Рукавицы

   Помню хмурые сумерки за промерзшим подслеповатым окном. Я сижу на остывшей печке. Мне холодно и одиноко. Но вот хлопает дверь, входит мама – продрогшая, усталая. Я тут же начинаю хныкать: «Мам, стяхота!» Эти два самые привычные слова – есть охота –  я давно соединил в своем лексиконе в одно: «Стяхота!»
   И вдруг мама – моя добрая, всемогущая мама – стремительно подошла и шлепнула по свесившимся босым ногам только что снятыми с рук холодными рукавицами. Бессильно опустилась на скрипнувшую табуретку. Было обидно и непонятно: отчего же она плачет? Ведь больно-то мне, а не ей! Ведь есть-то хочется мне, а не ей! Было мне невдомек в несмышленые пять моих лет, что листья с крапивы давно облетели и скрылись под снегом, что сорняк-лебеда нынче не уродилась, да и не дали ей всколоситься, поели еще молодой. Только позже узнал я, что были в те годы у нас трудодни несъедобны. И не видел я, сидя на печке, как пухли и падали у молотилки марийки, что с мамой работали на колхозном гумне.
   Много лет пролетело с тех пор, и обычными стали на нашем столе колбаса и варенье. Но остались навек в моей памяти потертые рукавицы в огрубевших маминых руках и слезы бессильного отчаяния и боли, медленно падающие на глиняный пол землянки. Никогда, ни до того, ни позже, не видел я маминых слез.