И заурчит, оживая, движок...

Монументы


1.

Январский дождь полощет Симферополь –
промок вокзал, скукожился базар.
Лишь каменный Ульянов, задом в цоколь
упёршийся, блестит, как самовар,
гранитным лбищем, черепа коробкой, –
шайтан из торбы, дьявол из мешка,
с шифровкой штаба, с вавилонской кнопкой:
рахат-лукум, пиф-паф, секир-башка...

Проститься с ним бы, гогом и магогом,
и с нимбом отрывателя голов...
Но по сей день мятётся не под Богом
полмира – в том же плетиве узлов.
Из черепа червивого Шумера
вползает зуммер в горемычный ум
и правит ноту дудке пионера:
«Якши, шайтан-батыр, шурум-бурум!»




2.

Нет, памятником быть – не интересно.
Шальной сизарь на темени присел –
и то ль с утра постился, то ль говел,
а всё-таки, что выкинул, известно!

Оно, конечно, к счастью и к деньгам,
как обещает верная примета...
Но выстоять удушливое лето,
в чугунном пиджаке, на страх врагам!

Нет, это разом – солоно и пресно! –
Ни газводы, ни тени, ни пивка...
Пожалуй что, останемся пока
в чудесной ипостаси безызвестной –
твоя рука так памятно легка!





Режиссура



1.

Лёха Октябриныч Балаганов,
культовый российский режиссёр,
вырос средь реальных бандюганов,
в глубине Ебуржских руд и нор.
И в своей чернухе, в «Грузе 200»,
пополам ломает он хребет
Староплошадной, Лубянской спеси,
в коей есть Москва, а правды нет...
Лёха, сотоварищ мой, Остудин,
стылых душ ведущий инженер,
в атмосфере многотрудных буден
с «хером» рифмовал СССР.
А Роман Андреевич Чурило
был простым учителем в очках,

аж пока не вырос до водилы
с бубликом в натруженных руках.
Вот мой дом над патогенной зоной,
родина, еловая нога!
Я, в неё с младенчества влюблённый,
знать, в любви не смыслю ни фига...
Всё стою на росстанях ростовских,
харьковским украшенный харчком,
всё везут уставших – в цинках, в досках. –
В пиджаках ховают – быстрячком.
Рады-балаганы, Дум шалманы,
буквы-цифры задом наперёд.
И, по откровенью Иоанна,
по эскизу пальца истукана –
гарный Харьков, танковый завод...



2.

Полковнику не пишут даже мыши. –
Кому он нужен, старый хрен моржовый,
он, кто опять на кухне лепит вирши,
согрев нутрянку бражкою дешёвой!
Никто не пишет сивому старлею,
в холерный год дававшему присягу.
Власть, – выскоблена бритвой брадобрея, –
всех стриженых опять сведёт к оврагу

или в посадку. Скажет: «Так и было!»,
навек упрятав под замок архивы...
А всё ж и нас с тобою жизнь любила –
ночами своенравного разлива!
И потому, старлей мой, пеший маршал,
мы и без войск пробьёмся, без оружья.
Родной асбест и антрацит откашляв,
опять с утра схвачусь за дюжий гуж я.

На здешних перегноях не случайно
зернистая живучесть колосится.
Не зря на тёмных перегонах тайна
за каждым кадром Режиссёру мнится.
Но, смог вдыхая, выдыхая звуки,
уже не жди известий – мэйлов милых
о том, что будешь взят ты на поруки
среди немногих, любых ли, постылых...





*  *  *



Мой друг Степаныч, Виктор Черномырдин,
не лез за «шуткой юмора» в карман.
Наперстник «Правдин» и наследник «Искрин»,
он в ящике стола держал наган –
подарок Министерства шила-мыла
к одной из важных вседержавных дат.
Но красного словца его посылы
точней лупили в цель, и свод цитат

остался жить – отнюдь не пережитком,
но правдой-маткой явей-полуснов...
Крутясь крутым яйцом в бульоне жидком,
он к статусу хранителя основ
сумел добавить дар творца традиций,
всесилья секты газа и нефти,
и дар чутья объёмных инвестиций...
Хоть задний ум родимый впереди

сошедшего с пути локомотива
ещё, казалось, брезжил, но Труба
прошла сквозь всё живое, молчаливо,
сминая в прах и отчие гроба...
И Разинским, и разночинным стругом
пахан-партиец, муфтий нефти плыл.
Но я его своим считаю другом,
зане никто иной меня не крыл

столь пенистой пузырчатостью слова,
как та, что вдруг забулькотела в нём
средь киевского бала наградного:
«Пиши! А мы, ей Богу, всё прочтём!»
Да будет так. Покойся с миром, чёрный
и белый углеводородов маг!
Я помню обаятельный, проворный
фарфор улыбки и пожатье-взмах

твоей десницы, лапы экс-премьера,
подарок флибустьерской пятерни...
Моё – со мной: травы и лета вера –
прямые стебли сквозь кривые дни.
И ты, вальяжный жук, мне вновь напомнил
как быстро глохнет славы лабуда!
Степаныч, кто в охотку пожил-попил,
да почивает, воронёный сокол,
да будет там, – вне здешнего Суда…





Колыбельная



Сладкий Хулио в свежем бронзаже, в загаре Иглезиас
закрывает глаза, не кончая, поёт про амор.
В холодильнике – вакуум. Мышь психанула, повесилась.
На стекле ледовитом ветвится январский узор.
В ледниках – и гора Арарат. И ковчег не отыщется.
Азнавур подвывает – про свой, про парижский, лямур.
Жизнь стращает счетами, бедовая баба-обидчица.
По сусекам скребётся мороз – людоед, самодур.

По сараям – чувалы со скарбом, со скорбною рухлядью.
По обочинам – сёла. Промежду сугробов – кресты.
Олигарховы сны громоздятся награбленной утварью.
Спит неправедный суд.
Засыпай, мой хороший, и ты!
Сладкий Хулио входит в контакт с шоколадной Кончитою.
Педро Гомес протёр справедливой навахи клинок.
Синий спирт сериала над ночью плывёт ледовитою.
Будет день мудреней.
Засыпай поскорей, мой сынок!





*  *  *
 

Судный декабрь, Судоплатов погоды -
плети дождя истязают стекло.
В аккумуляторе клемма анода
мокнет и напрочь скисает - на зло
Захер-Мазоху, владельцу "девятки"
и бакалавру искусств и наук.
Не завестись! - Недостаточно хватки
пальцы расслабленных "клавою" рук.

Не завестись! Из ума у телеги
выжили брежневские провода.
Альфы искрят, не контачат омеги,
минус - не в жилу, и плюс - никуда.
В зимнем безвременье гаснет эпоха.
Муторно цедят библейскую грусть
очи львовянина Захер-Мазоха,
но фильтровать её я не берусь.

Крылья подельника хеттам, Советам,
ворона перья - мокры и черны.
В джипах спешат, по реальным заветам,
чисто конкретных кровей ездуны.
Тьма по-декабрьски сгущается быстро.
Слёзы ль дождя искупили должок
или не зря я сдавал на магистра? -
Прямо из шуйцы вдруг выстрелит искра,
и заурчит, оживая, движок!





Бестиарий


1.
Скажите, матушка Гиена,
соблюдена ли гигиена?
И применён ли "Блендамед"
терзанью падали вослед?


2.
Отчего у бегемота
на лице всегда забота?
Оттого. что в голове
много мыслей - целых две:
как на суше прокормиться,
как в реке не утопиться...


3.
Отчего у бегемота
после завтрака икота?
Замечтался - больше нормы
съел растительного корма!




Здоровый сон


Храпи, храпи, Иван Храпешко!
В ферзи другая рвётся пешка.
А ты блины с икрой проспишь.
Ты, под влияньем алкоголя,
ведущие продрыхнешь роли,
зато во сне наешься вволю:
пусть без икры - но с маслом! - шиш.




Шоубиз в Саранске


"СьюпЕр-пьюпЕр!" -
сказал Флобер,
душ человечьих инженер,
когда увидел Депардье
с мордовской лыбой на мордЕ.




Промоушен


1.
Хорош коньяк "Курвуазье"!
Недаром пьёт его месье.
И вам советую, друзья,
попробовать "Курвуазья"!


2.
Всю жизнь глотком-другим "Курвуазье"
смягчал свой ужин зодчий Корбюзье.
И потому без хворей и без бед
он дожил до весьма преклонных лет.




Дослідження


То де ж ховаються прибульці?
Та навіть в закусі, в цибульці!
Тим більш - у келиху вина
вони, маленькі та зелені, -
як дослідили наші вчені, -
кучкуються на рівні дна.





Шатилівка


Тут мешкають пани заможні,
ті, що працюють на таможні.
Ті хлопці, що і вдень, і вніч
кдадують в кишені магарич.