и об учительстве, о Божественной педагогике и христианском воспитании человека. Мы видим Апостолов шествующими за Христом и рядом с Ним; слушающими Его, учащего их новой жизни (а христианство – это не новое учение, но именно новая жизнь!), наставляющего их евангельским истинам не только словом, имевшим ни с чем несравнимую силу, но и Своим молчанием, и каждым Своим шагом, каждым взглядом - всей Своей жизнью и Своей Крестной смертью.

«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом. И сие пишем вам, чтобы радость ваша была совершенна», - возвещает для нас апостол любви Иоанн Богослов (1 Ин. 1:1-3).
«Мы возвестили вам силу и пришествие Господа нашего Иисуса Христа, не хитросплетенным басням последуя, но быв очевидцами Его величия», - говорит первоверховный апостол Петр (2 Пет. 1:16).

Апостолы величают Христа Учителем, а себя самих евангелисты именуют учениками. И вот тут же мы встречаем очередную евангельскую антиномию, которая в отличие от земной философии в евангельской новой жизни не являются неустранимыми, но имеют свое разрешение в благодати. Так, обличая книжников и фарисеев, воссевших на Моисеевом седалище, Господь просит учеников не поступать по делам их: учить тому, что не проходил и не можешь делать сам, возлагать бремена неудобоносимые на людей и не двигать при том даже и перстом своим, вместо научения смиренномудрию, заражать учеников своей тайной порочностью, своим тщеславием, неуемной жаждой возвышения над другими. «А вы не называйтесь учителями, ; говорит ученикам Христос, ; ибо один у вас Учитель – Христос, все же вы – братья» (Мф.23:9).

Однако эта заповедь вовсе не запрещала учить и даже называться учителем, она запрещала злоупотреблять учительством по-фарисейски, но никак не отменяла учительство. Напротив: богосотворенный миропорядок – небесная иерархия, как именует его святой Дионисий Ареопагит, свидетельствует о том, что жизнь мира, жизнь Церкви – есть ни что иное, как Божественное просвещение, или, точнее, освящение. «Иерархия есть священный чин, знание и деятельность, по возможности, уподобляющаяся Божественной красоте, и при озарении, сообщаемом ей свыше... сообщает свет свой каждому по достоинству, и тех, которые делаются причастниками ея, совершенствует чрез Божественное тайнодействие». Это тайнодействие Дионисий называет светолитием, в котором участвуют все чины небесной иерархии (а вслед за ней и земной), различающиеся по степени своей просвещенности – близости ко Творцу и того служения, ради которого Господь сотворил их, как, например, пламенных Серафимов ; высшего ангельского чина, служение которого заключается в том, чтобы огненную любовь, которой Серафимы пламенеют к Богу, воспламенять в других небесных существах, а через тех по ступеням иерархии – в людях. По слову апостола Павла, Бог так устроил и мир Церкви: «Иных Бог поставил в Церкви во-первых Апостолами, во-вторых пророками, в-третьих учителями...» (1 Кор. 12:28).

Церковный обиход сохранил для нас из древности одно удивительно емкое церковнославянское слово, подтверждающее природу учительства и духовной преемственности от человека к человеку как богоданный закон бытия. Это слово упоминается в разрешительной молитве, которую читает священник над почившим мирянином:
«Господь наш Иисус Христос Божественною Своею благодатию, даром же и властию, данною святым Его учеником и апостолом, во еже вязати и решити грехи человеков, рек им: приимите Духа Святаго; ихже отпустите грехи, отпустятся им; ихже удержите, удержатся; и елика аще свяжете и разрешите на земли, будут связана и разрешена и на Небеси. От онех же и на ны другдругоприимательно пришедшею (благодатию), да сотворит чрез мене…»

Каждый, кто услышал внутреннее звание и устремился к Богу, непременно встретится если не с самим этим словом, так с понятием, с потребностью найти человека, ранее его уже вставшего на сей благословенный путь, обретшего во многих огненных искушениях опыт, то есть человека искушенного, а значит способного и «искушаемым помочь», чтобы они могли другдругоприимательно поучиться от него.

«Старцев нынче нет, «оскуде преподобный» (Пс. 11:2), - не раз слышали мы на своем веку эти слова, хотя об оскудении святости восплакал еще царепророк Давид. «Идите по книгам», - говорили нам наши духовники. Такое довелось слышать и мне из уст своего старца, пробыв при нем по милости Божией почти два десятка лет. А иначе, можно ли было поверить в то, что по книгам, теоретически можно научиться христианству?! А ведь сегодня, те, кто еще вчера были атеистами, а теперь пришли в Церковь, веруют в «книжный путь» почти несомненно. И вот уже на наших глазах все более и более увеличивается разрыв между познанием христианского вероучения, что вовсе не так уж и сложно для людей принавыкших к работе с книгой, и живым подвигом очищения сердца, который только и возможен при наличии живого примера, и этой самой другдругоприимательности, переимчивости от человека, которое церковный двухтысячелетний опыт облек в форму «таинства послушания»: от более опытного, от искушенного в борениях со страстями и грехом подвижника – к новоначальному брату. А из чтений книг один на один со своей совестью, вне иерархического, то есть основанного на послушании (в той или иной степени) и другдругоприимательнго научения у человека может возникнуть страшная болезнь – даже можно сказать, вырасти внутреннее чудовище, именуемое внешним христианством, которое почти всегда приводит такового современного «книжника» к фарисейству и к прелести – явлениям уже демонического толка.

Разумеется, всегда были и, наверное, есть и сейчас люди богонаученные, благодатно одаренные исключения, как преподобный Силуан Афонский. Но это избранники Божии, их путь не для всех, а кто дерзостно пытается самовольно идти по их стопам, достигает не освящения, а помрачения и падения в глубокую, почти неизлечимую духовную пагубу.

Когда-то в древности преподобный Макарий Великий промолвил: "Я не монах, но видел монахов". Такая вот возможность "видеть монахов", а в более широком смысле – настоящих христиан, жить с ними рядом, видеть, как они трудятся, как живут, как молятся, как ведут себя, – наверное, один из самых ценных даров, которые Господь посылает человеку на его пути. А главное, мы не должны забывать, что в отношениях между духовником и тем, кто у него окормляется, обязательно присутствует Господь, потому что эти двое собраны во имя Его (Мф. 18:20). Между ними устанавливаются не просто человеческие взаимоотношения, как, например, между учителем и учеником, а отношения особенные, благодатные, отчасти уже неземные…

***
Предоставленные после отъезда нашего Наместника и старца самим себе, оказавшись на перепутье новых дорог, мы утешались воспоминаниями о наших прежних батюшках, которых мы помнили еще совсем юными церковными чтецами, потом диаконами, а вскоре уже наперебой спешили к ним, теперь уже священникам, со своими поздравлениями. Мы изумлялись тому, как это вдруг обычный человек буквально на наших глазах и в мгновение ока преображался из диакона во отца, как живое действие благодати рукоположения – «немощная врачующая и оскудевающая восполняющая» – сотворяло в человеке нечто земными средствами неосуществляемое и словами неописуемое.

Мы спешили приложиться ко кресту в руках рукоположенного пастыря, и нам передавалось ощущение особенной благодатной силы, только что на него снизшедшей.
Мы видели монахов, которые на наших глазах с азов начинали проходить великую школу послушания, замечали, как труден и даже тяжек был этот путь, но и какими удивительными становились они уже вскоре – у них нарождались глаза настоящих послушников: как у смиренных и кротких детей, притом детей совершенно свободных и радостных.

Теперь, вдалеке от своего наставника все, что сберегли в себе наши сердца, ощущалось особенно дорогим, ; в том числе и воспоминания о наших былых недовольствах, а то и возмущениях, которые теперь покрывались флером любви и примирения. То, что когда-то вызывало противление, теперь неоспоримо заявляло о своей правоте.
Вспоминалось и смешное, и трогательное, и наивное, напоминавшее нам о наших тогдашних немощах, возможно до конца и теперь еще не изжитых, но зато ныне очевидных, взятых на заметку, а, значит подлежащих внутренней переплавке в печи сокрушения и покаяния.

…Нашего брата, прихожанок, белых платочков, в монастыре было излила много. Хотя число мужчин-мирян в нашем монастыре умножалось как грибы после теплого дождя. «Вот она, Россия-то идет!», - услышала я однажды восхищенный шепоток, стоящей рядом со мной на помазание незнакомой прихожанки. Перед нами торжественно и чинно шествовала нескончаемая вереница мужей  - от седовласых старцев до малолеток-мальчишек на помазание к Владыке.
И все же слабая половина ; платочки наши ; преобладала. И трогательным теперь вспоминается мне наше обычное монастырское поведение за службами… Эти зимние тюки свернутых шуб, которые мои сестры во Христе, знаемые и незнаемые раскладывали рядом собой за длинными зимними праздничными службами,  да все поближе к амвону, не скраюшка, не в боковых приделах храма. Всем хотелось не только слышать, но и видеть службу: примать архиерейские благословения украшенным трикирием  Владыки, ловить его случайно скользнувший по рядам взор, слышать тонкие интонации его голоса в молитве, от которых иной раз и прошибал озноб: казалось, что архиерей сейчас молится Тому, Кто стоит совсем рядом с ним, и его отлично слышит…

Как только в соборе за всенощным бдением в субботу или перед праздниками начиналось «построение» на помазывание, женская масса прихожан довольно бесцеремонно оттеснялась строгими юношами-иподиаконами, напоминающими евангельских ангелов, отделяющих пшеницу от плевел и бросающих по слову Владыки Небесеного плевелы в огонь вечный. Пестрая масса женщин мгновенно сбивалась в бесформенную кучу, и «чермное» море народа (не одну тысячу вмещал наш собор!) раздвигалось, словно по мановению жезла невидимого Моисея, и лучшая, и сильная часть человечества, подпавшая в лице Адама под прельщение жены и забывшая данную ему заповедь не вкушать горького плода, «пешешествовала» на помазание к Наместнику «не мокрыми стопами» – «яко по суху». Мужчины в нашем монастыре (да и не только в нашем) шли и ко Святому Причастию, и на помазание, и прикладываться ко кресту всегда первыми, а уж слабый пол – после всех, пропуская вперед и детей.

Шествовали мужи чинно, один за другим, друг друга не толкали, но если какая-то юркая старушенция вдруг пыталась на голубом глазу  проникнуть в их ряды, то бывала довольно грубо, а то и пинком поставлена на место: мол, мы в своем праве, а ты куда лезешь? Получив, таким образом, острастку, та или другая бойкая особа (разве привыкли женщины наших времен кого-то смирно вперед пропускать, а мужи великодушно жертвовать своим правом?), молча возвращались в нашу тесную и бесформенную массу, и пыталась укрыться от укоризн добрых сестер, которые такового лазутчика тоже нисколько не жаловали.

…Почему-то женское сообщество действительно походило на массу, а то и на тевтонский клин под названием «свинья»: тут уж о том, чтобы выстроиться вереницей и кого-то пропускать вперед, смотреть, не идет ли кто с палочкой, или кому-то трудно, или что-то еще  подобное тому, чтобы пропустить вперед, и притом ждать своей очереди тихо и терпеть, ; о том и речи быть не могло. Каждая была уверена: начнешь пропускать – в минуту окажешься последней, а Наместник, которому так хотелось напомнить о себе (ведь и правда, что трудно было к нему попасть), пока будешь мешкать, уйдет, и останешься с носом.

Вся эта монолитная, но живая, колышущаяся масса вслед за последним мальчиком мужской длинной цепи припадала к узкому проходу, который пытались держать два югных иподиакона. Не тут-то было! Женский род не шел, а наваливался клином и нужны были сверхчеловеческие усилия, чтобы из него сумел вырваться хотя бы один человек вперед: проход был только для одного! Когда же самые активные вырывались все-таки вперед, то они тут же, дико озираясь, начинали поправлять платки, шапки (платки предпочитались – после, ниже будет о том, почему), вытирались струи пота, текущего по лицам, и производились срочные внутренне-духовные метаморфозы…
Нельзя же было подойти к строго возвышавшемуся на кафедре наместнику, один взгляд которого решал твою жизнь и судьбу на ближайшие часы и дни, к помазанию освященным елеем с такими диким и бессмысленным выражением лица, с каким вырывались люди из тесноты толпы. Вот тут-то и происходило самое интересное: в эти одну-две минуты прикладывания к аналойной иконе праздника и чинного затем следования к отцу наместнику каждый вел себя по-своему. Одна улыбалась, и в этой улыбке читалась насмешка над самой собой, отирались платками лица, поправлялись кофты, застегивались пуговицы, если они только были целы… Но находились и такие мастера, которые успевали молниеносно «надеть» ангельское лицо: подходили они к помазанию уже побледневшими, опустив глаза,  с выражением священного бесстрастия, хотя несколько минут назад могли совершенно спокойно шипеть на своих товарок, а то и охолостить кого-то крепким словцом, да и локтем острым сработать, в особенности, если это были «ангелы» новоначальные.

Угадывал ли эти тайны «преображения» личностей Наместник? Возможно, и видел, но очень может быть, что такие недоверчивые помыслы по отношению к прихожанкам, которых он всех любил, хотя и прекрасно знал все хитрости и тонкости поведения, он в себе не допускал. Это была крепкая многолетняя монашеская выучка. Именно так наставляла Пресвятая Богородица одного одиноко жившего на Афоне монаха в древние времена. Однажды он встретил Ее под видом незнакомого путника и стал настороженно выпытывать у него не без страха: кто ты таков, да что тебе здесь надо… А Матерь Божия сразу поставила его на должное место: «Ты монах? Так как же ты смеешь оскорблять своего ближнего подозрениями и недоверием, заранее дурно думать о человеке, разве не должен ты встречать его с чистым и открытым сердцем?!».

Нам же ; всем тем, кто еще стоял в храме и ждал своей чреды идти на помазание и хорошо видел все эти метаморфозы, ; было далеко до того высокого идеала, и потому эти жанровые сценки вызывали у нас долгое время весьма непосредственные эмоции…

***
Мелкое, казалось бы, искушение, но, между прочим, именно из таких искушений и складывались наши повседневные новоначальные будни. Осудить нашего брата за эти старания «иметь пристойный вид» и неумение и тут смиряться перед обстоятельствами было не трудно, но ведь и то правда, что не подойдешь же к величаво стоящему на кафедре наместнику на помазание с вырванным из-под платка клоком волос и растрепанной кофтой. А время на обдумывание отмерялось на секунды… Умудренный и искушенный подвижник, наверное, сумел бы подойти в Владыке и растрепанным, и не стал бы вовсе тем смущаться, – а что, мол, смущаться, коли ты-то не согрешил ; не проталкивался вперед других, никого не теснил и не толкал, теснили, мяли и толкали тебя? Так смирись – и все дела!

Но наш брат даже такую малость не умел тогда чисто исполнить, во всяком случае, большинство из нас, кроме малышей, своим внешним видом совсем не озабоченных. Все мы тогда что-то строили из себя, как-то да «показывались» перед чтимым старцем-наместником, и даже те, кто осознавал некоторую двусмысленность и небезгрешность подобного поведения, не умели себя преодолеть и прожить эти крохотные  мгновения и простоте. Окаянный троерожник тщеславия измывался над нами, бедными:
 
«Наблюдай и увидишь, что непотребное тщеславие до самого гроба украшается одеждами, благовониями, многочисленною прислугою, ароматами и тому подобным. Всем без различия сияет солнце: а тщеславие радуется о всех добродетелях. Например: тщеславлюсь, когда пощусь; но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым. Побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды; но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь. Стану говорить, побеждаюсь тщеславием; замолчу, и опять им же победился. Как ни брось сей троерожник, все один рог станет вверх» .

Однако я задержалась на этом  не слишком существенном, казалось бы, эпизоде не случайно – из подобных малых осколков складывалась пестрая мозаика нашего монастырского бытия. Не малыми и пустяковыми были эти осколочки – за ними скрывалось нечто очень серьезное и большое, о чем и слышали мы из Уст Божиих: «Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом» (Лк. 16:10). Научить видеть в себе малое, слышать в себе тончайшие движения недолжных помыслов, различать их мутные наслоения в наших, казалось бы, чистых намерениях – в этом заключалась, возможно стержневая задача нашего воспитания, каким видел его Духовник. Сам он владел этим искусством в совершенстве, а потому и нас видел не через туманное стекло, а как если бы смотрел в сильнейший микроскоп. Учил тому видению и некоторых из нас. Но не все были готовы вступить на такой трудный путь узнавания самого себя. Другие и нужным это делание не считали: они очень были далеки от аскетического наследия святых отцов Православия и еще никогда толком в себя не заглядывали.

Итак, как я уже говорила, в один пасмурный весенний день, наше тогдашнее золотое монастырское житие было прервано. Уехал духовник. Мы в большинстве своем остались на местах, каждый со своим багажом, который далеко не всегда рачительно мы копили и берегли. В эти-то дни и произошло событие, которому должна быть обязана своим рождением эта книга…

Спустя месяц после проводов Владыки ко мне неожиданно явилась одна моя монастырская знакомая и без объяснений бросила на стол довольно увесистую полиэтиленовую сумку со сваленными в беспорядке еженедельниками, записными книжками и толстыми тетрадями, испещренными незнакомым мне почерком. Оказалось, что она принесла мне церковные дневники одной рабы Божией Анны – знаемой мною по монастырю, но не коротко; бывшей, как и я, духовным чадом Владыки, но, тем не менее, со мной отнюдь никогда не пытавшейся сблизиться. Изумлению моему не было предела, когда я узнала, что Анна, покидая монастырь (а она уезжала, и никто толком не знал куда), оставила эту сумку тетрадей именно мне, и даже написала для меня своего рода письмо-завещание. В нем она, прежде всего, просила молитв, поминаний, а так же предлагала распорядиться ее записками по собственному моему усмотрению. Вот что было в ее письме:

«…Ведь 20 лет – немалый срок! - отдали мы нашему монастырю. Всякое бывало, через многое прошли. А какими пришли мы, помните? И какими уходим? – Бог весть. Но время нашего прихода и нашего возвращения в Церковь (я всегда считала и считаю, что мы именно возвращались, отдавая долги наших неверующих родителей, а у кого и дедов) было особенным: пожалуй, не знала такого наша история за всю тысячу лет со времен Крещения Руси, не знала она и ничего подобного страшному отступлению от Бога и Веры, какое произошло в последние 150 лет.
Мои предки все были православные, а меня даже не окрестили в детстве. Я сама крестилась в 40  с лишним лет. Да и то еще, не известно, воцерковилась бы я по-настоящему, если бы не непомерная скорбь утраты ребенка. Девятый вал страданий надежно прибил меня к вратам Церкви. И сколько таких людей я видела рядом с собой…  Поэтому мне кажется, что наш церковный опыт, даже наши ошибки, духовные болезни, все наши переживания – а ведь они были, и глубокие, – все это не безынтересно и не бесполезно было бы сохранить для других. Несмотря на многокилометровые очереди на поклонение святыням, нынче все ждут от них скорой «даровой» помощи, а трудиться над собой, пытаясь измениться, очиститься – к этому мало кто готов. Все слишком уверены в себе и горды. Нет, я не осуждаю других – сама такая пришла в Церковь.

Нам  очень повезло: несмотря на семидесятипятилетние гонения на Церковь в 90-е годы XX века еще живы были подлинные старцы, хранившие древнюю священную науку христианского воспитания, которая передавалась от старца к старцу столетиями. Теперь таких опытных отцов-духовников, которые нас, безрассудных, встречали и брали в свои отеческие объятия наши души «на покаяние»,  почти не осталось – многие отцы уже отошли ко Господу. А молодое священническое поколение, оно не только еще совсем не опытное, но часто какое-то уж очень саркастичное, современное, и,  я бы сказала, холодное – да простит меня, Господь.

Мы же в те годы, еще только вступая в Церковь, уже знали, что пришли в монастырь не только блаженствовать на церковных службах и умиляться пению нашего бесподобного хора, но готовы были к тому, что нас ждет трудный путь и что нам надо начинать трудиться над своим внутренним человеком от нуля. Знали, что учиться всему придется заново, что вся жизнь перед нашими глазами поменяет свои тона и краски и откроет новые смыслы. Чуть ли не с первых шагов нам напоминалось святоотеческое слово: «Даждь кровь и приими Дух».

А теперь все чаще я слышу иное, что в Церкви все просто, радостно, что ничего «такого» от нас и не требуется, лишь бы зазвать побольше народу в храмы. Мы понимали, даже как-то интуитивно, что путь  к радости – далек и кремнист и на нем нас ждут тернии, а уж коли пошлет нам Господь утешения, - то это исключительно по Его великой милости в поддержку и в укрепление нас, немощных.

Сколько я перечитала мемуарной литературы… Но даже в житиях подвижников прошлых веков, которых Бог сызмала готовил к монашеству, мне не встречалось такое горячее и устремление к Церкви, к Богу, какое владело нами. Нас что-то гнало и подхлестывало, срывало ранним утром с постелей и мы, словно не своими ногами, бежали к ранним службам в храмы, становились ревностными максималистами, которых зачастую отцы спешили несколько окоротить. Какое было горение сердца, и какое сознание невозможности обернуться назад… Да вы все ведь и сами помните… Всем нам наша прежняя жизнь в миру тогда уже казалось ужасом, небытием, но и сам приход наш в церковь, возвращение уже само по себе воспринималось нами как уже совершившаяся победа. Как же мы были все-таки наивны!

Оставляю Вам, сестра, свои записки, – это не последовательные дневники, тут все перемешано: и подготовки к исповедям, и попытки распутать узлы межчеловеческих отношений в духе Христовой Правды, а не мирского плотского мудрования, тут рядом и мои выписки из святоотеческих книг, которыми я спасалась в самые трудные времена. Но сквозь весь этот хаос дорога, которой вел меня, грешную и немощную, Бог, все-таки просматривается, а потому я надеюсь, что и другим эти записки смогут пригодиться.

Святые отцы нередко говорили о том, что даже и малый духовный опыт наш тоже может быть полезен. Ты хоть сможешь сказать кому-то: осторожней, друг, не ступай вот здесь, тут опасно, под соломой – глубокая яма. Мол, я в этой яме был и еле вылез… Примерно так.
Прошу Вас – не стесняйтесь что-то дописать или оставить за скобками, – мы ведь из одного духовно гнезда вылетели, и потому я верю, что вы поймете мои записи так, как складывались они в моем сердце.
Спаси Вас Господь!»

Что еще я знала об Анне? Что она пришла в монастырь перед самым выходом на пенсию, что у нее была семья, что она обращалась к нашему старцу со своими вопросами и постоянно исповедовалась у молодого батюшки, отца Варсонофия. Что в прошлой жизни (мы обычно именно так и называли все то, что осталось за стенами монастыря) наши профессии были сходны, ; Анна много лет работала в издательстве, редактировала серьезные книги, писала и сама. Это была хорошо начитанная, образованная женщина, довольно замкнутая, интеллектуально самостоятельная, прекрасно знавшая святоотеческое наследие.

Ни я, ни она не искали прежде дружеского общения. Хватало семей, регулярного посещения церковных служб, каких-то прочих трудов и забот, но главное, навалившихся на нас, как только мы погрузились всецело в жизнь церковную, искушений и постоянной, неотрывной, невидимой миру работы над собой

Однажды, уже после двадцати монастырских лет Анна исчезла. Муж ее к тому времени скончался, а дети выросли. Говорили, что она подалась в какой-то монастырь, но в какой – неизвестно.  А еще через некоторое время кто-то сообщил, что и Анна отошла ко Господу, но все это были слухи и никто не мог с уверенностью сказать: успела ли Анна принять монашеский постриг, к которому всю жизнь так горячо стремилась, или так и отошла «неприукаженной»  послушницей…

Несколько лет пролежали у меня эти записные книжки без движения, хотя все мне в них представлялось интересным, глубоким и даже учительным! Перечитывая ее дневники, я будто снова переживала наше духовное пробуждение, нашу незабвенную душевную весну с ее немалыми горестями и испытаниями, с ее ни с чем не сравнимыми радостями и утешениями, о которых мы в миру никогда раньше не знавали, да и знать не могли.
 
Это были дни нашего второго и подлинного рождения, которое, как и всякое рождение, совершалось не без мук. Так что, надеюсь, благочестивый читатель не слишком будет удивлен высоким градусом душевного напряжении, в котором почти постоянно пребывала Анна, хотя часто оно ни с какими внешними потрясениями не было связано. Все невероятные события совершались внутри наших сердец, по мере того, как мало-помалу нам открывалось их подлинное состояние.

И вот, однажды, помолившись и помянув рабу Божию Анну как самую родную и очень близкую мне духовную сестру, я дерзнула начать заниматься ее дневниками… Оказалось, что рассказ в хронологическом порядке выстроить не получится: во многих тетрадях Анна даже не проставляла даты. И все же внутренняя логика и смысл событий на этих пестрых и, на первый взгляд, разрозненных страницах высвечивалась достаточно ярко и мощно. Насколько удалось мне ее раскрыть ; судить тебе, дорогой читатель…

Продолжение следует…