Перекличка двух поэзий

 
  Замечательный подарок преподнесла Прасковья Осипова своему соседу Александру Пушкину, приехавшему погостить у нее в Тригорском. Это была книга в кожаном переплете, на котором выбито тиснеными буквами "Коран. Священная книга магометян". Пушкин попросил перо и бумагу, заперся в кабинете и не вышел, пока на свет не появился шедевр.

"Клянусь четой и нечетой,
Клянусь мечом и правой битвой,
Клянуся утренней звездой,
Клянусь вечернею молитвой".

    Так начинается  цикл "Подражания Корану", куда входят 9 беспримерных по силе воздействия стихотворений. Всякий перевод должен, по крайней мере, быть конгениальным подлиннику. Пушкин был гением, он знал кто автор этой Книги, и, поэтому, не назвал свои стихи переводами Корана, а лишь подражанием ему, но от этого стихи не стали менее гениальными. К тому же он по достоинству оценил качество подлинника: "Плохая физика; но за то какая смелая поэзия!"
   Когда мы читаем у великого Мутанабби :

" Я неуживчив, зол, но не судите строго,
Зато все рифмы мне подвластны,
И у народа, так обласканного богом,
Как Салех у Самуда, я несчастный"


мы ощущаем всю горечь поэта, не ставшего Пророком в своем отечестве, и нам на ум тут же приходят другие строки:

" Восстань Пророк и виждь и внемли,
Исполнись волею моей.
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей."

     Это совсем не значит, что Пушкин был знаком с ранними касыдами великого арабского поэта, которого современники назвали лжепророком. Просто у обоих был один и тот же источник вдохновения – Великая и Вечная Книга.
И тот и другой могли бы написать про себя:

"Любил я саблю и коня,
На поединок вызывал однажды летом,
Но рыцаря не вышло из меня.
Зато, каким я стал поэтом!
Я написал десятки мадхов для эмиров,
И лишь один из них поэзию ценил.
Я Сейф  эд – Доуля почитал за властелина,
А он меня почти что по миру пустил".

    Только для одного властелином был эмир  из Алеппо, а для другого- император из Санкт-Петербурга. В результате, оба пали жертвами придворных  интриг и непонимания.

    Два других гения. Один жил в X-ом веке в сирийской провинции аббасидского Халифата, навсегда запертый в темнице слепоты и родного дома. Узником двух темниц называл он самого себя. Другой был затворником Ясной поляны и пленником своих родных и почитателей. И тот, и другой были не поняты современниками: одного обвинили в богохульстве, другого отлучили от церкви. Одного звали Абу Аля аль-Маарри, другого - Лев Николаевич Толстой. Но, посмотрите, как много общего  у них в творчестве, в идеях, которые они проповедовали.

Вот мы читаем строки:

"Дни жрут нас походя. Минуты,
Те разрывают, словно львы.
А души, словно дикие верблюды
С кольцом в ноздре. Лишь только на дыбы,
Так сразу
Затащит их в загон судьбы
Погонщик-разум…

Доить судьбы-верблюдицы сосцы,               
Пить козье молоко удачи.
Купить лишь наслаждений леденцы
И требовать с торговки-жизни сдачи?"

    Разве не напоминает нам все это  размышления о смысле жизни у Пьера Безухова и Константина Левина. Или  хлесткая  и злая характеристика эпохи, данная Абу Аля аль-Маарри в четырех строках:

"Можно ум и талант по одежке судить,
А надежность клинка по узорам на ножнах.
Видно, быть мудрецом на Земле очень сложно,
А глупцом, подлецом невозможно не быть".

    Еще два поэта протягивают друг другу руки сквозь тысячелетие. Когда мы читаем у Николая Гумилева:

"Или бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото кружев
С розоватых брабантских манжет…",

    Нам слышатся бейты IX века, которые написал такой же любитель приключений и собиратель древностей, автор "Книги доблести" - антологии джахилийской поэзии великий арабский поэт Абу Тамам, который сказал в свое время:

"Пожалуй, книга не правдивее меча.
Пророчеством клинок искрится.
Вот сабли острая. Руби с плеча.
                Не с горяча:
Здесь и игры, и  искушения граница.

Смотри как сабля ослепительно бела.
Не то, что темных книг страницы.
Один удар – и в раз сомненье разрешится,
А страхи расползутся по углам…"

    Цикл "Персидские мотивы" Сергея Есенина:

«Ты пропела: "За Евфратом
Розы лучше смертных дев.
Если был бы я богатым,
То другой сложил напев.

Я б порезал розы эти,
Ведь одна отрада мне —
Чтобы не было на свете
Лучше милой Шаганэ».


   Разве эти строки не перекликаются с бейтами великого лирика и ценителя женской красоты из Дамаска  великолепного Низара Каббани:

" Сказал лишь то, что я хотел сказать.
Они в зрачках моих купальщицу узрели.
Я рассказал лишь то, что можно рассказать.
Они в чернилах и стихах
Твой образ подсмотрели.
Любовь порой так просто распознать.
Коль у любви особая услада,
Она не может не благоухать
Дарами абрикосового сада".

   И Есенин и Каббани жили и творили в двадцатом веке, у каждого своя судьба, свое творчество, свои размеры и рифмы. Но как один, так и другой, популярнейшие поэты своего времени в своих странах, благоговели перед ни с чем не сравнимой красотой и очарованием восточной женщины.

      Осип  Мандельштам и Мухаммад Магут. Почти ровесники и современники. Один жил в России первой половины  20 века, другой  - в Сирии середины и конца того же века. Вслушаемся в строки.

     О. Мандельштам:

"Мы живем, под собою не чуя страны,
 Наши речи за десять шагов не слышны,
 А где хватит на полразговорца,
 Там припомнят кремлёвского горца. ..."

     М. Магут:

"Как только я вижу официальный бланк в своем почтовом ящике
Или фуражку сквозь дверную щель,
У меня начинают трястись руки и дрожать коленки.
Моя пугливая кровь в панике разбегается во все стороны,
Спасаясь от полицейского патруля под названием наследственность,
Напрасно я собираю в кулак всю свою волю и самообладание.
Беда не здесь,
Не в кнуте, кабинете или полицейских свистках.
Она там,
В колыбели, в утробе.
Я всегда был связан со своими предками не пуповиной,
А веревкой висельника".

    Эти строки будут непонятны или безразличны большинству европейцев, давно забывших, что такое тоталитарное государство. Но они будут  близки и русским, и сирийцам, которые продолжают жить с печатью тоталитаризма в душе, продолжают по капле выдавливать из себя раба по меткому выражению Антона  Чехова.

    Еще два поэта,  между творчеством которых нельзя не провести параллель. Сириец Адонис и русский поэт Борис Пастернак. Оба в молодости увлекались экспериментами с формой стиха и подтекстом, и оба же в зрелом возрасте пришли к пронзительной родниковой  прозрачности творчества.

    Пастернак – "Определение поэзии ":

"Это - круто налившийся свист,
Это - щелканье сдавленных льдинок.
Это - ночь, леденящая лист,
Это - двух соловьев поединок".

    Адонис – "Начало поэзии":

"Что может быть прекрасней,
Когда сбиваешь с расстояния засов
И убираешь вехи.
Одни подумают, что это зов,
Другие – эхо.
Что может быть прекрасней
Быть оправданием и тьмы, и света,
Началом слова, окончанием его.
Одни подумают, что пена это,
Другие – естество.
И нет прекраснее когда
- И нет пути иного –
Когда ты путеводная звезда
Безмолвия и слова"
 
    Когда мы читаем вопрошающие стоки великого Тютчева,  его "глас вопиющего в пустыне, души отчаянной протест":

"Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что, море,
И ропщет мыслящий тростник?...",

нам слышатся другие вопрошающие строки другого поэта- философа ливанца Илии Абу Мади из  его  поэмы - шедевра "Я не знаю":

«Ты не свободно, как и я,
О, море, величайший пленник во Вселенной.
Судьба твоя – судьба моя.
Когда же час такой настанет
И выпустят тебя, меня из плена?
- Я этого не знаю…"

      Еще два титана, два провидца, которые не могли не переживать за судьбы своих стран и своих народов –  русский Александр Блок, который писал о своей стране:

"И вечный бой! Покой нам только снится
     Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
     И мнет ковыль...

И нет конца! Мелькают версты, кручи...
     Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
     Закат в крови!",

и иракец Бадр Шакир ас-Саййаб, который в своей знаменитой касыде – предчувствии "Баллада о дожде", написанной еще в пятидесятые прошлого века, как бы предвосхитил  те тяжкие испытания, которые выпадут  на долю его Ирака уже в 21-ом столетии:

"Я вижу молний свет.
Там высоко в горах,
Затем стекаются в долину.
Но даже если их  на волю выпустят мужчины,
И громы-молнии вдруг вырвутся оттуда,
Не избежать беды
Что буря оставляет от Самуда?
- Одни лишь разрушения следы.
Я слышу, пальмы воду пьют
С ладоней у дождя,
Я слышу стоны деревень,
Я вижу,  беженцы гребут,
Грядущим бурям вызов бросив,
И не жалеют рук и весел,
И поднимают паруса.
Кричат:
Гроза,
Гроза…"

    Поистине, одни и те же вопросы терзают умы и сердца поэтов, какой бы школе  или национальной традиции они не принадлежали, в каком бы веке ни жили. А все потому, что настоящие поэты, о чем бы они ни писали, какие бы идеи ни проповедовали, всегда говорят на одну и ту же тему: тему любви и смерти.

    Великий русский поэт, лауреат Нобелевской премии в области литературы Иван Бунин, который  говорил о себе: " Я человек: как Бог, я обречен познать тоску всех стран и всех времен…", совершив паломничество к Святым местам,  написал строки, где как никто другой из европейцев проник в самую суть менталитета араба-мусульманина:

"Не мало царств, не мало стран на свете.
Мы любим тростниковые ковры,
Мы ходим не в кофейни, а в мечети,
На солнечные тихие дворы.
Мы не купцы с базара. Мы не рады,
Когда вступает пыльный караван
В святой Дамаск, в его сады, ограды;
Нам не нужны подачки англичан.
Мы терпим их. Но ни одежды белой,
Ни белых шлемов видеть не хотим.
Написано: чужому зла не делай,
Но и очей не подымай пред ним.
Скажи привет, но помни: ты в зеленом.
Когда придут, гляди на кипарис,
Гляди в лазурь. Не будь хамелеоном,
Что по стене мелькает вверх и вниз."

      Но разве строки этого стихотворения не близки любому русскому. Поэт, когда пишет о другом народе, все равно имеет в виду себя, потому что настоящая поэзия – это история души самого поэта.

      Перед нами две, такие разные поэзии. Арабская, которая начиналась с этих менестрелей пустыни, воспевших романтику бедуинской жизни, нанизавших на свои ожерелья – муаллака бусинки-шедевры непревзойденных бейтов Имруулькейса, Зухейра, Тарафы, Антара, Ан-Набиха аз-Зубьяни и других; познавшая небывалый взлет в эпоху Абу Нуваса,  Аль-Мутанабби, Абу Тамама, Ибн  ар-Руми,  золотую осень Ибн  аль-Араби, Ибн Зейдуна и  Ибн Кузмана, эпоху многовекового упадка и забвения и возрождение к новой жизни вмести с Джебраном Халиль Джебраном , Ахмадом Шоуки, Бадром Шакир Саййабом, Абу аль-Касим  аш-Шабби, Махмудом Дервишем,  Низаром Каббани и другими. И русская поэзия, стартовавшая с Державиным, Жуковским и  великим Пушкиным, познавшая золотой век Лермонтова, Тютчева, Некрасова и Фета и век серебряный вместе с Блоком, Буниным, Ахматовой, Волошиным, Цветаевой и Хлебниковым, выжившая в застенках сталинизма, под холодным душем реального социализма и переживающая сейчас далеко не лучшие времена. Казалось бы, что общего может быть между первой и второй? – Есть общее. То, что их роднит и объединяет, гораздо сильнее  любых различий. Любовь и смерть – вот то, что движет любым настоящим поэтом,  каждой Великой Поэзией.