Грани

Всех граней свет,
живою жилой совести
пронизаны в просвет
куски позора,
зёрна доблести.
Встаю из под удара
обугленный, прокошенный,
в упор булыжником
и камнями раскрошенный.

Нынешняя перестройка
по какой дороге постройка?
Перестройка чего?
Перестройка всего.
То, что было лучшее
к более лучшему,
то, что было худшее,
к ещё более худшему,
дисгармонии в экономию,
юриспруденцию в политику,
самокритику в критику,
во что – то, или нечто ещё,
или ничего.
Так, где же грани
и кто их гранит
от снобизма до социализма,
грани демократизма.
Если граней нет,
или вязнет стопа,
как иголка в стогу,
или вяжет во рту,
то гранёный капитализм
социализму изм.
Так что от социализма
          до коммунизма,
как от плюрализма
          до комизма.
И сколько ж плыть,
нам горькую водицу пить
транзитом голым в коммунизм,
чтобы открыть
          у коммунизма изм.

Вот грани
          в матовом стекле,
чутьё как класс заброшено
корзиною обросшею
и каждый третий зловещает,
идею безидеею стращает.
Пришла в предбедье
          конвергенция,
устрицей ёжится
на вилке идейной интервенции,
а мне жезлом единый фронт
вперёд и напролом.
В пролом к капитализму
          поджиматься,
до самозабвенья обнажаться.
А если конвергенция –
          туда – обратно,
да вместе лицом в круг,
целовальники времени
хитроумно руки жмут.

Времена меняются
всегда к лучшему,
но уделу к лучшему ли,
          худшему ли?
Времена меняются,
когти выпускаются,
рты открытые
          всё раскрываются,
где покричать, где подразнить,
время раздирается
на куски и крохи,
сосущие клопы и блохи
          все умны
в поисках пуза у бюрократов
и загривка у партократов.
Кто же
          в пересудах будней
над историей подтрунивает,
          выруливает.
И рвут размежевание
на классы, собственность и полюса,
на старину правдоподобие,
и старый упокой отпет,
и вновь отперт,
как новые явления,
а старые – времена застольные,
остервеняясь, всё ехали
и долго будем ехать помня –
когда же дозастольные
всё ж были мы достойные,
затем ломились с жертвами,
когда все мы престольные,
рельефные, портретные.
И недостойный крах весь в дрязг,
и заволокло всех
          риторическим пухом,
шпиняем партократов,
как паразитов бюрократов,
ни счесть их здесь –
не саботажников,
а главное вождя.
Прошибло небо громом,
скорби, трясём вождизм
и требуем дождя достойнее вождя.

Хочу как все,
а все хотят по разному,
          в революцию.
Там, где революция,
воюй с контрреволюцией.
В лицо тебе курок на взводе,
          или в затылок,
было бы , дрожала,
нет же заторжествовала
          лицеплюйная
контрреволюция,
          уголовщина и рэкетиры.
С надежной бурной замельтешила
всех пригвоздившая,
всё нанизывающая, настырная
с запасом, пёстрая,
махровая, благочистивая
и в пух не только прах,
с завидным чистоплюйством
за горло пальцами трясёт
и ищет спусковой курок,
от взвизга до визга
на отбросах национализма,
до расизма.

Лучше волчьей пасти
нет деградации,
лицом к человеку –
я к тебе, ты ко мне,
услуга за услугу,
          слуга – слуге.
Довольный тем,
что отхватил кусок удачи,
замельтешил подонком,
низвергаясь с кручи
в преступной куче.
Душу – элероны
облачил просторно в панталоны,
здесь всё равно,
глобальная истина –
всё равно и все равны,
равны от дела и от скаребья,
от скуки и от прорухи,
равны, кто тянет
          и горло давит,
равны все души,
и широкие, и с проушину.
Рубли, десятки или сотни
пихает в рот
          суета сует.
Не скажешь ведь возмущённое нет,
откупается хлюпь
на всесущий расхлябь.
Есть в запоздалую явь
поздняя в этом рвань,
рвань за чистый, преподобный
личный воздух в высоте,
рвань за место на земле.

Накоролевился,
нагерцоговался
разноцветным петухом
          на предприимчивости
от социалистической,
не дотянул до капиталистической
и поволок под ветерок
          в опаске,
что большая рыба заглотнёт.

Вот ложе
прокрустово, здешнее
и молва тугоимная, безответная.
Где ж здесь разобраться:
человек ли человеку
          друг и товарищ,
человек человеку
          где товарищ, иль волк,
человек человеку волк.
Ежём свернёшься,
вновь разогнёшься
и всю крамолу
          хитренько свернёшь
и в газету пульнёшь.
Живи, как живётся,
ползи, как ползётся,
в юдоли как в колыбели,
мы личные звери.
Мы от пробужденья
          ночи прозренье
страсти, разума и страха.

Столпов снимают
          аллеев статуи,
и кто за что
          свободу ратует,
её купил, её продал,
торгаш торгует,
          купец снуёт,
бедняк бликует,
а тем временем,
          как в сновидении
легкокрылый иезуит
бензинным пламенем палит,
распоясавшийся иезуит
зрачками злобными горит,
облил бензином
          магистральный путь
и пулю тебе в грудь.
Безбрежное лицо и кол,
торчащий посредине,
в заплывшей тине.
Нет горизонта,
          ни зги от смрада,
мне ничего не надо.
И ты обмякшею рукой
через преоборенье сил
простыл куда – то в поднебесье,
не будет тихого поместья.
И узкогрудый сын фортуны
в зазубринах на скулах
всё шлёт подпарки под тебя,
ржавеет тусклая стезя.
Идёт ли пахарь
по стерне в свой околот,
готовый пожинать,
не ведая, что сеять.

Кому бояться немоты,
шуметь, кричать до хрипоты?
Хромой прямой,
немой речист,
в походке страждущий плечист,
и мудрый тем, что жив и весел
в страде твой труд
          тяжёл и тесен.
Я не хочу кого винить,
          кому дарить,
не нужно мне
          плебейской платы,
кабальной чёрствости зарплаты,
не надо в роге изобилия
через вывернутые сухожилия.
Хочу добра
          в дорогу и на счастье,
где не лежат на получасье,
и скверной потолок не кроют,
и яму неудачнику не роют,
где хрупкость подлинной души
и на разломе, и в тиши.
Хромой с клюкою всем родня,
немой пришелец всем родня,
на всех единая стерня.

Ноябрь 1989