Василий Кольцов

                (3 октября 1809 – 29 октября 1842)
 
ШТРИХИ БИОГРАФИИ

   Родился Алексей Васильевич Кольцов 3 октября 1809 года в Воронеже. Отец его был прасолом. Прасол — это скупщик мяса и рыбы для розничной, мелочной распродажи, иными словами — перекупщик, посредник между базарным продавцом с возу и оптовым покупателем. Короче говоря, отец Кольцова был купцом и купцом повелел быть сыну. Кольцов-отец отдал Кольцова-сына в Воронежское уездное училище, с тем, чтобы через год забрать его оттуда. На этом завершилось образование мальчика. В дальнейшем все пришлось наверстывать самообразованием.
    С детства Алексей вынужден был заниматься любезными отцу прасольскими, купеческими делами. Перед его взглядом проходили гурты скота, он присутствовал на бойне, видел кровь, ездил по базарам, "обманывал людей и иногда подличал", как скажет он сам много поздней. Он отлично знал Россию воронежского пояса, нравы всех слоев населения, психологию пахаря-труженика, купца, мещанина. Мечтатель, поэтическая натура, чуткая и впечатлительная душа, Кольцов был погружен в дела низменного торга, в суды-пересуды купцов, в скотные дворы, в лукавство и азарт купли-продажи... Другой воронежский поэт, Никитин, торговал в свечной лавке и ходил с лотком по базару... Но и того и другого возвысила русская муза! В шестнадцатилетнем возрасте Кольцов близко сходится с воронежским стихотворцем Серебрянским, и с книготорговцем Кашкиным. Велика была в поэте-самородке тяга к культуре. Становление его личности было сложным, многотрудным. Впечатления бытия требовали широкого размаха крыльев стиха. А этот размах давался несомненному таланту по мере того, как он овладевал культурой. Чтение было его отрадой.
    Отец Кольцова, по слову поэта,— "человек простой, купец, спекулянт, вышел из ничего, рожь молотил на обухе", был натурой жесткой, крутой, любившей, чтобы его боялись. Трепет перед ним был мерой почтительности к нему. Этого он требовал и от сына. Причиной одной из горчайших драм поэта был он же, его отец Василий Кольцов.
    Судьбе угодно было, чтобы Кольцов испытал сильное сердечное потрясение — неизбежный мотив поэтических вдохновений. В доме Кольцова  живала крепостная прислуга, купленная у помещиков. В числе этой прислуги оказалась девушка, по имени Дуняша, замечательная красавица. Кольцов страстно влюбился в нее, преклонялся перед ней, как перед идеалом женщины. Такая любовь,конечно, вела к браку. Но отец  Кольцова считал для себя унизительным родство со служанкой и, воспользовавшись отсутствием сына по делам, продал Дуняшу в отдаленную казацкую станицу. Там девушку насильно выдали  замуж, и вскоре она умерла. Пережитая драма глубокой болью отозвалась в душе Кольцова, и эта боль была долговременной, неутихающей, жгучей. Поэт тяжело заболел и едва не умер. После перенесенной горячки он не смог окончательно оправиться. Сильное, нежное, свободное чувство и тирания, жестокосердие, невежество, властно вошли в жизнь, а затем и в творчество, как глубоко личное и вместе с тем глубоко социальное противоречие. Мук этой несчастной любви хватило на всю его творческую жизнь.
    Оправившись от болезни, он бросился в степь разыскивать свою возлюбленную. Все поиски оказались тщетными. Тоска о потерянном счастье вылилась в стихотворении «Первая любовь», написанном в 1830 г., сразу же  после неудачных розысков Дуняши. Поэт говорит о незабвенном первом чувстве, которое нет сил заменить другим, и поэт останется верен ему до последних лет своей жизни.
    В это же время  стихи Кольцова впервые появляется в печати.  Это происходило в конце двадцатых годов. Белинский слышал рассказ самого Кольцова  о  прошедших событиях, и свидетельствует, как тяжело поэту было вспоминать о прошлом: «лицо его было бледно, слова с трудом и медленно выходили из его уст, и, говоря, он смотрел в сторону и вниз». Белинский больше ни разу не решался расспрашивать Кольцова о его первой любви.    История с Дуняшей показала, сколько страстного чувства таилось в груди некрасивого, сутулого прасола.
     С начала 30-х годов Кольцов сближается с целым рядом примечательнейших людей. Они помогли поэту осознать себя и поверить в свои силы. Вслед за Станкевичем поэт знакомится с Белинским. Эти два имени ярко светятся в биографии Кольцова. Станкевич, земляк поэта, издал на свои средства первую книгу стихов Кольцова (1835), состоящую из 18 стихотворений; великий критик написал две ста-тьи о поэте: "Стихотворения Кольцова" (1835), "О жизни и сочинениях Кольцова" (1846) — статьи, сыгравшие выдающуюся роль в творческой судьбе поэта. По свидетельству Панаева, Кольцов говорил ему о Белинском: "Я обязан всем ему: он меня поставил на настоящую дорогу".
    В Москве и Петербурге Кольцов общается с Чаадаевым и Владимиром Одоевским, Боткиным и Вяземским, Жуковским и Полевым и, конечно же, с Пушкиным. Он восторгается игрой Мочалова и Щепкина. Он мечтает успеть в жизни (об этом и пишет Белинскому) хорошенько изучить русскую и мировую историю, выучиться по-немецки, хочет прочитать Шекспира (он и станет его любимым автором), Гете, Байрона, Гегеля, углубиться в астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию и другие науки. Собирается написать либретто для оперы. Предполагает два года поездить по России, пожить год в Питере.
    Кольцов мечтал отделаться от замучивших его торговых забот и отдаться учению и творчеству. Приходят разные планы: открыть книжную лавку, заведовать конторою "Отечественных записок" (предложение Краевского); были и другие намерения. Но отец, семья держат Кольцова; судился из-за них, не выходил из долгов, маялся.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

     Последние пять-шесть лет жизни Кольцова представляют настоящую драматическую борьбу правды и поэзии, домашних мелочей и прасольства с высшими умственными и художественными запросами богато одаренной натуры.
    Многим мечтаниям Кольцова не суждено было осуществиться. Его здоровье было подорвано непосильной работой на семью, постоянной погруженностью в прасольские заботы, отрывавшие поэта от его мечты, призвания, главного дела жизни. Запутанные торги и долги отца - самодура он вынужден был распутывать. Семья же ему не помогала. Его травили или, как свидетельствует Белинский, его ежедневно, ежеминутно оскорбляли, мучили, дразнили, как дикого зверя в клетке. Ему иногда не на что было купить лекарства, чаю, сахару, свечей. Мать украдкой от всех, прежде всего от мужа, приносила ему обед и ужин. А он делал ради семьи даже то, что было противно его натуре, но не получал благодарности. "Сестре на свадьбу отец нашел десять тысяч рублей, а больному сыну нет двести — на лекаря", — писал поэт, как бы приоткрывая занавес одной из пьес Островского. Драма с Дуняшей, ее смерть, купеческое и мещанское окружение так и просятся в пьесу...
     Вернувшись в марте 1841 года в Воронеж, Кольцов  старается уладить свои торговые дела. Его новый дом был отстроен летом того же года, и поэт занял в нем мезонин (четыре комнаты), устроенный по его вкусу. Отец обходился с ним все холоднее и холоднее. Он, по рассказу Белинского, согласился давать Кольцову только тысячу рублей из тех семи тысяч, которые должен был приносить дом. В числе многих причин, вызывавших холодность отца, нужно указать еще и на то, что старик, давно желавший и пытавшийся (еще в 1837-38 годах) женить сына на представительнице купеческой "аристократии", не встречал на это согласия поэта. Впрочем, даже и теперь, во время болезни сына, отец не оставлял своей мысли и надеялся женить последнего, когда ему станет лучше. Но хотя он уже не встречал со стороны "Алеши" упорного отказа, сватовство в одном из домов окончилось неудачно; старик совсем рассердился, думая, что сам сын расстроил дело.
   Печальное время настало для поэта. Знакомые, встречавшиеся с ним изредка на улицах и в городском саду, находили его бледным, понурым, сумрачным и раздражительным. Делами он уже не мог хорошо заниматься, да и сам старик, отстроив большой доходный дом, решился, кажется, совсем бросить прасольское ремесло. Он уплатил долги по векселям сына и не прочь был отпустить его от себя, конечно, без денег. И в это время, когда мучительные припадки болезни проходили, Кольцову страстно и, во всяком случае, больше прежнего хотелось порвать с Воронежем и уехать в столицы... Но болезнь брала свое, облегчения были редки, и поэт не мог отправиться к друзьям, если бы даже и желал этого.
   Летом 1841 года больной по совету доктора жил на даче у своих родственников и купался в Дону. Это поправило его силы. Но наступила ранняя осень, болезнь опять усилилась, и начались прежние мучения. Из сырого мезонина Кольцов осенью перешел вниз, ему дали лучшую комнату, не проходную, и вообще жизнь его в материальном отношении была, судя по письмам поэта и рассказам современников, обставлена гораздо лучше, нежели описывает Белинский. Но нравственное состояние было порою очень тяжело. "Здоровье мое стало лучше,- пишет поэт в одном из последних писем к Белинскому,- начал прохаживаться и был два раза в театре. Лекарь уверяет, что я в пост не умру, а весной меня вылечит. Но сил, не только духовных - и физических, еще нет; памяти тоже. Волоса начали расти, с лица зелень сошла, глаза чисты... Что если и выздоровевши таким останусь... Тогда прощайте, друзья, Москва и Петербург! Нет, дай Господи умереть, а не дожить до этого полипного состояния!.. Или жить для жизни, или марш на покой!"
   Нужно сказать правду: Кольцов терпеливо выносил свои страдания и только в письмах к друзьям говорил о них да порою становился раздражительным.
   А как ему хотелось жить! Рядом, по случаю выхода замуж Анисьи, шумела молодежь: танцевали, играли и пели... И это кипучее веселье, шумевшее около умирающего поэта, должно было доставлять ему много минут жгучей скорби об уходящей жизни, о прошлых радостях... Поэт жалуется в письме к Белинскому на эту кутерьму, но она скоро прошла, и он успокоился. В существующих в литературе рассказах много говорится об ужасе той обстановки, которая окружала в последние дни Кольцова. Поэта, по этим рассказам, ежедневно оскорбляли, мучили и дразнили, как дикого зверя в клетке,- в то время как ему нужно было спокойствие. Доходило будто бы до того, что иногда мать только украдкою могла доставлять сыну обед и ужин и что дрова поэт, живя в холодном мезонине, добывал по ночам, как вор... Когда узнали об этом, то обещали выгнать его из дома. Рассказывают даже о таком ужасном случае: у сестры поэта, в соседней комнате, раз собралось много гостей; гости затеяли игру: поставили на середину комнаты стол, положили на него девушку, накрыли ее простынею и начали петь "вечную память" рабу Божию Алексею. Но эта картина последнего года жизни прасола-поэта настолько мрачна и в таком бесчеловечном виде рисует его родных, что ей трудно верить, тем более что сам Кольцов во многих письмах совершенно иначе рассказывает об обстановке в доме и об отношении окружающих. Так-же из многих источников достоверно известно, что родные поэта не могли быть так жестокосерды, а мать до конца крепко любила своего единственного сына "Алешеньку" и самоотверженно ухаживала за ним во время болезни. Кроме того, в эту тяжелую пору жизни Кольцов обрел друга, что немало скра-шивало его бедствия. Этим последним приятелем прасола был доктор Малышев, симпатичный человек, оригинал и умница. Со многими пациентами из купцов он не церемонился. "Давай деньги вперед! - говорил он,- а то надуешь...", что и случалось не раз. Но к Кольцову Малышев отнесся с горячей симпатией, лечил его почти даром, поддерживал в нем бодрость духа, часто посещал поэта, который был ему сердечно благодарен. Присутствие доктора оживляло Кольцова и заставляло его надеяться, что не все еще потеряно.
   - Доктор! - говорил больной.- Если болезнь неизлечима, если вы только протягиваете жизнь, то прошу не тянуть ее... Чем скорее, тем лучше,- и вам меньше хлопот. Но доктор утешал его, ручался за излечение.
   - Когда так, будем лечиться! - решал Кольцов.
   Глубокой, надрывной скорбью веет от последних писем поэта. Тяжело умирать, когда так хочется жить, когда в жизни осталось еще так много неизведанного, прекрасного, когда не осуществились за-ветные мечтания молодости... В конце 1841 года он пишет князю Вяземскому: "Болен я. Жизнь моя туманная, доля бесталанная..." Но возможность смерти он видел ясно и такими трогательными словами заключал письмо к своим двум друзьям (Белинскому и Краевскому) в Петербург: "Ну, теперь, милые мои, пришло сказать: прощайте... Надолго ли? - Не знаю. Но как-то это слово горько отозвалось в душе моей... Но еще прощайте, и в третий раз - прощайте! Если бы я был женщина, хорошая бы пора пла-кать... Минута грусти, побудь хоть ты со мною подольше!"
   За полтора или за два месяца до смерти поэта с ним свиделся товарищ Серебрянского по семинарии Аскоченский. Поэт, бывший в последнем градусе чахотки и говоривший низким, тихим и сиповатым голосом, не узнал прежнего знакомого.
   - Вы меня не узнали, Алексей Васильевич? - спросил Аскоченский.
   - Нет,- отвечал Кольцов.
   Гость назвал свою фамилию. Поэт обрадовался. Заговорили о старине. Аскоченский рассказывал про Киев.
   - Боже мой! Как вы счастливы,- сказал больной,- вы учились, а мне Бог не судил... Я так и умру - неученый.
   Аскоченский стал его разуверять, говорил, что он еще много проживет и порадует читателей своими стихами.
   - Зачем умирать? Выздоравливайте, да в Киев к нам!
   - Да, в Киев, в Киев! - проговорил поэт.
   "Но я думал,- говорит Аскоченский,- нет, не в земной ты Киев поедешь, а в небесный... Ты уж на дороге туда..."
   Один, без друзей, доживал Кольцов свои последние дни. Друзья боялись встреч с отцом и не навещали больного. Родные же собирались почти ежедневно. Приходила и Анисья, хотя ее посещения, кажется, не всегда были приятны поэту.
   Как бы ни был виновен человек, как бы ни были против него ожесточены люди, но тайна смертного часа все сглаживает... Страшному обаянию и трогательному величию смерти могут оказаться недоступными только очень жестокие люди. В самом деле, у кого бы не защемило сердце при виде этой кар-тины: недавно еще могучий прасол, у которого было "много дум в голове, много в сердце огня", лежал каким-то жалким остовом, прикованный к своей постели... От него остались одни мощи.
   - Посмотрите,- сказал он, показывая как-то сестрам ладонь,- только и осталось мяса, что здесь, а то - все кости!- и заплакал.
   15 октября (1842 года) пришел священник. Больной поднялся, встал с постели, упал ниц, но снова подняться не мог...
   - Зачем делать сверх сил! - с кротким укором сказал духовник.
   - Не говорите мне этого! - с рыданием ответил умирающий.- Я понимаю, кто посетил меня...
   Наступило 19 октября. В комнате поэта сидела сестра его, Андронова. Он лежал и пил чай из чашки, подаренной ему князем Одоевским, которою очень дорожил. Больного поила няня. Руки его страшно тряслись.
   - Послушай, няня,- сказал поэт,- какая ты странная: опять налила чай в чашку, она велика... Я слаб и могу ее разбить, перелей в стакан.
   Просьбу больного исполнили. Андронова вышла на минуту из комнаты, а через несколько мгновений оттуда донесся крик няни. На крик прибежали сестра и мать. Кольцов был бездыханен: он умер моментально, держа в своих руках руку няни.
   Поэт тихо и незаметно сошел в могилу. Друзья и почитатели, давно уже потерявшие его из виду, узнали о его смерти долго спустя, а столицы - еще позже. Белинский уже от посторонних лиц получил известие о смерти Кольцова. Кстати скажем, что поэт, вероятно вследствие болезни и тяжелого состояния духа, давно не писал критических статей (с февраля 1842 года).
Скончался А. В. Кольцов от чахотки 29 октября 1842 года в Воронеже.  Был похоронен на Митрофаньевском кладбище.
   Отец сделал на могиле сына безграмотную, но прочувствованную надпись...
   - Разумная голова был мой Алексей,- говорил он всем, спрашивавшим о покойном сыне,- да Бог не дал пожить на свете: книжки его сгубили и свели в могилу!
   27 октября 1868 года по почину купца Кривошеина, который стал и первым жертвователем на дело увековечения памяти Кольцова, был открыт в Воронеже памятник поэту-прасолу.   

     Со временем кладбище ликвидировали, на его месте построили цирк. Могилу Кольцова и ещё несколько могил, одна из которых – захоронение известного поэта И. С. Никитина, не тронули. Это место огорожено и называется «Литературный некрополь». Находится оно рядом с цирком. Но самый лучший памятник Кольцов воздвиг себе своими прекрасными и задушевными песнями.

ИНТЕРЕСНЫЕ  ФАКТЫ  ИЗ  ЖИЗНИ А. КОЛЬЦОВА

Катков в своих воспоминаниях о Кольцове сообщает, что поэт даже щеголял практичностью и с некоторым ухарством рассказывал о своих торговых проделках, о том, как он "надувал" неопытных покупателей и продавцов.
   - уж если торгуешь, все норовишь похитрее дело обделать: руки чешутся! - говорил прасол.
   - Ну, а если бы вы, Алексей Васильевич, с нами имели дело,- спросил Белинский,- и нас бы надули?
   - И вас,- отвечал Кольцов,- ей Богу, надул бы... Может быть, и вдвое потом бы назад отдал, а не утерпел бы: надул!

   * Кольцов впервые свиделся со своим божеством, Пушкиным, на квартире последнего, куда он пошел по приглашению хозяина. С особенным чувством вспоминал всегда поэт о теплом и ласковом приеме, оказанном ему солнцем русской поэзии, которое он со священным трепетом собирался встретить. Со слезами на глазах рассказывал он Белинскому об этой торжественной в своей жизни минуте - встрече с Пушкиным. Подробностей о помянутом свидании не нашлось в бумагах Кольцова (у него, по всем дан-ным, не имелось ни дневника, ни записок), но рассказ прасола в отрывочных чертах сохранился в памяти некоторых современников.
   Кольцов пришел на квартиру Пушкина почти за год до смерти последнего и объявил имя; Пушкин схватил его за руки и сказал:
   - Здравствуй, любезный друг! Я давно желал видеть тебя!
   Кольцов пробыл долго, приходил и еще несколько раз, но никому не передавал, о чем беседовал с Пушкиным.

   * Время с 1835 по 1838 год было временем самой большой известности Кольцова в Воронеже: все его знали и наперерыв приглашали к себе. А в 1837 году случилось событие, которое заставило и "кремня" - старика Кольцова - смотреть на "баловство" сына серьезно и даже основать на этом "баловстве" тонкие расчеты и ожидания, в значительной степени осуществившиеся. В июле 1837 года в Воронеже был проездом наследник, которого между другими сопровождал и Жуковский.
   Семейство Кольцовых мирно заседало за трапезой, когда вдруг неожиданно явился от губернатора жандарм за поэтом. Тот, испуганный, отправляется к начальнику губернии, и его там ласково встречает сам Василий Андреевич Жуковский. Знаменитый поэт и приближенное к наследнику лицо, Жуковский все свободное время в Воронеже проводил с Кольцовым: был у него в доме, познакомился с семьей и пил там чай... Весь город был свидетелем того, как прасол Кольцов гулял и ездил со знаменитым поэтом и вельможею. Это, конечно, еще больше подняло фонды Кольцова в городе. Мало того, Жуковский, посетив гимназию и собрав учителей, много и красноречиво говорил им о большом таланте Кольцова и приглашал их знакомиться с поэтом. Обо всем этом Кольцов с восторгом рассказывает в письмах к Краевскому. Впоследствии отец Кольцова и родные, сообщая о посещении их дома "вельможею", обставляли это свидание совершенно невероятными и легендарными подробностями...

Оригинально было отношение старика к дарованию сына: он стал смотреть на это дарование как на доходную статью и хвастался им, он хвалился связями сына с "генералами" и пускал таким образом при случае пыль в глаза гусиновским своим родственникам. Когда в 1839 году сын снова задумался об издании своих стихов, отец явился горячим поборником этого предприятия, но не потому, что оно являлось общественным делом, вкладом в сокровищницу искусства, а потому, что от этого "большой барыш" выйдет. Старик рассказывал в торговых рядах, что сын "написал такой важный песенник, что ему обещают царскую награду и вызывают в Питер... В Питер ехать - много надо денег, но это дело даст большой капитал..."

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Смерть застигла поэта в самом расцвете поэтической силы... Но и то, что он успел сделать, навсегда утвердило за ним одно из первых мест в истории русской поэзии. Он первый, как сын и питомец народного быта, показал настоящую народную жизнь, настоящего крестьянина с его лишениями и радостями, сумел открыть в этой жизни проблески поэзии, а в душе вечного труженика — показать близкого, родного нам человека. По художественности изображения и значительности содержания по-эзия Кольцова — прямая предшественница народнической деятельности писателей-реалистов, подго-товивших сознание русского общества к крестьянской реформе. По идеальным задачам эта поэзия — воплощение благороднейших свойств русского духа, — тех свойств, которыми отмечена жизнь самого Кольцова — носителя света среди полуварварского общества — и жизнь всех истинных тружеников русской мысли и просвещения.

О ПАМЯТНИКЕ И НАДГРОБИИ НА МОГИЛЕ А. КОЛЬЦОВА

Памятник и надгробие воронежского поэта Алексея КОЛЬЦОВА полны тайных знаков, возможно свидетельствующих о принадлежности поэта к ордену масонов

В России тайные масонские ложи появились в XVIII веке и широко распространились по всей европейской территории страны. На исторических памятниках Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Нижнего Новгорода, Полтавы, Рязани можно обнаружить символы, в которых зашифрованы некие скрытые послания для так называемых посвящённых. Могло ли случиться так, что Воронеж — хоть и провинциальный, мещанско-купеческий, но довольно крупный город — оказался в стороне от деятельности общества вольных каменщиков, как именуют себя масоны? И так ли уж хорошо нам известны жизнь и творчество воронежских классиков?

В 1868 году в центре Воронежа на средства меценатов устанавливается памятник Алексею Кольцову. Он изготовлен петербургским скульптором итальянского происхождения Августино Трискорни. Высокий мраморный постамент в форме сужающейся призмы венчается бюстом поэта. А прямо под бюстом размещена шестиконечная звезда с прожилками в лучах...

Итак, какие факты могут свидетельствовать о присутствии в памятнике Кольцову масонских символов?

ФАКТ ПЕРВЫЙ
Личность самого скульптора. Семейство итальянских мастеров-скульпторов Трискорни появилось в Санкт-Петербурге в конце XVIII столетия, спасаясь от преследований на родине. В те времена в Италии начались процессы над карбонариями, которых финансово и духовно поддерживали масонские ложи. Россия тогда охотно принимала многих политических беженцев.

ФАКТ ВТОРОЙ
Форма постамента памятника Кольцову — сужающаяся призма, иными словами, усечённая пирамида. Это главный символ масонства, который можно увидеть сегодня и на долларовой купюре. Это символ строительства человечеством Вавилонской башни, единого мира, общемировой власти.

ФАКТ ТРЕТИЙ
Шестиконечная звезда Давида, расположенная как бы над усечённой вершиной. Хотя в классическом масонском исполнении над незавершённой пирамидой размещается «всевидящее око» (см. доллар), расположение в этом же месте шестиконечной звезды не менее уместно. Символика звезды Давида сложна, стоит упомянуть основные её символические качества: чудо, тайна, авторитет.

ФАКТ ЧЕТВЕРТЫЙ
Кольцовские сфинксы. Именно так раньше называли барельеф на здании воронежской филармонии, завершавший в XIX веке парковый комплекс Кольцовского сквера. Лишь для непосвящённых увлечение древней египетской символикой в градостроительстве могло показаться только модным течением. Для российского масонства это были серьёзные знаки, восходящие к мистериям дохристианских цивилизаций.

Может ли наличие таких совпадений оказаться случайностью? Вряд ли. Тем более что надгробный памятник Кольцова, расположенный сегодня возле цирка, на территории некрополя, также несёт в себе скрытые послания...

ФАКТ ПЯТЫЙ
Вот описание надгробного памятника, опубликованное в «Воронежских губернских ведомостях» в 1867 году: «Надгробный памятник из чёрного мрамора в форме усечённой пирамиды на цоколе квадратного сечения и песчаниковом постаменте. На всех гранях имеются фронтоны с трёхчастным килевидным завершением». И снова пирамида!

ФАКТ ШЕСТОЙ
Дата смерти Алексея Кольцова. Известно, что Кольцов скончался 29 октября 1842 года в возрасте 33 лет. Однако на памятнике выбита другая дата — 19 октября 1842 года. В то время подобная ошибка на могиле являлась более чем кощунственной (да и сейчас никого бы не обрадовала). Как же такое могло произойти с надгробием известного человека? Возможно, дело в том, что скульптору, чьё имя для нас не сохранилось, важно было передать людям, знающим Кольцова и посвящённым в масонские тайны, некую информацию о причастности поэта к деятельности братства вольных каменщиков, зафиксировать внимание знающих на числе 10. Коротко можно сказать, что для масонов число десять знаменует полный жизненный путь, возврат к единице (началу), но на новом уровне, ведь от десяти все числа (от 0 до 9) повторяются заново.

Для чего оставлены эти знаки? Может быть, для того, чтобы поэзия Кольцова, дошедшая до наших дней, зазвучала как-то иначе, вне рамок сложившихся представлений?

ФАКТ СЕДЬМОЙ
В 1836 году Кольцов в Санкт-Петербурге близко знакомится с Пушкиным. А в дневниках нашего российского гения имеется запись 1821 года: «4 мая я был принят в масоны». Хотя увлечение Пушкина масонством нельзя назвать серьёзным, среди его окружения было немало вольных каменщиков. Встреча с Пушкиным сильно повлияла на мировоззрение и творчество Кольцова. Для этого достаточно сравнить ранние лирические стихи о просторах и воронежских крестьянах с произведениями, написанными Кольцовым после 1836 года, где можно встретить уже совершенно неожиданные, едва ли не богоборческие нотки. Так стихотворение «Человек» (1836) заканчивается следующим четверостишием:

Но изменятся
стремленья,
Озарится светом ум, -
И своей он красотою
Всё на свете помрачит...

Не следует забывать, что эти строки написаны в первой половине XIX века и с точки зрения церковной этики тех лет звучат практически революционно (человек с помощью ума, самостоятельно, а не с Божьей помощью, построит на земле нечто грандиозное — Вавилонскую башню — и «всё на свете помрачит»).

История российского масонства до сих пор вызывает множество споров. Погибла ли Россия от тайного заговора или стала на путь прогресса благодаря работе масонских лож? Мнения исследователей по этому поводу кардинально расходятся. В Интернете появляются публикации о действующей в наши дни воронежской ложе. И вполне возможно, что кто-то из известных воронежских политиков входит в их число. Интересно, кто бы это мог быть?

Из книги О.Ласунского "Литературная прогулка по Воронежу" 1985 г.

   Окраинное в ту пору кладбище было обширным, и посторонний человек мог легко заплутаться в этом,скорбном лабиринте. Поэтому появились даже специальные указатели с надписью: «Дорожка к памятникам Кольцова и Никитина». В послереволюционные годы город надвинулся своей каменной грудью на кладбище, окружил его со всех сторон и зашагал далее, на юго-запад. Погост оказался зажатым среди многоэтажных домов, очутился в центре нового Воронежа и был, естественно, снесен. Остался только маленький его уголок на углу улиц Моисеева и 20 лет Октября. В начале 70-х гг. его благоустроили, отделили высокой стеной от бетонной махины цирка, построенного тут по явному недомыслию архитекторов, поставили новые фонари-светильники, облицевали темно-розовыми плитами.
    Кольцову после смерти не повезло. Василий Петрович по своей скаредности поставил сыну убогонький трафаретный памятник: водруженная на четырехгранник чугунная круглая тумба венчалась урной, над которой возвышался чугунный же вызолоченный крест. Старинная гравюра сохранила нам облик этого первого памятника. На ней хорошо видно, что он ничем не отличался от своих соседей. Разве только на редкость нелепой и безграмотной надписью, над которой смеялась вся Россия. Дело не в том, разумеется, что в тексте допущены грубейшие ошибки: родители Кольцова были не шибко сильны в грамматике. Не приходится их винить и за казенное благочестие, хуже другое: надпись безбожно перемешала в кучу важное с ничтожным, существенное со случайным. Да и попахивала она нехорошим верноподданническим Душком, что так не вязалось с образом покойного! Комментируя эту купеческую эпитафию, корреспондент одного из столичных журналов середины прошлого века, обращаясь к читателям, справедливо восклицал: «...Знайте, что в устах ваших стихи поэта есть лучший для него памятник».
И когда общественность настояла-таки, чтоб уродливое надгробие было заменено, на гранях полированной пирамиды из черного гранита появились выбитые резчиком стихи:

В душе страсти огонь
Разгорался не раз,
Но в бесплодпой тоске
Он сгорел и погас.

Моя юность цвела
Под туманом густым,—
И что ждало меня,
Я не видел за ним.

Только тешилась мной
Злая ведьма-судьба;
Только силу мою
Сокрушила борьба...

Эти воистину огненные строки взяты из кольцовского стихотворения «Расчет с жизнью», посвященного Виссариону Белинскому. Так дружба поэта с великим критиком оказалась овеществленной в граните.

Рядом с сыном погребены родители Василий Петрович и Прасковья Ивановна, а по другую сторону — сестра поэта Анисья Васильевна Семенова. Угасли семейные распри, отошли в прошлое скандалы и дикие сцены. Всех равно приняла в тесные объятия сырая земля. Но потомки вершат свой праведный и нелицеприятный суд. Историческая память общества воздает каждому по заслугам. К изножью кольцовского надгробия ложатся невянущие цветы человеческой благодарности.

ИЗ СТИХОВ А. КОЛЬЦОВА

ПОСЛЕДНИЙ ПОЦЕЛУЙ

Обойми, поцелуй,
Приголубь, приласкай,
Еще раз - поскорей -
Поцелуй горячей.
Что печально глядишь?
Что на сердце таишь?
Не тоскуй, не горюй,
Из очей слез не лей;
Мне не надобно их,
Мне не нужно тоски...
Не на смерть я иду,
Не хоронишь меня.
На полгода всего
Мы расстаться должны;
Есть за Волгой село
На крутом берегу:
Там отец мой живет,
Там родимая мать
Сына в гости зовет;
Я поеду к отцу,
Поклонюся родной
И согласье возьму
Обвенчаться с тобой.
Мучит душу мою
Твой печальный убор,
Для чего ты в него
Нарядила себя?
Разрядись: уберись
В свой наряд голубой
И на плечи накинь
Шаль с каймой расписной;
Пусть пылает лицо,
Как поутру заря,
Пусть сияет любовь
На устах у тебя;
Как мне мило теперь
Любоваться тобой!
Как весна, хороша
Ты, невеста моя!
Обойми ж, поцелуй,
Приголубь, приласкай,
Еще раз - поскорей -
Поцелуй горячей!