Рассказ о рядовом Рябушкине

- Акопов и... - последовала короткая пауза, во время которой капитан Давтян, командир второй роты мотострелкового батальона, обвел нетерпеливым взглядом нестройную шеренгу изнуренных жарой и многокилометровым марш-броском, мечтавших лишь о воде и отдыхе солдат, - Рябушкин! Бегом получить сухпай и к моему бэтээру!
Укладывая в вещмешок две буханки черного, плохо пропеченного хлеба и четыре банки консервов, Рябушкин радовался как ребенок, который после детского утренника получил долгожданный подарок от Деда Мороза. Он еще даже не представлял, куда и зачем их сейчас отправит ротный, но уже одно то, что им выдан такой щедрый провиант, вселяло надежду на большую удачу.
Вскоре все прояснилось: они едут на место предстоящих батальонных стрельб.
- Ваша задача – охранять мотодом, - сообщил им капитан и, ухмыльнувшись добавил:
- Кругом ни души. Ешь да спи, как на курорте.
Бронетранспортер надрывно ревел некогда мощными, но давно уже отработавшими свой положенный срок, двигателями и, объятый клубами серо-желтой пыли, катил по растрескавшейся от солнца дороге.
 Батальонные учения проходили в том горно-пустынном районе, который официально назывался Карайбат, а среди бойцов  был переименован в Долину Смерти. Палящие ультрафиолетовые лучи  ежедневно, с раннего утра и до позднего вечера, выжигали здесь практически все, что могло бы цвести, давать тень  и хоть как-то преображать эти лысые, похожие на верблюжьи горбы сопки, кое-где покрытые, словно вылинявшей шерстью, сухими, бледно-желтыми колючками.
Однако главный смысл названия Долины Смерти заключался не в безжизненности пустыни, не в гибельности этого
места для человека вообще, а в тех пресловутых тяготах и лишениях, которыми обычно сопровождаются все военные учения. Простые солдаты, вынужденные безропотно выполнять доведенный до абсурда суворовский завет - “тяжело в ученье - легко в бою” - на полигонах Карайбата постоянно мучились от нехватки еды и питья, спали по четыре часа в сутки, в сорокоградусную жару, задыхаясь в резиновых масках противогазов, штурмовали крутые склоны
окрестных высот или, обливаясь с головы до ног соленым  и едким потом, были заживо замурованы под бронированными, раскалявшимися на солнце, как огненные сковородки, люками БМП.
Все эти  “тяготы и лишения” в полной мере испытал на себе и бедный Рябушкин, потому-то он так сильно обрадовался неожиданной отсрочке своих мучений. Трясясь на обжигающей броне бэтээра, он предавался сладостному предощущению скорого отдыха и относительно сытного ужина. Мысленно он был уже там, в этом загадочном мотодоме, который представлялся ему чем-то вроде рая. Трудно было поверить в свое счастье и в то, что из всей роты капитан выбрал именно его.
Дело в том, что Рябушкин был всего-навсего жалким доходягой, который не только слабо соответствовал облику настоящего солдата, но и, более того, своим нелепым видом только раздражал офицеров и озлоблял старослужащих, частенько вымещавших на нем свои личные обиды и огорчения. В его военном билете было написано “рядовой”,  не в смысле “такой, как все”, а в смысле “самый младший по званию”. Он действительно занимал самую низшую ступень в негласном табеле о рангах их краснознаменной части.
Одной из причин столь незавидного положения Рябушкина была его мягкотелость. Он сам был не способен на грубость, поэтому терпел эту грубость со стороны других. В той жестокой борьбе за скупые блага солдатской жизни, что вели все его сослуживцы, Рябушкин принимал пассивное участие, поэтому ему гораздо труднее остальных было найти свое “место под солнцем”. Когда делили пайку, ему оставляли самый маленький кусок, когда распределяли работу, ему доставалась самая тяжелая и грязная, а когда решали, кому идти в  увольнение, о нем вообще не вспоминали.
“Почему он выбрал именно меня? - размышлял о решении капитана            Рябушкин, - Акопов  -  другое дело. Он земляк ротного и вообще...”
Решение этой сложной головоломки не  было найдено,  и Рябушкин вновь стал думать об отдыхе и о еде, и все больше проникался почти сыновней благодарностью к капитану, который сидел сейчас в командирском люке и указывал водителю дорогу.
На место они приехали под вечер. Над пустыней уже наступали сумерки, и огромное багрово-красное солнце, садившееся за  край дальних холмов, бросало свои последние рыжеватые тени на все вокруг: на темный песок, на бесцветные колючки, на залитый соляркой бэтээр, на уставшие, черные от загара и пыли лица людей.
Все спрыгнули с брони, и только тут Рябушкин разглядел небольшой деревянный вагончик на колесах. Внутри вагончика находился специальный механизм, который поднимал и опускал мишени, расположенные в сотне метров от рубежа предполагаемых стрельб. Сам вагончик был очень ветхим, во многих местах уже проржавевшим и покоробленным летним солнцем и зимними ветрами. Он казался бесконечно тоскливым и одиноким на фоне суровой и беспощадной к нему пустыни.
-  Да! - капитан, казалось, вспомнил что-то очень важное, -
Рябушкин, ну-ка открой свой вещмешок. После выполнения приказа ротный неторопливо порылся в вещмешке Рябушкина, вытащил оттуда консервы и по-хозяйски сунул их себе в планшетку. Затем он, не попрощавшись и не сказав больше ни слова, взобрался на бронетранспортер, который уже через пару минут растворился в серых сумерках.
Рябушкин и Акопов еще чуть-чуть постояли, растерянно посмотрели вслед обворовавшему их капитану и обреченно побрели к мотодрому.
- А на учениях их тоже не жирно кормят, - проворчал Акопов и, вдруг рассмеявшись, спросил:
- А знаешь, какой мой самый любимый сигнал горниста?
- Какой? - поневоле отозвался Рябушкин.
- Двадцать-пять-лет,- пропел Акопов и пояснил:
- Так трубят сбор офицеров. Люблю, когда эти толстозадые бегут
перепуганные, запыхавшиеся, нервные, а ты стоишь  себе по стойке “вольно” и думаешь:
“Почаще бы вас так гоняли, глядишь, и попы растрясли бы.”
- Это точно, - подтвердил Рябушкин  и грустно улыбнулся. Он, наконец, разгадал загадку выбора капитана.
В вагончике они первым делом набросились на еду. Хлеб разломили руками и быстро набили им свои пустые желудки. После скудного ужина сразу без лишних разговоров и пожеланий спокойной ночи легли спать, не раздеваясь, если не считать снятия грубых и тяжелых кирзачей, насквозь пропитанных прелым потом и  вонючей ваксой. Деревянный, еще теплый от дневной жары пол мотодома был необычайно уютен после предыдущих ночевок под открытым небом.
Перед сном, несмотря на усталость и болезненную ломоту в отекших и сбитых до крови ногах, Рябушкин по своему обыкновению решил немного подумать. Обычно он думал о доме, о маме, о девушке, в которую он был влюблен по-мальчишески глупо, без всякой надежды на взаимность. Он вспоминал о той прекрасной и счастливой жизни, что осталась там, очень далеко, за тысячи километров, в другом полушарии, в другом мире. Все его армейские дела и заботы не волновали Рябушкина перед сном, они уходили на второй план, уступая место тем сокровенным думам и мечтам, которые давали ему силы мириться со всеми бедами и невзгодами его службы. Однако в эту первую ночь, проведенную в вагончике, Рябушкин думал не о доме, не о маме, не о девушке - он думал об Акопове.
Впервые они встретились по дороге из учебного подразделения в новую часть. В общем вагоне были заняты даже третьи багажные полки. За неимением мест Рябушкину пришлось примоститься прямо в проходе. Всю ночь пути он не сомкнул глаз. На нем была новая шинель, новая зимняя шапка, новые, еще не разношенные сапоги, он старался представить себе новую жизнь на новом месте, и новые надежды, и новые опасения волновали и беспокоили его.
Вдруг, совершенно неожиданно у себя над ухом он услышал чей-то вкрадчивый, но очень неприятный, похожий на шипение змеи голос:
- Пошли со мной. Только быстро и тихо. Тебя человек один ждет.
- Какой человек ? - недоуменно спросил Рябушкин, видя перед собою незнакомого рыжего сержанта.
  - Пошли, пошли, - громче и настойчивей повторил тот, и Рябушкин понял, что отказываться бесполезно.
Приобретенным в армии особым инстинктом он почувствовал что-то недоброе, что-то коварное и опасное в этом приглушенном шепоте, в этом настойчиво повторенном “пошли”, но все же встал и, как загипнотизированный удавом кролик, пошел вслед за сержантом к тамбуру. Там его поджидал высокий, широкоплечий и, очевидно, очень сильный парень. Он стоял лицом к стеклу, смотрел на пробегавшие мимо огни и курил, но не жадно, не нервно, а со вкусом, как бы растягивая удовольствие. Казалось, что парень этот  очутился здесь совершенно случайно, но его мощный затылок и квадратные плечи внушали почтительную осторожность. Когда Рябушкин вынужден был лицезреть перед собой эту массивную спину, ее обладатель медленно развернулся и, не торопясь, словно прицениваясь. стал разглядывать новую шинель своей очередной жертвы.
“Сейчас меня будут раздевать”, - подумал Рябушкин, и от этой мысли ему стало невыносимо тоскливо. Неожиданно парень посмотрел ему прямо в глаза, что-то обдумывая, помедлил, а затем, обращаясь к рыжему сержанту, авторитетным тоном главного приказал:
- Ищи другую. Эта мне не подойдет.
Сейчас, лежа на жестком полу мотодома, Рябушкин отчетливо вспомнил тот случай с шинелью и впервые за то время, что знал Акопова, знал как высокомерного, сильного, грубого человека, подумал о нем: “А ведь он добрый, он тогда меня просто пожалел”. С этой приятной мыслью Рябушкин погрузился в бездну глубокого, беспробудного, почти бесчувственного сна смертельно уставшего солдата.
Проснулся Рябушкин поздно, когда Акопова в вагончике уже не было. Рябушкин вышел из мотодома и огляделся. На большом ровном пятачке у подножия одной из возвышенностей стоял обнаженный по пояс Акопов и занимался гимнастикой. Его сильное, мускулистое тело очень гармонировало с могучей и дикой природой пустыни.
- Смотри! Красота-то какая! - крикнул Акопов, и отдаленное гулкое эхо повторило его восторженный крик.
Утро и в самом деле было чудесное. Жара еще не наступила. Только вчера казавшаяся выжженной дотла земля, как будто восстала из песчаного пепла, ожила, воспрянула духом и похорошела. Даже блеклые сухие колючки дышали теперь свежестью и выглядели как самые экзотические и нежные цветы.
- Свобода! - еще громче крикнул Акопов и побежал по отлогому склону к вершине.
Рябушкин некоторое время пристально следил за каждым движением Акопова. Постепенно по каким-то невидимым артериям в вялое тело Рябушкина влилась молодая, задорная, пружинящая сила и сделала его энергичным, бодрым, стремительным. Он вдруг одним резким движением сбросил с себя задубевшее от пота хэбэ и побежал догонять Акопова. Они долго гонялись друг за другом, громко гоготали, улюлюкали, дурачились, им было очень весело и хорошо. И все это случилось вроде бы случайно, просто так, а на самом деле оттого, что им неожиданно много, без всякой меры, словно в награду за прежние лишения, дано было испить пьянящий, терпкий и необычайно сладкий глоток истинной свободы. Для них сейчас не существовало той жестокой власти сильного над слабым, старослужащего над салагой, командира над подчиненным, которая непреодолимо разделяла их в прошлом. Они были свободны от этой власти, и ничто не могло помешать им насладиться красотою природы и в ее нежных материнских объятьях обрести давно забытую ими радость и полноту жизни.
Набегавшись вволю, они вернулись в вагончик, где позавтракали, а потом с удовольствием закурили и разговорились.
- Ряба, а ты кем на гражданке был? - начал первым Акопов, но, не дожидаясь ответа, вдруг спохватился и спросил совсем о другом:
Слушай! А как твое имя? Ну, как тебя зовут?
-Толик,- неуверенно ответил Рябушкин и сам удивился звучанию своего имени. Вот уже почти год, как никто не называл его Толиком.
- А меня - Алик. Будем, как говорится, знакомы, - в шутливом тоне отозвался Акопов и вернулся к начатой теме разговора:
- Так кем ты на гражданке был?
- В армию меня забрали с первого курса...
-  Все ясно. перебил Акопов, - я и смотрю, что ты такой слабенький.
Рябушкин промолчал.
- Ну а девчонка-то у тебя хоть есть?
- Есть! - вдруг твердо и даже с вызовом ответил Рябушкин, хотя внутренне очень смутился, поскольку в том смысле, в каком имел в виду Акопов, никогда никакой девчонки у него не было.
- Ну вот видишь, - начал развивать свою мысль Акопов, - если у тебя есть девчонка, то рано или поздно может возникнуть такой сложный для тебя момент, когда ее, красивую и стройную, но слабую и беззащитную, надо будет уберечь от окружающей грубости, ну, от хулиганья, например. А для этого нужно быть настоящим мужиком, сильным и смелым, нужно уметь драться. Ты понял?
Рябушкин опять промолчал, только едва кивнул своей коротко  остриженной и немного лопоухой головой.
- Надо уметь драться всегда и везде, - продолжал Акопов, видимо, севший на своего любимого конька. - Нужно драться за все: за женщину, за дом, за хлеб, за воздух, за право жить не так, как все, а лучше всех. Нужно уметь хвататься за жизнь руками, ногами, зубами, а иначе, стоит расслабиться, и тебя подомнут, растопчут, и мокрого места не останется. Ты согласен?
Рябушкин снова молча кивнул в ответ. Он кивнул, чтобы не спорить. За год службы в армии   он давно разучился спорить, да и Акопова вряд ли удалось бы переубедить. Но в самой глубине, в потайном уголочке его души у Рябушкина был спрятан другой ответ Акопову.
Еще в детстве, из первых прочитанных ему сказок он усвоил веру в добро без кулаков и в то, что сила без добра - бесполезная сила.
Рассуждения Акопова, чем-то напоминающие точку зрения героя романа “Морской волк”, были чужды Рябушкину. И даже то бесспорное преимущество, что в армии таким, как Акопов, жилось  гораздо легче и благополучнее, все же не убеждало Рябушкина в превосходстве грубой силы. Он был тихим и робким вовсе не потому, что боялся или не умел постоять за себя, а потому, что это было не свойственно складу его характера и воспитанным с детства привычкам.
В детстве, отрочестве и даже юности он страстно мечтал о героических подвигах во имя какой-нибудь прекрасной дамы. Он часто представлял себя то благородным рыцарем, то бесстрашным мушкетером, то Артуром Грэем, плывшей к своей Ассоль под алыми парусами мечты. Однако это происходило только в мире его фантазий. Самыми лучшими его друзьями  были и оставались книги, которыми он зачитывался днями и ночами вместо того, чтобы закалять свое тело в обычных для его сверстников футбольных и хоккейных баталиях. Увлечение книгами и мечтами постепенно развило в нем инфантильный романтизм, бесконечно далекий от реальной действительности. Восхитительные романы Александра Дюма, Проспера Мериме, Виктора Гюго и, конечно же, любимого Александра Грина заменяли ему настоящие жизненные коллизии, и он продолжал все больше и больше отдаляться от грубости и несовершенства того мира, в котором он каждый день ел, спал, ходил в школу, учил уроки, наконец, влюблялся. Но даже это сильное земное чувство не смогло вернуть его из розового поднебесья. Он не стремился даже познакомиться с предметом своего обожания. Ему было довольно мимолетного взгляда, случайной встречи, грациозного жеста или просто одного аромата сладких его сердцу духов, чтобы несколько дней кряду вспоминать этот пустяк и рисовать в своем воображении самые радужные и красочные картины будущего платонического блаженства. Он был твердо уверен, что в конце концов, как это и бывает в романах, его тихие и светлые мечты о возвышенной любви и безмятежном счастье когда-нибудь обязательно сами собою сбудутся, а иначе зачем жить.
А между тем время шло незаметно, он закончил школу, поступил из-за любви к книгам в полиграфический институт и, может быть, так и продолжал бы привычно парить в мире грез и фантазий, но стукнуло роковое восемнадцатилетие, и жизнь своей жесткой, мозолистой лапой бросила его в адское пекло Карайбата.
Оказавшись в экстремальных условиях, Рябушкин отнесся к этому, на удивление, стоически, как к неизбежному, но временному неудобству, которое не могло длиться вечно. Хотя его слепая вера в благородство и справедливость претерпела болезненные пинки и зуботычины, Рябушкин, как неисправимый Дон Кихот, продолжал хранить в своем сердце верность мечте, простой служанке, казавшейся ему феей.
В ответ Акопову Рябушкин мог бы с жаром начать доказывать книжные истины о добре, о любви, о великих полетах души, о романтических идеалах, которым он сам был беззаветно предан. Но он промолчал, зная, что его не поймут, а еще вернее, рассмеются прямо в лицо и тем самым причинят очередную боль. Он промолчал, так как давно привык держать при себе то, что считал святым и неприкосновенным.
Акопов и Рябушкин еще немного поболтали, подкрепились оставшимся хлебом и, наконец, дождались вечера. Скоро должен был появиться их батальон. Они вышли из вагончика, чтобы встретить подъезжающие БМПэшки и вернуться к своему нелегкому ратному труду. Однако они никого не увидели, даже когда поднялись на одну из ближайших высоток. Перед ними, насколько хватало взгляда, лежала безмолвная и мертвая пустыня.
- Ну что, Мальчиш-Кибальчиш, не видать что-то Красной армии, - попытался пошутить Акопов, но его слова прозвучали уже без прежней самоуверенности. - Да, странно... Что ж, пошли спать, может утром подъедут.
Наступила вторая ночь в вагончике, и перед сном Рябушкин как всегда думал о доме, о маме и о девушке, в которую был влюблен без всякой надежды на взаимность.
Утром второго дня их пребывания в мотодоме Акопов уже не побежал делать гимнастику.
- В брюхе что-то пусто, - пожаловался он Рябушкину.
Примерно в полдень Акопов предложил вывернуть вещмешок и собрать оставшиеся там хлебные крошки. Собрав крошки, они мигом их съели, но это лишь усилило и без того сильное чувство голода. А батальона все не было.
Началась послеполуденная карайбатская жара, и к мукам голода прибавилась еще страшная жажда. Кто никогда не бывал в пустыне, тот не может даже представить себе, что такое настоящая жажда. Когда организм сильно обезвожен, во рту пересыхает настолько, что нечем даже сплюнуть, нечем сглотнуть, кадык застревает в горле, в ушах горячо и глухо пульсирует сгустившаяся кровь, а в отупленном сознании, как в безвыходном лабиринте мечется, паникует и вопиет единственная мысль: “ПИТЬ!”
Воды осталось всего полфляжки на двоих, да и то грязной, отдающей запахом машинного масла и ржавчины.
Рябушкин перед отъездом набрал ее из железной бочки, долгое время болтавшейся в десантном отделении БМП. Эту воду опасно было пить из-за возможности дизентерии, но у Акопова нашлась одна таблетка хлорки, которую они растворили в воде и выпили всю до капли.
Часа в четыре, когда жара немного спала, Акопов не выдержал:
- Все, хватит, пошли!
- Куда? - удивился Рябушкин.
- Идем к ним навстречу.
Они выбрались из жаркой духоты вагончика и, утирая с лица едкий пот, который слепил и жег им глаза, побрели напрямик через сопки. Двигаться было мучительно трудно, тело от жары разомлело, словно в парной, ноги сделались ватными и непослушными. Пройденные метры казались им километрами. Дорога, по которой они брели, была бесконечной, а едва различимый горизонт все время будто удалялся, уплывал и исчезал в ослепительно белой дали.
Вдруг в чистом, абсолютно безоблачном небе прогремел оглушительный гром. Он быстро нарастал и приближался. Неожиданно над самой головой Рябушкина с чудовищным ревом пронеслись две огромные стальные птицы. Стало ясно, что запыленные солдаты в выцветшей форме сверху невидимы, и прямо сейчас на их головы могут обрушиться смертоносные реактивные снаряды.
- Ложись! - звонким от страха голосом крикнул Акопов и первым упал в сторону. Рябушкин тоже с размаху плюхнулся  в пыльные, пахнущие почему-то горькой полынью, колючки и крепко зажмурил глаза.
Где-то вверху гремели взрывы, ревели моторы, свистели, хлопали, визжали выстрелы, шел самый настоящий воздушный бой. Все произошло так внезапно, что Рябушкин не успел даже толком ни о чем подумать. Он только почувствовал себя лилипутом,
муравьишкой, крохотным и беспомощно жалким существом, над которым уже занесена огромная нога не ведающего о его существовании великана. Он сжался, казалось, до невозможных размеров, чтобы стать еще меньше, незаметнее, чтобы совсем затеряться, раствориться в этой песчаной пыли, но во что бы то ни стало спастись и выжить.
Маленькая и ничтожная в космических масштабах жизнь отдельного человека может казаться ему самой необходимой и самой главной во всей Вселенной. В минуту смертельной опасности, когда человек  совсем не готов расстаться с жизнью, его незримое “я” вдруг ощущает себя центром мироздания, которое готово рухнуть и исчезнуть в один миг  вместе с его хрупким и бесполезным сознанием. Как это ни странно, но слабая душа человеческая все еще готова вместить в себя весь мир и даже больше, если учесть не только реальный мир, а еще и мир, существующий в нашем воображении. Именно этот  воображаемый, феерический, но блистающий и прекрасный мир мог сейчас вдруг исчезнуть вместе с тщедушным телом рядового Рябушкина.
В тот миг, когда это последнее чувство готово было покинуть его навсегда, воздушный бой оборвался так же внезапно, как и начался. Самолеты улетели, и пустыня вновь погрузилась в свое невозмутимое безмолвие.
- Ну, кажется, пронесло, - послышался облегченный голос
Акопова, и Рябушкин понял, что он еще жив.
- Что делать-то? - едва шевеля губами, спросил Рябушкин.
- А ну его к черту! Пошли назад! - ответил Акопов, и они медленно двинулись в обратную сторону.
Уже к ночи они едва отыскали заброшенный вагончик, вошли в него и совсем обессиленные погрузились в безвольное забытье. Они впали в состояние полнейшего равнодушия к окружающему и к
себе самим. Их никто не найдет, о них просто забыли, как забывают о выброшенном автобусном билете или о теплой шубе в самый разгар летнего отпуска.  О них не вспоминали за ненадобностью, как не вспоминают о ненужных в данный момент вещах.
Уже не осталось ни крошки хлеба, ни капли воды, ни последних сил, а это в условиях пустыни означало только одно - медленную, неизбежную и ужасную своей неизбежностью смерть.
Кто был виновен в этом? Капитан? Комбат? Или тотальный бардак, царящий не только в армии, но и во всем обществе? А может быть, виновата в том вся многовековая история человечества, так и не научившая людей жить в гармонии, в согласии друг с другом, с природой и со всем миром?
Начинало темнеть, когда Рябушкин неясно уловил отдаленный гул, похожий на рев, моторов родных БМП.
- Это - наши, рассеял сомнения Акопов, и, откуда только взялись силы, вместе с Рябушкиным выскочил наружу.
Здесь они встретили всегда бодрого и подтянутого капитана Давтяна. Акопов сделал первый шаг навстречу своему командиру, но, словно споткнувшись, остановился, пораженный веселым обращением ротного:
- Ну, ребята, как отдохнули?
Еще больше их удивило продолжение:
- Там, в первой машине, лежат мишени. Отнесите их на стрельбище.
- Товарищ капитан, - пытался возразить    Акопов, - мы жрать хотим, с самого утра голодные, и...
- Это понятно, - перебил его ротный. - Что поделать? Это учения, а отдыхать будете дома. Живо взяли мишени и вперед, а то совсем стемнеет.
Акопов и Рябушкин больше не спорили. По уставу не полагалось спорить со старшими по званию. Они медленно доковыляли до машины, молча взяли большую фанерную мишень танка и потащили ее в сторону стрельбища. Отойдя на такое расстояние, что вечерние сумерки уже не позволяли капитану ничего увидеть, Акопов с остервенением бросил свой край мишени на землю.
-Хватит! Кидай здесь! Дальше не пойдем!
- А как же приказ? - неуверенно спросил Рябушкин.
    - А пошел он, этот приказ! И ты вместе с ним! - вдруг злобно выкрикнул Акопов, совсем позабыв, что перед ним его недавний товарищ по несчастью, с которым он делил последний глоток воды и последнюю надежду на спасение.
Рябушкин со страхом подумал: “А вдруг он меня сейчас ударит?“ Но Акопов не ударил, а резко развернулся и широкими шагами устремился прочь. Вскоре он полностью растворился в темноте.
А Рябушкин так и остался стоять, все еще держа поднятым свой край мишени. Он с тревогой и опасением всматривался вдаль, туда, где черное покрывало ночи разрывали мощные фары БМП. Их бездушные и неумолимые моторы грозно ворчали, нарушая так и не понятое человеком, вечное и мудрое безмолвие пустыни.
               
          1985 - 1986