Последний снег

ПОСЛЕДНИЙ СНЕГ
 Герман Токарев
 (рассказ-дипломант Международного конкурса малой прозы)

 ***
 - Бобби?
 - Чего тебе, Джеймс?
 - Какой он – чистый снег?
 - Он – горький.

 Иногда всё зависит от того, кому мы задаем вопросы.

 ***
 Первый снег.
 Какие образы у вас вызывают эти два слова? Какие чувства? Какие желания?
 Детство. Зима. Утро. Окно. Красота. Волшебство. Радость. Праздник. Нетерпение. Два свитера. Пуховик. Шапка. Шарф. Варежки. Санки. Горки. Снежки. Крепость. Холодный вкус. Ангина. Малиновое варенье.
 Или…
 Зима. Утро. Окно. Красота. Желание поспать. Теплая батарея. Куртка. Ботинки. Лёд. Падение. Удар. Скучная лекция. Тёплое кафе. Поцелуй.
 А может…
 Зима. Утро. Окно.  Красота. Холодно. Кофе. Свежие новости. Пальто. Перчатки. Зимняя резина. Дорога. Гололедица. Пробки.
 Если бы вы спросили меня: «Джеймс, какие образы, чувства, желания в тебе вызывает первый снег?», я бы вам ответил. Но мой ответ не оправдал бы ваши ожидания.
 20 лет. Осень. Квартира. Вечер. Друзья. Выпивка. Полированный стол. Визитная карточка. Доллар. Экстаз. Депрессия.
 Ах, да…где-то среди этих образов нужно втиснуть слово «красота». Скорее всего, между экстазом и депрессией. Хотя, о какой красоте может идти речь, когда дело касается кокаина. Кокс. Кока. Кокос. Или просто – снег.
 С двадцатилетнего возраста в моей жизни вечная зима. Тогда, осенью 93-го выпал мой первый снег. И вот уже почти 10 лет я жду, когда же выпадет последний. Но эти горькие на вкус осадки никак не прекращаются. Каждый новый день – две новые дорожки на столе. Как полозья от саней, как колея, как дорога. Да только неизвестно: для чего эта дорога начинается и как заканчивается. Зато известно, куда она ведет. «В бездну» - так ответят те, кто никогда не принимал кокаин или любой другой наркотик. Это стандартный ответ полного профана и «шаблонных» служащих из «Армии спасения». Наркоманы отлично знают, что эта дорога ведет туда, где имеется дно. В могилу.

 ***
 - Джеймс! Ты уснул там, что ли? – это был голос Джерри. Я называю её Микки. Не знаю, почему. Как-то само родилось. Возможно потому, что симпатия к мышонку Микки у меня всегда проявлялась в большей степени.
 Микки – моя модель на сегодняшний вечер и возможная сексуальная партнёрша. Посмотрим. Я хочу сделать хороший фотосет. Для этого снял неплохой номер в отеле. По правде говоря, у меня уже есть несколько работ, сделанных в номерах. Но я ещё ни разу не снимал в подобной обстановке Микки. И я ещё ни разу не спал с Микки. Она – красивая. Пожалуй, моя самая красивая модель. Высокий рост, длинные ноги, идеальная фигура, грудь 4-го размера, струящиеся черные волосы чуть ниже плеч, пухлые губы и зелёные глаза. Всё настоящее. Кроме глаз. Она носит линзы. И Микки, по правде говоря, лучше всего берут. Её фотографии расходятся быстрее по рукам, чем снимки Голди, Саманты, Хэйзи, Тины и ещё несколько десятков девушек, которых я снимаю.
 Моя работа длится ровно 30 минут. Столько действует на меня эффект снега. Кому-то везёт меньше: 15-20 минут. Кому-то больше: 40 минут. Но моё время отмерено. Прилив экстаза, активности и бешеного заряда я чувствую ровно 30 минут. В этот период я успеваю сделать около 100 фотографий. 15 из них (те, которые самые лучшие) – заберут редакторы пошленьких журнальчиков. Около 10 пойдут на эротические сайты. Остальные за полсотни баксов купит мой сосед-извращенец. Он покупает все остатки моих работ. Говорит, что они его заводят, что я умею правильно подать женское тело. Чёрт. Всю жизнь мечтал получить такой лестный отзыв от старого извращенца.
 Часть полученной прибыли я отдам модели, часть покроет какие-то расходы, остальные деньги пойдут на еду и кокс. И так изо дня в день. Случается, что за сутки я успеваю сделать несколько фотосетов. Как сегодня, например. Это уже третий. А бывает, что депрессия, сменяющая эйфорию, опускает руки до конца дня. И я лежу, смотрю в потолок и думаю о том, как ничтожна моя жизнь. Потом я могу заплакать или затянуть в полголоса Битлов: «All the lonely people, where do they all come from? All the lonely people, where do they all belong?» («Одинокие люди – откуда они взялись? Одинокие люди – кому они принадлежат?»).

 ***
 - Джеймс?! Я готова – Микки стучит в дверь ванной комнаты.
 Я достаю из кармана один доллар, сворачиваю его в трубочку, и втягиваю через неё снег, рассыпанный в две дорожки у зеркала. Потом для вида спускаю воду из бочка, ополаскиваю руки под краном и выхожу из ванной комнаты.
 - Ок, детка! – кричу я – У нас есть ровно 30 минут.
 Кокаин действует мгновенно. Кровеносные сосуды сужаются, температура повышается, учащается дыхание. Эффект сравним с адреналином. Хочется орать во всё горло. Вскочить на окно и прокричать до самых Анд: «Катись всё к чёрту!». А потом спрыгнуть вниз и разбросать свои кишки по асфальту. И чтобы глаз отскочил в сторону и наблюдал за тем, как какая-нибудь шлюха в песцовой шубе поскользнется на моей кровище и упадёт, угодив носом в мой анус.
 Когда я принял кокс впервые, я почувствовал себя настолько крутым, что Супермену в его обтягивающих ласинах и не снилось. Первый звук, который я издал, напоминал вой волка, который не видел луну лет 10. Тогда мой друг, который и подсадил меня на снег, сказал мне: «Ты только не обосрись, когда захочешь прыгнуть выше себя. Приземляться всё равно в гомно придётся». Он умел тонко пошутить. Кстати, умер. От передозы.
 - Ты сидел в туалете минут 15. Что ты там делал? – спрашивает Микки.
 - Детка, ты не поверишь, но я думал о тебе – чёрт, сколько же во мне позитива.
 - Ты думал обо мне, сидя на унитазе? – Микки улыбается.
 - В такие моменты меня столько гениальных мыслей посещают – отвечаю я.
 - Как-то тихо у тебя за дверью было – Микки что-то подозревает.
 - Детка, я просто правильно питаюсь. Меньше слов. За дело. У нас осталось 28 минут.
 Микки не знает, что перед каждой новой съёмкой я принимаю снег. Никто об этом не знает. Кроме Хэйзи. Она сама на амфетаминах сидит. Поэтому, от неё у меня секретов нет. Остальные думают, что я просто хороший фотограф, у которого есть странная особенность – работать первые 30 минут. Потом, я будто бы устаю, впадаю в депрессию. Одним словом, как сказал бы мой друг, приземляюсь в собственное гомно после затяжного прыжка вверх.
 Для чего я принимаю кокаин? Я пытался ответить на этот вопрос. Я что-то ищу, как и любая творческая личность. Я ищу свой стиль, свой почерк, самого себя. Я хочу признания. Настоящего признания, а не похвалы от редакторов пошленьких журнальчиков и соседа-извращенца. Признания, которое в своё время получили Гьен Мили, Андре Картеш, Эдвард Уэстон, даже как тот же Стивен Мейзель с его вычурной любовью к деталям. Принимая кокс, я вижу то, что хочу снять. Я останавливаю время, ловлю момент. 30 минут я работаю, как заведённый. Как сумасшедший. Я стремлюсь передать красоту в своей манере. Именно красоту. Я работаю с красивыми моделями, у которых безупречное тело, которые отлично позируют и выкладываются на все 100. Но когда я смотрю на проявленный результат, я на него просто смотрю. И я ничего не вижу. Вернее, я вижу красивое тело. Оболочку. Но я не вижу во всём этом смысла. Как не вижу смысла в том, когда человек берет с полки первую попавшуюся книгу, чтобы хоть что-то почитать на досуге. Если уж сам автор не видит смысла в своей работе, то о каком признании может идти речь.
 Один раз я оказался на выставке и увидел фотографию Андре Картеша. На ней был город, снятый через простреленное стекло. Я стоял и смотрел на этот снимок, как будто он был единственный в галерее. Я не мог отвести взгляд. «Как? Как он это сделал?» - думал я – «Что находится за этой дырой от пули? Что в этой пустоте? Почему там пустота? Пустота ли там? Почему она черная? Кто стрелял в стекло? Почему из дыры пробивается не свет, ведь за стеклом день и город?». Куча вопросов. Но именно они заставили меня поклоняться этому снимку, как великому божеству.
 Почему же я принимаю кокаин? Потому что так мне лучше работается. Это первая причина. Вторая – зависимость. Это причина попроще. Но иногда я думаю над тем, что именно она – основная. Ведь творят же люди в трезвом уме. Значит, и я смогу. Но у меня ничего не получается, пока две тонкие дорожки снега не окажутся в моём носу. Я что-то вижу после дозы, ощущаю стимул, уверенность в своих возможностях, чувствую значимость своей работы и будто бы слышу восторженные отзывы от тех, кто пришел на мою, МОЮ выставку. Возможно, это глюки. Я принимаю кокаин не ради кайфа и не потому что жизнь – выгребная яма. Я боюсь потерять свою цель в жизни. Потерять её из виду. И я всячески борюсь с летящим снегом, сквозь который я могу видеть цель, но в котором умирает моё тело. Я разрываюсь. 
  Неделю назад мне было видение. Мои работы висели в огромном светлом зале. Люди оценивали и восхищались фотографиями. Обсуждали детали, разгадывали замысел. Искали смысл. А я лежал в белом костюме, в белом гробу, закинув ногу на ногу, и пил шампанское из изящного бокала. Я был так счастлив. Я ощущал свой триумф, свою победу, своё признание. А потом ко мне подошел мой друг, тот, что подсадил меня на кокс, и очень спокойно сказал: «Дружище Джеймс, я же предупреждал тебя. Вот теперь костюм в чистку сдавать придется». Я посмотрел на свои брюки. Чёрт, да я же в собственном дерьме лежу. И этим дерьмом постепенно наполняется гроб. А сверху на меня тихо падает снег. Нормальный снег. Тот, какой обычно падает с неба. К гробу подошла мама с половником. «Мамочка приготовила хороший пунш сегодня» - сказала она и зачерпнула дерьмо из моего гроба. Это оказывается вовсе не дерьмо, а пунш. Красивого, рубинового цвета.

 ***
 - Почему ты работаешь только 30 минут? Это твой стиль? – спрашивает Микки. Она лежит обнаженная и распростёртая на двуспальной кровати в номере, продолжая мне позировать.
 - Если бы – думаю про себя я, а сам отвечаю – Это не стиль, детка, это моё время.
 - Но почему именно 30 минут? – не унимается Микки.
 Мне так и хотелось ей ответить:
 - Потому что, для продления кайфа, мне нужно повторить дозу, а это может вызвать тремор, приступы эпилепсии и судороги. Сомневаюсь, что в таком состоянии я смогу что-то сфотографировать.
 Представляю, как бы удивилась Микки, если бы услышала такой ответ. Каково узнать, что человек, которому ты всецело доверяешь, является наркоманом.
 Я знаю, что такое передоза. И я не хочу ещё раз испытать это состояние. Не слишком приятные ощущения, когда задыхаешься и одновременно с этим видишь кого-то, кто хватает тебя за руки и выкручивает их, вырывает из суставов. Кажется, что вот-вот кости вылезут наружу. В реальности же, никто тебя и пальцем не трогает. Просто передозировка вызвала глюк и болезненные судороги. И это ещё, можно сказать, что кокс сжалился над тобой. Я как-то раз видел хлынувшую носом кровь. Это было у Дюка. Кровь текла так, как течёт вишнёвый сок из автомата с напитками. В тот вечер мы решили неплохо расслабиться. Но Дюк принял повторные две дорожки, даже не дождавшись, пока отпустит первая доза. Он сидел на стуле. Вместе со стулом и упал. Сразу же. Моментально. Опрокинулся назад. Дюк упал рядом с Джимом, который сидел на полу и ещё был под кайфом. Когда хлынула кровь, Джим засмеялся и протянул, пуская слюни: «Джееем!». Мы посмотрели на Дюка. Глаза его были закрыты, из носа пузырилась кровь. Те, кто ещё не успел нюхнуть, схватили Дюка и понесли к машине. Я сел за руль. В больнице нам сказали: «Повышенная гипертензия. Спасти не успели». Краткий диагноз. И точный. Как дорожка снега по трубочке в нос.
 Передоза – чудовищная и подлая сука, подложенная наркоману от жизни. На неё попадаются почти все новички, если рядом нет более опытного. Несправедливость кокса в том, что ощущение эйфории длится около 40 минут, а продукты распада этого наркотика сохраняются в крови несколько дней. Вот где прячется опасность передозы. К тому же ещё подстёгивает дикая депрессия, наступающая после кайфа. Убитое состояние длится почти 10 часов. Мучает бессонница, еда не лезет в глотку, лень даже встать и сходить в туалет. Один раз я обмочился, когда лежал на полу и скулил очередную песню Битлов. Потом пришел Джим и принёс крэк – дешёвый аналог кокаина. Чистый кокс смешивают с пищевой содой и водой, потом выпаривают, а полученный порошок курят. При этом раздаётся хруст. Отсюда и название – крэк. Голимое дерьмо, но неплохо спасает от депресняков. По цвету напоминает обоссанный снег. По сути, это и есть снег, только смешанный с щёлочью. Эффект крэка длится не более 10 минут. Мало, но при отходняковой депрессии и это покажется раем небесным. Но если вы думаете, что крэками можно спастись – ошибаетесь. Крэк, хоть и слабее кокса, но передозу можно и от него получить. Короче, лабиринт из которого нет выхода.

 ***
 - Я никогда тебя не спрашивала… - заводит разговор Микки. Она лежит в белых трусиках и маечке. 2 минуты назад я закончил работу. Но Микки не торопится одеваться. Из-под тонкой ткани её маечки выпирают возбужденные соски. Меня это заводит. Хотя, я чувствую, что начинается вторая фаза кокса – апатия.
 - Спроси сейчас – отвечаю я и ложусь рядом с Микки на кровать.
 - Ты же нигде не обучался на фотографа. Ты самоучка. Какое же у тебя реальное образование?
 «Реальное» - какое точное слово она применила. Я уже давно заблудился в своей реальности. Я уже не различаю её.
 - Я врач-генетик – отвечаю я и вижу удивленный взгляд Микки.
 Я ей солгал. Наполовину. Я просто недоучившийся врач-генетик. Меня турнули с третьего курса, как только моё увлечение коксом стало доминировать над учёбой. Я сам виноват. В тот самый период я решил закончить эти проклятые зимние месяцы в своем теле. Это было невыносимо, но вполне по силам. Что такое зависимость? Это привыкание центральной и периферической нервной системы работать в условиях «повышенного адреналина». Одним словом, мозг находится в постоянном состоянии возбуждения и тревоги. Как будто вы день за днём грабите банки и убегаете от полиции. Представьте состояние мозга. Да он просто в ауте от всего этого. И вдруг вы резко прекращаете всю эту сумасшедшую активность. Резко. Бежали-бежали и вдруг лицом в закрытую дверь. Бэмс! Уровень норадреналина и серотонина моментально падает. Снижение норадреналина вызывает судороги, понижает артериальное давление. Фактически, этот гормон отвечает за раздражение и ярость. При резком падении норадреналина наркоман может испытать страх, беззащитность, увидеть жуткие галлюцинации, забиться в угол, кричать, покрыться холодным потом. Серотонин – так называемый, «гормон радости» ставит более жестокую подножку, нежели просто упадок настроения. При снижении этого гормона повышается болевой порог и чувствительность. Даже слабый стук в дверь отзовется в голове отбойным молотком. Или как будто кто-то взял кувалду и со всей силы ударил вам по черепу. Вы даже услышите, как треснула кость. Неприятные ощущения, согласны?
 Спустя неделю, как меня выперли из Рочестера, я занялся собой. Мне предстояло выдержать 7 чудовищных дней. Одному справиться почти нереально. Нужен кто-то, кто выдержит целый сумасшедший дом в одной запертой комнате. Для меня этим человеком оказалась мама. Мы начали с того, что повесили плотные шторы на окно в моей комнате. Любой источник света в период «отступления» вызывает резь в глазах и раздражительность. Окно не стали забивать досками, так как наша квартира находилась на 6 этаже. Если бы мы жили пониже, то пришлось бы окно заколотить. От ломки на стены лезешь и ищёшь всевозможные варианты побега за спасительной дозой. Потом мы с мамой вынесли все вещи и мебель из комнаты, оставив только кровать, стол и стул. И началось моё затворничество. Комната была заперта на ключ. Если мне нужно было в туалет, пить, есть – я звал маму. Она приносила еду, воду, отводила меня справить нужду, а потом вновь запирала в комнате. Первые три дня я почти не спал и ничего не ел. Я кричал, бегал по комнате, швырял стул, пока не разнёс его о стену. Я сдирал обои, ломал ногти под корень и вырывал их с мясом, чтобы они не свисали с пальцев. Температура моего тела и артериальное давление скакали. То жар, то озноб. Я проклинал всё на свете и хотел только одного – хотя бы маленькую кокаиновую дорожку. В итоге я вывихнул себе предплечье, когда пытался высадить дверь. От боли я вырубился прямо на полу.
 Весь четвертый день я пролежал полностью опустошенным. Я видел Альпы. На их вершинах белый снег, как кокаин. Я хотел его слизать, втянуть в себя, купаться в нём, есть, запихивать в рот, в карманы, в носки, в штаны, под рубашку, чуть ли не в задницу… И я начал восхождение на Альпийские вершины. Я забрался очень высоко, пока не оступился. Но мою руку схватил Дюк. Улыбнулся и сказал: «Ничего тут интересного нет. Иди вниз. Только пешком».
 Был ли это сон или глюк – я не знаю. Но, как только пришёл в себя, заплакал. С ничего. С пустого места просто заплакал. Вечером первый раз за четыре дня поел. Осилил только куриный бульон и рис. Больше ничего не лезло.
 На 5-6 день полностью покидают силы, постепенно уходит бессонница и наркоман спит. Я проспал двое суток. Я ничего не помню. Не помню – снилось ли мне что-нибудь. Не помню – просыпался ли я, ходил ли в туалет, менял ли позу. Помню одно – когда я проснулся, с большим удовольствием помастурбировал. Это было утро 7 дня. Понедельник. О том, какой день недели, мне сказала мама. Она принесла стакан куриного бульона. Я выпил его почти залпом и попросил чего-нибудь мясного. Хороший стейк, например. В этот день я чувствовал себя прекрасно, хотя и осталось лёгкое чувство слабости. В этот день я спал с открытой дверью.
 Заключительная фаза может длиться от недели до нескольких месяцев. В этот период ничего не хочется делать. Возникает равнодушие ко всему. Ощущаешь себя амёбой. К кокаину тянет вспышками. Но, чёрт возьми, эти вспышки настолько сильные, как если показывать мясо голодной собаке. Я держал себя в руках. Курил одну сигарету за другой. Я знал, что именно сейчас, в этот заключительный период - главное, не сорваться. Не сорваться. Не сорваться. Но я сорвался. Вновь выпал снег. И всё вернулось на привычный круг.

 ***
 - Ты всегда снимаешь только красивых женщин? – спрашивает Микки.
 - Всегда – уверенно отвечаю я.
 - Почему? Разве в уродливом человеке нельзя найти что-то красивое? – удивляется Микки.
 - Урод – он и есть урод. Кому-то суждено быть красивым и вызывать восхищение, а кому-то вечно прятаться в тени.
 - А как же Диана Арбус? – спрашивает Микки.
 - А что Диана? – спрашиваю я в ответ – Разве стоит восхищаться её работами?
 - Диана снимала фриков. И эти фотографии прославили её.
 - Диана снимала фриков, потому что хотела выделиться из общей массы других фотографов. Меня не вдохновляют её работы. Ни одна.
 - Тем не менее, её фамилию ты знаешь – Микки пытается вывести меня из себя.
 - Конечно, знаю. Я не понимаю, почему она стала снимать уродов. Честно. Вообще, не понимаю. Что ею двигало. Диана родилась в зажиточной еврейской семье, удачно вышла замуж, родила хороших дочерей. Вся её жизнь была наполнена положительными эмоциями. Хотя, она постоянно была недовольна своими работами.
 «В этом мы с ней схожи» - думаю я.
 - Это был её стиль. В то время, как все снимали красоту и пытались показать красоту, она снимала уродов – доказывает мне Микки.
 - Так в том-то и дело. Неоднозначность мышления и видения – вот то, что нужно было миру. И Диана вовремя за это зацепилась. В некоторых её работах есть идея. Как, например, в сёстрах-близнецах. Ничего особенного, а атмосфера гнетущая получилась и какая-то покойницкая. Но ото всех её снимков веет холодом и отвращением. Не хочется наслаждаться снятым ею миром. Хочется сопереживать, изучать, вызывать внутри себя чувства страха.
 - Её фотографии притягивают.
 «В этом Микки права» - думаю я – «А как же красота? Красота нужна миру, а не уроды» - тут же отдёргиваю я себя. 
 - Мне пора – произносит Микки и встаёт с кровати.
 Она видит, что моя былая активность сменилась апатией. Микки не пытается меня приободрить и завести, а я не стремлюсь задержать её уход. Микки думает, что я просто выдохся, а я лежу и понимаю, что вновь пролетаю с сексом. А ведь Микки была так близка. Да всё равно в таком состоянии я ничего бы не сделал. Черт с ней. Пусть идет. Это не последняя фотосессия с ней.
 - Позвонишь? – спрашивает Микки, стоя одетая у двери.
 - Как обычно – отвечаю я.
 - Свет потушить? – спрашивает Микки.
 - Ага – отвечаю я.
 Микки щелкает выключатель и уходит. Я остаюсь в комнате один. Закуриваю крэк и расслабляюсь под легкое потрескивание «обоссанного снега». Думаю о маме, которая умерла спустя год, как я вновь сорвался на кокс. Думаю о пустоте за простреленным окном Андре Картеша. Думаю о Ричарде Аведоне, о его умении показать в минимализме моду. Думаю о великолепной Довима ванн Клиф в окружении африканских слонов и в платье от юного Ив Сен-Лорана. Думаю о Диане Арбус. И понимаю, что заблудился в себе. Понимаю, что ни черта не понимаю – в чем мой стиль, в чем весь я, моя идея. Понимаю, что не понимаю – для кого я снимаю, что я снимаю. Где я снимаю! Как я снимаю! В голове, как и в фотографиях – хаос. Прихожу к одной интересной мысли: «Полнейший моральный урод пытается донести красоту людям! Как такое возможно?». Я состою из мыслей и абсурда. Мои работы состоят из тела и вещей, которые не принадлежат телу. Просматриваю  недавно сделанные снимки с Микки и удаляю по одной фотографии.
 «Для чего здесь кровать? Для чего окно? Что я должен здесь увидеть? Все эти предметы не принадлежат телу. А это тело не принадлежит душе. Полный бардак» - прихожу я к выводу. Затягиваю Битлов:
 «Father McKenzie writing the words of a sermon that no one will hear
 No one comes near.
 Look at him working. Darning his socks
 in the night when there's nobody there

 «Отец МакКинзи пишет текст проповеди,
 Которую никто не услышит.
 Никто не придет.
 Посмотрите, чем он занят.
 Он штопает носки ночью,
 Когда рядом никого нет»

 Комната плывёт перед глазами. Я слышу голоса за стеной. Я узнаю эти голоса.
 - Мам, они дразнят меня жирным и говорят, что у меня сиськи, как у девчонки.
 - Скоро они будут тебе завидовать. Ты вырастешь очень красивым мальчиком.
 - Прекрати его жалеть! Ему нужно спортом заняться, а не комиксы целыми днями читать!
 Слышу скрип тормозов. Грозный мужской голос больше не звучит.
 - Джеймс, я люблю тебя таким, какой ты есть. Для меня ты всегда будешь красивым.
 - Почему?
 - Потому что я смотрю в твоё сердце.
 Слышу мерный скрип кровати и женский стон. Удар в дверь.
 - Чёрт тебя возьми, с каждым днём ты становишься невыносимее, Джеймс!
 - Почему? Что тебе ещё надо? Я привел своё тело в порядок. Ни это ли ты хотела?
 - Нет! Я хотела, чтобы ты оставался человеком!
 - А я кто, по-твоему?
 - Кусок железа, которое ржавеет. Я ухожу, Джеймс.
 - Что плохого в том, когда тело становится красивым?!
 - Ничего плохого! Но ты ничего не смыслишь в красоте!
 - Захлопни за собой дверь.
 Плачь. Шаги. Два поворота ключа. Скрип двери. Удар.

 Сигарета тлеет. Крэк трещит. Вижу, как открывается дверь, и в номер входят пять человек. Я их не знаю. Но чувствую себя абсолютно спокойно. Я даже не встаю с кровати. Последний закрывает за собой дверь.
 - Представьтесь – прошу я.
 Кто-то включает свет.
 О, Господи! Эти пятеро… Они похуже самых жутких кошмаров. Первый – весь покрыт волосами. С головы до ног. Он напоминает оборотня. Второй – низенького роста, как 10 летний ребёнок. Но он старый. Его кожа сморщена, как гнилое яблоко. Третий – обнажен. Его тело покрыто светло-коричневыми полосами. Он весь расчерчен, будто лабиринт на бумаге. Голова четвертого имеет непропорционально-большие размеры, ноги будто опухли, толстая кожа свисает, как наслоение на грибах. Пятый плачет кровавыми слезами. Всё это проявление генетических заболеваний. Одних из самых редких. Они мне знакомы. Гипертрихоз или синдром оборотня. Прогерия или ускоренный процесс старения. Линии Блашко – это заболевание впервые описал немецкий врач-дерматолог Альфред Блашко. Основные симптомы – появление странных узоров на теле. Синдром Протея или ускоренный рост черепа, костей и кожи. Гемолакрия или кровавые слезы – чаще всего вызывается опухолью слёзных желез.
 - Я не врач – кричу им – Я не смогу вам помочь. Уходите. Оставьте меня. Вам нужен врач. Врач!
 Закрываю глаза и продолжаю шептать, как в бреду: «Оставьте меня. Оставьте меня. Оставьте меня».

 ***
 До конца своей жизни Джеймс Хокс искал себя в жанре «портретной фотографии». В 31 год он сделал серию работ, на которых запечатлел генетические отклонения и уродства человеческого тела. Он сумел показать красивую аномалию, не вызвав при этом отвращение и страх. Стремясь к красоте, сам Джеймс постоянно балансировал между «уродливым» и «прекрасным» внутри себя самого. Он делал ещё несколько попыток избавления от кокаиновой зависимости. Но всегда срывался в знакомый лабиринт. На его фотографиях продолжали появляться красивые люди с уродливым телом, в то время, как красивое тело Джеймса пожирал его уродливый образ жизни. В 33 года, когда, казалось бы, карьера пошла вверх, Джеймс умирает в своей квартире от образовавшегося в организме кокаэтилена. У молодого фотографа остановилось сердце. В тот вечер Джеймс пил виски и употреблял кокаин. Всё закончилось внезапно. Это был его последний снег.

 ***
 - Мам?
 - Да, Джеймс.
 - Какой он – чистый снег?
 - Он красивый, но очень холодный.

 Иногда всё зависит от того, кому мы задаем вопросы.