Под огромной курткой

"Ах, ах, я такая маленькая, меня некому защитить, ах, ах". И ходит эта маленькая по бетонному январскому миру в колючем длинном шарфе и огромной тёплой куртке. Нет, не от холода, ей просто нужно казаться беззащитной. А вы должны непременно её жалеть, любить, поить горячим чаем с толстым куском лимона и тремя ложками сахару (вам же не жалко, верно?) и приговаривать: «Всё хорошо, моя бедная, я тебя не брошу». А эта бедная на то и рассчитывает, быть может. У неё, быть может, таких как вы – целая пачка дома за кроватью хранится. Пригревали ведь как могли! Кто пирожком угостит, кто какао, а кто своим горячим сердцем согреет. А откуда ж знать, что с чужим сердцем делать, коли своего-то нет? А она и не дура, стало быть. Пирожки съедались, измазанные повидлом пальцы облизывались, а сердца небрежно складывались в холщовый мешок, который завязывался потуже длинной прочной верёвкой. Она всё боялась, что одно самое сильное сердце возьмёт, да и прогрызёт в мешке дырку, а там, конечно, и до спасительного окна не далеко. Нет, она предусмотрела всё. Вернее, практически всё.
Ну вот кто бы мог подумать, скажите, пожалуйста, что наша бедная и обделённая однажды сама уколется о чьё-то пульсирующее жизнью и юностью сердце. Уколется, удивлённо пискнет, глаза поднимет, встретившись с глазами другими, холодными и глубокими, как тарелка навязчивого супа для сытого человека. А глазам-то что? Они просверлили в душе нашей несчастной две дырочки, ковырнули налёт жалости и пирожкового повидла, рассмотрели мешок с сердцами за кроватью, да отвернулись, выглядывая в толпе золотую голову своей избранницы. А укрытая колючем шарфом и огромной курткой статуя ему вслед смотрит и умирает, пытаясь через просверлённые дырочки вытолкать украденные сердца, вот, мол, заберите их, только это отдайте. Да не пролезают что-то никак, и пальцы предательски склеиваются яблочным повидлом.
«Да что ж это такое-то в конце концов?» - возмущается она. И не таких ведь съедали, и рёбра ломали, раскрывая грудную клетку, в которой билось желанное сердце. И кидается она с небывалой злостью и энергией вслед холодному и колючему, как её шарф, поклоннику золотых, как рожь, волос. И тащит его, за рубашку цепляясь, отрывая несчастные пуговицы, и кричит, и причитает, как ей одной плохо и страшно. А он что? Он прекрасно рассмотрел пульсирующий холщовый мешок, под которым натекла маленькая кровавая лужа.
Не помогают истерики, мольбы, и даже заговоры косой на левый глаз соседки не действуют. И под курткой, всё увеличиваясь, растёт зависть, обрастая перьями и злобой. Летят проклятия, угрозы и письма с сибирской язвой, выброшенные им в ржавый подъездный мусоропровод и свезённые КАМАЗом на старую вонючую свалку.
Сколько-то времени проходит, конечно, то ли месяц, то ли два года да четыре с половиной дня, и попытки вытащить из-за стальных рёбер пахнущее золотыми волосами сердце прекращаются. Всё стало как раньше, честное слово, и кровать уже пришлось передвинуть, освобождая место для второго мешка. Пирожки с какао только как-то поднадоели.
Говорят, правда, чьё-то маленькое чёрное сердце раскатало по рельсам поездом Москва-Питер, но было ли это её сердце, или просто местный мальчишка выбросил свой неудавшийся муляж, история умалчивает.
Вот, в общем-то, и всё.