Облако Хаоса. Книга стихов, 1987-2012

1
МАЛЬЧИК

Танка
Уж осень. Уж холодно. Уж вечер.
Сутулится в траве
больной кузнечик,
сжимая  цепко челюстями
полуживое слово…
 
   Голос
Мой голос  стал  тоньше,
чуточку горше, как у сверчка,
что принесли с огорода
вместе с картошкой в мешке.
В этом мире огромном,
полном чего-то такого,
невменяемого смысла,
больших денег и банков,
нефтяных скважин,
словарей иностранных слов:
обскура, абсурд, абсент…
А мне бы, хотя бы чуть-чуть,
смысла в одном слове:
мама, Бог, море…

Диагноз облаков

ДИАГНОЗ

Рифмы глупые,
вы — как бубенцы на колпаке дурачка.
Я не повзрослею, а только состарюсь…

ОБЛАКО

Туча выползла из лужи,
отряхивается —
дети, отойдите, забрызгает,
блох нахватаете ещё…
Идет она, неуклюжая,
помахивает
маленьким хвостиком,
гундосит под нос:
«Бу-бу, бу-бу,
берегите зубы снову,
а невинность
смолоду…»
Святость
Кузнечики,  бабочки, гусеницы
и другие насекомые и твари,
слушайте!
Мучайтесь и трепещите,
и бойтесь,
и пищите,
пищите
под детсадовскими башмачками
мальчика с деревянной лошадкой на верёвочке!
Только страдание
приведёт вас к святости!

Стих, погонщик...

Стих, погонщик мой,
             в твоей упряжке я,
                невольник, хам!
Так сладкозвучна плеть твоя,
             гони меня, гони
                к стихам!


Ржанье

Речь-кобыла
                копытом здравый смысл лягая,
сиганула с ухмылкой через тын.
Коромыслом  повисло над мысом
мычание звезд
 в хлеву.

— Эй, подпасок,
                где тебя носит, засоня?
Ебздык, затрещину ему по затылку — и рысью глаза!
Ну-ка, бери плеть,
погоняй млечное стадо
 на выпас.

Хвост
в хвост
ковыляют из загона  —
что ни корова,  то метафора.
Поэты — ох, упрямцы! — любят им хвосты крутить,
оттого и пахнут их слова.

А та вон,
           захудалая, кое-как тащится.
Я тут как тут, и плеть моя воздух сечёт.
Гоню её в сторонку
от стада,
на своё пастбище.

— Эх, коромыслом мычание звёзд
 в хлеву!
Подставляйте руки ковшом,
нацежу вам из подойника
парной  лирики
сверх Пастернака
в нашем колхозе
удои с гаком.

1987

Разговор с лошадью

— Лошадка моя, да вы, матушка,   сегодня корова!
Ну, где же грация, где аллюр?
И зачем вы напялили коньки
на ваши разбитые копыта?
Ведь это ж пытка глядеть на вас!
Шучу я,  не серьёзно, а всё оттого, что, простите, 
сегодня мне, как говорят мужики,   «херово».
      Какая редкая рифма, не правда ли!
Поэтов таких, как я,
говорите, в петлю б?
Речь бы затеять с тобой —  не человеческую…
Разве можно о Боге словами?..
Вытрясти б из словаря все слова,
как блох из солдатских портянок…
А больше и не  с кем:
с коровами помычать,
с собаками порычать,
с паучком помолчать...
Солнце погружается...
Солнце погружается в грусть —
И такая сухость в лесу, и такой хруст —
Словно мой голос надломлен…
Про стихи
Стихи, вертопрахи, погремушки, Ваньки-встаньки…
Эх, отпиарить бы кого-нибудь…
Надо бы делом заняться, а каким?
Партийным строительством, 
выборы на носу;
купить акций
нефтяной компании
вместо веточки акации
и подарить любимой женщине…
Может быть, заняться воспитанием её детей,
а то беспризорные, как стихи…
Кропаю смысл  детской лопаткой в песочнице…
Мальчик с пистолетом подходит и говорит:
«Отдай, дядя, это моя лопатка!»
Случайность
…Так и проживу без советчика, без врача, без подвига,
без славы, без поэзии.
Подумать только: Господь над нами пошутил,
каждого чуточку тронул своим умом.
Природа тоже потрудилась —
хожу, венцом украшенный.
А папа здесь был — как бы ни при чём.
Мама забрела в колхозный сад, вечером,
тайком нарвать винограда,
обернулась смуглянкой,
и там  папа в тот час,
с армии пришёл…
Сегодня мама напекла блинов,
всем дала,
всех простила
и ушла…
Я на март гляжу из окна: ветрено,
шумит ясень глухонемой,
на пустыре пацан в будёновке
гоняет колесо —
это я бегу, увлечённый дворовой геометрией,
год две тысячи тре…
нет,
68-й.


Песенка

— Не ходить мне по земле,
не пинать камешки,
не давить в траве улиток,
прибрежных раковин
и мотыльков бархатных.
Воздух — мой напиток,
быть мне вечно навеселе,
воздушным шариком.
Быть мне паузой в словах,
смертельным выдохом
— ах! смертельным выдохом.
Вот иду с каким-то вывихом
не по траве, не по воде — 
иду по воздуху осеннему,
держу в руке янтарный слиток
солнца прошлогоднего.
Только вам не  знать,
о те, кто дышит сном,
как мои подошвы стоптаны,
ведь ходил я молчуном
от звезды к звезде,
как от плевка к плевку,
дорог сотен  сотнями…
 Умница
Пока вы спали, я был умницей,
Полы подмёл, наварил ухи.
Собаку выгулял на улице
Записал в блокнот свои грехи

Природа распределила так:
Чтобы душа болела, а тело млело
чтобы душа летала, а тело тлело….

Хороши стихи, что натощак;
С утра я был хороший,  пока вы спали,
И штопал жизнь, что по швам трещала…

Душа

  С изнанки —
я добрый, нежный,
бархатный, вельветовый,
это только снаружи — 
суровый, насупленный,
меланхоличный,
как сварливая жена  Альбрехта Дюрера,
тяжелый на руку,
кое-кто знает, и поделом ему,
но это уже притча...
Из моей души
можно было бы скроить
хорошую душегрейку,
и меховую муфточку —
засуньте руки в мою душу,
по локоть, не пожалеете!
Просто я ещё не овладел
искусством
лирического китча.

De profundis

  Я думал о смерти, чтобы не страшно…
Каждому ребёнку нужно думать об этом, это важно,
после игр во дворе допоздна,
когда мама гонит в кровать…
Он должен выбрать себе подобающую смерть…
Неподобающе умирать, не зная зачем…
У смерти должен быть высокий смысл…
И каждый мальчик должен выбрать себе смерть,
как выбирают профессию или женщину…
Только тогда смерть  будет оправдана…
Вот каждый рыбак мечтает умереть на дне океана…
Мечтают об этом все,  даже в Португалии…
Смысл воина умереть в бою…
Стихотворца — в стихотворении…
Шахматиста за шахматной доской…
Палача — на плахе…
Кузнечики никогда не плачут…
Им не надо ходить в школу смерти учиться …
Этот греческий пафос им неведом …
У них нет ни совести, ни глупости…
Им не больно, а радостно…

Стихам

Мой стих  блохастый и хромой,
с подбитой лапой, 
с лишаем на боку, с катарактой
на левом глазу,
как у Теннесси Уильямса,
где тебя носит, псина,
какими подворотнями,
на какую сучонку ты позарился,
у кого ты попрошайничаешь,
что ж ты убегаешь от моей мякины,
от противоблошиного ошейника
и кожаного поводка?

Справка на всякий пожарный случай 
 
Как дети из соседнего двора
никогда  не стану циником,
не буду душить заблудших кошек,
царапающих у меня внутри

по  органам, будто циркулем,
и перестану нести околесицу —
я в этом деле уже переросток,
и пусть покрываются плесенью

мои поэтические простыни,
пусть валяются на  них другие
верблюды, лошади, кошечки;
к старости стану умником,

обзаведусь домашним цирком
из уличных  махоньких блошек,
и ласковым дрессировщиком
буду им в зоопарке моей души,

авось неведомой  зверушкой
окатится моя уличная поэзия,
лишь бы не была побирушкой
среди благоверных  людей…

…А то, что душа  — инвалид,
это ведь никому не видно.
Как со старой надоевшей куклой,
разделываемся со стихами.

Не изверги мы, просто дети,
переростки одной вселенной,
неверующие в  добродетель,
стихи ломаем через колено.

Любим кошек и юродивых.
Душа   у нас теплая,  нетленная,
а пиво пьём холодное и  пенное —
вдали от безумной Родины…
2004-2-06

 Справка о голубях

Умер хозяин голубятни —
той, что  напротив моего окна
рядом с мусорным баком,
на старом школьном дворе

для слаборазвитых  детей,
где  околачиваются теперь
собаки,  бомжи, вороны;
где платная автостоянка.

Сердобольные жители,
ветхую одежду да остатки еды,
складывают  там аккуратно
для неимущих  местных граждан.

Слышал, как бубнила старуха:
«Эх, мусорка моя родная,
и накормишь меня и приоденешь!
Как бы я жила без тебя?..»

Умер хозяин голубятни,
но узнал об этом только  сегодня,
два года спустя, когда
приехали люди  из ЖЭКа,

и сломали дом голубей …
Кувыркались голуби в небе,
я глядел на их  воздушный балет
и думал: вот так, наверно,

танцуют в Большом театре
Цискаридзе с Волочковой…
И слушал я музыку сфер
на виниловых пластинках...

Теперь ни музыки, ни голубей.
Только мысли наобум,
и взгляд в небесную пустошь,
Хоть ржавый гвоздь в неё забей...
2004-06-25

Справка о нелепом счастье

Муравьишка бежал, дуралей,
спозаранку бежал стометровку
с  полудохлой гусеницей в клещах —
не стать ей крапивницей ловкой.

Я следом за ним бежал пять километров,
о счастье не думал, а думал:
как бы мне несчастье 
не опрокинуть на рядом бегущего —
так полно было  сердце моё.

…Знал бы, куда нести поклажу его,
подсобил бы доходяге-муравьишке.
Но дух  слабосильный мой
снедает любовь,  тревога и ревность…

А вот кем-то опрокинутые сливки —
как свадебный торт для сытых гостей.
«Ох мир мой  печальный и зыбкий —
будто аквариум с рыбкой…»

Я взял муравья на тростинке
и плюхнул  вместе с гусеницей
в  этот йогурт с мякотью вишни.
 — Вот твоё сытое счастье!
2004-06-26

Справка об iq автора
               

Ума не наберёшься впрок
Ум — продукт скоропортящийся
«И невозможное — невозможно…»
«И немыслимое  — не мыслимо!»
«И как прекрасно все прекрасное!»

Вся жизни — впереди-
позади-
никуда-
никогда-
отпусти,
отпусти,
отъебись…

Этот я выучил школьный урок.
Вера Николаевна,
спасибо за «пять»,
за исправленные ошибки в школьном сочинении,
за отравленные мозги
 советской литературой!

Лает собака на пустыре скулит
голосом жалким это чья-то тоскует душа
не даёт мне спать
это чья-то тоскует душа
и никто не прогонит её
никто не прогонит её
скули-
не-
скули!

Это музыка со второго этажа…
Эй, играющий там,
протяни мне пять!
Получишь сдачи в пятак…
Вижу свет!

Это молоко на веранде скисло
Луна на привязи как собака-поводырь скулит-скулит…
Стучат поезда проходящие, порожние
На крюке покачивается коромысло

Скрип да скрип —
это музыка со второго этажа…
Это старое шведское кино,
это Рой Андерсон  со своими траурными песнями…

Эх, настала жизнь вчерашняя,
красно-коричневая!
Курочка Ряба снесла золотое яичко,
спасибо дядьке Фаберже…
Возвратился в гнездо прошлогодний скворец,
красноголовый дятел…
Зреет бражка под печкой хмельная.
Мама, я дома!
Я здесь-
и-
сейчас-
навсегда-
и-
посмертно…

2004-04-15

Справка о монетке

Там, где юные боги ходят нагишом
с первым пушком, будто ангельским опереньем,
там, где стареющие Афродиты
полощут отвисшие дряблые  груди,
между станцией Седанка и Санаторная,
у кромки моря под кустами
ароматного китайского  шиповника,
обвитого мышиным горошком
с половозрелыми толстыми стручками,
там на обрушенном  глинистом склоне,
подмываемом неспешными волнами,
я нашёл старинную монетку
и отмыл её в водах Амурского залива
в тот день, когда солнце сияло в тумане
как пубертатная дырочка.

Это была монетка номиналом в десять копеек
тридцать второго года выпуска,
эпохи всеобщей коллективизации, экспроприации,
когда моих  предков пускали  по миру,
с изображением щита ОГПУ
и герба Советской социалистической республики.
Вот это радость  нумизмата!

Я представляю себе, как  К. Вагинов 
зажимал такую монетку в своём кулачке
и бежал в булочную или за  брошюркой
неизвестного автора к старьёвщику
так же, как в 18 году за порцией морфия
в уборную  между Лиговкой и Николаевской,
расплачиваясь золотыми  статерами и тетрадрахмами.
Счастливый рот его улыбался влево и вправо
и солнце заглядывало в  прореху  между зубов,
выбитых  красноармейским прикладом.
И был он  уже нездешний, а тамошний…

Я отдал  эту монетку девушке Насте,
приехавшей из Питера к Японскому морю,
и  сказал:  — Отнеси-ка  её на могилку поэта,
ведь где-то должна быть его могилка …


Три Константина  русской поэзии приходят на ум —
Батюшков, Бальмонт, Вагинов…
В ряд к ним пристраивается  Дмитриенко,
сочинивший дивное стихотворение
о стариной китайской монетке с дырочкой.

Пусть я не валялся с музой на простынях,
всё ж не чураюсь помыслить  о том,
какая ассоциативная связь между монеткой стариной,
кругленькой дырочкой в ней  и русской поэзией…

(К.Р. и Фофанов, не обижайтесь!)
2005-07-18

Справка о корейском мальчике
             
С братом бывшего Серёжи
Мальчик шагает корейский
С мишкой плюшевым на бедре —
Левой-правой,  левой-правой.

С братом бывшего Серёжи
Корейский мальчик шагает
К морю, навстречу закату —
Эх, пути поэзии неисповедимы…

Розовый плюшевый мишка
Туда-сюда болтается, туда-сюда,
На бедре у корейского мальчика —
Красивого, как  Ким Чин Ир!

О, муза, лошадка дряхлая моя,
Не стой, скачи вперёд, вперёд за ними,
За братом бывшего Серёжи,
За мальчиком корейским!

Эх, пути поэзии неисповедимы!
Быть может, пива там нальют?
Не ходи сторонкой нелюдимой,
Беги туда, где праздник и салют,
Где на халяву пиво нам нальют!
2004-07-14

Справка о предательстве

...У того —
душа на цепочке,
пригретая, прикормленная, в ошейнике;
её выводят  на выгул,
она метит территорию,
резвится  у ног хозяина,
рычит на прохожих,
не со зла,
от трусости.

Я же предал свою душу —
кому она нужна?
Отдал в безнадежные чужие руки,
но корм она не брала из гордости,
ночь провела на цепи  и сбежала...

Никому ненужная,
где-то бродит без пригляда,
ищет меня  и худого слова не скажет,
не ропщет, водит носом по воздуху,
скулит и хнычет...
Имени нет у неё...
 2005-08-07

Справка о том, кто умер
               

Погребальный Фаюмский портрет
мальчика с живыми глазами.
Брови — что коромысла.
Глаза —  два ночных неба.

Отец вошёл в комнату спящего сына,
поставил орхидеи «кукушкины лапки»
и ароматные жёлтые лилии
рядом с портретом мёртвого мальчика…

Сын открыл глаза и подумал:
«Это одиночество заработано любовью.
К любимым не возвращаются
как на место казни…»
2004-06-02

Хайку
…Шашечницы Траурные,
Роитесь  в брачном танце, не ведая о смерти,
Над телом Артемиды...

2
Морские фигуры

Эрос
В уютных лапах ночи
посапываю я
ещё не зверь ещё не зван
но шерстью пахнут сны
целуй меня целуй  терзай сосцы
оттачивай клыки
о тимос  стетос  этор френ
прими меня в уют когтистых лап
дивен ты да я не плох
пока я не ослаб
и свеж как майская осока
бери меня бери
о берег мой
заросший вереском
лакай мою растерзанную нежность
я  царственный
безбрежен!

1991

Я пришёл к тебе

  ...Я пришёл к тебе с повинной головой,
стыд мой, срам мой,
что ты делал со мной, что я делал с тобой,
стыд мой, срам мой?
Прижмись ко мне крепче и ближе,
ангел мой, демон мой,
как отважен ты, как тревожен я, как я смел,
стыд мой, срам мой?
Возьми меня с моей повинной головой,
утешь мой стыд,
утешь мои уста...
1994
О временном беспамятстве

  Зачем ты, память обо мне, тревожишь меня, уже нездешнего,  зачем            тревожишься?
Топко, топко здесь, не подходи близко,
и ты гусеница,
и ты  пополз,
и ты  жужелица,
и ты мокрица…

Брошу Музу, пойду один гулять по железнодорожной насыпи,
по краешку страны,
кромкой моря,
муравьиной стёжкой.

Клюй черешенку,
дрозд, скворец,  воробышек!
Зачем ты, память обо мне, меня тревожишь?
Уж лучше бы лежать в постели с книжкой на боку
и  ваять тебя вальяжно,
как Зураб Церетели  своих зверушек —
лопатки твои широкие,
ключицы  твои колючие,
живот  твой круглый
грудь твою плоскую
с двумя сосцами,
пупок ковырять пальцем…

Что мне делать с критиками моих снов,
с критиками моих печалей?
Говорят, от моих печалей разит  культурой...
Не впадают стихи в отчаяние,
не рвут волосы на теле,
не выдирают буквы из словаря,
не хватают читателя за горло,
не кусают его за пятки,
не сдирают кожу живьём,
а немножечко качают,
баюкают,
баюкают...

Страсть скрывая

 Страсть скрывая,
над песнями Ямато корплю  —
мячик пинают по  первому  снегу…

Спросонья

   …Вот, Муза, глянь:
здесь бестиарий мой,
творений  худосочных хата.
Мой свитер доедает моль  —
прожорливая дрянь.
В гламурных  красных латах
скользит коровка божья
по обморочному стеклу,
берёза стонет у  окна;
сверчок скулит в прихожей
блаженным матом,
будто накололся на иглу,
скучает  муха без вина.
Весь бестиарий ожил!
Паучок сосёт у комара…
Ах, паучок сосёт у комара,
заметь, мою кровинку!
Скакал  за ним я до утра,
мурлыча под сурдинку:
«Вот, Муза, глянь,
здесь справочки мои,
собрал отчёты и стихи!
В   любви к тебе трудясь,
шпынял я  блошек между строк,
да  все слова мои  не впрок,
не заслужил  игристого Аи —
не пил такого отродясь.
Умирать  с тобой не одиноко,
когда к тебе, суровая, прижмусь
то тем, то этим боком,
и прошепчу: «О Муза,
Мусь…»

Поэтовы дела

    Посею алфавит, соберу буковки в горсть,
как маковые зёрна…
Вскопаю поле,
и посею —
что-то вырастит,
что-то съест червяк,
а кому-то будет
маленький
добряк…

Я смотрю на своё тело

  Я смотрю на своё тело,
на белое тело,
да вот беда: оно  уже не нравится мне,
я смотрю на свое тело
с едва замечаемой усмешкой
и спрашиваю: «Чьё это тело такое белое,
такое волосатое?»
Было оно когда-то нежное, свежее, как хлебная корочка…
Я трогал его руками,
тягал за ушко,
щекотал пятки,
щипал волоски, брил подбородок —
что только я с ним не делал! —
истязал, и жалел, и брал его в охапку,
и целовал, целовал его,
и  не чувствовал разницы между собой и телом,
мы  были как одно, как брат и сестра,
и не стыдились, и бегали нагишом,
сверкая всеми юркими частями…
…А теперь я живу в чужом теле,
и бродит моя душа в поисках родного тела,
то к тому приноровится, то к другому,
во всяких телах побывало —
и в желтых,
и в черных,
и в красных…
И в мужских, и в женских, и в звериных…
И в камнях,
и в деревьях…
О душа моя, какая ты неприхотливая!
Ах, вы дурни все! Не ищите родственной души,
будьте сами душой в каждом
встречном теле,
в каждом встречном теле
будьте душой…

Разбудили Эвтерпу
   
    Разбудили Эвтерпу,
повели в свинарник
по первому снегу,
в резиновых сапогах.
Где у Родины житница?
Бездомное, беспризорное слово моё, не печалься,
слушай, как хлюпает жижица!
Это тоже музыка.
Счастье глупое, горе мудрое,
бедность хитрая,
стихи непутёвые…
Нет, не складывается речь,
рвётся, рвётся:
привычку умирать на полуслове
мой разум приобрёл отныне,
и гнётся
голос мой к земле,
как прут полыни...
Игра в снежки

1

      В открытое окно
залетает мартовский снег
и растворяется в сигаретном дыму.
Ворох живых снежинок
достигает твоего чела,
отраженного в зеркале.
Думать, что ты утираешь тайком
одну из талых слезинок
на смуглой щеке,
значить, выдумать тебя,
тешиться глупой надеждой.
Выправляя дуги бровей,
ты хочешь нравиться не мне.
Я заглядываю в глаза:
твоя мысль скудна,
на зеленой сетчатке
мерцает легкая
изморозь...


2

       Каждый звук
за дверью караулю,
как пёс без хозяина.
Поднимаю правую бровь,
утаиваю в груди
гулкие удары сердца.
По тому,
как щенячья тоска
наполняет тяжестью веки
и клонит ко сну,
догадываешься
о существовании времени,
его безмерности,
выдумываешь способы
исчисления...


3

     Голая комната,
огневая грива солнца
расплескалась в вечернем окне:
твоя страсть неукротима,
губы вздрагивают в юной мольбе,
глаза полны отваги,
руки теребят мои запястья.
Отчего же я
такой непобедимый,
затягиваю пояс
туже?..


4

Зачем
позволяешь мне
трогать тебя,
о лист мой кленовый бессонный,
влюбленность?
Нынче
брошен ты,
отчего же так легко —
облетает
снегопадом
бело-бело-
белотелое
бельё?..


5

      Коротаю вечер без огня.
Всхлип половиц
не доносит твоих шагов,
вереницей разлук
обернувшихся
в стылое эхо.
Мысль о тебе,
словно снегоцвет на ветвях,
просыпанный
за воротник...
1995
Всё лучшее

...Всё лучшее,
Что было во мне, растаяло
С первым  снегом.
  Слякотно на душе,
 Мысли  чужие, заблудшие,
Как пехота усталая,
Валятся с ног,
 И кажется, что это во сне
 Деревья бредут
По талому снегу
 Тропами дальними...
2010
Справка о рыбке о двух концах
 
«Люблю, люблю, обожаю…»
 а спишь с другим,
денег даю, не жалею,
браслет  покупаю…
а спишь с другим…
«Люблю, люблю, обожаю…»
а  сердцу — хули толку…
хочешь, горе моё, куплю
бусы стеклянные
и наряжу тебя, дуру,
как новогоднюю ёлку
посыплю снегом соляным
вставлю в  волосы
серебряную заколку,
приподниму (чуть выше колен) твою культуру,
оттягаю крепко тебя  за холку
а хочешь,  горе моё, нарву
букет кровохлёбок
в том скользком  рву,
а потом… ну а потом
уёбывай от меня,
дорогой уёбок

2004
Шум раковины

       Вдоль берега, изогнутого подковой,
выводит своих жеребят бухта Табунная.
Резвятся юные кони, фыркают.
Вдруг налетели стрекозы, заслонили солнце и бухта Табунная,
перепуганная,
ошалело пускается в бег
             с храпом и ржаньем,
с пеной у рта, необузданная, ворочая желваками,
несётся со всех копыт прямо на скалы, восставшие грудью,
и разбивает морду кобылью.
                То ли молнии всплеск,
то ли искры из глаз — резануло сосну, что ухватилась, как коршун,
вековыми корнями за скалы,
поросшие влажными мхами.

Раздался треск и вспыхнул огонь!
     Крохотный сверчок-певун
стрекотал веками в её густо-хвойных ветвях,
потирая лапками о чёрное брюшко, и так усмирял дикие набеги моря.
       Пылай, сосна, пылай, ворованным огнём! И ты, пожар,
на крыльях ветра отлетай над таежным поголовьем,
не смыкай ресниц,
                пусть смоль и гарь пробьют слезу,
затвердевшую под шероховатой корой твоих век!
       Стрекочи и пой, сверчок, не умолкай,
вплетай в трескучий хор деревьев безутешные ноты,
которые и Гефест ковал!
          Подняв над волнами лошадиную морду,
плывёт корабль, пылающий в огне, скрипят, паруса и снасти,
чёрные от ярости.
Так движется звезда над нами, колыша плавниками,
в ту даль, где песнь не умолкает.
Отпусти поводья! Кто ты? конеборец или поэт?
        Вкривь и вкось пиши, мачтой своей пиши на облаках,
разорванных молнией, пиши хлыстом на волнах,
до безумного звука, до рёва высеки море, надкуси его вену,
выплесни наружу все его сны, его хаос.
…Слова, как рыбы, залегли на дно,
под камнями прячутся крабы.
И горечь, и гарь, и песок на зубах, скрежещущий,
как смычок на струнах.
Играй, пока скрипка горит в твоих руках!
Море храпит, глаза на выкате, и дичится тебя, заклеймённого
его подковами.
Слова, как улья, выветрены
и чистый звук, утративший свой дом,
бесприютно блуждал над водою.
      И если он не находил уста,
то помещался в раковину, выброшенную на берег, и жил там
в известковом лабиринте, где время и пространство
ещё тождественны друг другу
и не томятся замыслом.

1997
Остров Рейнеке

Остров Рейнеке завьюжен —
Длись, не кончайся моё одиночество,
Неоглядное, как отчизна!

1993
Морские фигуры
 
 ...То не мысль в виртуальных снах
прошмыгнула в прореху сознанья, а мышь,
пока в самое ухо, уткнувшись в плечо,
сопело моё бессловесное море-малыш,
рифмуя волны и камни,
ветер и солнце.

О, архипелаги неприкаянной мысли,
скалы-отщепенцы, острова Римского-Корсакова,
                Рикорда, Рейнеке,
симфония моря без-меня-навсегда для вас!

Я хранитель времени здесь случайный:
чтобы набежали одни сутки,
необходимо одолеть четыре и одну треть
окружности одного из них — в лодке,
вычерпывая вечность веслом.

Говорить о времени, когда живёшь на его границе,
а не на окраине материка
или империи вроде чжурчженей,
ставших твоим бессознательным или  воспоминанием,
повергающим то в блаженство, то в детство, —
нет ни малейшего резона.

Хоть какой-нибудь соглядатай, что ли!
Лежи себе нагишом, как выброшенная на берег рыба,
и блести чешуей, потешайся над срамом,
или стихи читай наобум, но так,
чтобы стих-листопад заметал твою мысль;
чтобы мысль, набежавшая на ржавый лист,
словно облако, не оставляло следа и тени;
чтобы никто  не знал,
из какой раковины звучит хорал,
и отчего стихотворение
обрастает известковой накипью,
словно коралл.

Ты, рифмующий слова, как старый рыбак,
склоненный над рыболовными снастями,
завязывающий узелки рваной речи,
слушал волны в архетипах моря.

Когда обходишь остров по кругу, подобно часовой стрелке,
выползают на охоту диковинные мысли,
словно крабы-отшельники; но ты,
ещё не распробовав безмолвное слово на вкус,
слышишь, как кто-то Другой
входит в твою речь...
1998
Наваждение
   
   Стихи — это ведь такие раны сквозные:
 в них дуют морские ветра
из  бухты Патрокл, из бухты Улисс,   из залива  Петра
Великого
                Они думают,   что мы свирели 
или воображают себе коростелями,
но я ничего не слышу
и только вспоминаю,
как шелестят  сухие листья
прибрежного камыша
и как огонь бежит за мной
к  бухте Спасения…

Самоволка в августе

         Кукушка бьёт крылами по щекам,
паук, нечаянная радость, забился в угол
и мышь-картезианка
металась между бездной яви и бездной сна,
в сердце была нора,
аорта расширялась, как закат.
        В груди притихла жаба; сияя позолотой,
шли московские соборы;
за ними шли старухи с паперти,
переходя из августа
в сентябрь —
так выводят речь за пределы смысла и алфавита,
оставляя междометья бытия — ахов, вздохов, матов.
        Похотливые цикады
в чреслах двух сопок
сотрясали воздух всяко разной оматопоэтикой.
            Маршировали буквы
вольным шагом —
ремни отпущены,
потные гимнастёрки расхлябаны.
Сквернословие надвигалось
над посёлком Славянка,
рожи кисли, как клюквы.
Местность, завоёванная
знаками препинания,
уходила в хляби,
с побережья несло,
как от не стираной портянки.

     (Чайки шныряют,
но глотку не рвут, как в Дублине;
наползают туманы, словно средневековые
иезуиты
в чёрном плаще и в капюшоне).
Перо скрипело
на бумаге
или кирзовый сапог
солдата?
Вслед коровы мычали на всю округу,
горсть островов разметал ветер,
рассекая простор парусами.
Орава буквиц, не сдерживая криков,
неслась к заливу,
размахивая трусами, словно стягами.
Из глотки рвались слова
с едва разгадываемой семантикой:
— ...Аааать твоюю,
хвалите рыб
и бездны!

1998
Ты вдыхал хлороформ стиха
   
  Ты вдыхал хлороформ стиха, виноградных лоз венозных
вскрывал ветвистый синтаксис,
в дебрях которого я слышал голос,
испорченный эпохой: по вороньи ворковала ирония,
взвизгивала плеть,
задирались юбки,
осина трепетала от похоти, на болоте крякали утки,
напоминая,
что скоро крякнешь и ты
оттого, что летучая жидкость со сладковатым привкусом
без меры растворена в стихах.
       Пока размотаешь витиеватую речь, доплывёшь до сути,
голова начинает медленно скатываться с плеч,
как будто не спал вторые сутки,
потом очнёшься впопыхах, но оглядеться нет сил, невозможно:
так густо, так плотно слетелись роем слова, как пчёлы, в одну жирную черную точку на конце твоей речи…
Не вспомнить ни странствий Одиссея,
               ни твоего лица, напуганного тем,
что тишина тревожна
и не слышно в кустах дрозда, —
всё поглотила Талласса!
И слово в плавниках, разбухшее, как «черная звезда»,
которая, не вмещая семантики миров,
вот-вот взорвёт оболочку,
ибо масса тела достигла критической плотности.
Так бывает, что книга,
недочитанная до конца,
выпадет из рук и захлопнется.
        Так подспудно готовится новый взрыв стиха,
в котором слово, как Одиссей,
пространством и временем полно,
сжимается от боли или стыда,
раздувается огнем, как Гефеста меха,
пока спишь над книгой, уронив отяжелевшую голову...


1998
Степь

 Я не ворон-ворог, а мельница,
                раненная копьём
    в самое сердце,
не спасла  ажурная кольчуга!
Это явился  сон-сыч:
           налетели с  граем
овод-кобыла, комар-бык, ворон-пичуга...
        Ковыль в степи стелется
ниц,
затоптали грудь
неподкованные копыта,
          ударили под дых —
уф, степь-сычуга!
          И кабы не ты,
кобылица-лохань,
   закабалили бы степи
     младенца,
тпру!
      Остепенись,  дикая прыть,
остуди моё горло,
дай мне испить
       колыбельного пенья-воды.
Видишь,  солнца тусклый алтын
закатился за тын,
и ковыль пустился в побег,
став на дыбы:
рвёт узду
уд алый конь,
горечь уст
и мёд испит...

Степь дымит,
Младенец спит...

1987
К Нарциссу
    
       мысли мои,
словно воды,
  сами бегут к тебе
образ в них твой отражен
вымысел мой
но губ твоих
не успел я коснуться
выкрасть из сна
отчего же утрата,
если тобой не владел?
только вот
новые раны
от стрел
не замочив рукава,
        вынуть сновидение
              из сна
1995

Энтропия Пауля Целана

                ...блаженъ, иже иметъ
                и разбiетъ младенцы
                твоя о  камень.
               
                Пс. 136


1

Подступает к горлу
оплаканное кровью слово
и откатывается вспять,
к излучине пульсирующей аорты:
тихо, венцом артерий,
оплетая слово, стекает свет,
как овцы к водопою,
в прохладу ивы.
Лицом открытый, Иаков,
отвороти же камень от гортани,
отмерзни чрево
и роди мне сына.
И рыдала ива,
но горше всех рыдало слово.

2

О, роза,
чьи гнетут тебя сны,
благоуханные мне?

3

Не отмщенный,
болезненно-бледно-сонный, богами
заклейменный:

твоя моча — чернёхонька,
твой язык — заскорузло-русский,
твоё дерьмо — жиденько.

От тебя
разит непристойной речью —
да и от меня тож;

ты затоптал одних,
на других ты наложил руки,
напялил козью шкуру,

волхвуешь над моим  ***м.


4

Ах, как сентябрит!
Отпевают пчёлы твои сады,
не умолкнут соловьи,
распевая натощак так и этак.

От удара  под дых
к вольным травам туман приник и затих...
Ты не мыт и небрит,
по-рыбьи разеваешь иудейский рот.

И давишься речью,
словно хлебным куском.
Этот черствый немецкий стих
ты размочил в парижских водах,
впадающих в чёрный  Стикс.

Рассвет изодран
в зарослях чертополоха.
И блеют овцы в небесах,
будто роженица при родах.


5

Господь, не ты ль стоптал
мои несносные  ботинки?
Их вид понурый, как у пса,
не твою ли мне являл  виновность?

О да, созерцая их,
я познавал тебя не в величии творца,
а в простоте творения.

Наивный, ты захотел
владения свои, что вечны и безмерны,
изделием сапожника измерить.

Так, иной философ
примеривает мысль к тебе,
чтоб уловить твой свет
в силки неоспоримых силлогизмов,
но, как рыба на песке,
глотает воздух ртом —
в котором смерть?

И ты примеривал мои одежды,
чтоб испытать всю временность того,
что назовётся Я.

И вот стоишь, как цапля,
одной ногой колышешь вечность,
не отражающей тебя,
а другой ощупываешь в страхе то,
что отзовётся смертью.

6

Душа ещё свежа...
Душа ещё свежа,
как краюшка хлеба.
Она  тож  зачерствеет,
если не разломать её пополам
и не раздать птицам,
большим и малым,
большим и малым!

7

   Скажи, где   твой вечный дом?
Ты словом пригвоздил меня,
но не послал мне смерть,
пока дремал под можжевеловым кустом.
Прибрал бы и меня к рукам,
ибо я чувствую неисчерпаемую благодать
в моем сердце пустом.
Ещё вдыхаю аромат миндаля,
но отчего я не слышу,
как стрекочут кузнечики в каперсах?
Мертвен твой хлеб, Господи!


8

…Истекая речью,
дрейфует слово в полусне, при смерти —
как голова Орфея. В скалах
поют ветры, волны бегут
во мраке
и не убегают.

Снова всхлипнул ветер.
Ты обернулся:
взор не украшен далью
вечности.

Пихты скрипят в небе,
неусыпно, будто перо на бумаге.
Никто никого не окликнул. Ты не узнан,
ты просто узник, на горле
узел безымянной речи.

Кем-то пожитки собраны,
в доме прибрано,
тихо и пусто.

Душа —
как брошенные кости,
равнодушные
к отваге.

Ах, над красными маками
куда, куда
пробежало
черное
облако?

Ты думал:
шепчет, убаюкивает Муза,
а это петля и сеть
Господня!

Волны колышут волосы.
Травы на берегах безголосы.
Грифы клюют мёртвых.
Родниковой речью
бьёт слово, невнятное смыслом.
Росы пьют пчёлы.


8

    Ты поджидаешь мою смерть,
ты на страже её:
ох, устрою ж тебе это пиршество,
пока мир отмирает во мне. Ни один рассвет
не спит, и не одним из них ты
не повелеваешь. На что тебе мои мгновенья? 
Чтобы залатать прорехи в твоей вечности?
Умываешься ими спросонья?
   Нет, протри глаза терновником!
Даже она, пчела, что пятится задом,
выползая из бутона чёрной розы,
из лепестков вселенной,
летит к тебе не с жалостью,
а с жалом. Боль — она такая же, как любовь…
Нет, сравнениями не исчерпать её! Не унять!
Если бы взять её в руки,
вынуть бы —  вместе с сердцем, ведь  это оно
камнем тянет тебя на дно
всякой реки —  Нила, Сены,  Мойки…
Всякая метафора стремится стать тождеством:
небытия? или тебя? Кровавая жижа откровения –
житница твоей благодати.
Молчание выжимает слёзы
из камня — о, полон рот мой каменьев!
Правда ли, что молчание твоё — это пустырь,
где произрастают каперсы?
…Говорить. Говорить. Твердить.
Пока не отвердеет речь,
как отвердела слеза под корою сосны,
пока не онемеют слова,
став заскорузлым жестом,
— но не ожесточения  на смертных губах,
а жестом  отрешения…
Если б не умер ты,
кто бы  помнил тебя,
кто бы ронял слёзы,
кто бы любил?..


9

            Ещё не свёрстан день,
но кто-то сдвинул гранки.
   Мгновение,
ты отмирание меня,
ты весть,
в дремоте влажного луча
ты мною дышишь
без ущерба.
        Приюти мою голову
    на свои колени,
чтобы отхлынули сновидения
желтоликого ясеня,
отяжелевшего
ливнями...


10


                «irr ging er nun…»
       
                Fridrich  H;lderlin


Я нищенствую в небесах,
мне бы речью умыться;
но зарастает русло в тёмном горле,
безмолвно утекает речь,
став воркованьем горлиц.

Ночи вязнут в звёздах,
как караваны в песках;
бессонные караваны скорби.
Пустыня преследует сны,
и  горе моим городам,
где найду свой ночлег,
усталый для скорби.

Пригуби моей  горечи!
Господи, что станет со мной,
с моей молитвой о тебе,
если откроешь вежды твои,
ибо не сон ли я твой?

При устах твоих меч выжег мой сад.
Дождь нагой, как Исаия,
по пустыне прошёл
по ту сторону речи.

11

Что в длань мою вложил, Господи?
От вечности твоей остались мне одни мгновения,
Обломки дивные твоих творений...

12

Дар жизни и любви,
печальные дары твои, Господь, зачем вручил?
И смерть вручил,
использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.
Трепетом и болью ты обжигал
и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.
Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.
И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?
Ты подносил уста,
касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.
И проливалась речь твоя, Господь,
замирало звёзд сиянье, как листья лавра.
Ты говорил, я слушал.


13

Я в рубище стиха бреду.
Поэзия, как Руфь, Ноэмии сноха,
по жнивью бродит,
подоткнув подол, позади жнецов,
подбирая колоски несжатого слова Господнего.
Она склоняется над каждой паданкой,
над каждым зернышком,
и, не смея звать Его,
смиренно спит у Его шатра,
пока не позовут
на пиршество стиха.
1995-1998
И боль живёт...

               И боль живёт
отдельно от меня какой-то странной жизнью,
       крадет неприхотливые слова,
                не ведая,
что червь их гложет
               сады глумятся,
       и осыпаются спросонья яблони
мимолётными дарами
                надежда, как сорняк,
        произрастает среди речей
пряно-росными ночами,
              и оттого мне кажется,
        что глохнет поле
                для невозбранных взоров,
и тяжесть век мне для того дана,
       чтоб ветер разносил меня по лепестку
              окрест недрёмной
                боли

1995
Дерево
               

    Моя душа, как дерево,
растущее особняком на окраине скошенного поля,
насквозь промокла,
пропиталась сыростью лета,
пробежавшего мимо
с прытью молодого атлета.
Каждый лист истекает осенней влагой,
но мне не печально,
хотя и не радостно, а так,
молчаливо. И ладно.
…Вот утеха —
гулять по городу бедолагой
и
спотыкаться о взгляды прохожих — но без успеха.
   Вдруг тебе скажут: «Здравствуй!»,
а ты не  знаешь, кто это мимо тебя прошёл
под зонтом,
остановишься посреди улицы,
посмотришь вслед,
начнёшь припоминать, мучить себя до вечера,
в электричке, в автобусе,
и всё напрасно.
   И ночью тоже проснёшься от этих глаз красивых,
невыносимо красивых,
и подумаешь: «Какова  избыточность речи
в этих глазах, если ты ещё, эх…», 
и споткнёшься опять,
и будешь ждать
неизбежности новой  встречи
на той самой улице,
на углу Алеутской...

И всё-таки
это прекрасно,
когда кто-то незнакомый, чуть ссутулившись,
говорит тебе: «Здравствуй!»
…Если  ты — пусть дерево,
растущее
на окраине скошенного поля, —
способен ещё  удивлять.

  Чаще выходите гулять.


*
 И стала древом боль, вкруг древа всё болело

3
Отпусти  любовь

Свет
  Как осторожен твой шаг, не отважен, робок…
Ветер увязался вслед за мной, щенком,
солнечный луч ощупывает палую листву  в городском парке:
нет, не жмурюсь я  —
просто трогаю свет руками, целую…
  В той области неименованной

…В той области неименованной,
куда стремится мысль моя, нет слова.
Дух мой, поэзия моя, какое бытие там уготовано?
Что утолит меня? Как плач из сердца вызволить?
Какой хвалой, Господь, призвать тебя?
Я оглянусь кругом: вот дерево
стремится ввысь без умысла, корнями в слово
проросло; вот дом в тени его,
наполненный то таинственным, то утлым звуком.
Страницы книги, что читал я у окна,
захлёстывают волны. Я слово снаряжал,
как караван, и напрягались паруса:
я двигался к тебе, Господь, и обошёл вкруг мира,
именовал в пути. Сеть, что выплетал
из речи, возвращалась без улова.
Вот дерево. Под деревом не находил я дома,
в сумерках не различал я знаков. И казалось мне,
что облетало слово. В царственных
бреду его лохмотьях я...


Осенний полёт над улыбкой Эндимиона


       ....Не могу опомниться от тебя:
всё твоё существо, юное и пугливое, как первый раз услышанная музыка,
что звучит во мне, начинаясь издалека,
нарастает и в тот же миг обрывается тёмным звуком.
Она берёт меня в плен, но я знаю,
что это плен твой.
  ....Если бы я владел нотной грамотой,
ты бы мог различить в моей игре,
какие струны плачут во мне сильнее.
Я настолько неумелый и бесталанный,
что если даже завладеют   мои руки инструментом, подобному тебе,
то мне не  извлечь из него ни одной ноты.
Так и не пробудится он для моей музыки,
которая, словно морская волна,
хочет расплескаться о твоё звонкое тело.
  ....Не выношу, когда мы не вместе.
      Иногда мелодия прорастает на моих руках
и тянутся они так, как можешь тянуться ты до тех пор,
пока последняя сновиденка не отлетит
с твоих ресниц, — они тянутся к этому инструменту,
может быть, флейте или виолончели,
но напрасен их порыв.
      Оттого ведь досадно,
что ты никогда не услышишь ту музыку,
которая скрывается в тебе.
Мне не вызволить её
из неволи осеннего оцепенения.
  ...Начинаясь издалека, она ещё не слышна,
но уже звучит. Напряги свой слух
и ты станешь доступен семицветным звукам.
     Все инструменты зачехлены.
И что мне делать с музыкой, что растёт на моих руках.
Если б знать тебе, как тонка паутинная нить
мелодии подо мной и как тяжела немотой моя звериная душа,
словно звук без отзвука. Так легко облетают,
доступны ли тебе мои слова?


1992, октябрь
Stethos

1
грудь
словно взмокший
воробышек
не умеет
вздохнуть —
окна
отравлены рассветом,
сердце
заметено снегом
чёрный день
прилёг
на колени
распустил
когти

2
в груди,
такой просторной
для размаха
крыльев,
подранок
перелётный, осень,
свивал
печальное гнездо —
я несу его,
как робкий дар,
торжественно
изранен

   1987

Осень

 Осень выдохнула меня на листья клена легла изморозь

1989

Твоё лицо
                Т.
 ...Твоё лицо разгадке снов подобно. Созерцать
тебя издали, как работу творца.
Я хотел бы, чтобы проточная темень оленьих глаз
и впредь охлаждала мои губы.
В лёгком движении бровей есть
свидетельство о долгом полёте над тем,
что ещё не уснуло, но таится,
как отражение в воде,
боясь расплескаться навеки.
И, как не узнанный странник в горах,
спросонья блуждает улыбка
по ложбинкам лица
в поисках осеннего зова оленя.
1987

О, море, колыбельную пою...

    О, море, колыбельную пою,
приляг, бессонное, на грудь мою!
Не я свивал,
накручивал
на локти молнии,
но когда
мгновенно
обмирала речь,
ослепительно сгорал поэзии безбрежный свет,
срубая головы, как меч, поэтам дерзким.
    О, море, просторна грудь моя для грусти,
птиц твоих —  бакланов чёрных
и рыб пугливых,
как мысль моя!
   Не усмирял я ветра, но голос мой пел колыбельную тебе,
всем телом прижимался я
к волнам,
ласкал...
1992

 Ивик

         Приблизить тебя, Ивик,
скомкать пространство одиночества —
безупречное, как след от полёта журавлей,
приблизить тебя настолько, чтобы вдыхать аромат твоей кожи,
пылающей загаром, как собранное в амбарах  зерно,
чтобы ловить дыхание твоё из разомкнутых уст,
погрузиться в ночь твоих глаз,
выкатиться из них полынной слезой, настоянной на звёздах и море,
где волна прибивает, как надежда, и убывает, как слово;
залатать изодранные паруса.
        Все корабли и скорби выгнать из гавани,
мачты возвысить до мечты,
утомленного уложить тебя спать,
видеть только твои сны,
мои слова облечь в твоё звучание,
голосом твоим наполнить сады,
весело и босоного бегущие через дожди.
        О, как зябко тебе в мокрых одеждах!
Путаешься в них, как яблоня,
облетая лепестками.
Я не смею касаться тебя, как воды, просветлённой небом
и сиротством ожидания.....


1995

Дар жизни и любви

  Дар жизни и любви,
печальные дары твои, Господь, зачем вручил?
И смерть вручил,
использовав меня, как глиняный кувшин, для твоего вина.
Трепетом и болью ты обжигал
и закалял чужую плоть, сжимая губы, как гончар.
Душа бродила, ты отпивал её скромными глотками.
И что, пьянит тебя моя любовь и ум твой трезвый и суровый?
Ты подносил уста,
касался глиняного края кринки, как всей Вселенной.
И проливалась речь твоя, Господь,
замирало звёзд сиянье, как листья лавра.
Ты говорил, я слушал.


1995

МЕЧ
                «...и под меч с тобой вместе лягу».
                М. Кузмин


                Ты был мне Сад,
прижимался к тебе щекой,
несказанно рад…
              Я  не страж —

твой палач впредь.
                Сад мой плач,
обними твердь!
            Над садами занёс меч всадник-огонь…

                Я бежал твоих встреч,
но ты брал мои сны в полон.
                Сад мой кречет,
ах, сердце мое охолонь!

            Беглый мечется,
грозный,  занёс меч всадник-огонь.
                Сад, не пророчь,
освежив свою месть,
                унеси меня прочь!

          Лети песнь-жаворонок с плеч,
разнеси весть,
         лейся речь,
            утоли боль меч!
Где мне лечь? Где мне лечь?

                От рукописи
зажглась и сгорела вселенная —
    все —
          в топку стиха!
Пожирай огонь любовь,
                раздувайтесь меха!

1994

Proxima
   
    Итак, мы переступили грань,
словно минутная стрелка,
грань между небом
и твоим отражением,
утонувшим, как облако,
в памяти зелёного бутылочного стекла,
разбитого на перроне нашего расставанья.
Переступили грань
любви и презрения.
Ты можешь перечислять все станции нашей любви,
обозначенных в расписании поездов.
Впрочем, для тебя они останутся
пригородными остановками.
Это дерево на станции «Чайка»
мы обнимали, тёрлись щекой, как олени,
пропахли ольхой и поцелуями.
Раньше время было круглым,
в нём невозможно было
заблудиться или опоздать на электричку,
а теперь, посмотри,
во что превратилось время,
посмотри, как руки мои изрезаны его осколками!
И, подняв воротник, я спешу на первый встречный поезд.
Только запах вот, запах ольхи,
мне кажется, это твой запах ворвался
вслед за мной в двери пригородной электрички.
Я иду по вагонам, как нищий:
— Купите, купите за три копейки
запах ольховый!


1999, декабрь

Колыбельная маме

      …Одно лишь слово вспомнил за день я (и то чужое)
                и забыл его, пока добрёл до дома.
Оно, казалось, было рядом, бок о бок шли,
                поднимало пыль с дороги;
или: как будто в воздухе кружит оно:
                снежинкой, лепестком черешневым,
многоцветным пёрышком, что уронило облако, —
                кружит и просится на мой язык,
и вот растаяло, как миг, бесследно…

    О нём не спросишь у воды —  стремительной и тихой;
                у птиц, в последний раз кружащих над водой,
у рыб, плывущих косяками, стаей —  не спросишь.
Оно как будто выглядело так:
                образ, яблоко, собака, облако.

     Оно лежало на ладони, хрустело на зубах,
                шершавым языком лизало в губы,
мерцало белым в сумраке осеннем,
                как брюшко ласточки;
оно, как дом, в котором много утвари:
                порог, щеколда, дверь. Вот
ключ. Возьми его с карниза над верандой,
                на водостоке, и поверни налево.
   Щёлк,
и ты уже внутри, и всё кругом
                родное: коврик у порога,
стол вблизи окна, молоко в кувшине,
                нарезанный ломтями хлеб, икона,
зеркало с прорехой чёрной на амальгаме,
                умывальник, ковш, огонь в печи;
но пусто в нём, никто не скажет вам: «Входи!»

    Дом, в котором кто-то умер, что ли? Или
                просто вышел ненадолго, —
быть может, в сад, в колодец за водой? В саду сырые грядки,
                только астры ещё горят. Оса звенит
над ними хлопотливо. Испуг охватит в этот миг,
                как в детстве, будто ты покинут...
Слово —  это возвращение домой.
                Вот ты один: и, пронзённый мыслью,
как иглой, ты знаешь всё, что будет впредь с тобой.
                На пяльцах вышит твой узор печальный,
тебе ж брести за нитью длинной. Время
                пропускает рыба непробудно
через жабры — и кажется, что это слово
                обрастает чешуёй и в глубине
играет тёмным смыслом в солнечных лучах.

                Входи ж без стука всякий
в дом скорби и печали посреди других жилищ…
И всякий, кто входи в этот дом без стука,
его хозяин. Пусть он, разгоняя сумрак по углам,
как пауков, плетущих сети,
зажжёт свечу пред образом...
1999
На смерть И. Б.
                …рассудок редко нам внушает...
                А.С. Пушкин


...В том одиночестве, где смерть
приветлива, ты был не раз. Не таясь, ты заходил
отважным шагом, и крыльцо скрипело
каждою ступенькой, покрытой изумрудным мхом,
на ощупь мягким, как щека. Вода
под тяжестью ноги едва-едва подошву
промокала, наметив след на белых половицах,
напевных, как цикады. — Я здесь,  — ты
извещал, — Ну, вот и дома. Листва порывисто шумела
от одного лишь ясеня в ограде. Ты скидывал
одежды, умывался дождевой водой
из деревянного ковша. И что влекло твое касанье
как струн невидимых, ты прикасался
чистыми руками, отворяя речь бессмысленным
вещам в том одиночестве, где смерть
приветлива. И то, что слыло даром до прихода,
отвращалось как ненужный хлам:
замыкались веки, как ставни в доме; зарастали
мхом уста, как тропы, что уводили
в мрачный бор; но слух был полон таинством:
в одно стекалась речь, как в чашу
озера ночного, где отражался единый цельный образ.
И только капля росная, как нечаянное слово,
вот-вот разбить готова на множество
осколков эха единый лик того, кто быть вещам
велел в том одиночестве, где смерть
приветлива. Идем за эхом...


Февраль 1996

Песок

…Жизнь в провинции,
у моря, говорят, ленива и медлительна,
как уныло-длинная строка
у имперского поэта Бродского:
все концы  речи брошены в мёртвую воду…
Что мне спорить с тобой о погоде,
о красавцах и  уродах,
коли жизнь,  видишь, «умора»,
и какая, к черту, разница,
где переходить пески давно вымерших рек,
ведь  перо никогда не узнает извода…
Вот и двигаюсь я то вплавь, то вброд,
как дервиш чужих поэзий,
потом пишу наискосок
на скороспелой воде, имярек,
вылизываю себя,
как прибрежный песок,
или как море халдойский грот
этим и прошлым летом,
где я не был, где я нежил тебя…
Ты скажи: я зачем,
я, соблюдающий правила речи?
Если скажешь мне:
«Будь саксаулом!»  –
я буду тотчас
на благо верблюдам колюч,
я буду рвать суховеям хребты,
пусть они  истекают
солёной тягучей слюной
и сохнут от жажды моей,  раз ты
затаил свою речь…
Ты скажи мне,
ну, зачем я тебе такой Иуда,
я, слова разменявший твои
на кипу бумажных стихов,
шершавых, как воздух пустыни,
каким боком, скажи,
я пристану к тебе,  чертополох,
каким позвонком?
…Так и живу, обоюдолюбимый,
что хочу,  то и рифмую впредь и отныне,
вытрясая голодных блох.
И, выползая из старой кожи,
как строка  стихотворения 
за край тысячелетия,
я давлюсь раскалённым песком
твоей речи,
бегущей без русла,
неутомимо…

1999
Из окна электрички

      В стареющей луже, на выщербленном перроне
сонное жмурится солнце
и, словно бездомная кошка,
мурлычет, умывается
языком осеннего листа.
За рыжей собакой
бежит мальчик
в синих сапожках, радуется.
Его голова, как одуванчик
минувшего лета.
В руке у него —
ой! — тоненькая ниточка
стихотворения,
а на ней — 
никто не взглянет наверх —
моё сердце смешное, несмышлёное
на ветру качается,
как воздушный шарик,
и солёными  лучами
осеннего солнца
навзрыд,
навзрыд,
навзрыд
обливается…

Я шепчу вслед мальчику:  — Ниточка,
ниточка стихотворения
пусть никогда,
никогда в твоих руках
не обрывается,
не обрыва…

Анатомия любви
                Гистологу С.К.

Гнутый стул выдаёт себя за венский.
Он достался тебе, наверное, от прежних жильцов,
покинувших  квартиру за неуплату ренты.
Поздний завтрак не завершён.
Твой тяжёлый взгляд  даёт понять, что быть желанным —
есть удел немногих.
Небеса,  расчленённые оконной рамой,
скупо цедят ноябрьский свет,
опрокинув мокрые тени на скатерть.
Загадочно происхождение задумчивой складки на твоём челе,
влажный изразец  на устах разомкнут:
«Поступил свеженький труп, два часа после смерти,
разделывать пришлось мне,
кровь забрызгала фартук и кафельный пол
в анатомическом театре…»
Тщательно прожевывая  салат,
ты словно  отцеживаешь фразы,
вилка и нож скользят по тарелке,
локти  свисают с края стола.
Речь обретает живость и блеск,
сыпется на пол камешками  твой смех.
Легко представить, как проворно ты уклоняешься
от кровавых брызг из юного тела.
Ты прощаешься со словами «дела, недосуг».
Между оконной рамой лежат трупы осенних мух.
Вспоминаются   пугливые прикосновения холодных рук,
зато  с каким великолепием отворотив лицо,
ты вбегаешь по фронтальной лестнице 
с томиком стихов Готфрида Бенна под мышкой
на встречу  с очередным трупом.
Ты  заглядываешь в черепа мёртвых,
рассуждаешь о химии любви,
но причина рождения мысли не поддаётся
усилиям твоего скальпеля…

                ——
После той ночи с тобой
я чувствую себя, как Страна утренней свежести.
Возвращаются люди из каменоломен
и скот ведут на убой.

Покаяние
                Para Muse

Это была другая любовь,
другая стихия —
не как у нежно любящих,
не как у птиц поющих,
не как у рыб   плывущих…
Всё слова лихие!
Сердце моё  наизнанку, как  жабры, приносил я вам…
Прости мою дремотность,
мои всхлипы
и хрипы глухонемые.
Мне бы вырвать язык из гортани,
выколоть глаза,
чтобы не оскорблять тебя
словом и зреньем.
Нежность и тонкость,
нежность и тонкость…
Вот что хочется в грубый кокон укутать!
Но чем же я буду плакать,
чем я буду проливать слёзы?
Слова мои превратились в камень —
брошу их в море,
в туман белёсый
обрастать вековыми
известняками…

Ряд наблюдений и рефлексий
 (Между 16.30 и 17.40, где-то на Русской)

Идём рядом, руки в карманах. Бренчит мелочь. Ты говоришь: «Рыбка сдохла».
«Рыбка сдохла, — вздыхаю я, — жалко рыбку…»
Мы с тобой странствуем, видимо, в разных странах:
кто-то в грёзах, кто-то в обманах.
Вино не утешает.
Природа нищает.
Твой выбор между чем-то и чем-то,
а не мной и кем-то.
Солнце греет, но не согревает. Слова неправильны,
чуточку пьяны, неузнаваемы, корчат рожи,
грамматика по швам. Небо низкое,
во вчерашних грозах,
карябает брюхо о сопки
и каменные россыпи.
Ветер  шарит,
покачивает прутики полыни —
ему всё шалости.
Кошка крадётся за воробьём, пугает сверчка.
Море — как расплавленное олово, пролитое в горло…
Парусник вдоль полуострова Шкота…
«Город как на ладони —
взять и сдуть его одним дуновеньем — вот здорово!»
Нравится мне, когда ты чуть-чуть шкода…
Сердце моё —  белый кит, выбросившийся на берег: время
остывшей нежности.
Кто научил меня этой сдержанности,
бестрепетности прикосновения
и беспечальной без-
надежности?
Кто научил меня умирать?
Кто научил любить?
— Прощайте до будущего времени…

Комната

 Будет комната у нас, расставим книжки:
что им в темнице ящиков
храниться от наших глаз!
Они также любят, как и мы,
чтобы к ним прикасались,
трогали руками  и, лизнув палец,
проводили им по корешку.
Читать тебя — вот наслаждение!
Пусть это чтение будет самым долгим,
самым бессонным, до корочки.
Потом уснуть на полуслове
с книгой в руке, отброшенной в сторону,
с твоим дыханием на  щеке,
с которой  я собирал новогодние хвоинки
и говорил: «Колкие какие!»
Будет комната у нас, будет,
расставим забытые книжки:
Катулл, Кавафис, Клюев и Кузмин…
Когда нечего утаивать

... Боязно ступать по росе.
так запросто приходит смерть и приручает,
иволга убаюкивает коллапсирующую
вселенную и я не знаю, что делать мне
с руинами речей...


К странным пристаням

... Вот они,
бесталанные дни: снег прядёт, деревья в кружевах,
вода не гундит в трубах отопительной
системы. Числом забытых вещей,
числом забытых книг,
числом забытых снов, числом забытых лиц
и дорог определяется значение
таких солоноватых слов
как соледад: в одиночестве
любое наречие дано в утешение. Только потому,
что замолчали часы на полпути к вечности,
догадываешься о соседстве тишины
как источника
вести: тишина должна сбыться? Удаляясь
по кривой Эббингауза, санный полоз пылит над покоем
вселенной, застилая метелью глаза: так
образуется слёзная влага,
на берег наворачивается
волна, снег прядет тишину. И ничто не покоряется
философским императивам...

26.XII.93
Вьюжно

... Всё пройдёт, но ничто не изменится.
Я отброшу свой голос,
он вернётся ко мне чужестранцем,
отравленным беспредельностью.
И, взращивая одиночество в садах,
не пристало мне вслушиваться,
как вьюжит музыка.
Речь посажу на цепь,
чтобы слова не вязали дёсна.
Принять дивный мир,
а потом испить горечь его утраты?
Итак, мы въехали в уездный
царский Санкт-Петербург,
позади оставили Камен,
омылись в водах Стикса.
И вопрос каменному Сфинксу
теперь казался избыточным...

4.3.94

О том, с кем смерть
               
Вот поплакать бы поплакать
да не мужскими скупыми слезами
что ж на слёзы-то скупиться
а  как Ярославна в Путивле

эй плакальщицы бабы где вы
дайте мне заплачку мужскую
да покрепче да посолоней
где же  утёс высокий тот

да с него чтоб рыдать гагарой
где мой князь в каких землях полёг
эй соколы ищите  там где белеет
эй лисы волочите кости его


в мой град к моим стопам
я буду целовать  и обнимать их
омою их слезами и засияют они
как  церкви белые и мечети

под дождём берёзы хороводят
вижу вижу как выходишь ты оттуда
в радуге и в рубахе белой
меч в ножнах  а рядом конь
Старьё

Я знаю всех сук по именам,
что ласкали мой слух,
я прикармливал их —
о, свора сук моих неизбывно любимых!
Скулите, скулите!
Напрягайте мышцы скул,
кусайте руки мои,
ласкающих вас,
кусайте трусливо
вашими нежными,
как мрамор, клыками,
вздымайте шерсть на загривке дыбом.

Я вас подобрал в подворотне щенками,
под ветхим дождём,
бредущим с пьяной с улыбкой,
и принёс в свой дом,
 заваленный солнцем осенним как сеном,
кормил вас сердцем своим,
и говорил вам:

«Ешьте,
это всё, что есть у меня,
ешьте, это  не больно,
когда любишь кого,
сердце вновь вырастает —
оно вырастает как прежде
и становится несказанно огромным!»

…Я грудь свою распахнул,
а там — поле, небо, ветер,
и тени, и белые кости мои
под осенней луной,
лениво ползущей меж валиков скошенных трав,
как призрак пустой приземистой жизни,
и вой…

Именем ветра, клянусь,
не пожалел я сердца
для сук!
2005

Ветрено

   Любовь моя прошла мимо, мимо.
Ветер дует в спину, подгоняет, 
дети в подворотне играют в мимов.
Город заминирован, вздрагивает от взрывов.

Душа моя тиха, утихла, уже не всхлипнет.
Так ласточка не пролетит над озером,
не зачерпнёт воды клювом.
Никто не поцелует воду, никто...

Речь моя  прервалась, как порывы ветра…
Молчание как остановка дыхания,
радуюсь отголоскам всякого слова.
Нет,  те дети не играют, они просто глухонемые.

Скоро, скоро льды покроют Амурский залив
и вы сможете приходить ко мне на острова пешком,
или на коньках, не забудьте  привести и лошадь,
хоть деревянную, хоть на колёсах...

Будем кататься с горки всей ватагой,
укатаем кобылку до смерти,
устроим похороны шумные, весёлые.
Приходите —  только с брагой!


Приметы осени
 
Что-то мне сегодня говорливо как тополю за окном
раньше каждое слово смотрело букой
с тех пор многие уже отлюбились
так деревья отряхивают  листья

нехотя и не по воле ветра
только с тобой расстаюсь-не-расстанусь
я наверное  совсем свихнулся
или еще немножечко в своём уме

начну быть добрым и терпеливым
если  вспомнят  ненароком обо мне
моим же словом неопрятным
вы не верьте и ополосните руки

сколько уст его облобызало
уж не сосчитать и пальцев  похотливых
кто-то сплёвывал его сквозь зубы
поищу слова не в словаре а в сердце

нежным-нежным я буду сегодня
таким ты еще меня не знаешь
сначала поговорим о погоде
а потом потрогаем друг друга

каждая встреча к расставанию
знаю-знаю это природное явление
только имени вашего не забываю я
а произнести — как откровение
2006
Отпусти любовь
                Р. М.
    
      Спи, стёклышко голубенькое, спи, цветное,
Спи в сорочьем гнезде, спи,
Спи трезвое,  спи...
Отпусти любовь. Отпусти.
Пусть идёт любовь. Пусть.
Пусть гуляет гулёна, пусть. Пусть гуляет любовь.
Поводок влюблённости отпусти, отпусти...
Пусть рыщет захмелевших мужиков, пусть, пусть...
В питерской подворотне, на Лиговском проспекте, в переулке Матюшина, пусть.
Мгновение хрупкого счастья, прощай. Прощай грусть!
Будем счастливы здесь и сейчас — то ли вместе, то ли  и порознь.
Пусть не дрогнет твоя бровь, пусть не дрогнет...
Когда проводишь её  взглядом робким,
Долгим-долгим, влюблённым-влюблённым,
Вдоль Обводного канала, мутного-мутного,
С плывущим дохлым бобром,
Которого ты подкармливал, которого ты  не спас.
Отпусти любовь! Говорю тебе добром,
Говорю добром, говорю добром…
Спи, стёклышко пьяненькое, спи...
Не буди, сорока, не буди,
Не тронь...

11 декабря 2012

Дворничиха Зина

Дворничиха Зина метёт  прошлогодний мусор,
утирая слёзы обшлагами.
Она хотела быть его музой…
Она хотела быть его музой
и следить взглядом за облаками,
и не быть ему обузой…

Она не любима! Её бросил любимый
за то, что она некрасива,
за то, что она дурнушка,
за то, что она подметает мусор
и мажет губы чужой губнушкой.
Он даже не бросил,
а прошёл мимо,
такой неотразимый,
не повёл  усом...
Он даже не знал,
что она нелюбима
этим жильцом,
чей двор подметает
некрасивая  Зина.

…Я чую носом:  это март!
Это март!
 Но где же он, где этот паршивец?
Где?..
А-а, вот и пошёл —
лёгок на помине
этот мартовский снег,
ну и запорошило!
Ну и запорошило!
Хотел, было, спросить,
где  же он, мол, не хорошо, мол,
обманывать ожидания Зины,
чей стаж трудовой —
интернат да комсомол…

Но не в этом дело —
растаял, растаял
и даже на язык не попал,
не замочил усы, ах,
этот мартовский снег,
совратитель сердец,
чуть-чуть
коснулся  небритой щеки —
чую, чую запах  его
изменчивый,
тайный,
неисполнимый.

Да вот печаль  всё та же с ним!
Неужели  снова печалиться мне,
как прежде, снова любить,
речь неправильную  выправлять,
в кровь колени и локти сбивать,
как мальчики  древней Спарты?

Не проходи, прохожий, мимо,
смотри, как снег заметает следы,
смотри, как его выметает Зина,
идущая по краю мартовской беды…


Зина плачет,
грудь у неё как мячик,
шмыгает носик…
Он её бросил!

А снег всё тает,
тает…



4
О Никомаховом благе
Справка о теле

Тело моё ненадежно,
старится…
Душа, что ты к нему прилепилась?
Пальчик обжог —
дует душа на него;
Ресничка выпала —
гадает о счастье.
Как бы мне от стихов отучиться,
ненависть в себе воспитать к поэзии,
как бы это  от неё отлучиться,
выучиться науке другой, геодезии,
или стать маркшейдером?
Нет с ней ладу, вздрагивает тело
клеточкой каждой, 
волосками топорщится,
не от метафор и строчек —
от слова Господнего…
2004-05-06

 Мизантроп

   Никуда не пойду. Лёжа на юго-восточном диване
погрущу, и буду сочинять стихи натощак,
пусть завидует Гёте, олимпиец, атлет
и, конечно, эстет — без всякого скотства.  Нет, лучше
загляну в книжку Денисова,
полистаю не спеша. «Как жалко всё лучшие годы идут…»
Был бы он  рядом, сходили бы на венгерское кладбище
навестили бы предков,
павших в борьбе с революцией
помянули б анисовой,
ведь редко
приходится нам
говорить по-венгерски.
Ладно б ещё
был бы не пьян, а то… Нет, соображать стихи на троих
мне не по карману,
да и вдохновение выдохлось,
как рюмка вчерашней водки.
Надену рубашку любимую, от Армани,
спущусь в киоск за пивом.
Позвонить ли знакомой кокотке,
на чашку кофе,
ведь не видались с прошлого марта?
Искупаться б в Сидими
до  тайфуна «Руссо»…

… А вот
 и стук в дверь. «Здравствуй.
Ну, вот и я, Сидоров!»
Эх, праздник грусти насмарку…
Разве тут не заговоришь прозой
матерной?


Аптека 33 на улице адм. Фокина

  Мальчик, чистильщик обуви,
напротив круглосуточной аптеки №33,
как он рад, что я не отказал ему!
Высунув язык, трёт он, шлифует,
старается, шмыгает носом.
Мальчишеская суета, проворство!
Эта радость передаётся блеску на моих ботинках.
Его загар на лице может поспорить
разве что с загаром рыбаков,
торгующих корюшкой
под покровом химер на фасаде
бывшего японского консульства.
Сверх червонца  стихом одарю тебя, мальчик,
и  застолблю это место в литературе
раньше Сидорова — впрочем,
он бы и не раскошелился.
Вы думаете, поэзия в стихах —
плюньте! —
в проворстве грязных рук
чистильщика обуви!

21 марта 2003

Психонанализ

Моя голова —
задачник теорем.
Убить папу — это по Фрейду,
убить за то, что Родина
не матёрая  волчица;
за грубо сколоченный стих,
за то, что я вышивать не мастерица;
убить — словно вытянуть зубами
занозу Эдипова комплекса,
или  выколоть глаза;
убить папу,
а маму-то за что,
братья мои,
Ромул и Рем?
Я переспал с матерью —
нет, с чужой,
и хотел убить
её мужа.

Инвективы

Прочь поэзия ходишь тут подол задрав
нет у меня денег на твои прелести
прикрой уши девичьи выражаться стану
очень крепким словом маминым

где б найти мне такую работу  мужскую
пусть зарплата ***венькая
да  взятка чтоб была охуительная
штук двести  за день зелёненькими

в таможне говорят лафа
заведующим складом что ли как-нибудь
Жень пристрой меня   привратником
там дают и мне б туда  работать пчёлкой

взятки  брать  вот уж улей  загудит
детям из соседнего детдома
куплю мороженное и конфет
достанется и  безмужним бабам из роддома

себе куплю велосипед
маме новую помаду чтоб молодилась
наводить на старость марафет
и собачке дам поесть на милость

и рыбок аквариумных покормлю
а то уж совсем отощали кости да чешуя
в доме как после гостей заезжих ни…
так и просится рифма звонкая

и тебя поэзия серьгами одарю — в оба уха
ты разоришь меня девчонка уличная глупая
нарожала поэтов — жалко что не от меня
ну спасибо за поцелуй и оплеуху

Ключи
Троллейбусы и трамваи стали платными
на  улице советского  адмирала Фокина
рыбаки разложили на ящиках   улов
пятьдесят рублей за три хвоста
старушки торгуют адонисами и вербами
что нарвали в пригороде
скоро будут торговать ландышами
черемшой и папоротником
у кинотеатра «Уссури» цыган
рассказывает прохожим про их судьбу
правда очередь к нему за десять лет  укоротилась
студенты покинули аудитории
гурьбой спускаются по Океанскому
и сливаются с потоком на Светланской
где вкалывают северные корейцы
с Ким Ир Сеном на синих спецовках
они мостят улицы и красят фасады
я купил пянсэ и  кормлю собаку блудную
(похожую на  сбежавшую от Эммы Бовари)
скоро двадцать четвёртое апреля
валютчики предлагают доллары йены
«Ай послюнявить бы евро где-нибудь в Андалузии»
уличный мастер  нарезает ключи
новенькие они сияют на солнце
будто вспышки папарацци
я вынул свой ключ и выбросил в море
любовь умерла
любовь умерла прежде чем я  это заметил
вот и стал я таким внимательным 
к  жизни города 
его поветриям

Рассказ Серёжи Кузменко о Слизняке

Как-то под краном я вымыл пучок салата
(мне вручила его одна добрая огородница)
стряхнул над раковиной аккуратно
я не сразу заметил на изнанке  листа

какое-то хлипкое чудовище   
оно было голым совершенно без доспехов
какими обладают улитки
какое жалкое животное подумал я

и тотчас  форточку закрыл  чтобы не дул сквозняк 
и не простудилось бедненькое
я вспомнил вдруг морпехов
выползающих на берег в камышах…

(нет сравнение излишне здесь
и не уместны  мои воспоминания
о том как я  ребёнком  бегал нагишом)
я догадался вдруг:  то был слизняк

и наклонился близко чтоб разглядеть лицо
на рожках были черные глаза
они смотрели на меня изумлённо
будто я инопланетянин или гуманоид

впрочем живу я  так: ни кошки
ни собаки на рыбки  аквариумной
ни попугая ни ёжика  ни бобра
ни суслика  ни хомячка

ни паучка мохнатого в углу
одним словом — бедно
не с кем перекинуться словом
и подумал я: а что  заведу-ка  слизняка

пусть живёт в моей квартире
с видом сразу на  три залива
дышит воздухом городским
с привкусом морским

всё веселее будет нам вдвоём
и я достал из шкафа  вазу
с высохшими цветами полевыми
самую красивую что была в моем доме

налил в неё  воды  и поставил пук салата
и сказал: слизняк это будет твой рай
живи  в нем и процветай
плодись и размножайся

ты  сокровище моей души
и с чувством добрым я уснул
с каким давно не засыпал
а наутро  прибежал проведать

как живётся слизняку зверёнышу
но там я не нашёл его —  всё обыскал
куда уполз он  и почему
пустился за порог ведь я всё дал ему

и лист салата и воды налил
спасал от гибели от  солнечного удара
живи казалось бы и не знай забот слизняк
а он взял да и  уполз куда-то

я был ему как бог  я был ему как бог
скажите правда да как бог я был ему
а он моим твореньем  — и  я заплакал
куда бы мог он  в одной подмётке
без  сандалий  без сапог


Философскиe заметки
 из армейского блокнота 1983

 Дневальный  рядовой Кобылкин уснул на тумбочке,
                то бишь на посту.
Блохи покусывали его лодыжки, чесалось в паху,
но он ничего не чувствовал —
крепок сон молодого бойца!
Стрелки часов  примёрзли к циферблату
за полчаса до подъёма роты.
Солдат Тихоня повернулся  лицом к   ефрейтору Панаётти
                и шепотом спросил:
— Ефрейтор, что такое эмпириокритицизм?
— Спи, Тихоня,  я знаю ход твоих извращённых мыслей…
И тут ефрейтор проснулся от собственного голоса.
В ногах у Тихони спала штабная крыса.
Солдат Тихоня вздрагивал во сне и что-то бормотал.
Панаётти прислушался.
— Не ссы, Лао-Цзы! Отсасывай!
Сегодня ночью Тихоня (будущий философ)
наглотался через шланг солярки,
которую дембеля заставили воровать из бензобаков,
и теперь его кумарило во сне,
он бредил идеалистической философией Беркли и Юма.
Воздух пропитался  духаном сырых портянок,
немытыми солдатскими телами (в субботу обещали баню,
если отремонтирую водовозку,  и подвезут воду).
Панаётти пнул крысу —
та взвизгнула и упала в сапог.
Ефрейтор Панаётти  выскочил из казармы с ***м наперевес,
торчащим из зёва ширинки  — 
как флагшток на плацу.
Луна, как девка, таращилась на солдата.
Он  поливал, приподняв подбородок,
струя  пристывала к сугробу.
— *** проссышь эмпириокретинизм, товарищ майор,  —
сплюнул он, подумав о солдатском везении.
Только в эти предрассветные минуты,
когда наступала эрекция
он ощущал себя человеком,
в нём пробуждалось то,
что называется чувством долга и солдатского достоинства,
но чем больше он вглядывался в  ****ский лик луны,
и по мере того, как иссякала струя,
его сознание  эманировало в лунном сиянии…
Панаётти вернулся в казарму,
передвинул стрелки часов на сорок минут назад, 
стянул с себя   штаны и рубаху,
нырнул под одеяло и приткнулся к  Тихоне с  мыслью:
чтобы тот больше не спрашивал его
об эмпириокритицизме…
и чтоб не стягивал с него шинель…
и чтоб не кусали блохи…
и хунхузы не вырезали роту...
и чтобы родина не страдала
интернациональным долгом…

Gelassenheit
                «...Остываю я
к гармонии стихов —
и как дубов не окликаю,
так не ищу созвучных слов».

                Е. Боратынский


  В  шахтёрском парке, в приморском городе Артёме
(быв. Зыбунские копи, основ. 1913 г.)
гипсовый Ленин партизанит в непролазной чащобе…
Белый Олень притаился за старой липой,
рядом  Работница, ударница соцтруда,  упала лицом в грязь,
юбка задралась…
«Помогите женщине!» — просится наружу вопль милосердный…
Солдаты понурые с фронта  вернулись — вон искалечены как!
Фонтан Гауди высох, рыбки лепные сдохли…
Красавец атлет  с полотенцем,   в плавках,
мускулы его обтрепались, застарелые варикозные трещинки…
Нотабене: притащить в подарок Славгородскому на день его рождения!
Боксёр обломал руки в пятидесятилетней борьбе
 с вечной Пустотой…
Футболист  отбил свою ногу о мяч… Не плачь, мальчик!
А вот просто Ноги, в сапогах, куда-то идут…
О, ноги,  ноги! Куда вы идёте, вечные странники?
Юный Пушкин, всё ещё хорош, щёки выбелены как у гейши, любуется ногтями!
Всё это символы гипсовые, той эпохи — да-да!
Хорошо  посидеть с книжкой «Гидроцентраль» в этом парке…
Птички, кукушки, подростки, идущие вместе и порознь…
«Здравствуй, племя младое, нездоровое…»
Литературный предприниматель  Владимир Сорокин
нажил капитал на этой  советской классике,
его ночном кошмаре…
Писал бы уж свою кулинарную книгу, магазины ломятся
от этой макулатуры…
Книгами его задницу стыдно подтирать, а читают тайком, как всё неприличное…
«Равнина спорит  с горой…»
А чего им спорить, одним ведь воздухом дышат…
Борется  постмодернизм с соцреализмом —  пыхтит, тужится, и я между ними, как между двумя монстрами…
Мелкая месть  сына великого отца….
Верно, верно, культура — это тирания, это власть над народом, гони её за шиворот…
Он покусился на власть! Наглец, покусился.
Нет на него  Нерчинского тракта…
Ну, явился мальчик с молоточком,  ну, тюкнул разок
по глиняным колоссам русской литературы, тюкнул  по святыням,
развеял дым отечества…
Мама — учительница, папа — офицер, дочки — школьницы,
жена как жена, не хуже других…
Ещё смиренный Сирин предупреждал:
«Ужо, вот придёт, мальчик с молоточком…»
Ревизионист русской литературы  В. Сорокин как марксист Каутский, бля…
Перечитываю советские романы, вдыхаю воздух соцреализма,  прелой листвы,
только учусь говорить  сердцем …

16 июня 2003
Семейное положение

Моя мама сторожит хотя на пенсии
она сторожиха  а что сторожит  не припомню
видимо она сторожит бездомных собак
их там много человек шесть
и ещё там никто-не-знает-сколько-щенков
раз через два вечера она носит им
то что осталось от нашей еды
нет вспомнил она сторожит свет
в конторе электросвязь чтобы его не украл чубайс
мой папа лесовик он ходит в лес
там грибы и ягоды и яблоки и другие плоды
которыми богата наша природа
например кишмиш и дикий абрикос
а потом мы всё это поедаем
как посоветовала по телевизору хакамада
папа говорит что она гейша
он там ещё копает траншею
потому что в ней есть такой кабель
а самое нужное в кабеле это алюминиевая труба
вот её-то он и пилит-пилит-пилит
потом несёт   в пункт  приёма цветного металла
имени магната кости толстошеина
эти деньги нас выручают
двадцать рублей за один килограмм
а раньше он копал уголь и выносил на-гора в  карманах
о себе писать мне нечего
сами догадываетесь чем я занимаюсь
я ведь альтернативно одарённая личность
папа  когда в угаре говорит
что труд не облагораживает человека
а обгораживает его и что бог меня тоже  наградил
мама ничего не говорит только вздыхает
и перевязывает старые носки на новые
а брат он шофёр и возит начальника бесплатно
говорит что бог наградил меня отменным аппетитом
и другими большими достоинствами
с которыми я не справляюсь
и надо их кому-то поручить чтоб справились
они все меня любят и жалеют
ведь  у них я один такой

Благо

 Луч солнца, распустив коготки,
царапает глаз —
он играется в жмурки.

Прохлада ползёт под покрывало.
Я сжимаюсь, подгибаю коленки и палец посасываю,
как в утробе матери.

Спать бы, спать, не просыпаться,
не думать о деньгах…
От них меня Бог бережёт.

Прячусь от солнца, как слизень…
В сентябре ходить по долги, побираться…
Осени щедрой медяки…

Звоню:  «Ну что, на пляж
или в редакцию? А, копать картошку,
комаров кормить…»

Мой издатель в Питере разорился.
Плачет, мол, детей нечем ... всё налоги…
Жалко его! Гонорар, дурак,  прощаю …

Вот бы сейчас в Петергоф,
где фонтаны  усыпаны монетами и где Лев
спросонья зевает.
Скучно, Самсон…
Это ты мне пасть разрываешь.
Бухта художников

Сентябрь. Наконец-то мы выбрались к морю.
Волны похожи на спины дельфинов,
оседлать бы их и мчаться…

Тренькает кузнечик в  кустиках  хаги:
«Выпить, выпить, выпить…»
Эта песенка радует нас.

Достали чарку.  Овод летает, злыдень…
Стрекоза шелестит слюдяными крылами,
вертит  головой, льнёт к дыне.

Мы тоже хотим,
по кусочку съедаем, в море глядим...
Солдаты снимают сапоги и хаки.

Славгородский прилёг с  Северяниным,
интимно уткнулся в колени
раскрытой книги.

Волны выбрасывают крабов и мидий.
Я знаю толк  в интриге
и кому достанется Бигиян…

На  его вздыбленный наконечник
нацелился лупоглазый кузнечик.
Погляди на него, и ты узнаешь себя,  когда в обиде.

Славгородский сверкнул очками
и прогнал наглеца. Женечка,   разливай!
Сегодня я праздный, ленивый.

«Река Тишина», 1983
             

   Оранжевые жарки –
это сибирские огоньки.
Я вспомнил этот жаркий цвет,
когда молодые годы Леонида Мартынова,
отбросив ржавые коньки,
выпали затёртой книжицей
из тьмы библиотечных груд,
и, счастливый, я выходил на свет,
как каторжанин,
как  ссыльный.
Вот так труд,
искать буковки
еръ,
диту,
ижицу!

     Я был рудокоп,
спускался в соляные штольни
и  заново учился читать,
буквы слагая, как школьник,
водя грязным пальцем,
словно тёмный тать,
от строчки к строчке,
и потел мой лоб,
как встарь
у Петра Аввакума,
смысла страстный скиталец.

    Он жизни своей не давал отсрочки!
Сибирь и Каракумы
исходил
на подводе
и пёхом,
связал своим стихом
Иртыш и Обь,
был ветров командир,
степей капитан,
Эрцинского леса
заступник.

Такого был человек замеса.

На моих  ладонях книгоноши,
сельского букиниста,
словно парусник Маака
трепещет рваными страницами
ма-а-а-ленькая
книжка,
выброшенная
из профсоюзной библиотеки
РЭУ Дальэнерго -
вот печальная,
как заметил в 35-ом,
стреножив свой ум,
Леонид Мартынов,
судьба
всех людей,
идей
и старых песен...

Ergo
sum...



23/12/2010
Щастливый билет
    (по направлению к прозе )

по движению народа в электричке
совершающего перебежки через  вагон
догадываюсь о направлении контролёра
я сижу  и никуда не рыпаюсь
пялюсь в окно на голых купальщиков
сохраняю достоинство этакий господин
гоняю мысли туда-сюда в голове
и мысли все мои такие задумчивые
(о них нужно поговорить отдельно
например о соотношении символа и знака
в художественном произведении)
ведь билет-то у меня в кармане
и государство сегодня не в прогаре
моя копеечка пойдёт в бюджет
пусть оно хорошеет и процветает
а я откажу себе во французском батоне
(когда сыт то и мысли ленивые)
вот подойдёт суровый контролёр
и скажет предъявите будьте любезны
и я неторопливо пороюсь в карманах
и выну использованный билет
а контролёр скажет это негодный сударь
тогда я пороюсь в портмоне
и выну ещё один а контролёр скажет
вы бы мне ещё прошлогодний показали
тогда я пошарю в других карманах
и ничего не найду а контролёр закричит
вон из вагона в тамбур  на выход
хотите через всю жизнь зайцем проскакать
и  ёкэлэмэнэ и ёпэрэсэтэ из русского алфавита
а соседка вступится и скажет
ну что ж вы ж так сердито
да он съел его надысь счастливый был
а вы пассажирка  молчите не встревайте
ваш билет где  ах ветера-ан
видала я таких ветеранов
уж все ветераны повымирали
а вы всё живёте самозванка
и тут я предъявлю билет который надо
и скажу с непоколебимым достоинством
не упавшим в грязь нахальным лицом
что ж вы так шумите не бережёте себя-то
вот он  билетик счастливый нашёлся
ну делайте уж  свою дырочку
товарищ контролёр
Забытые слова
Александр Белых
                Алёне Любарской


Пока искал чем записать забыл стихи
наверное я уже не вспомню
приснилось мне будто я влюблён
открыл глаза и стало мне грустно
повернулся набок

не хочу искать новых не заёмных слов
пусть будут они затасканными
как старые джинсы с потёртыми коленями
в дырах сверкает моя  нагота
говорят что это  сексапильно

у сегодня будет старый смысл
вымочить яблоки от червей
в саду собрать сливы с полу
заготовить соленья на зиму
отогнать осу от колыбели

вот укроп чеснок лист хрена
пустые банки жарятся в духовке
как будто бы жена зовёт
как будто бы детей во двор гоню
«Не путайтесь в ногах»

кому нужна моя правота
она такая же нищенка
гуляет среди чужих с позором гулящая
нет рот залеплю глиной
залеплю глиной белой-белой
и стану вчерашним богом

поставьте меня в угол
коленями  на рис
поставьте на воду
я научу вас молиться и молчать
боль расточать
и как чёрствую хлебную корочку
размягчать


Возраст элегантности
 
Я — элегантно стареющий мужчина
говорю своему телу: «Не болей, ведь кто-то ещё тебя любит,
а если не любит, то с такой ненавистью ненавидит,
что, наверное, можно усомниться и поверить
в обратное: всё-таки любит, но стыдится признаться
и сочиняет про меня небывалые небылицы,
потому что ревнует, что тело мое пошло по устам,
и желает мне, чтоб оно заболело,
чтобы оно больше не пело, не расточало,
не обжигало, не трепетало, не млело,
а чахло (хоть такого глагола и нет в словаре)
и сохло, как рыба, и околело
в знойном январе!»
На голубом глазу

  Однажды  Владимиру  Набокову
приснился сон будто бабочки-беляночки
(их звали Одетта и Дульсинея)
с ангелоподобными крыльями
и физиономией Зигмунда Фрейда
с его ухмылкой из-под грустных усов
наподобие венского стула
прикололи его английскими булавками
в руки в ноги и живот
и стали изучать   половые органы
будто он в музее  Гарварда
(где когда-то читал лекции о  Франце Кафке)
в качестве экзотического экспоната
туда приходят  студенты ордами
и глазеют на него в микроскоп часами
а он беспомощен и всё что может
это только шевелить ушами

О том, как я снял лошадь

   Цирк уехал, бродит лошадь пьяная,
хромая,
тычется  жёваными губами
со своим поцелуем,
щиплет мой затылок, как хлебную корку.

Я тоже умею прядать ушами,
и  жмурится  вместе с ней на закаты и зори.
И даже  алле-гоп скакать на арене…
Об этом знает Василий Зорин.
Возил его на закорках.

Вот такая картинка немая…
Была ведь когда-то  лошадка  гордой,
не хотела быть холуем.
Теперь ходит с поникшей мордой.

…Ещё пару неделек и,
 увы,
не забить косячка у фонтана,
и не посидеть на Набережной,
а зимой
 шибаться по дешёвым барам.

  Пьём, сдувая пену   в толстых кружках,
как ветер сдувает парусники в заливе.
— Смотрите, море сегодня в стружках…
 Дни осени, чайки кричат лениво.

— Лошадь, матушка, не маши хвостом
над моим столом —
он и так кое-как!
Что ты пялишься в мой стакан?
Пей, да отстать!

Так и быть, садись  рядом, пей за Денисова,
он сегодня щедр, наливает всем…
Подходят клоуны без грима, глухонемые…

Ладно, буде тебе, лошадка,
буду тебе постель расстилать.
А покуда  кусай, кусай
загривок мой,  кусай за ушком,
будь умничкой,  будь послушной!


Улыбка у тебя с хитрецой,
и глаз твой, как ночное небо, засиял игриво.
Смотрю я в него и хмелею
от любви твоей сиротливой.

— Ну ладно, веди  в своё стойло!
Лошадь  кивнула  мне и закусила  уздечку стыдливо.
— Погодь,  допьём наше пойло…

Зверёк

   С грустью этой я уже знаком
десяток имён имеется у неё
знаю её в лицо
хоть и рядится она в маски
старая моя подруга утешительница
каторжанка  беглая  ласковая
трётся о ногу мою росомахой
просит мяса сырого освежёванного
ломтик сердца моего лакомого
впивается зубами
скалится
никого не подпускает
рычит и фыркает
скунсом бы тебя прозвать грусть моя

На сломанной машинке Славика

…От стихов переходим к речи,
нет не к прозе, проза тоже не речь, а литература.
— Дети, проходите мимо, осторожней!
Выпадают буквы из клавиш,
а из них ведь складываются рифмы,
Славик, ты ведь знаешь!
Мчится товарняк порожний,
движется вправо каретка…
Эх, запинаемся, мычим  как бы по-человечьи,
мысли собираем в стишок,
как песочек  в  кучку…
Из комода берём  гребешок
с бабушкиной прядью,
причёсываем волосы у куклы,
заглядываем под платье,
ищем сходства с собой,
за это получаем от мамы взбучку,
от стыда горят мальчишеские уши.
Строим   город, живём, лопаткой хлопаем,
поливаем  водичкой песок из лужи.
«Эта жизнь досталась нам не бесплатно…»
В городе этом нам хорошо, там наша душа
и даром любовь, и будущее мужество.
…Но проедет мимо сосед-шалопай
на старом велосипеде,
через наш  Город —
а потом песок выгребай
из карманов до самой старости,
а то и смерти…

Саша Лазарев, 1996
      
«…Ни одного героя не помнит страна,
на слуху одни гламурные  ****и…».
«…Война в Чечне будет  продолжаться
 пока не отмоют грязные деньги олигархов…»

Паша Мерседес улыбается в телевизоре,
 бывший министр обороны знает,
почём кровь русского солдата,
по какому курсу она  конвертируется
в стране с галопирующей инфляцией…

Саша Лазарев, двоешник и бродяга,
с ним за одной партой сиживал,
контуженный, раненный дважды,
пять суток провалялся  в чеченской  яме.

Он услышал из-под мёрзлой земли,
как матюгались   на русском…
Не наши…Это были  чечены…
Добивая  раненных пацанов,
они отнимали   оружие у мёртвых.
Саша   нашёл в себе силы,
чтобы отбросить свой автомат,
и так уберёгся от  ихней пули…

Теперь  возвращается домой
 в надежде, что заработал
 на прокорм семьи  за три месяца войны...
 
Идя  по знакомой дороге,
не веря жизни своей, 
едва не вляпался в коровью лепёшку.
Саша занёс ногу над ней:
 «Ёпть, растяжка!» —
тотчас пронеслось в его голове.
И  рассмеялся. 
Всё это рефлексы войны.

«А, вернулся! Жив ещё голубчик?» —
 сказала соседка, хлопнув дверью.
Жена ушла. Увела детей. Вынесла мебель.
Он завел проигрыватель «Радиола»
с заезженной пластинкой «Роллинг Стоунз».
Прикурил, затянулся раненой грудью.
Закатал рукав, перетянул жгутом,  вкололся...

…Жизнь пока не радует его, но скоро…
Саша взорвался от смеха,
будто смеховой мешок с потрохами.
Он вспомнил, как испугался коровьей лепёшки,
вспомнил, как прапорщик,
кричавший  голосом советской закалки:
 — Вы****ки, мы сделаем из  вас воинов! —
ночью пошёл по великой нужде
и случайно забрёл на минное поле.

Смех его отзывался в тусклой люстре,
в  посуде на кухне, в ржавых вилках,
в осыпанной новогодней ёлке 1995 года...
— Ну, разве не смешно подорваться
на собственном дерьме
на собственном минном поле?
О никомаховом благе

  Мой соседушка, когда возвращается из-под апрельской  берёзы,
С удоем березового сока,
Изрядно под хмельком,
Всегда презентует мне пару бутылок, из-под пива, 1.5 литровых.
«Бери, Саня, ты у нас  здесь один писатель, тебе нужно…»
Я говорю: «Спасибо, дядя Коля, обязательно про вас  что-нить да напишу!»
«Вот-вот, я ж не зря ношу, ты помни меня, а то умру».
Сына его только что из  тюрьмы...
…Нет так любезна с ним жена,
Как любезен с ней дядя Коля.
Я слышу с балкона крик и мать-перемать,
А дядя Коля говорит вразумительны тоном:
«Женщина, ты не понимаешь этики!
Ты не этическая женщина, ты же почитай,
Ты же должна быть этичной,
Когда мужчина возвращается домой с добычей!»
И суёт ей словарь по советской этике,
Который я тайком как-то вынес в подъезд
И положил на подоконник, авось,
Кому-то пригодится из ностальгических чувств по СССР.
Дядя Коля чтец, он читатель скрупулёзный.
«Этить твою этику!» — кричит его жена,
Бывшая работница  фабрики «Пианино»,
Теперь там склад стройматериалов и филиал  федерального университета.
С этикой дядя Коля дружен,
А жена его дружна с дядей Вовой,
Бывшим директором Шахты,
Разбогатевшим в девяностые годы на «ликвидации» предприятия,
Американцы тогда поработали над отраслью, выделив денег на закрытие.
… Как-то раз я встретил Светку,
Она пиарщица, уу-у! бывшая журналюга обанкротившейся газеты «Новости»
Бывшего бургомистра бандюгана Николаева,
Сбежавшего в Таиланд от российского  правосудия.
Вся в синяках, счастливая, в шикарных  крашенных волосах
и с собаками на поводке, уипитами английскими.
«Что с тобой, Светка?»
«Муж побил», — радостно сообщает она, поправляя волосы жестом уставшей Пугачёвой.
 А муж её сожитель, сапожник-философ, мой друг
И мне есть о чём поговорить с ним,
К тому же он чинит мне ботинки,
 А я ношу ему бракованные пряники из армянской пекарни, что приносит батяня.
«Да чем же так можно тебя отсинячить, Светка?»
Она была белой как береста, а стала как берёза в синяках.
«Чем-чем! Аристотелем,  этикой его  Никомаховой…»
Это была та самая книга, что я  вернул на днях!
«На, опохмелись, берёзовым соком!»
 Недавно она устраивалась на работу в общественную приёмную Путина,
Ну, не взяли! Не взяли её!  Там  ихние службы  выяснили,
Что она работала когда-то  в бандитской газете,
А это компрометирует  имидж нынешних властей,
Они теперь разборчивы…
Я подумал загадочно:  какие разные этики семейных отношений
Бывают у наших людей.
А у меня никогда никаких никогда, и  грустно…

21 апреля 2010 года.
Майская праздность

 Едем автобусом рейсовым:
четырнадцатый километр,
кладбище, люди, цветочки,
душ неведомых кочевье,
кораблики с ладонь — на  рейде,
шпана, папироски, заточки…
Как хорошо! Как хорошо,
жаль, не моя остановка!
Там,  на могилках конфетки,
яйца крашенные, печенье,
радуются бездомные детки;
в пластиковом стакане водка
и плавающий лепесток —
как выжившая атомная подлодка.
Дети помянут всех мёртвых
в суматохе  вишнёвых вьюг —
видите, как это красиво!
…Сороки  заселяют Восток,
осторожничают, востроглазые,
гнёзда  над могилами вьют,
будто здесь намазано мёдом.
Вечная память водолазам…
Вечная память скалолазам…
Я тоже цепляюсь за жизнь —
кое-как, рифмой случайной…
По радио поёт «Beegees»,
едем автобусом 102-ым,
дети через дорогу вприпрыжку,
в небе курсируют чайки —
кажется: Алушта или Крым.
Остров плывёт в заливе,
имя его съедобно: Коврижка…

Этапами сентября
 
Не сердитесь в сердцах,
мой сентябрь-сердолик,
а пришлите кусочек  мыла,
глаза Очевидца умыть!

…Еврейские вывески снятся
с быком и коровой,
в городе душно, как в бараке,
черная ночь, жирные вши…

Шероховатое янтарное слово
тяготит неотесанное нёбо,
перекатывается во рту,
карябает рыхлые дёсны…

Как  хорошо синело море
и  пелось хором цикадам —
наяривали немые скрипачи
между оврагом и адом!

Облака простирают тень,
над лагерем коршун кружит  —
удлиняя  перспективу
то ли жизни, то ли смерти….

Ах, боже мой,  то не речь…
а, слышите, блаженные  звуки!
В ножнах покоится тяжёлый меч,
ещё не отягощая руки…

Красноармейцы, конвойные
угрожают закопать в ямы —
такие юные, такие достойные,
засыпают августовский мелос.

Зевак и прохожих лица, рожи
вдоль Нерчинской улицы…
На станции вагоны порожние,
матюгаются караульные…

О, как хорошо цикадам пелось!
Не расплести запутанный узел
музыки и слова, моря и солнца…
Пришлите  хлеба, чернил!

Мычи, не мычи,  девять волов
из рваной гортани, из ямы,
не вытянут голос мой окаянный…
С неба желтый зарится зрак…

Сколько песен уже замело,
вьюг, снегирей пролетело!
В округе светло-светло —
то ли песня моя облетела…

Черная ночь, душный барак,
жирные вши покидают тело…
Пришлите бумаги клочок,
клочок бумаги белой!
2002-06-22

Траурница
Наперекор судьбе моей
лети, лети вдоль желтой линии прибоя
Траурница чернокрылая...