Месть

Месть

Когда Рая уходила от меня, я решил бороться за неё, но не знал как. Сам я человек щуплого телосложения, с пугливым и даже боязливым характером, не крупный, без бицепсов и трицепсов, с болезненным самолюбием и тщеславием, а уходила Рая к какому-то накачанному мачо, хорошо известному в спортивных кругах инструктору самбо, в чем-то даже прославленному. То есть я не мог к нему ввалиться в дом и хлестануть по щеке, потому что получил бы адекватный отпор. И Рае я тоже ничего не мог болезненного сделать, по той же самой причине. Я понимаю, что это звучит подло и низко, но мысли, конечно, были совершить над ней насилие, а сдерживали меня не какие-то моральные или добродетельные причины, а всего лишь страх возмездия.
Никакими особыми талантами я не обладал. Я не был богачом, хотя у меня была своя квартира, я не обладал ни художественным даром, ни писательским, ни, на худой конец, дизайнерским. Я не пел, как Хворостовский. Не танцевал в балете, не был лётчиком или нефтяником.
У меня даже не было пороков, за которые может полюбить женщина: я не пил, не курил, не играл, не совращал малолетних и за все годы брака не бегал за другими бабами. Во всем мире я любил только Раю и книги.
И когда я понял, что кроме книг у меня больше ничего не осталось, а Рая все еще вступала со мной в переписку по электронной почте, то придумал хитроумный план.
Я же регулярно перечитываю все толстые журналы и даже более того: слежу за иностранной беллетристикой. Я, зная заинтересованность Раи в хорошей литературе, стал высылать ей нашумевшие романы или просто новинки, но на этом не остановился и начал сопровождать их критическими заметками якобы собственного сочинения. Для этого я брал чужие статьи из тех же толстых журналов и выдавал их содержание за свои мысли.
За короткий период в три месяца я воспользовался текстами Немзера, Костырко, Анкундинова, Топорова, Качалкиной, Пустовой, Погорелой и многих других.
Сначала Рая слабо реагировала и почти не отвечала мне, но постепенно я взрастил в ней интерес, в ней даже возникло плохо скрываемое нетерпение в предвкушении «моих» заметок. Если вначале она молчала, то под конец стала вступать со мной в дискуссии. А однажды даже написала, что жалеет о нашем расставании и не думала и не гадала, какой я умный, глубокий и духовный человек.
«28» декабря 2012 года я сидел дома, как обычно, один и читал новый роман Коэльо. Но тут ко мне в дверь позвонили. На лестничной площадке стояла Рая с каким-то виноватым видом. На улице была оттепель, у ее ног накапала лужа воды. Я ни без удивления и ни без злорадства впустил её в квартиру и даже помог снять пальто и сапоги. Мы прошли на кухню и стали пить чай. Рая долго, горячо и восторженно говорила мне какой я, оказывается, тонкий человек и, честно говоря, она в тот вечер от меня не ушла, а провела яркую ночь со мной, такую же, как в первые дни нашего пропащего брака.
Утром Рая исчезла, и больше я ее не видел. Она не отвечала на письма и не принимала звонки. Мне сказали, что через неделю у нее была свадьба с самбистом.

Греча
Мы орали друг на друга, не переставая, уже три часа. Я уже не помню, с чего все началось. Я как обычно пришел с работы, снял пальто и повесил его на вешалку, потом скинул ботинки, переоделся в спальне и прошел на кухню, сел за стол и стал ждать, когда Света мне положит поесть, но она, кажется, попросила помыть руки.
Я сказал:
— Они не грязные.
— Ты же с улицы, — удивилась Света.
— Если их не марать, то руки будут чистые даже на улице, — ответил я и  отвернулся к окну.
Света налила в глубокую тарелку супа, дождалась, когда он разогреется в микроволновке, достала его, подняла тарелку на метр над столом и отпустила. Горячие брызги полетели мне на руки и на колени, тарелка запрыгала по полу и задребезжала, кусок мяса вывалился и закатился под стол, огромная красная лужа образовалась на ламинате. От нее шел аппетитный парок.
Мы молча посмотрели друг на друга и разом заорали. Я даже не помню, о чем мы орали. Света вопила, что от меня постоянно воняет потом, что я так храплю и ворочусь во сне, что невозможно спать, что я забываю выносить по вечерам ведро, что по выходным я вечно пропадаю в пивной с друзьями, что на улице мороз двадцать градусов, а у нас не заклеены окна, что я еще месяц назад обещал перевесить телевизор, а он так и торчит над столом, что я никогда не звоню родителям, и моя мама по часу  с ней беседует, что я ничего не читаю и смотрю только футбол, что я уже месяц выкладываю плиткой туалет, отчего в прихожке скопилась груда мусора.
Я орал, что в доме невозможно найти целого носка, что при входе на трюмо постоянно находится гора помады и кремов, что я уже три месяца прошу пожарить мне мясо, а не потушить, что ей бы следовало купить свой станок, а не пользоваться моим, что она зависает на телефоне по два часа, что в ванной на эмали  после мытья ею головы остаются длинные черные волосы, что она не умеет гладить мужские брюки  - никогда нет стрелок, что наш дом – проходной двор для ее родственников, что она может часами не снимать трубку своего мобильного телефона.
Неожиданно Света остановилась, пошла в ванную, принесла пластмассовый, квадратный тазик, достал из верхнего ящика два килограмма гречки, высыпала в тазик, села на табуретку, набрала гречку в ладонь и стала ее рассматривать.
— Что ты делаешь? — спросил я.
— Перебираю гречу. В детстве, когда мы с братьями ссорились, мама заставляла нас перебирать гречу.
— Сейчас гречка продается чистая, ее перебирать не надо, — пробормотал я.
Но Света все равно сидела на табурете и перебирала гречку.
Тогда я постоял, постоял и тоже взял табуретку, сел рядом со Светой и стал перебирать гречку.
Мы перебирали гречку до двух часов ночи, а потом приняли душ и пошли спать.



Роза

Я ей розу1) не хотел отдавать, но ударил неожиданно мороз, и Свете было идти не в чем, потому что вся теплая одежда осталась у мужа, а ко мне она в осенней пришла. Бывший муж ничего не хотел возвращать, в том числе женские личные драгоценности: кольца, брошки, цепочки, кулоны. Говорил: «На мои бабки куплены». Вот она и вытащила из шкафа мой фанатский шерстяной шарф и  накрутила его вокруг шеи.
Вообще роза у меня хоть и спартаковская, но не красно-белая или там красная или белая, а черная. Спартак в черной форме играл всего три раза и все матчи проиграл, поэтому черную розу больше не выпускали, но у меня сохранилась. Я ее никому не давал. Жалко. Но тут достал из шкафа и сам ей на шею накинул. Мороз все-таки тридцать градусов. Света в ней смешно смотрелась: пальтишко лейбловое, сапоги, почти ботфорты, брюки черные в обтяжку в них заправлены, белый с воротом свитер навыпуск и черная роза на шее с эмблемой московского футбольного клуба «Спартак».
Вечером пришла, светится вся, смеется, щеки розовым огнем горят. Говорит, черный шарф ей принес одни радости: два раза в метро молодые мальчики уступали место; на Дорогомиловском рынке армянин в довесок купленной ею хурме и израильской черешне дал три египетских финика; в аптеке старичок - божий одуванчик пропустил без очереди; в магазине, в котором ей продали фотоаппарат, консультанты провели бесплатное тестирование.
Я все это выслушал и отвернулся к окну, закурил, приревновал, что ли, а Света подошла со спины, обняла меня и поцеловала в затылок. Потом стала рукой дым разгонять, подумала и сказала, что возьмет шарф в Питер, когда поедет к маме.
Я рассмеялся:
— Чудило, тебя же там бомжи2) зенитовские разорвут.
А она:
— Нет, я нищих не боюсь. Поеду в Питер в этом черном шарфе.

Примечание 1) Роза (сленг) — фанатский шарф.
Примечание 2) Бомжи (сленг) — так фанаты московских команд называют болельщиков футбольного клуба «Зенит» (Санкт-Петербург).
Пустая история

…вот она, Нина, и ходила по двору, румяная, дебелая, надутая, с двумя жиденькими косичками из-за огромных ушей, с черными, растрепанными волосами с розовыми бантиками, трепещущими на ласковом весеннем кубанском ветру, в съезжающих, растянутых колготках, в вязаной шерстяной кофте, то ли синей, то ли зеленой.
Все дети ее боялись, и взрослые ее боялись, потому что была она любимым ребенком директора комбината и истязала не только кошек и собак, но и  младших детей. Кидала в них камни и палки, сквернословила в меру своего маленького детского ума, ябедничала отцу, а самое страшное было в том что она, обладая необъяснимым и непредсказуемым воображением, сама выдумывала пороки детей и взрослых и сообщала о них родителю, на что тот, суровый и беспощадный, как вестник апокалипсиса, как представитель власти, вершил акты возмездия, так как у него на комбинате работали все. Да все или почти все. Только Таисия Павловна не работала, потому что давно, с гражданской войны еще жила на пенсию и пасла в глухой кубанской степи курчавых коз.
И я, честно говоря, всегда хотел отомстить Нине. Однажды она сидела по ту сторону невероятной и глубоченной бурой лужи, разлившейся вширь нашего двора, и булькала ивовым прутиком, а я, в шортах и в белой панамке подошел с другой стороны лужи, поднял правой рукой камень и прицелился, представляя, как сейчас в тухлом и пустынном дворе, когда родители на работе, а старшие дети в школе, раздастся развеселый и визгливый Нинин плач, а я побегу за трухлявые сараи и стану наблюдать, как мечутся ее тетки и бабки в поисках злодея.  И я бы, честно, совершил этот поступок, если бы меня со спины за руку не схватил папа, возвращавшийся домой на обед. Я повернулся, а папа смотрел на меня расширенными от ужаса глазами и качал около моего носа мозолистым, рабочим, пахнущим бензином и солярой указательным пальцем. Нина же, рассмотрев нас издалека, пока мы молча глядели друг на друга, подошла к нам, протянула руку и разжала ладошку. В центре, на линии жизни, лежал красно-бурый бутылочный осколок. Она сощурилась и спросил:
— Что за камушек?
На что папа, не задумываясь и не отрывая от меня колючего взгляда, ответил:
— Менструлин, Ниночка, редкий самоцвет. Иди к  папе.
Похоже, по дороге домой Ниночка еще многим станичникам предлагала «менструлин», потому что утром  эту историю на комбинате обсуждали на каждом углу: и в котельной, и в бойлерной, и у ткачих, и в курилках административного здания. Я тогда не догадывался, откуда могло взяться это слово. Но, как ни странно, папе ничего за него не было. То ли происшествие не дошло до ушей директора, то ли просто Андрей Федорович, будучи человеком простого крестьянского происхождения по достоинству оценил шутку и спустил дело на тормозах, хотя странно, я слышал, как этим словом Ниночку дразнили чуть ли ни в семнадцать лет.
Я же во всем разобрался, когда в последнем классе влюбился в Любу, носил ей степные цветы, пытался петь на гитаре, но она уехала в Краснодар поступать в медицинское училище, куда ее приняли только с третьего раза, но в станицу она не вернулась, а осталась жить в городе. Вот от Любы я и узнал, откуда возникло это слово.

Наливай

Я с ней познакомился у Люблинских  прудов. Я там впервые в жизни с тоски кормил уток, а она такая стройная, подтянутая, ладненькая кидала уткам хлеб белый в темную студеную ноябрьскую воду. Когда у нее закончился хлеб, я ей свой предложил, а потом мы пошли в кафе, пили зеленый чай с жасмином, не ели ничего, потому что до зарплаты оставался день, просто пили чай зеленый, и еще я взял два чизкейка с клубничным джемом и творогом.
Толком не отогрелись и направились ко мне, я там рядом живу. Ну, туда сюда, я как раз в разводе был, и осталась Рая у меня, даже домой мужу не позвонила, осталась и все. Утром проснулась и симку в мусорное ведро выкинула.
Спрашиваю:
- Зачем?
- А чтобы не звонил, все равно мне на ней никого не жалко, а ты Петя всегда рядом.
И зажили мы замечательно, очень хорошо. Нечего сказать: и приготовить она мастерица, и погладить, и постирать, и ночью поцелуи да вздохи. Все мне нравилось, но постепенно, не сразу, исподволь я заметил, как обыденные вроде бы вещи меняют  свой порядок, что меня стало что-то выводить из себя, угнетать, по чуть-чуть, по-маленьку, по капельке.
Раньше тарелки стояли слева направо, теперь справа налево; развернула постельную тумбу наоборот; я форточку с левой половины окна открываю, а она с правой; заставила перевесить телевизор на противоположную стену кухни; поменяла в ванной ящик с правого на левый. Вроде бы мелочи, но их много накопилось.
А я же терпеливый, в армии был снайпером, мог сутками лежать, и полтора года терпел, а под католическое Рождество 12-года что-то заело во мне и изменилось, еще на работе обещали зарплату поднять, а ничего не дали, ну и пришёл пьяный, не пьяный, а выпивши, ну и наорал, толкнул в грудь, просто, безосновательно, потом еще долил и вырубился.
Просыпаюсь, дверь не закрыта, ключи и новая симка на столе лежат, Раи нет.
Представляешь, Георгич, после первой же ссоры ушла.
- Дурак ты, Петя. Левша она, наверное, была.
- Неужели из-за этого уходят?
- Да гордая ведь баба. Теперь только если сама придёт. Все концы в воду. Но гордая шибко была.
- Наливай, Георгич.

Алиса

— Какая вкуснотища, — говорит Лена пятилетней дочке Алисе, засовывая ей в рот ложку с рассыпчатой гречневой кашей.
У нас, у гостей, на столе красная икра, соленая форель, белые грибочки, баклажаны с грецкими орехами, фасолевое лобио, цыпленок табака, башкирский мед, печеная картошка с шампиньонами, желтый ароматный ананас, зелено-красное манго, соленый арбуз, зелень, вареная свекла с чесноком и майонезом, острая морковь с сыром, колбасная нарезка, жирный копченый палтус, сыр с голубой с плесенью, оранжевые креветки.
Алиса говорит на трех языках. На турецком (папа у нее дипломат из Анкары), на русском (мама Лена русская) и английском (папа и мама между собой общаются по-английски). Как она понимает, что перед ней русский, а не турок или англичанин, непонятно. По крайней мере, со всеми нами говорит по-русски.
У Алисы аллергия. Красные пятна по всему телу, есть даже  на лбу и на щеках, но она от всего сердца убеждена, что на столе блюда невкусные, а ей дают самую замечательную, самую сладкую и самую прекрасную еду — гречку.
Алиса безостановочно прыгает по дивану и только в небольшие промежутки времени подставляет рот для гречки.
— Вкуснотища, — твердит Лена.
— Вкусно, вкусно, — чмокает Алиса.
Левой рукой я держу бедро цыпленка, в правой сжимаю вилку с баклажаном, передо мной бокал чешского пива Будвайзер. Я тоже говорю Алисе, что нет ничего вкуснее гречки. Когда она пытается схватить рукой баклажан, я одергиваю вилку и грустно улыбаюсь.