Ворон

( Поэма.)
 
 Перевод Американского поэта
 Эдгара Аллана По.
 
 Грустно, тяжко, одиноко, жизнь печальна, дремлет око.
 В полудрёме, в книге магий я искал лишь одного.
 Встречи призрачной с востока, волос дыбом встал высоко,
 Кто-то тихо постучался в двери дома моего.
 Страх по телу вглубь помчался, прям до сердца моего.
 Страх и больше ничего.
 
 А декабрьская то стужа нагоняет в сердце ужас.
 Полночь, книги, да в камине вспыхнут угли иногда,
 Тень от вспышек в доме кружит, а душа грустит и тужит
 О Леноре несказанной, что в Эдеме навсегда,
 Красотою первозданной воссияла, что звезда.
 Как позвать её сюда?
 
 Дух ночной мысль будоражил, я старался быть отважным.
 Шелестели занавески, страх, вселяя до того,
 Крест свершил я трижды даже и сказал спокойно, важно:
 «Задремал, мне, то приснилось, нет, конечно, никого.
 Или путник появился возле дома моего.
 Путник — больше ничего!»
 
 И собравшись духом, смело мне тут сердце повелело.
 Я сказал: «Простите только, я не ждал ведь никого.
 Вы стучали неумело, осторожно, так несмело,
 Не дошло, что стук был явный, до сознанья моего».
 И открыл я специально, двери дома моего.
 Ночь глухая — ничего.
 
 Но тревожно всё ж, однако, хоть, ни голоса, ни знака,
 Ни души, ни очертаний нет, в помине никого.
 Вдруг молящим чувством такта, из таинственного мрака
 Прозвучало: «Я Ленора!» Охватив меня всего,
 Пролетело эхо хором возле дома моего.
 Эхо — больше ничего.
 
 Слышать это было жутко, может просто кто-то шутит?
 Дверь закрыл я быстро, плотно, сам не знаю от кого.
 В эту самую минуту, повернувшись в залу круто,
 Стук услышал ясный, громкий и подумал: «Ничего.
 Это ветер рвётся властный в окна дома моего.
 Ветер — больше ничего».
 

 Я открыл окно о, Боже! И мурашки в раз на коже.
 Чёрный Ворон тут влетает, взор, горящий у него,
 Он на демона похожий. — Вон из дома моего!—
 Не внимая возмущенью, видно ноль я для него.
 На Палладу* без стесненья, в двери дома моего
 Сел и больше ничего.
 
 И вернувшись из испуга, в том моя была заслуга,
 Я спросил: «Твоё коварство, оскудеет ли когда?
 Иль помочь ты хочешь другу, грусть печаль снять на досуге.
 Ты пришелец вечной ночи помоги, где есть беда,
 Как тебя зовут злой Ворон, я запомню навсегда».
 Ворон молвит: «Никогда».
 
 Так уверенно и кратко говорит он с той загадкой,
 Капли нет надежды в слове, для него она чужда.
 Пусть не ждёт тот жизни сладкой, в доме чьём сей Ворон адский
 Облюбует бюст Паллады над дверями и тогда
 Не познает тот отрады, а несчастье без труда
 Выдаст Ворон «Никогда».
 
 Повторял он имя звучно, и оно ему сподручно,
 Но казалось, грусть сквозила и печаль слегка видна.
 Он сидел на бюсте скучно и как будто чем измучен,
 Я шепнул: «Не будет дружбы между нами никогда.
 Край твой тёмный, ты для службы возвратился бы туда».
 Молвит Ворон: «Никогда».
 
 Вздрогнул я тут от испуга, он меня своей услугой
 Ошарашил моментально, это ж напасть, вот беда.
 Видно в жизни было туго, из хозяйского ли круга
 Затвердил он это слово на все долгие года.
 Рок был злой тому основа, как пленительная мода,
 Никогда и никогда!
 
 Размышлял я так спонтанно, улыбнулся, как ни странно.
 Повернул неспешно кресло к птице чёрной без труда.
 В бархат кресла, словно пьяный, завалился, нет мне данных,
 Ворон страшный, ты опасный, кто прислал тебя сюда?
 Крик твой хриплый и ужасный, горе веющий всегда,
 Что он значит: «Никогда?»
 
 Разгадать хотел я тайну, он зловеще словно Каин
 Поразил мне сердце взором, жгучей болью навсегда.
 И довольно было странно, я у смерти был на грани.
 На лиловый бархат кресла головой поник тогда,
 Образ всплыл её чудесный, как в любовные года.
 Каркнул Ворон: «Никогда».
 
 И казалось, ладан дымом в грудь мою проник незримо.
 Серафимы словно воздух опустились свысока.
 «Не тоскуй, ты по любимой, позабудь Леноры имя —
 Шепчут сладко — вот напиток, сделай только два глотка.
 Одолеешь пережиток, с богом ноша вся легка».
 Молвит Ворон: «Никогда».
 
 Кто ты - птица дух зловещий, или демон злобный вещий?
 С молчаливой тьмы явилась ночью страшною сюда.
 Или мир твой бесконечный, злой таинственный и вечный
 Мне не даст и там покоя после смерти никогда.
 Успокоится ли сердце об Леноре, хоть тогда?
 Молвит Ворон: «Никогда».
 
 Заклинаю Ворон вещий или демон ты зловещий,
 Небом, Богом навсегда, ну скажи мне, только, «Да».
 Я Эдем увижу ль вечный, обниму ль душой сердечно
 Душу нежную Леноры, лучезарно, навсегда.
 Засияют наши ль взоры, как вечерняя звезда
 Молвит Ворон: «Никогда».
 
 «Прочь — воскликнул я, вставая — ты ведь птица неземная.
 Возвратись в свои пределы до «Великого Суда».
 Чёрной магией летая, ужас, словом нагоняя,
 Ты достойна лишь изгнаний отовсюду, навсегда.
 Сгинь нечистое явленье и не делай мне вреда.
 Молвит Ворон: «Никогда».
 
 И сидит, сидит над дверью Ворон Ночи в чёрных перьях.
 В бюст Паллады впялил когти, не взлетает никуда.
 Он страшней земного зверя, сила тёмная поверья.
 Тенью чёрной дом окутал, блещут молнией глаза.
 Душу тёмной силой спутал, дух увял мой навсегда.
 Не воспрянет — никогда!
 
 Март 2009г


Edgar Allan Poe
Эдгар Аллан По


THE RAVEN
Once upon a midnight dreary, while I pondered, week and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore-
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
“'Tis some visitor,” I muttered, “tapping at my chamber door-
     Only this and nothing more.”


Ah, distinctly I remember, it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for the lost Lenore-
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore-
     Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
“'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
     This it is and nothing more.”

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
“Sir,” said I, “or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you” - here I opened wide the door: -
     Darkness there and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, “Lenore?”
This I whispered, and an echo murmured back the word, “Lenore!”
     Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
“Surely,” said I, “surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore-
Let my heart be still a moment, and this mystery explore; -
     'Tis the wind and nothing more!”

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door-
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door-
     Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
“Though the crest be shorn and shaven, thou,” I said, “art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore-
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door-
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
     With such name as “Nevermore.”

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, “Other friends have flown before-
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.”
     Then the bird said, “Nevermore.”

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
“Doubtless,” said I, “what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore-
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
     Of 'Never-nevermore.' ”

But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore-
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
     Meant in croaking “Nevermore.”

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at case reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
     She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
“Wretch,” I cried, “thy God hath lent thee-by these angels he hath sent thee
Respite-respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaft, oh, quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by Horror haunted-tell me truly, I implore-
Is there-is there balm in Gilead?-tell me-tell me, I implore!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Prophet!” said I, “thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-by that God we both adore-
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

“Be that word our bird or fiend!” I shrieked, sign of parting,upstarting-
“Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off
my door!”
     Quoth the Raven, “Nevermore.”

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
     Shall be lifted-nevermore!

                ***