94-й год. Элегия печали

Полжизни бабка стыковала обрезки пиломатериалов
в фамильное гнездо мое:
шесть комнат, печь, шкафы, скелеты,
скандал в семействе, детство, лето, водопровод, белье...
На сходах близлежащей хаты
сидел сосед придурковатый и пялился во двор.
В античной тачке двухколесной
старуха натаскала досок и возвела забор.

Наш вклад в постройку слыл весомым,
за нами оставалось слово, мычание, кивок.
"Обшила дом, як вы сказалы,
хотя вагонки было мало, да и гвоздей чуток..."
Позорным дворовым фасадом вертел фундамент, будто задом --
к соседу, к огороду-саду, нале-напра-кругом...
Мы все неслись на курьих лапах --
сестра, братишка, дядька, папа,
картина с незнакомкой в шляпе и собственно Крамской.
...Сирень, сарай, сортир -- Сорренто!
нью-васюковым рудиментом
вилась, осклабившись, булыга на площадь, мимо нас
(мы жили будущим асфальтом,
европой, выспренним контральто,
хотя пока в басах-кантанто не различали бас).

Нехай вам грец, какая хата --
конек до туч одутловатых,
паук за печкой, мышь в подвале, и шашель между половиц --
мы обходили дом со свечкой
и хором бабку подзывали
для избавленья от печали и посторонних лиц.
Но время шло, печаль крепчала,
и постороннее начало
взрастало. Шашель стал не в тягость, в соседе проявился сфинкс.
Мы не ложились до рассвета,
терзаясь ребусом соседа:
кто утром движется по правой, а вечером по links?
Мы так неистово мычали,
что страшно делалось ночами,
такие звуки мамелюки пускали возле пирамид.
От нас, наследников законных,
ушла в глухую оборону
родная бабка: аки рыцарь печальный на печи сидит.