Луне

Кстати, Владимир, о Луне. Я все время был очарован Лунной Поэзией. Такое ощущение было по началу, что Луна сама проливает вдохновение в меня. Позже я узнал, что по сути так оно и есть, только быть может несколько более прозаично, но все же. Но не будем ударяться в мистику.
Вот что я хотел сказать далее, и пожалуй на этом пока приостановиться. Ибо мои рецензии приобрели вид самостоятельного изложения своих взглядов, что всё же меня несколько смутило в процессе этого изложения.

На определенном этапе своей жизнедеятельности я осознал, что стихосложение стало для меня не средством, или не только средством, выражения мыслей, излияния души и попытке ухватить что-то такое, что обычной нашей, письменной или разговорной, речью не ухватывается. Еще позже я стал обращать внимание на то, что когда я сажусь за стихи, то меня тянет к этому занятию не результат, а само состояние, состояние в которое я погружаюсь, вовлекаясь в процесс. Надо признать, что состояние это было непостоянным в своем характере. Не удивительно, что в следующем своем размышлении об этом, мне пришлось столкнуться с мыслью о том, что я не только ищу этих состояний, я стараюсь их разнообразить, я пытаюсь отслеживать и анализировать сами состояния по написанным стихам.
Но начнем по порядку. Порядок, впрочем, будет несколько спонтанным (противоречивость этого положения объясняется иерархической позицией главенства спонтанного подхода, а следовательно наличия уже некоего ранжира), ибо в самом характере и стиле моего письма будет рождаться сам ответ на главный вопрос всех этих мыслей. Ибо в полной мере, как вы, и я, вместе с вами, понять что либо можно только в самом процессе написания, понять как форму, как образ, как причину того, что твориться нами или твориться же через нас.
Удивительным мне показалось то, как прогибаем мы порой искусство под свои нужды. Как интерпретируем мы высокое нашими низкими инстинктивно диктуемыми потребностями. Но здесь речь не о инстинкте как таковом, но об тех его проявлениях, в которых сам человек становится уже и не человеком, но и зверство его переступает все мыслимые и немыслимые грани животного отношения к реальности. Пусть я здесь несколько сгустил краски, быть может даже ударился в излишнюю философию. Но и об инстинкте стоило бы сказать несколько слов. Сам по себе инстинкт весьма интересен и в нас он порой спасителен, не говоря о тех ресурсах, о той потенциальной силе, что лежит в его области. Впрочем я увлекся.
С самых ранних пор я редко перечитывал написанное мною. В известной среде, бытуют твердые и устоявшиеся в своей практичности взгляды и мнения на тему правила создания стихотворений. Ранее я разнообразно отпихивался от этих обсуждений, хотя делал это, по большей части, в силу своего противоречивого и склонного к опрокидыванию и переворачиванию общепринятых законов. Несомненно, позже мне приоткрылись настоящие причины мотивов моей деятельности. Я не целил в результат, я фиксировал состояния, а перечитывать свои стихи я стал значительно позже. Ведь только свежим и сторонним взглядом можно отследить себя самого, как некоего иного человека. Признаюсь, что большую часть того, что я писал, я не помнил. Не помнил я так же и того, каким образом приходили те или иные мысли. В недавнем времени, я обнаружил в своих состояниях поэтического вдохновения некую бездумность. Моя жажда этих состояний дошла до того, что мне было совершенно неважно есть у меня вдохновение или нет. Местами меня, правда, одолевало резкое отвращение к письму, и в такие дни я не писал. Но все же, как только хотя бы проклевывался голод к поэтическому состоянию, я непременно садился за стихи. Очевидно, что графомания, в том смысле, что мне важен лишь сам процесс письма, меня не посещала. По крайней мере, могу это утверждать, потому что, среди моих психических расстройств, каковые со мною случались от этого вот поиска состояний вдохновения, графомания была бы слишком уж примитивной и, пожалуй, безвкусной находкой во всем том бедламе, что так торжественно прогастролировал через мою душу.
Интересно и то, что процесс фиксации того или иного состояния как бы придает ему ощутимость. Я сейчас говорю не о том, что слова формулирую некий смысл (о чем еще следует сказать дальше и подробно), я говорю о том, что в процессе проявления слов перед глазами, в самом их, если угодно, подборе слов (но, впрочем, неверно так говорить, потому что выбор их спорен) происходит некая перемена во мне. Когда я пропускаю это состояние через себя словом, пусть словом неосознанным, пусть только лишь увиденным, но словом, тогда я как будто имею возможность чувствовать и признавать существование себя в том мироустройстве, каковое живет вокруг. Слово как будто дает первичное воплощение тому порыву, каковой я, следуя за Мандельштамом (естественно, как я его понял) облачил бы широким именем Поэзии.
И в каждом отдельном случае я замечал и обратную взаимосвязь. Те произведения, которые я читал, просачивались судьбами авторов в меня, просачивались через их мироощущение, они как окно раскрывали Поэзию, как некий портал в иной мир, в мир души другого человека. Начав воспринимать мир так, как описывали (едва ли заметными штрихами, набросками или целыми ядрами сути) явление жизни строки, напитанные душой писавшего их, я неизбежно начинал и повторять его судьбу. Иной раз я доходил до отрезка, на котором Путь того или иного человека обрывался, а Путь его души продолжался моей. Так я познавал эстетическое волшебство Поэзии Жизни.

С уважением ,Антон.

Антон Бубеничек   06.01.2013 20:13   •   Заявить о нарушении