Эпохальная история

В те времена, когда в крепости нерушимой ревела Ярославна,
Я вдыхал пепел убитых в войне мечтаний - грязных, измученных, потных.
В далекой Англии, в Пазлвуде, полз плачущий флейтой фавн,
А ты меж деревьев летала и хохотала кому-то нескладную оду.

Средь шумных фраз городов, свЯтой усталости рек и ядовитых лесов
Вырастал я, грыз тернии, чтобы к звездам рвануть как сорняк полевой.
А в тот самый час, вдоль сгоревших обломков исторических слез
Заблудился. Оглянулся, оступился. Потерял долгий путь свой домой.

«Красные губы рыхлых потаскух, фальшиво скалящихся в постелях  - вон!»,-
Говорил я еще в незапамятные времена, молодой, пылающий, ликующий.
Но встретив по дороге на Лысую гору безумную, дрожа, достаю я патрон
И в беспамятстве стреляю в себя коварной очередью поцелуев.

Ты же не из роз выросла, ведьма без совести, моя звездочетная,
Ты нарисована грешной кровью и мягким соком небытных цветов,
Хотя под дикой струей пламени страшного, пулеметного
Выстоишь за-ради иных – хоть бродяг, хоть печальных певцов.

Небо двигалось над нашими мечущимися русыми головами,
Млечный Путь судорожно завивался до невозможности нагусто.
Я не любил тебя, странница из давней истории мироздания,
Но одержим на все бытие до последнего вечно знойного августа.

Горячее белое небо в экстазе плескало разноцветными красками.
Плакал я на пересечениях семи искаженных дорог лепонтийским ямбом,
Мольбы то перешагивали в дрожащую ярость неясной пляской,
То утихали до вечеров с Булгаковым под старой  керосиновой лампой.

Вино легко спутать с кровью – добавь топленое сладкое молоко.
Моя жизнь корчится смешно в судорожных конвульсиях твоего огня.
Сводит скулы, немеют худые руки, трясет тело. Наверное, суждено
Дню налезать на день и мучить, и вгрызаться клыками в меня?

Я видел, как на этом крутящемся шаре сыпались доминошные люди,
Словно их бросили на растерзание по-женски логичной судьбы.
Теплым вечером встретил в трактире всевышнего Бога, мутит
Его от небесной канцелярии, пива с воблой вкусить, отдохнуть бы.

Полоса метаний, кажется, бесконечна, голову кружит. Ослеп. Устал.
Вспыхнули и медленно погасли остатки твоего темного образа, скудно
Опускаясь пеплом на губы. В рот левитируются медяки, кровяной металл.
Я прожил тысячелетия. А вот стал ли я, как жизнью обязан, мудрым?

А синим глазам больно от легкомысленного-счастливого рассвета.
Эй, кто тут? Все смогли пережить эту скользкую, как чудовище, ночь?
Славно. А раны заживают: кости срастаются, обломки ногтей – я об этом.
Душа? Что она, глупая! Она – как подросток, как капризная дочка.

И тут, у бездонного орущего моря, биение сердца…возобновляется.
Невозможно! Почему тут, на краю света, стоит та, что судьбою дана?!
Я, как безумный, рванул к кипящей багрянцем волне. Улыбается.
Отчего ты смеешься, красивая странница? Ты меня на себя обрекла!

Небеса над нами съеживаются и гниют, как старый завалявшийся фрукт.
Солнце пахнет белым даже в пустыне, да и слепит отныне лишь с ней…
Под градусом звезды пьяно хохочут, плачут, повизгивают и тут,
Я теряюсь на рассветах в лагунах известного цвета, что может быть важней?

Замираю, ступая. Подлетаю по колючкам и камням до тепловатой звезды.
Запах шишек и пирога с вишней, я аккуратно щупаю вкус неземного рая.
Куда делись морщины и седина? Мама? Ты здесь? Я уже не боюсь высоты!
Мама, внизу весь мир! Я понял... Моя колдунья плачет. Я медленно исчезаю.
***
Весь бред, между нами случившийся,
Давно порос крепкой да терпкой былью.
Путники идут, путники едят кишмиш.
А ты, у истоков Стикса родившаяся,
У костра неподвижно сидишь.
И волосы твои, как и тогда, почему-то пахнут пеплом и пылью.