В долу скорбящем

               


                П О Э М А

                Поэма написана в девяностые годы прошлого столетия.
                Тогда подобное было просто обыкновенной историей.
                От автора.   



…Вот ты идёшь. Я знаю, ты – писатель.
Твои рассказы прежние полны
Окраины. Ты – рощице приятель,
Полям и речкам… Хмурой старины
Рисуешь ты печальную картину:
Каналом заболоченный погост,
Ольхи монашью тень, кочкарник, тину
И луговин – предсветный тёплый холст…
В степи холмистой, заревой, просторной –
Весеннюю свою иную даль.
Но русский путь к любому краю – горний!
Не приведи, Господь, его печаль…

…Знакомясь с подмосковною природой,
Однажды я за Дмитровым набрёл
На Очевскую церковь… Ни народа…
Ни суеты… Она в холодный дол
Сквозь зелень бронзы престарелых сосен
Белела с затравелого холма.
На косогорах барствовала осень…
Багрянец. Охра. Серебро. Сурьма…
Изжёлто-солнечным, изнеженным фламинго
Дышал на ветках чернолесья лист…
И в Храм вела аллея, что тропинка.
Асфальт был наг. Асфальт был наг и мглист.
Девчонка меленькая фотоаппаратом
Юнца снимала по дороге в Храм…
И вечерело. Небосклон закатом
Румянил щёки бледным облакам.
И отроки, подняв велосипеды,
Летали по холму туда-сюда…
Но благостно всё было: даже это
И к вечеру померкшие места,
И звонницы смиряющие звуки,
И церковь, и кладбище меж теней,
Кичливые надгробья… И старуха
Идущая с могилок победней.
Стояли обочь тихие деревья.
А шум и жизнь всё было позади,
За церковью… И люди, и деревня…
Всё за холмом и город, и пути…
…Путь к Богу – путь на гору… Мне креститься
В сороколетье вышло… Прячу крест,
Когда мой взор живого тяготится
И край родной откроется окрест.
На гиблых косогорах век от века,
В слезе дорог просёлочной Руси,
Видна страны имперская телега,
Завязшая по ступицы в грязи.
Тут смерч набегов вымел нелюбезно
И поле, и нутро живое изб.
И дух народный проломила бездна,
С названием поганым – атеизм!
Путь в гору тяжек. Крест надену к краю,
В последний след собрав всю тьму дорог.
Мне кажется, что бесы мной играют
И дух мой тлят… И смотрит, смотрит Бог!..

…Опять меня Москва очаровала
Обильем уток с парковых прудов.
Здесь пустоцветом книжного развала
Валился лист с деревьев и кустов.
Тянуло в дубняке ржаною коркой…
Так пахнул берегами мой Урал.
И там, впотьмах, шла резкая моторка.
В судёнышке – простейший арсенал.
И утлая карабкалась в разводье,
В объятиях довлеющей реки…
Я стал другим. Я охладел к охоте.
И ты далёк мне, словно те деньки.
Но помнится твоих краёв природа:
Скорбящий дол, болото, рваный луг,
Тропинка к дому через огороды,
Где брошен, как старик, мудрёный плуг,
Весь в проволоке сохнущего стебля
Дворового, пустого быльняка…
На лемехе – сор лет, идей и пепла…
На коромысле неба – облака.
Густы они, полнёшеньки ненастья.
И так порой сплеснётся с них чуть-чуть…
У осени, знать, тонкие запястья
Да в кружевах – стареющая грудь.
Там нынче всюду – запредельно жёлтый,
Лучей косящих безразличный свет,
Через который только хорошо-то
Смотреть, вот сходит улица на нет.
Нам нравилось тогда идти на уток.
На зорьке слушать свист утиных вьюг.
И чувствовать сквозь вату тёплых курток,
По-над ружьём, – она пошла на юг,
Пошла над костерком, в тугом просторе,
Над берегом, где наш полночный трёп…
Затылком помню эти косогоры
И светлые рубцы дорог и троп…
Теперь в Москве, в теснинах дней осенних,
На мелководье городских прудов,
Уставшая лететь, утёшка села,
Боясь пространства больше холодов…

На Дмитровской я вышел к остановке,
На виадук поднялся не спеша
И огляделся – шумно тут у бровки –
Но осень и в асфальтах хороша!
Рябины долгоногие потомки,
Под стать кремлю багряными стоят.
И кисти ягод пламенно и тонко
Осенними Стожарами пылят.
В хламидах изумрудно-серой туи –
Сиамское сожительство стволов.
Берёз, то меднорожие скульптуры,
То серебро больших березняков.
По ельнику здесь бродят голубени
И запах мёрзлой лужи и земли…
Тут скок-поскок детсадом по ступеням…
Здесь промаршировали, пробрели…

…Тут кто-то разломил батон и бросил
Среди высотных, право, как на дно.
И хлеб упал ничком в сырую осень…
И совестно всем нам, да всё равно!..
Как серая, но жилистая ива,
С поклоном кротким долу каждый раз,
Хребет свой не жалея, терпеливо,
Старуха подбирала хлеб сейчас.
Забывшая год своего рожденья,
Дожившая до нынешних господ,
Она вела себя на удивленье –
Старинней, бесфасонней ветхих бот.
Мне Очевская церковь вспомянулась,
Тень лёгкая на лавке у могил…
Однако и в Москве не размянулись…
Я так глядеть на стариков любил!
Наверно, приготавливаясь сердцем
К другим годам души и тишины,
Приглядываясь к серому на сером,
Когда поступки вещие, что сны…
Старуха хлеб рассыпала по кладке,
Где птицам безопаснее клевать.
Как плеть цветка из деревянной кадки,
Из-под платка вилась былая прядь…
« Носи, не гвозди в клюве, воробейка,
А хлебца, хлебца прячь за водосток.
И жизни-то твоей цена – копейка,
За оную не купишь и гвоздок!..» –
Так говорила женщина в счастливом
Согласии поступков и души,
Ни молодух, ни попика в цивильном,
Не видя, здесь, у скоростной межи.
Не замечая рядышком зеваки,
Бредущего за рифмами вослед,
На миражи, на буквенные знаки
Убившего пространства лучших лет.
Поэзия – писательство, не боле…
Страсть горькая найти слова и скласть
Иль колеи щербинка в чистом поле –
Пешком ли, на коне –
А всё пропасть…

…Она глядит и тут же забывает
Своим престранным взором… И плоды
Белков жемчужных прошлому кивают,
Как веткой плодоносной у воды.
Однажды дева сытыми ногами
Тебе дорогу в поле перешла.
Зачитывалась, помню, повестями,
Но хмурилась и злилась… Мгла и мгла!
Один зрачок лиловый, как терновник.
Второй – зелёный, недозрелый тёрн.
Иных краёв неведомый садовник
Тот корень перенёс в российский дёрн.
Жила и тлела в тонком яде пепла
Старинного народа на земле.
И песни горловые тихо пела
Сама с собой, в холодной русской мгле.
«Ещё меня желают!.. Точно, Точно!..»
Бессовестная Сашка – хороша!
Чуть вислый нос. Уста слегка порочны…
Ты с нею жил, как в угольки дыша…
Ты был русоголов, кудряв… Но годы
Те кудри разупрямили вконец.
А сын ваш – мглист, как плод от непогоды.
Твой сын и Сашки… Не в отца малец!..
Я вскоре потерял чету из вида,
Увидеть всё и всё найти хотел.
И слушал гимны, марши и молитвы…
И схоронил, и тем – осиротел…

…Над колеёй дороженьки межсёлой,
Над глянцем мёртвой и живой воды
Вдыхаю русский воздух невесёлый,
Сознательно уйдя от суеты.
Моя дорога в бывший край колхозный,
В пустые дали и скорбящий дол,
Где старый запустелый дух навозный,
Ольшаник, а за ним – окольный дом.
Всё тот же плуг могучих пятилеток
Навеки врезан лемехами в дёрн.
И стайка деревенских малолеток
Стрижёт ногтями за избою тёрн.
Плоды лиловым жоканом медвежьим,
Осенне опадают на большак.
Опять мужик, в подпитии несвежем,
Беседу начинает просто так:
– Читали, знаем, по-соседски, значит,
Тебя да с фотографией полей…
А бабка Вера ныне больше плачет!..
Советую соседке, – ты залей,
Затри винцом, как алебастром выщерб…
Совсем племянник бросил тёткин дом,
За разношарой по столице рыщет!..
Я ж говорил: обрежет подолом!..
Слиняла, значит, на Синай, без вздоха!
Другую, стало б жалко, эту не…
Мальца с собою правит, это плохо,
Не за отцом, поди ж ты, а за ней!..
Идём, бродяга, дёрнем косоглазой.
Вон с тамошнего добыл курмыша.
Вся – бл…я, на резьбах… Да и кассу
Стравила мне, холера, до гроша…

Я отказался… Пепельная тётка
Всё так же суетилась по избе,
Да только скособочилась походка,
И реже вспоминает о тебе:
– Тьфу, Господи, занёс её нелёгкий!..
И поделом, наверно, стервецу!..

…Я уходил… Вечерний и далёкий
Докатывался колокол к сельцу.
И звёзды накалялись понемногу,
Выхватывая средь померкших сфер
Худой ольшаник, мокрую дорогу,
Строения теперь ненужных ферм…
Что тут искать живому человеку,
В остывшей, изработанной глуши?
Каких путей сомнительную веху?
Какую радость брошенной души?..

  Весна. Весна… Старинные пространства
  Среди полей, у речек и в лесах –
  Давно в пушистом вербяном убранстве,
  В кленовых и берёзовых слезах.
  Ещё они – прозрачны, розоваты…
  И нежною зелёнкою слегка
  Запятнаны терновники у хаты,
  А над водою – ёжик тростника.
  Апрель, он нынче тёплый, бескапельный,
  Тугой, пасхальный, праздничный апрель.
  Смешные лапки выпущены елью.
  Младенческие лапки нянчит ель…
  …Мой путь железный снова огибает
  Знакомый холм, сусальный пересверк…
  И церковь между сосен проступает,
  Вытягиваясь куполами вверх,
  Привставшая на цыпочки, простая,
  В головокружных соснах, в тишине…
  Вагон последний, мимо пролетая,
  Привычно забывается во мне.
  Я снова здесь, теперь уже на Пасху,
  От нелюбимой убежав Москвы,
  Печальную свою принесший ласку,
  Крещусь, не поднимая головы.
  Я вижу снова грустные могилы.
  Тут мирно, как, наверное, в раю…
  Ольха да ива, тихие, нагие,
  Как прежде у болотца на краю.
  Опять при мне – пустынная дорога,
  Отыщется и где-нибудь ночлег,
  И может, застарелая тревога,
  Растает, как в оврагах тёмный снег.
  И паводком довлеет большегодье.
  И только нежность горькая в груди
  Прищемит сердце, словно к непогоде,
  И точно знаешь, что там впереди.
  Я до сих пор живу ещё стихами,
  Хорошей строчке радуюсь пока,
  Отягощён житейскими грехами
  И не умею жить наверняка.
  Порой угрюм, подчас с другими резок
  И от друзей частенько устаю,
  И в первый встречный лезу перелесок,
  Прижмусь спиной к берёзе и стою…
  И память, память мучает порою,
  Да мало ль чем подвал души набит…
  Скорбящий дол тоскует за горою,
  Но, кажется, и тот, иной, – скорбит!
  О чём не знаю, не о сладкой жизни,
  О песнях за окольною избой,
  О гордости, с которой за отчизну
  В рубахе свежей прадед шёл на бой…
  О многом, право… Здесь тысячелетья –
  Вставала Русь… В веках – сменялись мы!
  Перемогали годы лихолетья
  И церкви поднимали на холмы…
 
  …Народу здесь, народу!.. Перезвоны
  Плывут среди полуночных лощин.
  Среди толпы – старушечьи поклоны,
  Платки, косынки, седина мужчин…
  Детишки тут же, любопытны, зорки…
  Восторженное общее лицо…
  Малыш отцом посажен на закорки
  И кушает пасхальное яйцо.
  А в церкви нарастает песнопенье.
  Вкруг церкви расступается народ…
  Заутреня!.. Все – в светлом облаченье –
  Идут, идут… Идёт пасхальный ход!
  Какие-то обтрёпанные тени
  Пытаются одежды целовать,
  Сползают вниз, бегут через ступени
  И ищут, и находят благодать!..

  – Что Русь мне, что? Что ныне мне в России?
  Что мне её разорванная плоть?..
  Ночному небу руки погрозили
  И кто-то простонал: – Ответь, Господь!..
  О, Господи, знакомый мне писатель
  С горячим и покинутым лицом,
  Мой друг былой, околицы приятель,
  Роптал теперь перед святым отцом:
  – Туда хотел, увы? Зачем им – русский?
  Что о жене и сыне говорить?!
  Попользовались мною для погрузки,
  Махнули на прощание – и фьить…
  У них – стена! У нас – пространства плача!
  Что, поп, мне твой, всех мучающий Бог?
  Не сотвори!.. Тащи свой воз, что кляча
  В скорбящий дол и худосочный лог.
  Что мне, скажи, до горестного Бога,
  Которого я с измальства не знал!
  «Ах, молодым везде у нас дорога!..»
  Не сотвори, о раб, свой идеал!..
  И снова вездесущая старуха
  Безумного пытается обнять,
  И что-то говорит ему на ухо…
  Я пробираюсь к ним, мне надо знать…

  – Согнись, сынок, пади, родной, в поклоне!
  Болезнь в тебе, ищи святой руки!
  Христос поможет, зрящий с небосклона,
  Ты сам себе немножко помоги!..

  И осеняет согбенного старец,
  Ладонь свою на дым волос кладёт…
  Вокруг огней торжественный багрянец.
  Идёт, идёт! Пасхальный крестный ход!..
  Отпрянул, побежал мой друг давнишний,
  Меж сосен косогора замелькал
  Всё дальше, мглистей… У могилки ближней,
  На горестную лавочку упал.
  Конечно, он стонал! Конечно, плакал!
  Наверное, так было, было так!
  В потёмках, у холодного оврага,
  Не видя, ни кладбища, ни овраг…

  – Всё бесы, бесы! – подтвердила сухо,
  (Я точно знал: о чём она, о ком!),
  Знакомая, как этот Храм, старуха,
  Как церковь мглой, покрытая платком.
  – Теперь уйдут! Негоже в человеке
  Им пребывать… – И, лоб свой осеня,
  Вздохнула кротко, прикрывая веки:
  – Ох, повидала бесноватых я…
  И отвернулась, и с толпой смешалась…
  И я куда-то в сторону свернул.
  Подавленность была во мне и жалость…
  Я этой ночью так и не заснул.
  Сквозь низкое окно глядел устало
  В пустынный и холодный небосвод.
  В долу скорбящем медленно светало
  И тёк туман с разбуженных болот.
  Ночлег случайный. Ночь под образами.
  Ни первый, ни последний мой ночлег.
  За стенкою посапывал хозяин,
  Простой, гостеприимный человек.

                1998год