О Владимире Алейникове Триптих

Поэзия Владимира Алейникова
Триптих

I.  СЕМЬ НОТ ДЛЯ МАЭСТРО АЛЕЙНИКОВА
(О книге «Вызванное из боли», М., Вест-Консалтинг, 2009 г.)

Не критика, не литературоведение, не исследование филолога — всего лишь записки писателя… «Вы сказали — эссе?» «Хорошо, эссе». Как вам будет угодно. Мне важно только одно — попытаться передать ощущение от стихов и подумать вместе с вами. http://zinziver.ru/publication.php?id=3989



1.

Я с огромным удовольствием пишу о блистательном современном поэте Владимире Алейникове — мы не так уж давно познакомились, но оказались понятны и нужны друг другу. Впрочем, что значит «давно» и что означает «недавно»? Искусство существует, строя свое особое пространство — в нем иное время, иная протяженность. «Изогнутые линии культурного поля» способны поставить рядом, на одной улочке, дом Гомера, жилище Алкея или приют бездомного Данте. Бах или Моцарт будут играть им, точно бродячие музыканты… И по той же улочке, задумавшись, может пройти мальчик из Кривого Рога, и, через мгновения, проколов «горный хребет лазером строк», оказаться возле нас.

Восемь поэтических книг стоят на моей полке, книг «Отшельника из Коктебеля», но это менее половины им написанного. И вот одна из них  — «Вызванное из боли»… Я читаю ее. Последовательно, вновь и как бы заново. Как же написать, в какой стилистике? Пожалуй, лучше всего в стиле писем, как мы привыкли общаться в последнее время. Да, так будет точнее всего. Я не критик, не литературовед… писатель, со своей непростой судьбой и своими, вовсе не рядовыми, хочется думать, романами…

Помните, Владимир Дмитриевич, я как-то написал вам о книгах, которые писатель разглядывает под вечер: «Твое дыхание, только твое, на бумаге из тростника, который еще умеет мыслить и стать дудочкой»… Так и будет идти этот текст, вот он. Иначе не умею. Ваши стихи — им нельзя быть в окружении казенных интерьеров критики, их дело магия, их аура — волшебство.



2.

Плотность ваших текстов необыкновенно велика, нет «пустых слов», есть «сплоченность до сближения атомов звездной поэтической материи». Поэтому любое ваше стихотворение можно разбирать чуть ли не бесконечно. Вот, я открываю книгу и читаю — одна строфа, она дала название книге:

Ставшее достоверней
Всей этой жизни, что ли,
С музыкою вечерней
Вызванное из боли —
Так, невзначай, случайней
Чередованья света
С тенью, иных печальней, —
Кто нас простит за это?

Почти все умение отражается у поэта-творца в любом из его стихотворений, в строфе и строке. Владимир Дмитриевич, разве вы пишете стихи? Да, конечно. По мне — так лучшие на русском… Но еще и строите мир, в пространстве «Музосфера», так я его называю. Ваш мир… в нем льется свет — не просто солнечный, но «сложенный спектрально» из «искрящихся линий творчества», свет писателей, художников, музыкантов, всех, кто «одеждой культуры» прикрывает и защищает нагое человеческое тело. «Что, разве Венера не нага?»  — спросит кто-то из читающих мои письма. «Разумеется. Но иначе. Она вышла из прибоя вдохновения»… В пространстве культуры слышны ее легкие шаги, по кромке Черного моря, вблизи благословенного Коктебеля. «Ставшее достоверней всей этой жизни». Именно так. Ваш мир — достовернее.

Мне так хочется еще и еще говорить об этом стихотворении, но пусть читатель сам увидит… Может быть… Только не торопились критики и рецензенты на пир, не спешили рассказать об этой книге подробно. Можно было и откликнуться с 2009-го… печальна подобная изоляция — «где же кружка, сердцу будет веселей»… приведу все же еще две строфы, заглавное стихотворение, это важно.

То-то исход недаром
Там назревал упрямо,
Где к золотым Стожарам
Вместо пустого храма,
Вырванные из мрака,
Шли мы когда-то скопом,
Словно дождавшись знака
Перед земным потопом.

Новым оплотом встанем
На берегу пустынном,
Песню вразброд не грянем,
Повременим с почином, —
Лишь поглядим с прищуром
На изобилье влаги
В дни, где под небом хмурым
Выцвели наши флаги.

Знак Божий к строительству Ковчега — ваши стихи, более ранние, пророческие. И тот потоп, что пытался разнести течениями, вдаль одно от другого, части страны — и разнес. Но не смог уничтожить «Империи русского языка» в пространствах культуры.

В Библейском тексте восемь человек, близкие Ноя и он сам, ступают на землю — все смыто, уничтожено, залито грязью… И горько слышится, с болью сказано: «Выцвели наши флаги». Но сказано о потопе, а, значит, и о радуге в небе. Знаменах истинной поэзии в городах, на башнях, чьи окна просветленно смотрят на море. В этих окнах  корабли Улисса, плывущие к читающим с лучшим грузом отменных строф, из слов, что правили сердцами еще в небытии, до того как вы соединили сердцебиения в стихи… корабли плывут в Итаку, она своя у каждого. И плывет шхуна под парусами — цвета всех семи нот радуги переливаются на них… может быть, девчушка по имени Ассоль стоит на берегу, а за ее спиной ненавистный город бюргеров и «люда простого образа мыслей», Капернаум… Со своей привычкой — облить грязью и растоптать все неясное и все талантливое… Не только выцветшие флаги, еще и надежда. Эти стихи 1995-го.

А сразу за ними стихотворение — под ним дата, которая заставляет привести несколько строф (а хотелось бы все):

У нас обойтись невозможно без бурь —
Ну, кто там? — данайцы, нубийцы? —
А горлица кличет сквозь южную хмурь:
— Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Ну, где вы, свидетели прежних обид,
Скитальцы, дельцы, остроумцы? —
А горлица плачет — и эхо летит:
— Безумцы! Безумцы! Безумцы!

Полынь собирайте гурьбой на холмах,
Зажженные свечи несите, —
А горлица стонет — и слышно впотьмах:
— Спасите! Спасите! Спасите!

19 — 20 августа 1991

Здесь та невероятная энергия, которой властен управлять только большой поэт. Его рука не дрогнет, и голос не сорвется. Он способен встать один против сотен тысяч — и выиграть. В его власти сказать пророческое слово — и оно сбудется…

3.

Мне кажется, Владимир, — два стихотворения задают тон книги: заглавное и то, написанное в 1974 г. и поправленное в 1985 г., с эпиграфом из Алкея. Книгу вы присылали, и я читал, на бумаге все иное, абсолютно... превосходная книга... некоторые, нет — очень многие вещи поражают...

Вот стихи Алкея, их следует привести здесь (перевод Вяч. Иванова), те стихи, из которых вы взяли эпиграф.

Гимн «К Аполлону»

Когда родился Феб-Аполлон, ему
Златою митрой Зевс повязал чело,
И лиру дал, и белоснежных
Дал лебедей с колесницей легкой.

Слал в Дельфы сына — у касталийских струй
Вещать уставы вечные эллинам.
Бразды схватив, возница гонит
Стаю на север гиперборейский.

Сложив хвалебный в оные дни пеан,
Велят дельфийцы отрокам, с пением
И пляской обходя треножник,
Юного звать в хороводы бога.

Гостил год целый в гипербореях Феб —
И вспомнил храм свой. Лето горит: пора
Звучать треножникам дельфийским.
Лет лебединый на полдень клонит.

Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди!
Бежит по лирам трепет. И сладостней
Зарю встречает щекот славий.
Ласточки щебет звончей. Цикада

Хмельней стрекочет, не о своей глася
Блаженной доле, но вдохновенная
От бога песен. Касталийский
Плещет родник серебром гремучим.

Это великие стихи Алкея о вдохновении, оно передано пространству жизни и света, птицам и цикадам, серебру воды в роднике... Из всего стихотворения вы берете эпиграфом последнюю строфу да слово «цикада» — из предпоследней…

И вот ваше:

Блаженнее долю другой воспоет —
И ты объяснить захотела:
Бессонные ночи — от Божьих щедрот,
А нежность — от певчего тела.

Ступенчатым стрекотом бейся в груди,
Крои искрометное диво,
Разматывай пряжу — и в небо иди
По нити, протянутой криво.

Нельзя оглянуться, упасть в темноту —
Не то прозеваешь мгновенье,
Когда по наитью поймешь высоту —
А там поведет вдохновенье.

Но что это? — рядом, где сад распахнул,
Как шторы, шуршащие кроны,
Почудилось: кто-то, отчаясь, вздохнул —
И горло разбухло от стона.

Не ты ль загрустила, пичуга моя,
Нахохленно клюв запрокинув,
Билет несчастливый — залог забытья —
Из торбы гадальщика вынув?

И что же расскажет зрачок твой живой,
Когда этот смысл постигаешь —
И, ветру кивая шальной головой,
Крыла для рывка напрягаешь?

Пусть рвется непрочная связь меж людьми —
И нет от трагедий пощады,
И я за сближение лег бы костьми,
Но петь в одиночестве — надо.

И мечется птица, разлад ощутив
Душой голубиной своею,
И плачет, желанья к звездам устремив,
Хмельная цикада Алкея.

                1974, 1985

Я не знаю, никогда не пойму — ну как это может не нравиться? Как можно не понять — перед нами стихи высочайшей пробы. Стихи великого поэта.
Кому обращены стихи, с кем говорите вы? С женщиной? Музой? Лирой? Птицей? Да. И  так верно, и так…только представляется мне — со всем миром, в котором довелось жить... И как эти стихи жизненны и трагичны — не блистающим Аполлоном, человеком приходит поэт, голос его рождается в одиночестве, посреди мира, мира в унынии и разладе... это плач о невозможном. Только стихи длятся, и возникает музыка, и дирижерская палочка творит из смятения совершенство...

Но — о главном здесь для меня — как точно вы сказали о нити! «Разматывай пряжу — и в небо иди / По нити, протянутой криво»… Есть строки невероятные. Эта из таких. «Пряжа»  — множество образов. И нити жизни Мойр, и пряжа Пенелопы… их не счесть. В  одной из своих статей я писал о нитях, паутине-неволе, о морских канатах, которыми завязывают ручки двери снаружи, а внутри Улисс «прошивает» женихов насквозь стрелами лука. Вышивание верной жены — она создает, и она распускает пряжу, так Медея распускала волосы, так распускали в слабости волосы колдуньи Европы, и магия приходила к ним, обессиленным…

Мы говорили с вами и о другом — «нитях букв ДНК», «генетический строках», вырастании человека из слова... Вот нить вашего стихотворение — «кривая», не только потому, что она гнется под тяжестью идущего к синеве небес канатоходца, но и потому, что свет не идет по прямой в оптически разнородной среде, и между тьмой и светом множество градаций, там радуга между ними.



4.

Я хотел, Владимир, повести сразу разговор о вашей лирике, о строках к женщине, но понял  — здесь место сказать о вашем «титульном стихотворении», разумеется, оно вошло в книгу.

Я читаю: «Когда в провинции болеют тополя»…

Известнейшие стихи. И уже первая строка — магия. Ее можно читать,  точно это  мантра, повторять ее, шептать…

Откуда возникают эти вибрации, из каких необозримых пространств, созданных Творцом в творце-человеке? Творчество и есть тот образ Божий, который заложен в нас, творчество — видовое отличие человека. Может быть, это не так? Тогда коленопреклоненно прошу прощения перед умнейшими представителями Homo sapiens, сторонниками прогресса, жрецами агностики и сторонниками вполне материалистических взглядов на самих себя. Вы прекрасны! Вы создали столь блестящий мир, что на него уже смотреть невозможно… Сил нет… Так что вы победили, рад за вас…

А я, по древней своей привычке, буду шептать слова, колдовские, магические…. Я буду ощущать горечь слова «провинция», мне припомнится доктор Чехов, и «Три сестры», и всплывут картины из многих русских книг, и некое щемящее чувство от этого слова, его пространства, отдельного, обнесенного невысоким зеленым забором с вертушкой на калитке, с пыльной улочкой, на которой болеют тополя. Чем же они больны? Желанием света и красок, карнавала, веселья и чуть ли не дворцовых залов — они больны ностальгией по будущему. И это будущее имеет имя — «Столица».

В имперском Риме заклубилось пространство этого слова, с латынью в сияющем центре, совершенной латынью, краткой, как приказ легиону, и языком завоеванных варваров на периферии, в провинции. В России же периферия и столица — народ и власть, прозябание и будущее, царская карета, прервавшая движение по столичному проспекту, и гусь, погоняемый голозадым мальчонкой с прутиком.

Так было, так и сейчас. Юноши и девицы мечтают о «настоящей жизни», они прибывали и прибывают к «трону русской географии» — и это они, миллионы и миллионы людей, превосходно знают о ностальгии по столице, никогда еще ими не виденной. И они понимают поэта  Алейникова. Только надо положить стихи Алейникова им на ладонь, и стихи запоют для них.

Почему же? Потому, что вам дан Голос. Дар сказать. Дар Божий. А дар Божий — это крест…

Когда в провинции болеют тополя,
И свет погас, и форточку открыли,
Я буду жить, где провода в полях
И ласточек надломленные крылья

Вот начало партитуры — музыки этого стихотворения, она даже пробелом не прервется между строками, и точка в конце поэтической строки появится только в завершение всего стихотворения. Этим «инструментом поэтики» отвечает поэт Алейников на раздробленность пространства России с полюсами «Столица-Провинция» — единством культурного пространства, выраженного единой формой стихотворения.

И какая, близкая мне напряженность строки! Замечательное богатство связей, плотность и зримость текста. «И свет погас» — выключение «центрального столичного светила», а в другом, реальном пласте многослойности, — погасили свет, открыли форточку… (и там, в культурном пласте, дали ворваться воздуху воли, без столичных пут), и пророческие слова о своей жизни сказаны: «Я буду жить здесь».

Жить здесь. Всюду. «Где провода в полях» — это и есть энергия, питающая силы поэта, поток сил, рожденных землей… Ну а в реальном пространстве — свет погас, потому что глубинка, потому что ЛЭП идет через поля, провода мокнут от воды дождей… И на весах, вечно  — воля и холопство, и даже если ты сам решишь жить единственно в поле культуры, тебе напомнят, по линиям связи, из столицы, погрозят пальцем…. Не улететь. «И ласточек надломленные крылья».

Не улететь? Можно высоко взлететь и многое увидеть, и сделать многое, независимо от того, где обитаешь. Я приведу все стихотворение. Но добавлю — это всего лишь одно из стихотворений Алейникова. И равных, и более сильных произведений много. Энергетика и уровень поэзии В. Алейникова росли всегда, неуклонно. «Когда в провинции...» — только одна из отправных точек.

*  *  *

Когда в провинции болеют тополя,
И свет погас, и форточку открыли,
Я буду жить, где провода в полях
И ласточек надломленные крылья,
Я буду жить в провинции, где март,
Где в колее надломленные льдинки
Слегка звенят, но, если и звенят,
Им вторит только облачко над рынком,
Где воробьи и сторожихи спят,
И старые стихи мои мольбою
В том самом старом домике звучат,
Где голуби приклеены к обоям,
Я буду жить, пока растает снег,
Пока стихи не дочитают тихо,
Пока живут и плачутся во сне
Усталые, большие сторожихи,
Пока обледенели провода,
Пока друзья живут, и нет любимой,
Пока не тает в мартовских садах
Тот неизменный, потаенный иней,
Покуда жилки тлеют на висках,
Покуда небо не сравнить с землею,
Покуда грусть в протянутых руках
Не подарить — я ничего не стою,
Я буду жить, пока живет земля,
Где свет погас, и форточку открыли,
Когда в провинции болеют тополя
И ласточек надломленные крылья.



5.

Я, пожалуй, дам рефрен, мы говорим о стихах…«Изогнутые линии культурного поля» способны поставить рядом, на одной улочке, дом Гомера, жилище Алкея или приют бездомного Данте. А, может быть, мастерскую Вермеера Дельфтского... Мне думается, Владимир, что ваша любовная лирика очень далека от своей истинной оценки. «Замечательная лирика», — добавлю я. И улыбнусь. Радостно или печально, потому что вспомню о своем.

И еще я добавлю — уж не знаю, как это выражено «у мужей науки», но само понятие «любовь», изгнанное с подмостков стихосложения очередным «сердитым поколением», создано в культурном пространстве. Все свое понимание любовных отношений и поведения с женщинами, и мечты о них мы черпаем из книг, находим в словах Алкея и Петрарки, Шекспира или библейской «Песни Песней»…

Не серчайте на меня, из многих таких ваших превосходных стихотворений, я выбрал одно. Давайте я выпишу его целиком, «вызову из боли», чтобы легче было говорить.

Мне вспомнилась ночью июльскою ты,
Отрадой недолгою бывшая,
В заоблачье грусти, в плену доброты
Иные цветы раздарившая.

Чужая во всех на земле зеркалах,
Твои отраженья обидевших,
Ты вновь оказалась на легких крылах
Родною среди ясновидящих.

Не звать бы тогда, в одиночестве, мне,
Где пени мгновения жалящи, —
Да тени двойные прошли по луне,
А звездам дожди не товарищи.

Как жемчуг болеет, не чуя тепла,
Горячего тела не трогая,
Далече пора, что отныне ушла,
И помнится слишком уж многое.

А небо виденьями полно само,
Подобное звону апрельскому, —
И вся ты во мраке, и пишешь письмо —
Куда-то — к Вермееру Дельфтскому.

                1977

Эти стихи самой высокой традиции. Где-то там, в мирах выстроенных человеческим гением, по средневековому городу, не замечая ничего вокруг, идут и говорят между собой о Беатриче и Лауре любящие Данте и Петрарка. Разве они не могли написать: «Чужая во всех на земле зеркалах»? Или: «Отрадой недолгою бывшая», «А небо виденьями полно само»? Божественное проявленное в женщине, дама, ушедшая к высотам мира. Туда, к ней, каменистыми тропами, через замкнутые в безысходности круги Ада, через Чистилище, идет Флорентиец. Изгнанный, как и вы, и такой же бездомный много лет. В Раю не нужен Вергилий, культура уже в нас. Тайны Космоса, по сути, открывает влюбленному в нее поэту женщина…

Я убежден — мало кто читает эти страницы «Божественной Комедии», а они так современны. Представим себе некий грандиозный фильм — и многие «чемпионы проката» померкнут…

Тайны Космоса и культуры даны Данте именно Беатриче, она подняла его к небесам, но почему же? Не потому ли, что женщина рождает ребенка, а он весь из «слов-бусин в нитях ДНК», и, растя, новый человек «развертывается в мир»? И то же самое происходит с культурой — она рождается с каждым творцом заново, оставаясь собой, и если человеку велено  — то в мир культуры приходит новый строитель. Зодчий Любви.

Борхес пишет в своих текстах о Данте, что встреча с Беатриче осуществлена как сцена встречи с безобразным, и что здесь в стихи «Комедии» проникает чувство горечи — любимая относилась к поэту не так уж замечательно, как он к ней... Я бы сказал иначе — встреча с прошлым может нести семена разочарований. Но интеллектуальные игры такого рода, пусть и честные, вне основного положения дел. Любовь прекрасна и она созидательна. Аксиома. Иначе никак.

Вернусь к вашему стихотворению. Вы, Владимир, могли вкладывать свой смысл и сеять в строках семена некоторой реальности. Но я любуюсь созданным, ничего не зная о реальном подтексте событий. И вижу, кроме сказанного мной, еще и «мерцание фигур», некоторый очень сложный переход культуры — так устроили вы стихи. Вы написали: «Родною среди ясновидящих», то есть автор и «созданная в стихах» видят и прошлое и будущее. Времени нет. Точнее, оно соединилось с пространством. А по меркам мира культуры, освоившего Эйнштейна, подобным образом оно и происходит.

И вот это обстоятельство позволяет понять уровень вашей работы.

Вот ключ: «Да тени двойные прошли по луне, / А звездам дожди не товарищи». Воспоминание о Данте «звезды»… Да, но тени-то двойные. Их создают два источника света  — земной и светил? Возможно, в какой-то мере. Но мы имеем и «не товарищи». Это звездный свет сновидений и пророчеств, отбрасывающий тени от двоих, летящих в пространстве. И я не знаю, кто из двоих возвышает дух и рождает полет и кто парит над другим.

Предпоследняя строфа ясна, в силу сказанного, я вернусь к ней, за словом «жемчуг». А  последняя строфа — нечто! Первые две ее строки возвращают к небесам Данте, полным как и библейские, и языческие, любые небеса пророков и магов, «видений». Но вот последние две — они дают полное понимание, и заставляют перечитать стихи снова…

И вся ты во мраке, и пишешь письмо —
Куда-то — к Вермееру Дельфтскому

Стихотворение завершено. Вы сказали. Мир един, любовь не уходит. Это главное — не так важно, из какой точки пространства-времени пишется письмо, то письмо, которое читает женщина на картине Вермеера. Ответное на ее? Заставившее написать? И кто этот Вермеер, Мастер — может быть, вы?

Времена вокруг и пространства вокруг центра, европейского старинного города, на середине пути между нашим временем и временами Данте. И подготовлено блестяще. «Жемчуг». Среди картин Вермеера Дельфтского многие — с изображением молодой женщины, на ней бусы или сережки из жемчуга. Все любимые искусствоведами темы о Катарине и хороших временах Вермеера, и дурных — не мое дело. «Любовь, что движет солнце и светила». Более чем достаточно.

И еще. Люди должны вас читать. Они увидят, как развивается тема, сколь последовательно и вдохновенно, чередой идут стихи, окружающие, к примеру, те, о которых говорим, и как эта тема, варьируясь, переходит от стихотворения к стихотворению…

Арсений Тарковский написал о вас, что каждая ваша строка гениальна. Был прав. Но не менее замечательно развитие одного стихотворения в другие, они живые, ваши творения, будто листва одного дерева, шепчущая слово небесам.



6.

Именно поэтому я не понимаю и не принимаю разговоров о том, что ваши стихи 90-х годов (и позже) уступают написанным ранее. Напротив, раз всякое ваше произведение продлено в других, то стихи все более вбирают в себя — тематики, умений, мысли, интуиции. А интуиция у вас поразительная, слова всегда «стоят рядом верно», что и означает — вам вручен язык, чувство языка, единственное, чему нельзя научить, оно от Бога.

Но что же это «интуиция в языке»? Не раз я давал «метафорическое определение». Я  представлял себе не бинарные (и банальные) «свет и тень» — сознание и подсознание. Но имел ввиду градации, как бы «слои», в каждом из которых свои «словари», включающие и вербальные, и зрительные образы, и ощущаемое, и то, что звучит…

Представим себе — некоторая воображаемая нить, со «словом или образом на узелке» тянется вниз через «слои», в каждом из них отбирает только несколько «близких исходному слову», нить изгибается по кривой (столь любимый вами образ, да и в «Пер Гюнте»…) и объявляется на поверхности с «отобранным словом на кончике иглы», то есть единственным Ангелом. Этот мгновенный «укол озарения» размещает образы рядом и «отбирает соседние слова». И чем более глубинен ход «иглы», чем больше культурных связей пущено в оборот, тем больше в стихах поэзии. А можно говорить не о погружении в глубины нашего мозга, но, «отражении нас в Космосе», о нашем продолжении в небесах — во множественном числе…

*  *  *

Страны разрушенной смятенные сыны,
Зачем вы стонете ночами,
Томимы призраками смутными войны,
С недогоревшими свечами
Уже входящие в немыслимый провал,
В такую бездну роковую,
Где чудом выживший, по счастью, не бывал, —
А ныне, в пору грозовую,
Она заманивает вас к себе, зовет
Нутром распахнутым, предвестием обманным
Приюта странного, где спящий проплывет
В челне отринутом по заводям туманным —
И нет ни встреч ему, ни редких огоньков,
Ни плеска легкого под веслами тугими
Волны, направившейся к берегу, — таков
Сей путь, где вряд ли спросят имя,
Окликнут нехотя, устало приведут
К давно желанному ночлегу,
К теплу неловкому, — кого, скажите, ждут
Там, где раздолье только снегу,
Где только холоду бродить не привыкать
Да пустоту ловить рыбацкой рваной сетью,
Где на руинах лиху потакать
Негоже уходящему столетью?

                1993 г.

Я любуюсь этим вашим замечательным произведением. Попытаюсь передать впечатление от его чтения. Другой прочитает иначе… Начинаешь читать — русская классика, «смятенные» сразу связываются со стихией, с разрушительным событием, которое не в рамках человеческого масштаба. Может быть Жуковский, «Море»? Но читаю вас, и вперед! «Свечами». Главное, «недогоревшими»… Что это? «Светильник разума»? Да. Остатки света. Удалось немногим прикрыть пламя ладошкой — от северного каторжного ветра…

Но вот честно, только моя ассоциация — еще мелькнул у меня образ из «Тома Сойера», страха перед тьмой в пещере, когда свечи гаснут. Образ подростка, весь опыт которого ничто перед пришедшим пониманием и страхом.

А далее абсолютная неожиданное: «Уже входящие в немыслимый провал»… Почему «немыслимый?» Ах да, немыслимо же войти в провал, кроме всего прочего… Провал немыслимо глубок, и это тоже… И вдруг понимаю — вот «список значений» и все они играют отсветами в тексте — и яма, и пещеры, и провал планов и мечтаний, и провалы памяти…и даже анекдотический Провал имени Остапа Бендера, вон их сколько нагрянуло!

И все же, это провал, в который можно войти, то есть там есть тропа, в искривленном пространстве-времени искусства, тропа спускается вниз, спиралью, вьется по стенкам гигантской воронки, вставленной между разъезжающимися материками, под воронкой — бездна, а путь по тропе назначен судьбой. «Нить Рока, кассации не подлежит»… Пророчество Поэта кажется непреодолимым, но только оно и защита — лишь художник-творец может дать надежду на иное будущее, отдавая выдохом строк энергию и сопротивляясь хаосу.

Беру книгу, читаю: «В такую бездну роковую…» — конечно же, библейская бездна, но есть иная, я бы мог назвать ее вполне современно «3D-бездна Ломоносова». «Открылась бездна звезд полна; / Звездам числа нет, бездне Дна»… Вот он провал — перевернутая бездна небес. И не Бог там, дьявол…

Я понимаю — полный разбор слишком долог для стиля этих записок. Когда-нибудь подробнее. Только скажу — «Бездна», она оживает, заманивает, вы нашли, господин автор,  целомудренное «Нутром распахнутым», это блудница, лживая и завлекающая, как «ловушки» на пути Улисса, и мы «зависаем» в странном мире, со своим ландшафтом, в оцепенении. А открыли глаза — снег, мороз сковавший живое течение реки времени, «Где только холоду бродить не привыкать / Да пустоту ловить рыбацкой рваной сетью».

Это вершина стихотворения. Петр — рыбак. Души? Их нет.

Ваше стихотворение суперсовременно. По смыслу и по форме. По видению будущего. Дан блистательный поэтический сюжет, именно поэтический, сверхплотный, переход между сценами решается метафорами, образами… Но сюжет — сюжет достоин романа. Из лучших.



7.

*  *  *

Ах, шагнуть бы нынче с крыльца —
За щекой подушечка мятная,
За спиной подкладочка ватная
Перешитого пальтеца —

Словно в детстве, в самую глубь
Октября, в оскомину самую,
В синеву и зелень упрямую,
Что желтеет, как ни голубь.

Не шуршит в песочных часах,
Точно змейка, струйка бедовая,
Не хрустит дорожка садовая
Той листвой, что вся в небесах.

В голосах, звучащих окрест,
Хрипотца да кашель с одышкою,
Да и свет утащат под мышкою,
Только птицы снимутся с мест.

Не старей, живая душа,
Не горюй, — ведь все перемелется —
То-то ветви по ветру стелются,
И юдоль твоя хороша.

Не робей, оставь на потом
Что-нибудь, хотя бы струение
Холодка сквозь все наслоения
Серебра в окне золотом.

                1994

Здесь я начал с вашего стихотворения — гармонии мысли и музыки. Оттого и поставил ваши эти чудесные строки, где так слитно переданы цвета, и вьется змейка песка в песочных часах — и вновь превращается в тропку, но другую… и тихий, печальный разговор со своей душой… вот стихи!

Хватит с меня «победоносной игры в слова», развлекательной чуши под видом высокого искусства. Я больше не могу видеть и слышать истерические шоу на телеэкранах — глухари, влюбленные в свой заработок или вовсе тронутые умом, портят все живое вокруг недостойной манерой поведения. Вчера я читал в газете, как раз на эту тему, размышление писателя, прошу прощения, подзабыл фамилию… Умные соображения. Автор написал о том, что живем во времена абсурда, то есть смешные (если не страшные) по существу, времена. Это верно. Фельетонная эпоха правит бал, как и написал давно Герман Гессе. И в первые литературные ряды попадают лишенные серьезности произведения. Такое положение дел выгодно — то, что подвергается пошлому осмеянию, не страшно, и маузер молчит… Только верно и то, как добавляет автор статьи, что наступит время, когда люди начнут относиться к вещам всерьез и мало никому не покажется...

Не давая места, в главном ряду читаемых книг, оппозиции — продолжению серьезной, классической культуры, мы оставим людей без щита, и зло даст им камень в руку — убивать брата.

Но все больше читателей приходят к таким стихам, как ваши. Может быть и к нашей, с  моим соавтором, прозе… Я же еще и еще раз повторю: «Ваши стихи — мир музыки, звучащей в горних краях культуры».

Можно говорить о шести днях Творения, можно о семи. Я не раз говорил о семи — называл день седьмой «днем любования созданным». То есть днем «культурного пространства мира», эстетического совершенства и победы светлого в душах.

Единый мир творца Алейникова пронизан музыкой, вторым важнейшим началом поэзии, наравне с интуицией. Это голос земли, судьбы, жизни, голос бессонных ночей и наступившего утра, и вечера за столом с друзьями, и музыка античности, средневековья, хоралы Баха звучат в ней… Мне нравится употребление вами этого слова — «Хорал». У него разное значение в различных конфессиях, но Cantus firmus ли это, или Сantus planus, или другое  — одинокий голос поддерживает звучание всего сущего...

Заключительная часть вашего «Хорала»:

Взгляд — и чутье. И — шаг. В никуда? Нет, в немую бездну.
В неизведанную пучину. Без причины? О ней — потом.
Свет — и полет. И — речь. Ниоткуда? Нет, из вселенной.
Из легенды былой, нетленной — в мире, вроде бы обжитом.

Речь — и порыв. И — взгляд. Шаг — и чутье. И — след.
Звук — и восторг. Не спят? Музыка. Звездный свет.
Бах. При свече и звезде. Век. При своей беде.
Круг. На морской воде. Далее — и везде.

Рукопись. При свече и при звезде? Я свыкся
С ними. С ними светлее — здесь, в ледяной ночи.
Летопись. На листе белой бумаги? Верно.
Скоропись. Набело. Так ли? Тающие лучи»...

Что же, Владимир Дмитриевич, я попытался сказать о магии, о ваших стихах… Разве это возможно? Нет, конечно. Только совсем немногое я сумел высказать — ради тех, кто поймет, какое богатство у них перед глазами. Ваш мир — в нем множество троп и тысячи дорог, в нем ваша любимая степь скифов и море, воздух и травы, в которых сладкоголосые цикады смокли перед одним вашим знакомцем — сверчком: «Сверчок невидимый с кифарою наивной! / Дождешься ли мелодии взаимной»… все вокруг единый мир вашего личного эпоса.  И нашего общего времени. Впрочем, вы знаете все, о чем я говорю. Вы написали в одном из ваших стихотворений:

Не только событья в горсти собери,
Но — суть их, вселенские связи,
Сплетенья наитий, — и всех примири,
Чтоб в каждой аукались фразе.

Что к этому добавить? Только восхищение мерой понимания вами, Владимир, собственного труда. Настоящие стихи идут от идеи и образа, и связаны с глубокими переживаниями. «Вызванное из боли», одна из восьми ваших книг, что стоят на моей «главной» полке.



II  ИЗБРАННИК

Владимир Алейников и его Гений
http://mag.russ.ru/din/2012/6/g6.html


1.
У Владимира Алейникова и радостные, и слегка грустные события: одна за одной вышли итоговые книги, разумеется, итоговые только на данный момент, ещё долго будут открываться в молодых ладонях новые издания и петь вечным голосом поэзии новые стихи. Это о радости. А чуть грустно оттого, что так долго пришлось ждать и так непрост был путь... Но и то верно: простые пути — не для Гения.
Передо мной долгожданное ваше «Избранное», Владимир Дмитриевич, строго и со вкусом оформленный однотомник, выпущенный московским издательством «РИПОЛ классик». В книге около восьмисот страниц, стихи «идут подряд», то есть «не каждое с новой страницы», но профессионализм издательства сказался в том, что каждое стихотворение заметно и выделено. И я подумал, что так даже лучше, решение по макету чёткое и верное — подобное размещение стихотворений отражает непрерывность вашего творческого труда, его мощь, силу...



2.
Размер этих заметок не будет большим, о великом лучше всего сказать кратко. Да и цитировать обширно невозможно при такой огромной книге. Но дать ощущение — попытаюсь. А главное — развить мысли о Гении, сказать о его мире, дарующем ему неиссякаемые силы. Моя цель — заставить людей не говорить о гениальности просто так, как теперь привыкли... слово девальвировано, его надо очистить от «петушино-кукушкиного» значения и вручить вам это высочайшее звание в его истинном блеске...
Когда я открывал ваш недавний вечер, у меня была некоторая речь в голове. И вдруг — «вспыхнул свет». Я так ясно увидел значение этого слова: Гения местности и Гения — как символа творческой производительной силы, которая явлена тысячами ваших произведений. И я сразу решил говорить об этом, хотя мысль только появилась и слова не были отшлифованы. То, что вслед за мной стали эти мысли поддерживать достойные люди, успокоило меня. Говорил я или хотел сказать о том, что Гений имеет родину, он приходит из долин на рукотворной земле Поэта. Эта земля создана словом, по образу и подобию слова Творца, который в радостной песне первой главы книги Бытия созидает сущее. И отступает тьма, и растекаются моря, и поднимается из вод суша... Рыбы и птицы плывут и летят в краях, где нет зла сетей и нет подлости двустволок. И в этих степях мчится вольный конь без упряжи, сам выбирая себе седока... Из этих краёв родом Гений. Его не призвать бренчанием медалей и приятным шелестом купюр, не вызвать аплодисментами залов, которые назавтра отвернутся и объявят кумиром другого, а потом пятого и десятого... Он посланник Небес на новые земли культуры, защитник и хранитель. И когда он появляется, идёт по травам навстречу поэту, только тогда мы можем сказать о поэте: гениальный. И никогда иначе...



3.
В мире, которому покровительствует Гений, иное время. Его нет, когда поэт молчит, и оно «просыпается», весело бежит ручьями, льётся полноводными реками, когда рождаются стихи. А пространство творчества — мир культуры, который скрывает «нагого, пещерного человека». У «Человека Культуры» не те страшные ночи, когда одни первобытные инстинкты таятся во мгле — нет, свеча горит на его столе, и звезда восходит над его кровом. И на белом венчальном листе в словах поэта рождается любовь, выходит Афродитой из строк-волн к людям. «Любовь» — изгоняемая ныне из стихов «строгими молодыми людьми». Любовь к женщине или морю, стране, друзьям, жизни... Что же гонят? Прекрасное. Чувство, которого не было бы без Античности, без рыцарского романа, Данте и Петрарки, Шекспира...
Любви земной бессмертная сестра,
Звезда моя открылась в небе ясном,
И ласкова настолько, и добра,
Насколько мы сближаемся с прекрасным.

Не надо мне чрезмерной красоты,
Жемчужному подобной ожерелью,—
Хочу, чтоб впечатленье высоты
Откликнулось не словом, так свирелью.
(«Звезда островитян», 1979)


4.
Умберто Эко в «Истории красоты» останавливается на разнице между «хорошим» и «прекрасным» и говорит о том, что хорошее то, чем хочется обладать, а прекрасное то, что вызывает восхищение самим фактом существования. Я, возможно, говорю по-своему, но суть такова. Не думаю, Владимир, что читающему вас, если он искренен и ответственен, придёт в голову отрицать: ваши стихи завораживают. Они именно прекрасны. В каждом стихотворении отражён огромный мир вашей поэзии. Эти стихи — они способны заставить забыть о сиюминутном, они не вызывают желания соперничать. Почему же? Да потому что никто и никогда не сможет создать вашего мира, вы его творец. А следовательно, невозможно повторить вас... И когда вы говорите о всём своём творчестве: «мой личный эпос»,— то не сыскать определения точнее.



5.
Я пробовал отбирать стихи, чтобы привести здесь — целиком или частью... И потерпел фиаско. Несколько дней я занимался этим, и мне хотелось цитировать все. Но достаточно абсурдно перенести сюда такую огромную книгу целиком. Сознаюсь, я растерялся. И всё же решение нашлось, мысли о вашем творческом пространстве помогли мне. Я решил поступить так, будто я путешественник в неизвестном краю, который не знает, куда ведёт дорога, что за люди вокруг... самое лучшее в таком случае — положиться на интуицию и случай, идти, глазеть, «прозевать» известнейшее здание, но ощутить очарование местности, усевшись на траву в тихой уединённой роще...
В этом едином пространстве-времени, вашем «Избранном», можно раскрывать книгу на любой странице и так ощущать ауру всего свода стихотворений. Так и поступил. Повторяю — был абсолютно честен.



6.
Книга открывается.
В пальто обшарпанном, изранен и упрям,
Не ты ли рощу видывал нагую,
Что листьев ждёт, открытая ветрам,
А ночь ведёт, подобно входу в храм,
Хранящий нашу веру дорогую.

Не укротить стремление уздой —
И если век, что начат столь крылато,
Не упадёт падучею звездой,
Быть может, ты поднимешься когда-то
Над рощей мартовской, как месяц молодой.
Март 1976
«Какой пророческий дар,— думаю я,— и какая одновременно искренность в словах о вере, какая сила в любви к вере во времена поголовной почти веры ложной...»



7.
...И открываю вашу книгу снова.
Чуть к вечеру,— откуда-то извне
Из прихоти прохладный ветер веет,
И рядом, и поодаль, в стороне,
Где облако неясное немеет.

Какая-то растерзанная мгла,
Махрясь, сгуститься делает попытки —
И тополя цыганская игла
Удерживает рвущиеся нитки.

И скомкано заката полотно,
И тащат неразборчиво пичуги
Кто — к западу ползущее пятно,
Кто — узелок, тускнеющий на юге.

И где-то там, где время назревать
Подпочвенному смутному броженью,
Распластанная лиственная рать
В нежданное включается движенье.

И тянется туда, где степь вот-вот
Ворвётся в закипающее море,
Всё то, что не случайностью живёт
И в слове будет выражено вскоре.

16 июня 1988

Заворожённость стихотворением столь сильна, что не прервать его никому. Нельзя и не хочется анализировать — только врастать, интуицией постигая интуицию. Любая строка и любое слово осмысленные у вас. Скажем: «Распластанная лиственная рать / В нежданное включается движенье». Знаете ли, Владимир Дмитриевич, о чём вы и как написали? «Распластанная» — пространственный образ, а «движенье» — связано со временем, но всё вместе как бы застыло на полотне художника. И всё прошито нитью боли — за потерю друзей, за уехавших, за разбредшееся по миру «цыганское племя» вольных творцов... Конечно, знаете. Подтверждение — в последней строке. Гений принёс его из скифских степей к дому в Коктебеле.



8.
Что же, откроем в третий раз.
Пристрастный плещется родник,
Никем не виданный доселе,—
И ты растерянно приник
Не просто к бездне — но купели.

Над морем, рея в высоте,
Горит костёр необычайный,
Чтоб в каждой грезилось черте
Всё то, что впрямь считалось тайной.
 
Нисходит свет на всех, кто встарь
Томились цветом или звуком,
Проникшим в изморозь и хмарь,
Дохнувшим Бахом или Глюком...
12 апреля 1993
Я цитирую только первые строфы этого стихотворения, с такой знаменательной датировкой, символической. И стихи ровно о том же, о чём веду речь. О слове творящем творца. Нет гениального поэта без его подобия божественному. «Открылась бездна звезд полна...» Ломоносов, из той, звёздной, купели. Но прежде всего: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Только свет — источник искусства, и стихи для меня стихи, только если пронизаны светом. А иное —не искусство и не стихи... И если мне скажут: но трагедия, но Софокл…— отвечу: там катарсис, свет, вызволенный из тьмы прекрасным. Ты выходишь из зала, и перед тобой всё новое и другое, светлое как никогда, лучезарное небо над головой...



9.
Когда Пушкин написал: «Как гений чистой красоты»,— он выразился абсолютно точно. «Чистая красота» — мир прекрасного, и Гений «земель, морей и небес прекрасного» может явиться в любом образе... Только для того, чтобы он явился, должен был осуществиться «пушкинский мир». Тогда творец как бы видит все его связи, ограничения и свободы, и мощь созданного превосходит обычные возможности человека. «Смотрите! Он сейчас возьмёт высоту в три метра...» А человек разбежался и полетел...



10.
Мои слова — писательские, не литературоведа или критика. Им, специалистам, ещё много предстоит написать о вас. Перечислить даты, напомнить о СМОГе, дать хронику ваших публикаций... Я же держу в руках «Избранное» и хочу только одного — помочь людям понять силу вашего дарования и свершения. Ваши стихи — собственность всех, умеющих читать по-русски. Вот оно, «Избранное» избранника языка. В книге нет отдельного предисловия, прекрасно сказали о вас Андрей Битов и Евгений Рейн, Александр Величанский, Дмитрий Савицкий, Михаил Соколов. Они справедливо называют вас великим поэтом... Ещё раз хочется сказать об издательстве «РИПОЛ классик», его директоре С. М. Макаренкове: издать наконец-то «Избранное» классика современной литературы Владимира Алейникова означает понимать самое существенное и помогать самому значительному в нашей литературе.

11.
Пора завершать мои заметки, и всё же разве могут пишущие распрощаться? — всё возвращаются, говоря о наболевшем или не сказанном... «Стихи 1964–2011» — так на обложке «Избранного». Вот первое стихотворение книги: «Когда в провинции болеют тополя...». Я написал об этом знаменитом стихотворении 1964 года, о том, что тополя больны ностальгией по столице. Но вот и столица, откуда хочется уехать к морю... Ностальгия по будущему миру, который предстоит сотворить...



12.
И последнее стихотворение книги, 2011 года,— его я привожу целиком: в нём сказано всё, что хотелось сказать и мне...
И судьбе твоей нет предела
На вселенском вечном пути —
Ведь живую душу вселяет
Неустанно, светло и осознанно
В животворных трудах своих,
Созидательных и целительных,
И спасительных для бытия,
Где любовь расцвела твоя,
В мирозданье живое Господь,
И по воле Творца мы живы,
И поддержаны, певчие, творчеством,
И ведомы — звучащим словом,
И хранимы — небесным светом,
И едины — вселенским родством.

Ни одной точки в конце строк, кроме последней. Так же, как в первом стихотворении книги. Путь, не знающий остановок.



III. ЕДИНЫЙ МИР ВЛАДИМИРА АЛЕЙНИКОВА
http://mag.russ.ru/kreschatik/2012/4/g34.html    
Владимир Алейников, «Избранное» в двух томах, Киев, Бизнесполиграф, 2012.


1

Говоря о единстве поэтического мира нашего современника, великого поэта Владимира Алейникова, я не преувеличиваю и не преуменьшаю, но только фиксирую истинное положение дел. Но в чем же состоит это единство? Какое «метафорическое рассуждение» лучше всего привести, чтобы прояснить существо дела? Пожалуй, лучшее слово, которое мы можем здесь использовать, это слово  – «нить». Поэзия Алейникова  – переплетение нитей, основы и утка, она «ткань культурного пространства», созданного поэтом. Нити пространства  – основа, дороги земные, но не только мест жизни: Кривого Рога, Москвы, Коктебеля, а и культуры. Дороги литературы и музыки, живописи, архитектуры… А уток  – реки времени, медленные и быстрые, времена метаморфоз Космоса и пыльцы, личной жизни и жизни страны.
Единый мир Владимира Алейникова  – эта ткань, она изогнута «силовыми воздействиями» больших или меньших «звезд-стихов», рожденных на перекрестьях культурных времен и пространств. И вот что удивительно. Если у нас на глазах разделились пространства Киева и Москвы, и пограничники будят людей средь ночи в вагонах, то в мире поэта эта связь городов неразрушима.


2


Но разделение в земных краях произошло. Его можно датировать 1989-м годом, годом гнева Восточной Европы, падения западноберлинской стены и «деятельности» слабосильных российских правителей, так и не сумевших вывести страну из туннеля одной нити  – нефтяного трубопровода. Именно 1989-й разделяет стихотворения двух томов «Избранного». И поэтому я беру для начала разговора последнее из стихотворений первого тома и первое второго. Несколько начальных строф:

«Столь давно это было, увы,
Что подумаешь: в самом ли деле
Сквозь горючий настой синевы
Мы в морское пространство глядели?

Что за вздох отрывал от земли,
Что за сила к земле пригвождала?
Люди пели и розы цвели –
Это в том, что живём, убеждало.

Что за звёзды гнездились в груди,
Что за птицы над нами витали!
Костный мозг промывали дожди,
Как об этом даосы мечтали».


…«горючий настой синевы»… необыкновенная точность присуща стихам Алейникова, она дается не только трудом, еще «генами культуры» и богатством подсознания  – «колыбели интуиции». «Горючий»  – это и способный гореть, и вызванный горем. Свобода, морское и небесное пространство  – через него взгляд стремится к мечте, часто несбыточной, как у Пушкина: «Спой мне песню, как синица/Тихо за морем жила»… Времена арестантов, без права видеть мир. Нити судеб поэтов, в 19-м веке, в 20-м… и «топографические линии, нити» прошедшие через Михайловское, через Крым, через степи скифов.
И все же поэта нельзя ограничить  – он умеет летать… К своей земле его пригвождает не сила тюремщиков, а любовь к милым песням  – их слышишь, и они убеждают в реальности не только зла, но и добра в людях, и луговые травы, и цветы  – они не символы, а живительное, магическое ложе для Антея. Да и урок Антея следует учитывать  – он побежден, когда не может коснуться земли. Это стихи провидческие  – о будущем, которое вовсе отречется от реалий высшего, мечтая вместо звезд налепить на небо акции и ассигнации.
Последние строфы стихотворения такие:

Все подобия сути  – тщета
Перед нею, настолько простою,
Что усталых небес высота
Обернётся мирской красотою.

Руки, братья, скорее сомкнём
В этой жизни, где, помнится, с вами
Не впервые играли с огнём,
Как никто, дорожили словами.

Кто же выразит нынче из нас
Наши мысли о вере и чести?
Невозвратный не вымолишь час,
Где, по счастью, мужали мы вместе
Так иди же в легенду, пора,
Где когда-то мы выжили, зная
В ожиданье любви и добра,
Что судьба не случайна такая».
5 августа 1988 г.


Это превосходные строки, о единстве земли и небес, о братстве поэтов СМОГа  – раннего восхода и славы Владимира Алейникова. И «выживание» не обернулось у него потерей веры в свое призвание. Наиболее верны слова о «не случайности судьбы», для поэзии Алейникова они не расхожий тезис, а самая суть его мышления, «свойство пророков и ясновидящих».


Вернусь к стихам:

«…Что усталых небес высота
Обернётся мирской красотою».


Небеса устали от зла людей, но художник-творец может запрокинуть голову, раскинуть руки – и благодатный дождь оживит землю. В Библии есть строки: «Внимай, небо, я буду говорить; и слушай, земля, слова уст моих. Польется как дождь учение мое, как роса речь моя, как мелкий дождь на зелень, как ливень на траву». (Второзаконие, 32, 1–2) Об этом стихи Алейникова. Нет здесь слов о сумраке леса, где оказываешься в середине жизни  – есть пророчество и клич: «Вперед!» Есть солнечный луч  – он дает направление пути.


3

Не твоя ли пора, состраданье,
Пробудилась? – я вправе спросить:
Укрепишь ли души ожиданье?
Новой жизни успеешь вкусить.

У Того, кто судьбой моей движет,
Есть в запасе и Слово, и взгляд, –
Мне-то ведомо, кто это нижет
Миг за мигом, все годы подряд.

Нарастанье, струенье, сгоранье,
Неизбежности ржавый налёт –
Уж не то ли пришло состоянье,
Что хранит, но за горло берёт?

У меня пониманья хватает,
Чтобы слух не рубить на корню, –
Кто по осени звёзды считает?
Голос крови ни в чём не виню.

Вросши в почву и вырвавшись к небу
Средь разрухи, спалившей нутро,
Никому я не пел на потребу –
Хлеб чужбинный ли, бес ли в ребро.
Никогда не терял я дыханья,
Даже в гибельной яви былой, –
Поруганье?  – о, нет!  – полыханье
Веры, выжившей там, под золой.

Как бы выразить суть этой воли,
Что с надеждой была заодно,
Что сомнений отведала соли
Там, где память стучалась в окно?

Потому-то любви и подвластно
Всё, что в мире дано мне сберечь, –
И, как встарь, отметая соблазны,
Обретает величие речь.

8–9 сентября 1990


Я привожу целиком стихотворение, открывающее второй том «Избранного». Нет нужды в комментариях. Слова веры  – но не в доброго царя, а в Бога и собственные силы, в себя  – творца. Единство мира созидается путеводной звездой, свечой в ночи, рождением из небытия слов, а не стенаниями об утерянном. И ни слова лжи, ни одного славословия сильным мира сего, ни единой фальшивой строки в тысячах стихов.

Ни до перелома, ни после Алейникову не воздали должного. А ему было не до фуршетов  – он творил свое единое пространство, златотканую ткань, и на ней не было разреза ржавым ножом истории по живому.


4


«Избранное» в двух томах издано в Киеве. У Владимира Алейникова есть стихотворение 1974 г., оно называется «Средь январской киевской тьмы». Вот из начала стихотворения:

«Сохрани мне зрение, небо!
Не томи зрачок слепотой! –
Ах, встречаться б нам не в огне бы
В повседневности непростой.

Сохрани нас, Господи, грустных,
Средь январской киевской тьмы,
Чтоб в движениях безыскусных
Не могли раствориться мы.

Говори нам, Господи: «Братья!
Вам впервой ли здесь зимовать?» –
Пред небесною всею ратью
Не пристало озоровать».


Когда я читал это стихотворение, то передо мной, совершенно внезапно, появились образы «Белой Гвардии» М.А. Булгакова, да и, скорее, сам писатель… январь 1919 г., январь 1973-го… Нить времен Булгакова пошла рядом с нитью судьбы Алейникова, и обе пересеклись с пространством Киева. Удивительная близость  – январь, рядом с Рождеством, вполне понятна молитва, это же молитва? Мне попеременно, то Булгаков, то Алейников представлялись произносящими эти строки. Они стояли рядом, и поэт просил за романиста: «Сохрани мне зрение, небо!», мы знаем, что в дальнейшем Булгаков был близок к слепоте. И за себя молился в том январе поэт  – не потерять зрения, которое умеет отличить свет от тьмы, подделку от истинного, уродливое от прекрасного. Не впервой зимовать в Киеве истинным творцам.
Но Алейников не был бы Алейниковым, если бы мудрая уверенность в победе света не явилась в этом стихотворении. И вновь  – свобода, выбор всегда остается за нами:

«В города, застывшие мнимо
Пред Рождественской красотой! –
Что любимо нами в даримом,
Обозначенном простотой?

Ты, о Господи, разберёшься –
Нам же, сгустками по глазам,
Как ни рвёшься и как ни бьёшься,
Поначалу узнаешь сам,

Каково оно, расстоянье,
И каков он, сумерек снег, –
Вот и выбор, вроде бы ранью
Просветляется человек»…
Январь 1974


Стихотворение не приведено полностью, оно еще длится, звучит, говорит о важном, но нам пора…


5


Мандельштам в статье «Слово и культура» дает ряд образов и мыслей, которые невозможно здесь не привести… У него находим: «Поэзия  – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху. Но бывают такие эпохи, когда человечество, не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя, как пахарь, жаждет целины времен».
Слова замечательные, я уже приводил их в одной своей статье. Но образ созидаемого художником-творцом Космоса, единого, наполненного светом, мне кажется не менее подходящим для творческого начала Владимира Алейникова. И время, и пространство в этом «рукотворном Космосе» сотворены поэтом, и их нельзя считать чем-то оторванным от реальных, меньшим, чем они. У А.Ф. Лосева, в его рассуждениях об античной эстетике, так говорится относительно взглядов Платона: «…и нельзя считать менее важными предметы, произведенные искусством, а величайшими и прекраснейшими вещи, произведенные природой».
У Алейникова слово «Космос» не такой уж частый гость. Но вот же:

«Есть грань, которую иной
Перешагнуть ещё не в силах –
В разливах музыки земной
Весь Космос дышит в наших жилах.

Не примиряйся никогда
Ни с тем, что землю покидает,
Ни с тем, что время, как вода,
В песке забвенья пропадает.

Взойди, коль надо, на костёр,
Чтоб страсть сквозь пламя расплескалась,
Дай мысли выйти на простор,
Чтоб в тесноте не задыхалась.

В ладони влажные возьми
Весь мир  – ему не до прощанья! –
В нём нет безмолвия, пойми,
Есть только вечное звучанье.

Звучит космическая высь –
Нутром, из самой сердцевины, –
И там, где встречи заждались,
Земные вторят ей глубины».
31 октября 1996


«Есть только вечное звучанье»… Пифагор, «струны мироздания», «музыка сфер»… Вечный, прекрасный, живой Космос, извергающий в черную пустоту заждавшегося пространства «семя света», живой, потому что только о живом можно сказать: «Нутром, из самой сердцевины». И, одновременно, сказать о себе, о «внутреннем Космосе», о человеческом сердце  – «центре Галактики, по имени Человек». Именно так, с заглавной, как велено нам творцами Возрождения.
Встреча земного и космического и происходит в поэзии. Если речь идет о поэзии высокой, настоящей. Но чаще у Алейникова используется в стихах слово «звезда».


6


О звездах насущных… Вчера вечером я провел небольшое «астрономическое» исследование. Нет, я не покупал домашнего телескопа, не пытался обнаружить сирого, забытого учеными астероида или заблудшей в глубинах пространства кометы… я всего лишь подсчитал, сколько раз в «Избранном» Владимира Алейникова встретится слово «звезда»? И что же? Может, и есть небольшая ошибка в вычислениях, пусть посмеются надо мной Тихо Браге и Кеплер в иных мирах, но у меня получилось 150 раз…

«…Обиды есть, но злобы нет,
Из бед былых протянут след
Неисправимого доверья
Сюда и далее, туда,
Где плещет понизу вода
И так живучи суеверья.
          И здесь, и дальше, и везде,
          Судьбой обязанный звезде,
          Неугасимой, сокровенной,
          Свой мир я создал в жизни сей –
          Дождаться б с верою своей
          Мне пониманья во вселенной».


Эти слова написаны на самом разломе времен, в декабре 1991 года. И они ясны, определены и прекрасны. Их нет нужды пояснять, и если кому-то неясно сказанное, то пусть подумает о том, кто он и как живет? «Свой мир я создал в жизни сей»,  – вот что говорит наш поэт, и это гордость настоящего Мастера. Более того  – демиурга, творца. Мало кто имеет право на такие слова, но Алейников  – безусловно. Но далее, вслушайтесь  – «Дождаться б с верою своей/Мне пониманья во вселенной»… для тех, кто не слишком знаком с миром В.Алейникова  – какое-то «чересчур громкое» заявление, «поэтические красоты»… но я бы не спешил, у Алейникова нет «красот», не может быть в принципе.
«Понимание во Вселенной» – это не мечты о стадионах, внимающих поэту, хотя, если по-честному, кому же не хочется славы и признания? Но Владимир Алейников о другом. «Понимание» для него – «деятельная связь» со всем сущим, это не «показная вера нынешних Тартюфов», а истинное религиозное чувство связи всего со всем. Человек, который понят звездами, может взлететь к ним. Так бы я сказал кратко. И добавил бы: «Dictum sapienti sat est».


7


Я не цитирую в этих заметках писателя множества известных стихотворений Владимира Алейникова. В какой-то момент написания подобного текста тебе самому становится ясно, что ты продолжаешь развивать основную свою метафору, а здесь она «единая ткань поэтического мира». Раз так, то все творчество поэта, от первой до последней строки, должно быть развитием и совершенствованием изначальной «музыки личности», развертыванием «творческого ДНК» в поразительный мир поэта.
Поэтому, возьму самое первое и завершающее стихотворения, их выбор всегда многое подсказывает нам.
Итак, первое стихотворение в издании  – «Когда в провинции болеют тополя»… великолепное произведение, но именно о нем многое написано. Листайте со мной вместе, читатель, давайте откроем второе стихотворение, на стр. 8, произведение того же, далекого, 1964 года. И прочитаем эти две строфы. Не забудем  – автору 18 лет, и какое владение языком, техникой стиха, мыслью!

          «Поведи же хотя бы тайком
          В переулки, встающие дыбом,
          Где гречанки проносят с тоской
          Свои груди  – солёные рыбы,
          Где заветно скрипят флюгера,
          Семьям тесно у телевизоров,
          Под гитару поют фраера
          Горячо и непризнанно».


Разве мы не видим, читатель, соединения земного и небесного, чувственного и пророческого? Интересно, могут ли не поразить кого-либо строки «Где гречанки проносят с тоской/Свои груди  – солёные рыбы»? Лорка улыбнулся в апельсинных садах Севильи и дружески поднял большой палец. Но Лорка написал бы «где цыганки»… Алейников пишет «гречанки», и этим делает зримой «нить Эллады», протягивая ее до наших времен. И более чем чувственно  – эротично. В том высоком, светлом и темном одновременно значении, которое разделяет Афродиту и грозного бога Эрота. Забудем на минуту, что у Апулея богиня Венера ведет себя ужасающе, таскает за волосы и сквернословит в адрес несчастной Психеи, будто старая рыночная торговка. Увидим ее юной, выходящей на берег и вспомним о соленой воде моря… И о приметах времени  – те, первые телевизоры, гитары (вот, все же Лорка!), и вполне понятное «фраера», слово, явившееся из немецкого через идиш, означая «свободный». Слово стало вполне «отечественным», отделило тех, кто вне блатной среды, и могло восприниматься как «наивный», что по контексту достаточно близко. Хорошие, наивные и не в тюрьме.
Такова многоплановость стихотворений Владимира Алейникова, его поэтического слова. Поэзия так и должна  – не морали читать, но убедить и увлечь прекрасным, то есть умным и заставляющим думать, хотя и принимаешь превосходные стихи непосредственно… они музыка, но нет обязательного требования знать ноты, они  – звездное небо, но ты можешь любоваться великолепием ночи и не зная имен созвездий…
Мы можем, читатель, задуматься и о том, кем стали эти «ребята с гитарами» – погибли они на переломе времени? Перебрались «верхом на том же стуле» за «вновь образовавшийся бугор»  – из России в Украину, или обратно? А может, и рассеялись по миру, унося в себе стихи Алейникова, как любовь, совершенство? Или им больше золотой телец потакал  – преуспели в торговле мылом и зубными щетками, тоже дело… И собственная их «ткань судьбы» вдруг, да и пригодилась для «реального занятия»  – шитья мошны, а из «фраеров» они могли сделаться ворами, да, часто по вине государственного беззакония, но… Дай Бог этого не произошло, порадуемся за всякого такого человека.
…Город в стихотворении уходит вверх  – «переулки, встающие дыбом», мы идём в горы, на вершину, откуда откроется вид будущего:

«… Я увижу  – текут по ручьям
Непонятные токи пространства,
И приходит пора поручать
Первым встречным и тропы, и трассы,
Как в египетских душах камней
Просыпается чувство корней,
Как осколок разбитого зеркала
Бредит небом и дышит морем,
И тогда я пойму  – крамольно
Всё, что молодо, всё, что зелено»…


Каждый раз, когда я говорю о стихах Алейникова, мне приходит на ум слово «магия». Каким образом это происходит? Я размышляю о реках времени, нитях пространства, но все сказано поэтом наперед: «Я увижу  – текут по ручьям/Непонятные токи пространства»… Ткань из пересекающихся нитей. Таким я увидел мир Владимира Алейникова, читая его книги, но не припоминая до поры до времени этих строк, и таким он увидел свое будущее, еще только намечая план «сотворения пространства-времени стихами». И отбросил  – «это крамольно», любую к себе снисходительность со стороны себя самого, не для тех, кто видит будущее, всякие пустяки, вроде «молодо-зелено». Им Ангелы-проводники, для них Пушкина «Пророк»  – назначение и судьба.


8


Вы прочитаете «Избранное», разве не стыдно обойтись без книги лучшего русского современного поэта на полке? Можете считать иначе, иметь свои пристрастия, но дела обстоят именно так. И, можете поверить, быть лучшим  – не «орденами бряцать», это  – крест…
Итак, 2-й том завершает стихотворение «И судьбе твоей нет предела», которое, в свою очередь, заканчивается так:

«И по воле Творца мы живы,
И поддержаны, певчие, творчеством,
И ведомы  – звучащим словом,
И хранимы небесным светом,
И едины  – вселенским родством».


Стихотворение 2011года, между 1964-м и 11-м годом нынешнего тысячелетия почти 50 лет.


9


Иногда я спрашиваю себя: «Можно ли и нужно ли говорить о стихотворениях, когда они, у гениального поэта,  – живые, сложнейшие внутри себя существа? Не излишняя ли наивность нечто пояснять читателю, если он склонен к «поэтической бижутерии», считает свой вкус последней инстанцией, отучен думать над стихами?» И снова я должен повторить слова Мандельштама, на этот раз из статьи «Выпад». Не я выбираю цитаты  – они появляются с необходимостью исполнения законов физики: «… поэтическая неграмотность уже просто чудовищна, и тем хуже, что ее смешивают с обычной, и всякий, умеющий читать, считается поэтически грамотным»… И далее, хлестко и зло  – «Читателя нужно поставить на место, а вместе с ним и вскормленного им критика». Как сегодня написано.
И все-таки пытаюсь показать читающим значение Владимира Алейникова, дать знать, какой силы поэт живет среди нас, мы же так часто слепы… Но не стал бы писать эти строки, не верь я во многих просвещенных людей, они, вместе с давними поклонниками, обратятся к стихотворениям и прозе нашего поэта. Я знаю, как чествовал Владимира Дмитриевича родной город, Кривой Рог, видел собравшихся в Москве на творческий вечер, и выставка картин долго длилась в Петербурге. Алейников человек Ренессанса, он и великолепный прозаик, и блистательный художник… Картины Владимира Алейникова в единстве с его поэзией  – в них свет рождает цвет и формы фигур, лазерной сваркой соединяет осколки мира в целостность...
Не хочется мне прощаться, даже на время, с этой книгой моего друга, Владимира Алейникова. Я все смотрю на обложки каждого тома, здесь размещены высказывания о поэте и его творчестве. Завершу цитатами из этих отзывов:
Андрей Битов: «Владимир Алейников  – великий русский поэт… Слава мира запечатлена в его стихах с такой силой, что нам легче всего отказать ему в той славе, которую раздаем сами,  – в мирской».
Евгений Рейн: «Владимир Алейников  – классик новейшей русской поэзии. Я считаю его великим человеком, великим другом и великим поэтом… Алейников выиграл свое сражение и четко держит свою дистанцию в русской поэзии».
Саша Соколов: «… Он просто титан, я всегда тихо восхищаюсь, глядя на его вдохновенность, на то, как он работает, невзирая на обстоятельства и окружение. Считаю, что Владимир Алейников самый из нашей плеяды подлинный, глубокий и молодой. Я всегда считал его лучшим русским поэтом».
Александр Величанский: «Владимир Алейников был центральной фигурой среди смогистов потому, что именно Алейникову более всех удалось воплотить изначальный пафос новой эстетики, больше других в ней самоопределиться. Поэзия Алейникова потому так стремится к бескрайнему звучанию, потому не ставит себе предела, что, в существе своем, заключает тайну единовременности всего сущего»…