Сказки бабы Топы. Говоря стороны родимой

Сказки бабы Топы.

В детстве у меня было две бабушки и не одного дедушки – их забрала война.
Дедушка с папиной стороны Синцов Степан Павлович умер во время Отечественной войны, когда работал на оборонных работах. Было очень голодно, еды всё время не хватало, и он поел мёрзлой репы, да измождённый нелёгким трудом, поспал на холодной земле. «Вот и прибрал него рано Господь» - говорила бабушка, когда вспоминала прожитые годы. Моему отцу тогда было всего лишь тринадцать лет: «Толька тринадцати годов от батька осталсе, одна ростила, послушной был, до восемнадцети годов моего взгляду боялсе, а ныне робёнки из кривых не гледят, ним топере, хоть сси в глаз, всё Божья роса, охти-хти-ночки-хти-хти».
 Дедушка с маминой стороны Вилачев Иван Михайлович пришёл с войны израненный, но он был крепкий и могучий мужик, справился с ранами, да вот не повезло ему. Дедушку подловили в темноте и избили до полусмерти свои же мужики-односельчане, и как потом оказалось, они ошиблись адресом, и приняли Ивана Михайловича не за того человека. Хулиганы потом приходили к дедушке, каялись, просили прощения и чтобы он на них не заявлял в милицию. Он их простил, но так больше и не поднялся.
У отца не пришёл с войны старший брат Синцов Илья Степа-  нович. Он пропал без вести, и мне всегда очень хотелось верить, что дядя Илья жив, и  когда-нибудь он появится у нас. А у мамы на войне погиб брат Вилачев Сергей Иванович. «Серёженька» - так всегда его звала бабушка с маминой стороны, его мама Пелагея Семёновна. Бабушка Анастасия Андреевна, папина мать замуж больше не выходила, а бабушка Пелагея Семёновна, мамина мать ещё раз была замужем и родила во втором браке дочь – Вакорину Евдокию Николаевну, как раз в день Авдотьи-плющихи – 14 марта. Анастасия Андреевна всю свою жизнь прожила в селе Заостровье, что на левом берегу Двины, а Пелагея Семёновна – в селе Топса, что на правом. И всегда было большим праздником для нас, когда она появлялась в гостях. «Ура! Баба Топа пришла!» Бабой Топой её назвала наша мама, а её дочь Синцова Мария Ивановна, в девичестве Вилачева. Назвала так потому, что мы путались, когда обращались к бабушкам, называя каждую одинаково бабушкой. А Топа – потому, что притопала, и потому что из Топсы. Зимой баба Топа приходила пешком, а это километров пятнадцать будет в один конец, а летом приплывала на пароходе, теплоходов в то время ещё не было. Баба Топа у нас была необычайной доброты человеком и замечательной сказительницей. Она знала великое множество сказок, интересных поучительных историй, рассказывая которые, всегда добавляла в них, что-то новое. С её появлением в нашем доме появлялись и соседские ребятишки – наши друзья, тоже большие  любители послушать сказки.
Мне седьмой год, и я осенью пойду в школу. Научилась писать печатными буквами, знаю наизусть «Федорино горе» и почти каждый день пишу бабе Топе письмо и кладу его под клеёнку на столе. Там у меня уже скопилось довольно много исписанных химическим, послюнявленным карандашом тетрадных листочков с крупными печатными буквами. А на улице сегодня с утра стоит солнечный апрельский денёк, начало месяца, снегу ещё полным-полно, но дороги уже начинает потихоньку «развозить». В деревне крыши на домах тесовые, шифера и в помине не было в то время, понятное дело сам собой подтаявший снег не скатывался с крыши, и его хозяевам приходилось сбрасывать лопатой. И вот то тут, то там на деревне, мужики на крышах, вооружённые лопатами, и борются со снегом. Снег намокший, тяжёлый, огромными глыбами из-под лопат, шмякается вниз. Отец тоже на крыше и тоже борется со снегом, сбрасывая его прямо на тропку. С северной стороны снегу особенно много. Я смотрю в окно на тропинку. Это сугроб, который растёт прямо на глазах. И если этот снег во время с тропки не убрать, то он, уплотнившись, долго не растает, и отцу предстоит назавтра откидывать его за огород. Когда мы с братом подросли, то с тропки снег поручали убирать нам, что мне всегда нравилось. Это был труд не из лёгких, но так хотелось нам поскорее избавиться от снега, то и работали с удовольствием. Вдруг отец неожиданно прекращает работу, спускается по лестнице с крыши и заходит в дом, и с порога сообщает: «Баба Топа идёт». Он увидел её с крыши издалека и не поленился спуститься, и пришёл сказать об этом нам. Нашей радости нет предела. Я наконец-то отдам ей все свои письма, и мы всеми будем слушать её сказки. Бабушка засуетилась, и пошла наставлять самовар – бабушкино приданое, её гордость. Самовар по весне всегда начищался до блеска клюквой с песком. У мамы заранее для бабы Топы сшита новая юбка в подарок. Раньше старушки ходили в юбках и кофтах, а поверх надевался фартук, который был гож и для вытирания рук между делом, и всегда был под рукой, чтобы вытирать сопливые носы внучатам. Юбку мама сшила из тёмно-синего сатина, очень тёмного, но на нём рассыпаны яркие всевозможные цветочки и юбка казалась мне  необычайно красивой. В опушку у юбки вставлена бельевая резинка, что вполне соответствовало тогдашней моде. Я смотрю в окошко, выглядываю бабу Топу. Наконец замечаю около соседнего дома её фигурку с батожком в руках – непременный атрибут всех бабулек того времени. Мама поднимает у меня над головой вернюю тюлевую занавеску и тоже поверх моей головы смотрит на улицу. Баба Топа  подойдя к дому с трудом пробирается по тропке, закиданной снегом, мама торопится ей навстречу помочь, накинув наспех платок на голову и на плечи стёганую фуфайку. Лучше зимней одежды и придумать нельзя в то время, лёгкая, удобная и тёплая. В ней сновья можно было «и в пир, и в мир, и по подоконью». Через минуту мама с бабушкой входят в дом. Мы радостно бросаемся ей навстречу, у неё в узелке всегда припасён гостинчик, - это наши любимые карамельки-подушечки, иногда калачики, а то бывает и шанежки принесёт. Она с нами ласково здоровается, называет по именам Лиленька, Коленька, Нинушка, Валенька. А Валеньке через месяц годик будет, Нине будет два, а брату Кольке в Благовещенье пять исполнилось. Я на полтора года его старше. Сестрёнкам не до сказок, а мы с братом ждём. Но бабушка выходит из-за заборки, здоровается и говорит нам: «Подите прочь, в чулан, дайте человеку-то хоть с дороги поись, да малёхонько отдохнуть. Не в полой заносит, ишо наслушаитесь.» Чулан у нас светлая просторная горница сразу за кухней. В нём стоят комод, стол, кровать родителей и большой шкаф для одежды, который мама называет гардероб. Из чулана дверь в маленькую комнатушку, там наша детская, но Валя спит в кроватке-колубайке с родителями, у нас с братом короткая, но довольно широкая деревянная кровать, которая посередине разделена доской, так как совет нас с ним не брал, чтобы спать вместе. Утром проснувшись, мы вынимали эту доску, и если никто не видит, ложили её на спинку и катались по ней, как с горки. «Пойдем, сватья, пообедаём, да душу ожгём чайком», - приглашает бабушка гостью к столу. Все садятся обедать и нас зовут тоже. Мы забираемся с Колькой на лавку. Стульев  в доме было мало, и по стенам стояли лавки, но на;избе мама со временем, когда мы уже ходили в школу, поменяла лавки на два больших деревянных дивана, которые купила у кого-то с рук.   Есть с братом мы вовсе не хотим, а сестрёнки сидят на руках у родителей и их кормят с ложечки. Бабушка достала из русской печи наваристый суп, накладывает большую тарелку мяса (оно у нас никогда не переводилось, отец был хороший охотник, да и скотину завсегда держали). Конечно же баба Топа потом рассказывала нам сказки, но из того раннего детства я ничего не запомнила, а вот последующие её визиты к нам оставили в памяти неизгладимый след.
Обычно баба Топа приходила к нам в гости ночки на две-три. В Топсе она жила с дочерью Евдокией, у которой не сложилась семейная жизнь, и она, выходившая  замуж в село Борок, вернулась обратно с маленьким сыном Вовой на руках. Я любила тётю Дусю, она была такая же добрая, как баба Топа, и иногда приезжала к нам в гости с Вовкой из Топсы. И вот через какое-то время тётя Дуся познакомилась с заостровским мужиком из Зарадья Гагариным Анатолием Владимировичем и вышла за него замуж. А потом и баба Топа переехала жить в Заостровье и «водитце с робёнками», которые пошли в молодой семье. Она очень любила первенца тёти Дуси Вовку, и всегда звала его ласково Вовонька. Именно с ним баба Топа уезжала каждое лето на родину в Топсу, блюла там свой домик и серпиком обжинала огород, ставила небольшую копенку, которую потом продавала соседям на корм скоту. Теперь летом мы с ней не виделись, а по приезде с родины, она приходила из Зарадья  к нам в гости на ночку-другую. Наше село Заостровье поделено на множество мелких деревень. От нашей деревни Погост до Зарадья будет километра четыре. Я в детстве очень любила бегать в гости к тёте Дусе, особенно летом, да жаль, что так далеко было, казалось дорога нескончаема. Что запомнилось, то они любили варить уху из солёной трески, а у нас дома треску, порезанную на куски, просто заваривали крутым кипятком из самовара…
Зимний воскресный день, но без большого мороза, у нас новогодние каникулы. Мы разгорячённые с братом прибежали с улицы, шумно раздеваемся, валенки, штаны летят на русскую печь (мы за ней раздеваемся, так как у нас в доме есть проход между стеной и русской печью), выходим в комнату, слышим за заборкой приглушённый разговор. Заглядываем туда, а там бабушка с бабой Топой чаёвничают, да беседу ведут. Мы на скорую руку пьём молоко с куском чёрного хлеба и стоим над душой: «Баба Топа, когда же сказки?» А соседские ребята уже в дверях, они видели, как баба Топа шла к нам в гости, и тоже пришли на сказки. Наконец она выходит на;избу – так мы называли самую первую комнату, потому, что дом у нас когда-то был двухэтажный, как и большинство домов в деревне, и эта комната была наверху, на избе, вот она и стала у нас на;изба. Баба Топа садится на деревянный диван, а мы все рядом и просим наперебой: «Баба Топа, расскажи!» Потянула бабушка за кончики платочек, завязала его потуже – она любила платок повязывать на голову так, чтобы концы его завязывались под подбородком, разгладила руками юбку на коленях, погладила меня по голове и ласково спросила: «Вся пристала поди-ко голубушка?» «Не, баба Топа, не устала я, давай рассказывай». И вот сидит нас четверо,  Вовка с Любой Гнездовы, да Поповы ребята и все мы в ожидании. Рассказывала баба Топа негромко, неторопливо, словечушко к словечушку связно так и прикладывает, а мы слушаем, затаив дыхание. А сказки те были обычные русские народные, но рассказанные ею по-своему, и в каждый раз она вносила в них какие-то новые элементы, и сказка воспринималась, как новая, хотя сто раз уже и слышанная. Были и не только сказки, но и всевозможные житейские истории. Всё рассказывалось необыкновенно простыми и красивыми словами, уменьшительно-ласкательными зачастую, что придавало сказкам необычайную красоту, слушать было одно удовольствие.
-Ну, давайте, робятки, начнём благословясь, про што вперёд-то росказывать вам, каку сперва сказку баеть?
-Баба Топа, про Машеньку и медведя!
И полилась неторопливо вязь простой народной сказки.

Машенька и медведь.

Жили-были дедушка да бабушка, и была у них внучка Машенька. Порато хорошо оне жили, Машенька ним помошницой была, всё по дому делала, в лес за грибами да за ягодками любила с подрушками бегать. Вот пошла она как-то раз с нима в лес, да от подруженёк-то и отстала, да и заблудиласе. Кричала она, кричала подруженёк, да так и не докричалась, и пошла куды глаза гледят. Шла, шла и вышла на полянку. Видит Машенька на полянке стоит избушка, и решилась она зайти в ниё. Отворила Машенька двери в сини, потом в и;збу и обомлела: батюшки светы! На лавке мудвидь сидит, гледит, хто вошёл к нему. Машенька так и обмерла. А мудвидь ней и говорит: -Проходи, да розболокайсе. Рукавички на поличку, палитишечко на спичку, сама садись на лавочку.
Розболоклась Машенька и села на лавочку рядом с мудвидём. А тот ней и говорит:
-Как зовут тибя деушка?
-Машенькой.
-Хотел я тибя съись, да не буду. Будёшь у миня топере жить, печку топить, кашу варить, да миня кашёй кормить.
Делать нечего, стала Машенька жить у мудвидя. Мудвидь с утра на роботу в лес ходил, дрова на зиму рубил, а Машенька оставалась в избе  хозяйничать.
Вот стала она думать, как бы ней от мудвидя убежать. Думала она, думала, да и придумала. Вот как-то утром встали оне, а Машенька мудвидю и говорит:
-Отпусти миня, Михайло Иванович в деревню, дедушку с бабушкой понаведать, гостинцев ним снести, я с вечера пирошков напекла.
-Не пушшу,- говорит мудвидь. –Ты уйдёшь, а обратно не воротишсе.
-Ворочусь, Михайло Иванович, только отпусти.
-Нет, я сказал. Где твои пирошки, я них сам в деревню снесу.
А Машеньке токо того и надо.
-Вот пирошки, а вот и бехтерь, Михайло Иванович, я в него пирошки-то и складу на блюде. А ты когды пойдёшь, по дороге не останавливайсе, да пирошков моих не ешь. Я заберусь на высокую лесину и гледеть буду, далёко увижу.
-Ладно,- говорит ней мудвидь.
-А топере выйди на крылечко, да посмотри, нет ли дождика.
Вышел мудвидь на крыльцо, а Машенька той порой в бехтерь и забралась, а на голову сибе блюдо с пирошками поставила. Пришёл мудвидь с улки:
-Нету не какого дождика, а ты, Машенька, где?
А Машенька молчит в бехтере, не отзывается. Взвалил он тогды сибе бехтерь на плечи и пошёл. А сам того и не ведаёт, что Машеньку понёс. Долго ли, коротко ли он шёл, устал порато, да и говорит:
-Седу на пенёк, да съем пирожок.
А Машенька из бехтеря нему тихонечко так и говорит:
-Высоко сижу, далеко глежу. Вижу, вижу, не садись на пенёк, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке.
Удивилсе мудвидь:
-Эко, какая глазастая, высоко сидит, далеко гледит.
Делать нечего, поднялсе с пенька и пошёл дальше. Шел, шёл, опеть порато устал, остановилсе и говорит:
-Седу на пенёк, да съем пирожок.
А Машенька из бехтеря нему тихонечко и говорит:
-Высоко сижу, далеко глежу. Вижу, вижу, не садись на пенёк, не ешь пирожок, неси дедушке, неси бабушке.
Удивилсе мудвидь пуще прежнего:
-Эко, какая глазастая, высоко сидит, далеко гледит.
Делать нечего, пошел мудвидь дальше. Шёл, он шёл и  пришёл в деревню, где дедушка с бабушкой живут. Нашёл он ихной дом, да как застучит в ворота, как закричит:
-Эй, открывайте! Я гостинцы от внучки Машеньки принёс!
А собаки мудвидя учуяли, на всю улку лай поднели. Открыли дедушка с бабушкой ворота, мудвидь на крыльцо вызнелсе, отворил двери в сини,  и толконул туды бехтерь, а сам скоряе в лес побежал.
Тут баба Топа хитро улыбнулась и говорит:
-Он бестолковой думал, что Машенька него в лесу дожидаеце.
А собаки во след за ним бежат, за ноги хватают, насилу убёг. Прибежал он в избу, а Машеньки и след простыл. Заревел мудвидь:
-Омманула, омманула, сам снёс ниё в деревню.
А дедушка с бабушкой открыли бехтерь, а там Машенька жива-здоровёхонька. Кинулись оне ниё обымать, целовать, умницой называть. Стали жить-поживать, да добра наживать.
Баба Топа умолкла, утёрла кончиком платочка губы, вздохнула и с теплотой посмотрела на нас. Мы затормошили её:
-Баба Топа, дальше сказывай!
-А каку сказывать-то?
-Давай про колобка.
-Ну, тогды слушайте.

Колобок.

Жили-были старик со старухой. И как-то раз дедку порато колобка поись захотелось. Вот он бабке и говорит:
-Испеки-ко, бабка колобок.
-А как жё я тибе испеку-то?- Спрашиваёт бабка.
-У нас муки нету, маслица нету.
А дедко ней и говорит: -А ты поди по сусекам поскреби, да по анбару помети, бываёт чего и наберётце.
Бабка так и сделала, как дедко ней велел. По сусекам помела, по анбару поскребла, собрала малёхонько мучки, да было у ниё на дёнышке в кострюльке сметанки, да кусочик махонькой маслица, и хватило, штобы колобок-то стяпать. Истопила бабка печку, а как жар-от спал, она трубку закрыла и посадила колобок в печь. Испёксе колобок, достала него бабка на лопате из печи, да и посадила на окошечко, чтобы маленько поостыл. А он  такой  румяной да красивой получилсе, што не в сказке сказать,  не пером описать. Колобок на окошечке сидел, сидел, прыгнул с окошечка на завалинку, с завалинки на дорошку и покатилсе. Выкатилсе за ворота, полём катитце, а дорошка-то в лес ведё. А колобок катитце, да песенку поёт:
-Я колобок, колобок, по сусекам скребён, по анбару метён,
В печке печён, на окошечке стужён!
Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл.
Катитце колобок катитце, а настрету нему бобонько (зайчик):
-Бо-бо-бо, колобок, я тибя съем.
-Не ешь миня, бобонько, давай я тибе лучче песенку спою:
-Я колобок, колобок, по сусекам метён, по анбару метён,
В печке печён, на окошечке стужён!
Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл.
А от тибя, бобонько, и подавно уйду.
И покатилсе колобок дальше, только бобонько него и видел.
Катитце колобок катитце, а настрету нему волк. Волк и говорит колобку:
-Колобок, колобок, я тибя съем.
-Не ешь миня, волченько, я тибе песенку спою:
-Я колобок, колобок, по сусекам скребён, по анбару метён,
В печке печён, на окошечке стужён!
Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл.
А от тибя, волченько, и подавно уйду.
И покатилсе колобок дальше, только волк него и видел.
Катитце колобок, катитце, а настрету мудвидь. Мудвидь и говорит колобку:
-Колобок, колобок, я тебя съем.
-Не ешь миня, мудвиденько, я тибе песенку спою:
-Я колобок, колобок, по сусекам скребён, по анбару метён,
В печке печён, на окошечке стужён!
Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл.
А от тибя, мудвиденько, и подавно уйду. И покатилсе колобок дальше.
Катитце колобок катитце, а настрету нему лиса. И говорит лиса колобку:
-Здрастуй, колобок, какой ты баской, да румяной. Колобок, колобок, я тибя съем.
-Не ешь миня, лисонька, я тибе песенку спою:
-Я колобок, колобок, по сусекам скребён, по анбару метён,
В печке печён, на окошечке стужён!
Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл.
А от тибя, лисонька, и подавно уйду.
А лиса порато хитрая была, вот она и говорит колобку:
-Я остарела, колобок, и песенку не росслышила. Прыгни-ко мне на мордочку, да спой ишо розочик. А колобок и радёхонёк, што негова песенка лисе пондравилась. Прыгнул ней на мордочку и запел:
-Я колобок, колобок…
А лиса него ням! И съела.
Баба Топа в разговоре зайчика всегда звала бобонько, или бобко, не знаю почему, и он у неё всегда бобочет – бо-бо-бо-бо.
-Ну што, робятки, не пристали слушать? – спросила она нас.
-Нет, баба Топа, нет, ещё хотим, сказывай. Младшим сестрёнкам уже надоело сидеть без движения, и они забегали вокруг русской печи. Мы кышнули их, сказали, чтобы убирались в чулан и там играли. Те присмирели и уселись слушать продолжение сказок.
-Про што бы вам ишо россказать?
-Баба Топа, а давай про Олиханушка.
-Ну дак слушайте, робятушки:

Олиханушко.

Жили-были муж да жёна, и не было у них дитей. Порато тосковали оне из-за етого. Вот как-то раз жёна и говорит мужу:
-Больно тоскливо жить одным, без робёночка. Поди в лес, да вырежи из дерева парничка, либо деушку, я дитё запеленаю, в зыбочку повалю, да качеть буду.
-Ладно,- говорит муж.  -В лес-от я не пойду, далёко больно, бываёт што-небуть у избы сосмекаю. Пошёл он на улку, а там, на задворках ольха большашшая росла, старая-престарая, вот-вот на землю от старости упадёт.
Отпилил мужик сук потолше и выстрогал маленького парничка. Принёс него домой, подаёт жёнке и говорит:
-На тибе робёночка, из ольшины выстрогал.
-Тогды мы него назовём Олиханушко.
Запеленала она него в пелёночку, положила в зыбочку, одеяльцом укутала, села рядом, качаёт зыбочку, да поёт:
-Баю-баюшки, баю, не ложисе на краю. Придёт серенькой волчок и ухватит за бочок.
Качала она него, качала и задремала. Вдрук она слышит, как хто-то ней говорит:
-Мама.
Огледелась кругом, не куго нету. А Олиханушко ней из зыбочки опеть говорит:
-Мама, не бойсе, ето я, твой сынок Олиханушко.
Тут жёнка так обрадела, што не в сказке сказать, не пером описать. У ниё от радости и речь отнелась, дух захватило, а когды она дух перевела, мужика позвала:
-Погледи-ко мужик, у нас топере есь сыночек Олиханушко. Вот и стали оне жить-поживать троима, а Олиханушко ростёт не по дням, а по чесам. И вырос такой баской, да пригожой. Вот как-то и говорит Олиханушко отцу:
-Тата, а сделай-ко мине лодочку, я на ней плавать по озеру буду.
-Охти, робята, я совсем забыла сказать, што дом-от у них стоит как рас на берегу озера,- спохватилась баба Топа.
-А жёнка забеспокоилась, запереживала:
-Да куды тибе, Олиханушко, с лодочкой-то, на той стороне озера баба Ега живёт, зляшшая-призляшшая, поймаёт тибя, да и съес.
-А я не буду к ней блиско подплывать, сделай, тата, лодочку.
Уломал-таки Олиханушко батька. Смастерил батько нему лодочку. И стал плавать на ней Олиханушко по озеру, а наказ материн помнит, далёко от берегу не уплываёт. А придёт времё, мати выйдёт на бережок и кличет него ласковым голоском:
-Олиханушко, плыви, плыви на бережок.
Он услышит ниё голос и приплывёт к берегу. Вот прознала про ето баба Ега, и задумала она Олиханушка съись. Увидела она, што Олиханушко опеть плаваёт на своёй лодочке, вышла на берег и зовёт толстым голосом:
-Олиханушко, плыви, плыви на бережок. Баба Топа так интересно говорила голосом бабы Яги, что мы покатывались со смеху, а она невозмутимо продолжала дальше:
-Олиханушко и отвечает баба Еге:
-Не омманёшь миня баба Ега, не матушкин ето голос. Матушкин голосок тоненькой, да ласковой, не поплыву я к тибе.
-Погоди ужо, объегорю я тибя, попадешьсе мине на зубок,- думаёт она. - Всё ровно я до тибя доберусь.
Пошла баба Ега к кузнецу и говорит нему:
-Кузнец, кузнец, перекуй мине голос, штобы стал тоненькой, да ласковой.
Кузнец голос-то ней взял и перековал. Вот плаваёт Олиханушко на лодочке, а баба Ега вышла на берег и кличёт него матушкиным голоском:
-Олиханушко, плыви, плыви на бережок.
Удивилсе Олиханушко, пошто матушка него оттуля кличёт, но на голос поплыл. Только пристал Олиханушко к берегу, а баба Ега тут как тут. Схватила она него и поташшила к сибе домой. Ташшит, да приговариваёт:
-Вот попалсе, топере не убежишь, а я уш поглодаю твои косточки, покатаюсь на них, кричи не кричи, всё ровно не хто не услышит. Дома он дочере приказала, штобы та печь протопила, да него и зажарила, а вечером оне и съидят вмистях, когды она из лесу воротитце. Села баба Ега в ступу и политела. Литит она по небу в ступе, помелом следы за собой заметаёт.
Вот протопила дочи печь, угольё розрыла и говорит Олиханушку:
-Топере садись на лопату, я тибя в печь пехать буду.
Сел Олиханушко на лопату, руки-ноги кверху по;днел, не можёт дочи бабы Еги него в печь запехнуть, сколь не билась, а нечего не получаетце. А Олиханушко ней и говорит:
-А ты покажи, как надо на лопату повалитце, а то я некогды на лопате не сиживал, не знаю, как ето делаетце.
-Держи лопату и смотри, сказала молодая Егабова. -Вот едак руки-ноги протени… Не успела она договорить, как Олиханушко запехал ниё в печь, заслонкой закрыл, да ишо камень к заслонке привалил, штобы не выползла. А сам уселсе под окошком на улке посмотрить, што жё дале будё. Видит, из-за лесу литит баба Ега, на крылечко в ступе опустилась, носом водит:
-Фу-фу-фу, русским духом пахнёт.
Обмер Олиханушко, ну-косе да найдёт него. Но баба Ега ничего не заметила и пошла в избу. Кликнула дочь, и не получила от ниё она ответу. Тогды села ись одна. Всё мясо обглодала, косточки сложила на лавку, сама сверху повалилась, катаетце на них, приговариваёт:
-Покатаюсь Ега, покатаюсь клюка на Олиханушкиных косточках.
А Олиханушко ней от окошка тихонечко и говорит:
-Покатайсе Ега, покатайсе клюка да на дочерниных-то косточках.
Как взревит баба Ега тогды, да бегом во двор, а Олиханушко уш в лодочку прыгнул, только него баба Ега и видела. Приплыл он домой и россказал отцу с матерью, как он бабу Егу объегорил. Те порато перепугались, и строго-настрого нему наказали, штобы от своего берега боле не куды не отплывал. Да Олиханушко и сам топере учёной был, и плавал только возле своего бережка. Тут и сказочке конец, а хто слушал – молодец.
В это время вышла с кухни мама, (она по-видимому дожидалась конца сказки) и говорит:
-Всю бабу Топу умаяли, дайте отдохнуть человеку, да и поздно уже, темнится на улице, побегайте домой, завтра придёте,- это она уже обратилась к соседским детям, нашим друзьям. Те убегают, пообещав, что завтра с утра придут снова. Я сажусь рисовать – это моё самое любимое занятие, сестрёнки Нина с Валей разложили своих кукол, а брат Колька уселся около отца и смотрит, как тот заряжает патроны, чистит шомполом ружьё. Отец готовится к охоте. Колька от него ни на шаг не отходит весь вечер. Бабушки сидят за заборкой и приглушённо беседуют. Я исподволь слышу их разговор. Они вспомнили нашу старшую сестричку Галю, Галюшку так её называют у нас мама и бабушки, и посетовали, что «деушка была
недолговека, толкова и Господь больно рано ниё прибрал». Поперебирали свои прожитые годы, обе вдовы, у бабы Топы и второй муж уже давно умер, и она больше «взамуш не ходила». Потом и вовсе раговор пошел ни о чем, так переливали из пустого в порожнее: про погоду, про внуков «из кривых веть не гледят», то есть не слушаются, про то, что в лавке больно худо с мукой, и пока ба;ржи не пойдут, пожалуй, и завоза её не будет. Вечер подошёл к концу, пора и спать отправляться. Мама наладила бабе Топе место (постель) у нас в комнате – детской, так мы  называли маленькую комнатушку, где помещались только наши кровати, шкаф и печка в углу, и туда ходили мы в основном только спать. Надо заметить, что баба Топа сильно храпела во сне, и я всегда удивлялась почему, мне думалось, что храпят только одни  мужики. А потом я заметила, что и мама у нас тоже крепко храпит, вероятно, это было у них наследственное. Я сплю у стены, а за стеной хлев и мне всегда казалось, что у нас в комнатке слегка попахивает навозом. В хлеву стоит корова Жучка, а так как она вся чёрная от рогов до кончика хвоста, то поэтому бабушка так её и назвала. Рядом с Жучкой в стайке стоит телёнок, недавно родившийся и тоже, как мать весь чёрный. Лёжа в постели, я слышу, как шумно вздыхает в хлеву корова, как шлёпают у неё лепёхи на пол, как бьёт в пол струёй моча. Бабушка встаёт в пять утра, затапливает русскую печь, налажает пойло скотине и идёт обряжаться, и доить корову  около шести часов утра. Сперва она поднимается по лестнице на поветь, открывает поветную дыру (дыра небольшого размера, только, чтобы можно было небольшими порциями спихнуть корове в ясли сено) и подаёт сено корове. И та тотчас же начинает хрумкать, хрустеть сеном. А бабушка уже в хлеву, выливает ей в большую лохань пойло и корова, фыркая, пьёт и ловит кусочки хлеба. Если Жучке поставить пойло в ведре, то она до дна сунет в ведро морду, норовя достать со дна картошку, и пойло тогда летит во все стороны на пол. А бабушка моет тем временем ей вымя и ворчит на неё:
-Поросюха ты едакая, куды насрала, туды сразу и повалилась, попробуй топере отмой вымё-то. Корова была очень неудобная в этом отношении. Она, как только накидает лепёх из-под хвоста, сразу же и ложится  прямо на них, ей тепло, а попробуй-ка, отмой ей вымя перед дойкой. А ведь есть коровы очень аккуратные, обязательно отодвинутся и лягут на сухое и чистое место. Ну,  наконец, навоз убран, корова подмыта, бабушка берёт маленькую скамеечку, садится под корову и вставляет меж коленей подойник. И сразу же забили звонко-звонко первые струйки молока о дно подойника, а потом всё глуше и глуше, а затем они с шипением взбивают пышную пену на поверхности молока. Молока корова Жучка давала полное с краями ведро, его хватало и нам, и телёнку, да ещё и на маслозавод носили, получая  небольшие деньги за сданное молоко, да ещё за это молоко выписывали отруби для скотины. В доме все уже встали, у нас каникулы и спешить нам некуда, но баба Топа пришла всего на две-три ночки, и нам не терпится услышать все её сказки. Брат Колька встаёт вместе с бабушкой, он спит на печи и в шесть часов утра он уже поел мучницы с картошкой, и сидит на;избе подстрагивает отцу вицы на морды. Выхожу на кухню, а бабушки уже пьют чай из самовара, отец на работе, а мама только, что пришла с фермы с контрольной дойки. Она работает лаборантом в совхозе и днём уйдёт в свою лабораторию проверять жирность молока у каждой коровы, и так она проверяет все фермы в совхозе по очереди, и каждую декаду. А нам того и надо, никто не будет отвлекать от сказок. А тут уже друзья подоспели, и мы окружила бабу Топу, которая опять заняла место на диване. Вдруг она предлагает нам:
-А давайте-ко я сегодне росскажу вам про то, што было на самом деле. Мы согласны на всё, лишь бы рассказывала. -Ето мне ишо мама-покоенка россказывала, а топерича я вам росскажу.

Вот вам и первой россказ.
 Стоял на хуторе большашшой дом, и жили тамотка муж, жёна, да дочи-невеста. Как-то раз засобирались родители в город за товаром, а дочери мать и говорит:
-Мы уедём на целы сутки, ночевать дома не будём, дак ты ворота за нами запри, штобы мало ли хто не заевилсе вросплох,  не испужал тибя. И уехали. А дочи про все ворота и позабыла. Пришло времё корову вечером доить, она и ушла во двор, а ворота так и стоят незаперты. И пришёл к дому мужик чужой, толконулсе в ворота, а оне и откатились в сини. Вошёл етот мужик в дом, а в дому не куго и нету. Спряталсе мужик в голбеч. Пришла дочерь с молоком со двора, прочедила молоко, кошке в черепину плесконула, после розболоклась и спать пошла, а сама про ворота-то и воймушки не воймуёт. Только уснула, а мужик этот из голбеча выполз, розделсе догола, да к ней под одияло голой и ползёт. Дефка-то проснулась, перепугалась, заорала по-дикому, увернулась да и выскочила в сини, а он за ней, да там штой-то и замешкалсе, на крылечко выскочил, думал, што она туды побежала, а дело-то зимой было, тёмно в синях, а девка скорёхонько задвижку на дверях-то и зашшёлкнула. Заскочила в избу, а саму всю тресёт от страху да от холоду. А мороз на улке матерушшой, а мужик-то там голёхонёк. Уш он так ниё упрашивал, штобы пустила, не трону я тибя говорил ней, только пусти, хоть одёжу в окошко выбрось. Дефка с места не содвинулась. Так и замёрз мужик тот на крылечке. Утре родители приехали, увидели, што случилось, спрашивают у дочери:
-Пошто ты одёжу-то нему не выбросила?
-Порато я испужалась, вот и не выбросила,- сказала ним дочи.

Топере другой россказ слушайте.
Убили у жёночки мужика на войне. А она него порато жалела, всё ривела ночами. Совсем малёхонько оне вмистях-то пожили, годику не прошло, даже робёночка прижить не успели. Забрали него на войну, да он там и сложил свою головушку. Вот и ревит она по нему день изо дня, вся истосковалась, не какого покою не знаёт, а нет бы, к бабке  ней пойти, да тоску-то и  снеть с души. Бабка-та пошёпочёт, водичкой сбрызнёт,  напоит чем-небуть, тоска пройдёт.
Вот пошла как-то она один рас спать, а перед тем наривелась досытушка, да и говорит сама сибе, а кабыть к нему обращаетце:
-Да хоть бы одным глазочком тибя увидеть, родимой.
Только она ето проговорила, как вдруг стук во двери.
-Хто ето там?- спосила жёночка.
-Открывай, ето я, мужик твой, за тобой приехал.
Отворила она двери и обомлела, батюшки светы, и впрямь мужик нейной стоит, только одёжа на нём вся белая.
-Родимой, воротилсе, - заривела жёнка в голос, и обнеть него хочёт, а он не даетце, отодвигаетце от ниё, и говорит:
-Собирайсе, я за тобой приехал, да скоряе, дорога будё долга.
-Сичас, сичас,- заторопилась жёнка. - А ты пошто в белом-то весь?
-Так надо, - отвечаёт ней мужик. – Да скоро ты?
-Сичас, токо оболокусь.
-Ты с собой нечего не бери, там, куды мы поедём, всё есь.
Жёнка одеваетце, а сама думаёт: «Што-то тут нечисто». А мужик всё торопит, штоб скоряе собиралась. Одеваетце женка, а сама незаметно петушка в мешок посадила, да шило взела. Вышли они во двор, а мужик и спрашиват у ниё:
-Што ето ты в мешке несёшь, покажи.
-Да ничего, поись взела маленько в дорогу, - отвечаёт жёнка.
Смотрит она, а к огороду лошать привязана стоит и тожё белая, а от мужика холодом ведёт, а на улке зима, мороз трешшит. Не по сибе жёнке стало. Сели оне в сани, мужик вожжи в руки взял, стегонул коня: «Но, поехали!» Конь ходко побежал, а мисец на небе порато светит, всё-всё видко. Оборачиваетце мужик к ней, да и говорит :
-Мисец светит, мёртвой едёт, милая моя, не боишьсе ли миня?
-Нет, не боюсь,- отвечаёт нему жёнка, а самой стало страшно. Едут дальше оне. Он вдругореть оборачиваетце и опеть спрашиваёт:
-Мисец светит, мёртвой едёт, милая моя, не боишьсе ли миня?
-Нет, не боюсь,- говорит жёнка, а у самой уш серцо в пятки ушло, и думаёт она, а куды жё мы едём-то ето. А мужик и в третьёй раз ниё спрашиваёт:
-Мисец светит, мёртвой едёт, милая моя, не боишьсе ли миня?
-Не боюсь, - она нему в ответ, а сама незаметно взела шило, и кольнула петушка, тот проснулсе, да как вскричит: «Ку-ка-ре-ку!» И пропало всё разом. Смотрит жёнка, а она одна в чистом поле, не куго не видать, и до деревни порато далёко. Едва она из снегу на дорогу выползла, да до дому добралась, а дома ниё ишо долго тресло-колотило. Боле не просила она мужика привидетце, а сходила до бабки, да тоску снела.
Нам не по себе от такого рассказа, сидим притихли, молчим, хотя и слышали его не в первый раз.
-А вот ето, робятушки со мной на самом деле приключилось. Сыночка Серёженьку у миня на войне убило, и я тожё порато тосковала по нему. Роботала я тогды на скотнём дворе сторожём, по ночам ходила, го;вна за коровами уберу, телёночка приму, если какая корова зателитце. Раньше лепестричества веть не было, с фонарём я ходила, а много ли свету от того фонаря. А дело было осенью, на улке порато тёмно, а у миня в фонаре огонёчик рипаёт, где стою я с ним, там и светло. А мне совсем недавно похоронку на Серёженьку принесли, и столь мне тежело, да тоскливо, нечего на ум не идёт, окромя него. Вот стою я посереть двора, да всё него и споминаю, а слёзоньки так и капают, так и капают. И вдрук  слышу, кто-то тихонечко миня зовёт: «Мама». Поднела я головушку свою, смотрю, а Серёженька в сторонке стоит и на миня смотрит. Я на ногах едва удержалась, всё смотрю и смотрю на него, и он смотрит на миня, а после я перекрестилась, он и пропал. Долго он потом у миня перед глазами стоял, как живой. Боле не приходил он  после того случея ко мне.
-Баба Топа, а ты не испугалась? Ведь это привидение было,- спрашиваем мы у неё. -Страшно небось было увидеть такое.
-Што вы дитетки, не испужалась, я хоть на него опеть гленула, да разве он матере-то родной худоё бы сделал?
Баба Топа горестно вздохнула, как бы переживая всё заново.
Ну, давайте я вам про Маню топере росскажу. Маня – это наша мама. В деревне в те годы говорили Маня, не Маша, а отец маму называл Маруся. И все замужние жёнки с именем Мария у своих мужиков были Маруськами, а на деревне Маньками, редко про какую скажут Марья.
-Дак вот про што я вас сичас и росскажу. Дело было перед самой войной, бываёт даже года за два до ниё, Мане было годочков семь либо восемь, топере я и не помню точно сколько, помню, што мала она была ишо совсем. Мы убирали сено около лесу, было порато жарко, овадёнки донимали, жгли нешшадно. Вот дали мы Мане маленькие грабельки и велели подгребать ней сено за вилами. Маня гребла-гребла, да и приотстала. Я огленусь новой раз, посмотрю на ниё – порхаетце с сеном, видко ниё и ладно. А на нёбе тучи вдрук засобирались, мы торопимсе скореича бы сено до дождя сметать, а то замочит, ростряхивай него снова. И про Маню-то совсем забыли, а когды копну-то завершили уш, слышим рёв. У миня и ноженьки подкосились. Смотрим, а Маня бежит, грабельки за собой вверх зубьями волокёт по лугу и ревит по-дикому. А за ней осы литят, страсть, целая куча, и жгут ниё со всех сторон. Осподи благослови, да што жё ето такоё, да осы-то откуля взелись, нечего понеть не можём. А когды она поближе с грабельками-то подбежала к нам, тут и мы не знали куды деватце. Маня-то на грабельках осьё гнездо за собой приташшила. Хоть караул кричи, побежали к реке, да всема в воду и забрались и гнездо в воду бросили, сидели в воде и ждали покудова осы ете проклетушшие не улители обратно.
В это время вышла бабушка и говорит:
-Пойдём, сватья, чаю попьём, них веть совсем не переговорить, после приходите за сказкима,- обращается она к гостям, - дайте человеку роздыху, собирайте свои кунды-мунды, да бежите домой, тожё поись хотите. Соседские ребята послушно встают и убегают, но ненадолго, сбегонут домой, поедят и опять прибегут к нам.
Бабушки ушли за заборку, на кухню, пьют чай и тихонечко переговариваются.
-Сватья, а Дуня-та как у тибя поживаёт, чула ишо робёночёк у ниё народилсе.
-Парничка родила, Серёжёнькой назвали.
-Ето третьёй Толькин?
-Третьёй, третьёй. Светланка да Ондрюшенька ишо неговы. А Вовонька от первого-то мужика уш совсем большой стал. Дуня коров на скотном дворе доила до декрету и скоро опеть на роботу, вот я и вырвалась к вам на недолышко, подёт роботать, а я с робёнками водитце буду, тут уш не ускочишь по гостям.
-Всё верно, сватья, я веть тожё с робёнками проводилась и пенсию не зароботала, всего-то восемь рубликов и получаю. Хорошо ишо прироботок есь, вежу  ловушки, дорого не беру, и мужики несут пре;дено на них, да заказывают кому чего свезать. Кому сетку, кому фитилёк, кому бредник, а кому и невод. С неводом порато много роботы, да я всю войну в сурпе роботала везала, наловчилась. Да вот ишо што, я и зубы профукала в няньках-то. Жёнки навставляли зубов, оне правда из роту вымаютце, в стокан с водой на ночь ложат них жёнки, а я проводилась, да и топере все десна съела, не на што зубы посадить. Вишь, всего два зубу только внизу у миня и осталось, а один и вовсе шатаетце, наверно скоро выпадёт. В девевне в то время вставляли зубы все, кто нуждался в них. И если дёсна бабки не съели, то ним навставляли зубных протезов с нёбом. На что бабки сетовали, что «некакого скусу у еды-то не стало с казённыма зубами». Жёнки на деревне  зафорсили с железными зубами, вернее со стальными. Улыбнутся, как молния сверкнёт.
-Сватья, и у миня тожё мало осталось зубов-то, выболели все. Ну, ладно чаю попили, поговорили, топерича пойду к робёнкам, чула уш и суседские прибежали, дверью хлопнули.
-Поди,  я на столе приберу, да паду отдохнуть, устала кабыть.
 Мы терпеливо ждём, когда баба Топа выйдет к нам обратно. Очень переживаем, что она уйдёт обратно и не успеет рассказать нам все сказки. Баба Топа вышла на;избу и спросила нас:
-Ишо сказочёк надо, робятушки?
-Надо, надо, баба Топа!
-Погодите маленько, на двор схожу, и опеть буду сказывать.
-Ладно, баба Топа.
Пришла она со двора, вымыла руки и опять к нам подсела.
-Топере я вам про мудвидя да про дедка с бабкой росскажу.

Сказка про медведя и про дедка с бабкой.

Жили-были старик со старухой, и до того оне бедные дожили, што в дому и поись нечего. Взял старик топор и говорит бабке:
-Пойду-ко я до лесу, не найду ли чего съесного.
 -И то верно, поди, оголодали совсем, хошь зубы по полку ложь,- говорит нему бабка. А на улочке хошь и осень была, ночки тёмны стояли, а днём-то хорошо да баско, солнышко светит. Дошёл старик до лесу, и только он за осек перелезсе, смотрит – мудвидь спит, розлимонилсе на солнышке, розоспалсе, нечего не слышит. Достал старик топор из-за поеса и отрубил мудвидю задню ногу, а тот даже и не проснулсе, нечего и не почуствовал, вот веть как розоспалсе. А старик ногу схватил, и бегом домой к бабке.
-На, бабка, я тибе и мясца, и шерсти на носки добыл.
Обрадела бабка, шерсть состригла, ногу опалила, дедко ногу розрубил, а той порой и печь у них протопилась, и бабка наставила варитце полон чигунник мяса: -Дедко, мяско-то чеса за два упреёт, похлебаём скусного, а я седу к преснице, шёрску попреду, носочки тибе свежу хоть. А мудвидь проснулсе, хвать, а ноги-то у него и нету. Заревел мудвидь:
-Найду, хто ето сделал, и съем того!
А как без ноги-то нему пойти. Вот сделал мудвидь сибе липову ногу и пошёл искать обидчика. Порато долго он ходил, да искал, наконец, пришёл к избушке, где етот старик и живёт. Подошёл мудвидь к окошку и смотрит в шилку у занавески. Видит мясо в печке варице, пахнёт скусно, а у окошечка бабка за пресницей сидит, да негову шёрстку и предёт. А на улке совсем тёмно стало. Мудвидь у окошечка стоит и говорит тихонечко:
-Все дорошки обошёл, все тропинки обошёл.
Одна бабушка сидит, одна бабушка не спит.
Моё мяско варит, мою шёрску предёт.
Пойду дедка съем, пойду бабку съем.

Бабка вся перепужалась и говорит старику:
-Дедко, мудвидь пришёл.
А мудвидь опеть приговариваёт:

-Все дорошки обошёл, все тропинки обошёл.
Одна бабушка сидит, одна бабушка не спит.
Моё мяско варит, мою шёрску предёт.
Пойду дедка съем, пойду бабку съем.
Дедко тожё испужалсе порато и говорит бабке:
-Ладно, бабка, не бойсе, мы него сичас изловим.
А мудвидь в третий раз говорит под окошком:
-Все дорошки обошёл, все тропинки обошёл.
Одна бабушка сидит, одна бабушка не спит.
Моё мяско варит, мою шёрску предёт.
Пойду дедка съем, пойду бабку съем.
 И пошёл в избу. А у дедка с бабкой, как зайдёшь в избу, у самого порогу был голбеч  выкопан. Да такой глубокой, што в него  по лиснице  спускались, когды картовину надо было достать. Вот дедко крышку в голбеч открыл, а сам лампу задунул, в избе тёмно сделалось. С бабкой оне за печь спрятались. Отворил мудвидь двери, только первой шажочик сделал за порогом, тут жё в гобеч и свалилсе, да на раз и убилсе. Дедку с бабкой на всю зиму мяса с мудвидя хватило, а бабка пре;дена много напрела, носков, рукавичек навезала. Тут и сказочке конец, а хто слушал молодец. Мы притихли и спросить боимся, неужто всё. Я и говорю:
-Баба Топа, а ты ещё нам про Финиста, ясна сокола не рассказала. Мне очень нравилась эта сказка, и в детских мечтах я не раз бывала на месте героини этой сказки.
-Ну, ладно, росскажу  вам про Финиста, слушайте, робятушки.

 Сказка про Финиста, ясна сокола.

Было у одного мужика три дочери. Ро;стил он них один, без матери. Та заболела, заболела, да и умерла, когды деушки  маленьки были. Вдругореть мужик женитце не стал, штобы мачеха дочерей не обижала. Вот как-то раз собралсе мужик в город ехать, и у дочерей спрашиваёт:
-Дочери мои любезные, а што вам из городу привести в подарочёк?
-Мине, батюшка, привези полушалок гарусной, баской, да штобы всё светочки по краям были. Которы с краю светочки - большие, а по серёдочке – ми;леньки, - говорит мужику старша дочи.
-А мине, батюшко, привези гамаши нарядные, из красного сафьяну, со шнурками, да со пряжёчками, - просит середня дочи.
-А мине, батюшка, привези пёрышко Финиста – ясна сокола, боле мне ничего не надо, - говорит мужику Марьюшка, младша дочи.
Уехал мужик, а сёстры стали смеятце над Марьюшкой:
-Ты совсем глупа-наглупо, ну нашто тибе пёрышко?
Молчит Марьюшка, не связываетце с нима. Назавтре рано утром приехал мужик из городу и стал дочерей одаривать. Старшой дочери подаёт полушалок гарусной, баской-пребаской, весь в светочках, с кисьем по краям. Средней дочери подаёт гамаши нарядные, на каблучочке, да ишо с золотыма пряшками, глаз не оторвёшь, сколь баские. А Марьюшке он и говорит:
-Не купил я тибе, Марьюшка, пёрышка Финиста – ясна сокола, все базары обошёл, у куго только и не спрашивал, нехто и слыхом не слыхал про ето пёрышко. Вдругореть поеду, дак ишо поишшу.
-Ладно, батюшко, говорит нему Марьюшка. –В другореть, так в другореть, я обожду, што уш тут поделаёшь.
Вот прошло какоё-то времё, и вдругореть засобиралсе етот мужик в город. И опеть спрашиваёт у дочерей што им привести подарком.
-Мине, батюшко, привези бусы баские, да штобы я них носила в три реда на шее, да штобы в них не стыдно было показатце перед самим батюшкой-царём, - наказываё мужику старша дочи.
-А мине, батюшко, привези сарафан нарядной до пят, да штобы у него по подолу петухи красны были вышиты,- просит мужика середня дочи.
-А мине, батюшко, привези только одно пёрышко Финиста – ясна сокола, - попросила опеть младша дочи.
-Ладно, дочери любезные, привезу, - сказал мужик и уехал в город. Справил он в городу свои дела, и пошёл подарки дочерям покупать. И старшой он подарок купил, и среднёй, а для Марьюшки не как не можёт найти пёрышко заветноё, искал, искал него, много местов обошёл, много народу обспрашивал, да так и не купил он пёрышка. Приехал мужик домой, а дочери него у ворот стричают. Подал он бусы троерядные старшой дочери, сарафан  до пят,  с петухами по подолу середнёй дочери, а Марьюшке говорит:
-Не нашёл я опеть тибе пёрышка, Марьюшка.
-Не беспокойсе, батюшко, я  обожду, - говорит нему Марьюшка.
А сёстры над ней впокатушку смеютце:
- Совсем бестолкова ты  сестрица, другой раз без подарка осталась. А Марьюшка опеть молчит, не связаваетце с нима. Долго ли, коротко ли, опеть мужик в город засрежалсе, и опеть у дочерей он спрашиваёт, а  што им из городу привести подарком.
- Привези мине, батюшко, шелку алого на платьё, да ишо ленту алу в косу, - просит старша дочи мужика.
-А мине привези, батюшко, белого батисту на кофту, да ишо отрез шерстеной на юбку,- просит мужика середня дочи.
-А мине, батюшко, нечего не надо, окромя токо пёрышка Финиста – ясна сокола. Вот ето пёрышко и привези мине в подарок, - попросила мужика  младша дочи, Марьюшка. А сёстры ну опеть смеятце над Марьюшкой:
- Ох, и бестолкова ты, бестолкова сестрица, опеть с носом останешьсе.
Промолчала Марьюшка, ничего ним не сказала на обидны слова.
Мужик с тем и уехал. Справил он все свои дела в городу и пошёл подарки дочерям покупать. Старшим купил, што оне у него просили, а пёрышка заветного ну негде нету. Идёт мужик по полю, пригорюнилсе, не знаёт куды и податце, где нему то пёрышко искать. Идёт, чуть ли не ревит. Гледит, а настрету нему идёт старичок, сам маленькой, а борода долга, ниже поесу. Вот и спрашиваёт старичок мужика:
-Ты пошто такой невесёлой, што приключилосе с тобой, кака така печаль на серце лежит, али обидел хто?
-Не хто миня не обидел, да вот не нашёл я опеть подарка для своей Марьюшки. Где токо не побывал, и у куго токо я и не спрашивал, нехто про ето не знаёт, отвечаёт старичку мужик.
-Да про што, про ето? – Спросил него старичок.
-Да вот просила миня Марьюшка привести ней в подарок пёрышко Финиста – ясна сокола. В третьёй раз попросила, а я опеть нечего не нашёл,- пожалилсе нему мужик.
-Токо и всего-то, удивилсе старичок. – Пособлю я твоему горюшку, есь у миня тако пёрышко. Тут снимаёт старичок шапку и достаёт оттулёва махонькоё, серенькоё пёрышко, да и него подаёт мужику. Обрадел мужик, взял пёрышко и овернулсе, штобы спасибо старичку сказать, а тот ну как скрось землю провалилсе. Завернул мужик пёрышко в трепицу, да скореича домой поехал.
Приехал мужик домой, а дочери к нему настрету за подарками выскочили, вышла и Марьюшка, стоит и думат: «Наверно батюшко опеть без пёрышка приехал». Роздал мужик подарки старшим дочерям и говорит Марьюшке:
-Ну, Марьюшка, выполнил я в етот раз твой наказ, и привёз тибе пёрышко Финиста – ясна сокола. Розвернул он трепицу и подаёт ней пёрышко, махонько да серенько. Обрадела Марьюшка, взела пёрышко, ко груди прижала него и ушла в свою горенку. Сёстры токо головами покачали  во след. Закрылась Марьюшка в горенке, а как вечер-то настал, бросила она пёрышко об пол, и евилсе к ней Финист – ясной сокол, да такой баской царевич-королевич, што не в сказке сказать, не пером описать. Вот оне до утра миловались, розговоры всяки вели, а как утро-то настало, говорит ней Финист – ясной сокол:
-Сичас я, Марьюшка, обернусь серым соколом и улитю на волю, а ты окошечко не затворяй, я на кажну ноченьку к тибе прилетать буду. С етима словами ударилсе он об пол, да и обернулсе серым соколком, и вылетел в окошечко полетать по полям да по лесам. А как вечер настал, он опеть к ней воротилсе. Вот он раз прилетаёт, да другой раз прилетаёт, всё розговоры оне с Марьюшкой ведут. А старшим дочерям больно интересно стало узнать, пошто ето она закрываетце по вечерам, да и к ним не выходит. Стали оне у дверей подслушивать, да в шилку подсматривать, да и угледели таки оне Финиста – ясна сокола, и обзавидовались порато, и решили оне погубить него. Укараулили как-то вечером, што Марьюшка привалилась на кровать поджидаючи Финиста – ясна сокола, и задремала, а потом и заспала она, а двери-то в горенку запереть позабыла. Прокрались оне тихонечко в горенку, да в окошечко навтыкали ножиков вострых и ушли в обратно, кабыть оне тут и не бывали. А Марьюшка так и не проснулась, не почуела беду. Вот летит Финист – ясной сокол к окошечку, да на ножики-то и напоролсе с розмаху.
Билсе он, билсе, весь изранилсе и говорит:
-Прошшай, Марьюшка. Найдёшь миня в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за тридеветь земель, когды износишь троё жалезных башмаков, да истреплёшь три жалезных колпака, да изломаёшь в дороге ты шагая три жалезных посоха. Услышила ето Марьюшка, соскочила с кровати, кинулась к окошечку, а оно всё в крови да в перьях, да в ножах вострых. Побежала к сёстрам и спрашиваёт них:
-Сестрицы милые, да пошто вы еко сотворили, што я вам худоё сделала?
А те молчат, глазишша опустили, видно совесно стало. Принелась Марьюшка собиратце в путь-дорогу. Заказала она кузнецу трое башмаков жалезных, да три колпака, да три посоха – тожё из жалеза. А когды кузнец ей всё ето сделал, поклонилась она в поес отцу-батюшке и отправилась в путь-дороженьку. Долго ли шла, коротко ли брела, скоро сказка сказываётце, да не скоро дело делаётце. Вот уш она одне башмаки износила, один колпак истрепала, и посох один изломалсе, и пришла она той порой на полянку. Видит Марьюшка стоит на полянке избушка на курьих ножках. Марьюшка и говорит :
-Избушка, избушка, стань к лесу задом, а к мине стань передом. Избушка к ней и повернуласе. Вошла Марьюшка в избушку, видит баба Ега за столом сидит:
-Фу-фу-фу, русским духом пахнёт. Чего тибе деушка надобно?
-Я ишшу, бабушка Егабушка, Финиста – ясна сокола, ты не видала ли него?
-Нет, не видала, - отвечаёт баба Ега. А вот где он  я про то ведаю. Финист твой, деушка, живёт в тридевятом царстве, в тридесятом государстве у царевны-королевны. Да она-то только волшебной силой ведаёт. Ну, да ладно, пособлю я тибе. Вот тибе серебрено блюдичко, да золотоё еичко. Когды ты придёшь в тридевятоё царство, в тридесятоё государство, наймись к ней роботать. А после роботы ты достань еичко, да положь него на блюдичко, оно само по нему закатаетце. Будёт царевна-королевна просить продать ето блюдичко, смотри, не продавай, а скажи ней, што так отдашь, коли она позволит тибе посмотрить на Финиста – ясна сокола.
-Спасибо,- сказала Марьюшка бабе Еге и пошла дальше. Идёт она лесами дремучима, да полями широкима шла, шла и опеть обутку износила, колпак истрепала, посох изломала. Вышла Марьюшка опеть на полянку, и видит, што на полянке стоит избушка на курьих ношках. Токо вокруг избушки огород загорожён и на каждом коле по черепу, а в черепах огонь горит. Испужалась Марьюшка, но виду не подала, подошла она к избушке и говорит:
-Избушка, избушка, стань к лесу задом, а к мине стань передом. Поворотилась к ней избушка передом, Марьюшка взошла к ней на крылечко, и  в избушку зашла.
Смотрит, сидит баба Ега страшнее, чем перва.
–Фу-фу-фу,- русским духом пахнёт,- говорит баба Ега. – Зачем пришла, деушка.
-Ишшу я, бабушка Егабушка, Финиста – ясна сокола, - говорит ней Марьюшка. Не стричала ли ты него?
-Нет, не стричала,- говорит ней баба Ега. – А у моей сестрицы младшой ты была? Пособила она тибе?
-Пособила, - говорит Марьюшка. – Дала серебреноё блюдичко, да золотоё еичко, и куды идти показала, и как быть научила.
-Ну, тогды и я тибе пособлю. Вот возьми серебреные пяльцы да золотую иголочку. Иголочка сама будёт вышивать серебром да золотом, как токо ниё ты в руки возьмёшь. Будёт царевна просить продать, не продавай, а проси взамен них посмотрить на Финиста – ясна сокола.
-Спасибо тибе, бабушка, - поклонилась в поес Егабове Марьюшка и дальше пошла. Шла она опеть горами высокима, лесами тёмныма, полями широкима, и опеть износилась у ниё обутка, истрепалсе колпак на голове, изломалсе посох в руках. Пришла Марьюшка опеть на полянку широку, и на ней стоит избушка на курьих ношках, огородом обнесёна, а на каждом коле висят черепа лошадиные да и огнём горят. Марьюшка и говорит:
-Избушка, избушка, стань к лесу задом, а к мине передом. Избушка к ней и поворотилась передом. Вошла Марьюшка в избушку, а там баба Ега на пече лежит и говорит:
-Фу-фу-фу,- русским духом пахнёт. – Куды идёшь деушка?
- Ишшу я бабушка Егабушка Финиста – ясна сокола. Ты случаём про него не слыхала ли чего? – говорит ней Марьюшка.
-Слыхать не слыхала, а ты у моих сестриц была? – спрашиваёт ниё баба Ега.
-Была, - отвечаёт Марьюшка, - пособили оне мине, да на путь миня и направили.
-Ну, так и я тибе пособлю,- говорит баба Ега. Вот тибе серебреноё донце, золотоё веретёнцо, возьмешь него в руки, само пресь будёт, а ниточка-то будёт не простая, а золотая.
-Спасибо тибе, бабушка Егабушка, - сказала Марьюшка и пошла дальше. Долго ли, коротко ли шла она и пришла в тридевятоё царство, в тридесятоё государство, и пришла к дому етой царевны, котора и держала у сибя Финиста – ясна сокола. А ето не дом, а целой дворец хрустальной. Крылечушко резноё, окошечка росписные, а в окошечке сама царевна сидит, да на улочку гледит. Вот Марьюшка ниё и спаршиваёт:
-Я иду в роботницы наниматце, не надо ли тибе роботницы.
-Надо, - говорит царевна. – А ты што делать умеёшь?
-Да много чего, - говорит Марьюшка. – Умею шить, пресь, везать, вышивать, роботать по дому.
-Ну, такую мне и надо, проходи в дом,- пригласила ниё царевна.
Вот и стала роботать Марьюшка в дому у царевны. День роботаёт, а как ночь настанёт, достанёт она серебреноё блюдичко и золотоё еичко, и скажёт:
-Катись еичко по блюдичку, покажи мине Финиста – ясна сокола.
Покатитце еичко и появитце на блюдичке Финист – ясной сокол. Смотрит не него Марьюшка, а слёзоньки так и капают. Подслушала ето царевна и просит Марьюшку продать ней блюдичко с еичком.
-Продать не могу, - отвечаёт ней Марьюшка. – Даром отдам, а за ето дозволь ты мине повидать Финиста – ясна сокола.
-Ладно, - согласилась царевна, а сама думаёт: - Пусь смотрит, я него травкой сонной напою, он и не проснётце. –Приходи, как ночь настанёт в нашу спальню, там и увидишь него.
Настала ночь и пошла Марьюшка в спальню к царевне. Видит, што спит на большашшой кровате милый друг – Финист – ясный сокол. Стала Марьюшка будить него, до утра пробилась, а розбудить так и не сумела.
-Ну, што посмотрела на Финиста – ясна сокола? – спрашиваёт ниё царевна.
-Посмотрела, отвечаёт Марьюшка,- да токо он не проснулсе.
Вот день прошёл, а вечером достала Марьюшка серебреные пяльца да золотую иголочку и села вышивать. Увидела ето царевна и опеть продать просит. А Марьюшка опеть отвечаёт:
-Не продажны оне, я за так отдам, только ты мине дозволь повидать Финиста - ясна сокола. И опеть царевна согласилась. И в другую ночь так и не смогла Марьюшка добудитце своего друга милого.  Порато ростроилась она, да што поделаёшь. Отроботала Марьюшка день, а вечером взела серебреноё донцо золотоё веретёнцо, сидит, предёт, золотую ниточку тянёт. Увидала царевна и продать просит.
-Я так тибе отдам, дозволь ишо разочик посмотреть на Финиста – ясна сокола. Царевна ней опеть дозволила посмотрить, да сказала, што ето будёт в последнёй раз. Пришла Марьюшка в спальню, спит её милый друг непробудным сном. Будила она него, будила, а ноченька-то к концу идёт. Горько  заплакала Марьюшка и говорит:
-Прошшай милой друг, видно не судьба нам с тобой вмистях быть. Наклонилась, штобы поцеловать него на прошшаньё, а слёзонька-та возьми да пади нему на лицо, он и проснулсе сразу. Обрадел, как Марьюшку увидел.
-Пошто я тут? – спрашиваёт он у ниё.
-Да опоила тибя зельём царевна, да на сибе и женила, - говорит нему Марьюшка, а я порато долго тибя искала, да вот третью ноченьку бужу, насилу добудилась. И стали оне домой срежатце, а царевна собрала народ, да почала суд судить, што де муш у ниё в бега собралсе, а ниё жену бросаёт. Зашумел народ, затребовал Марьюшку прогонить. Тут вышёл Финист – ясный сокол к народу и спрашиваёт:
-Какая жё она мине жена, коли омманом на сибе женила. Вот моя жена, - показал он на Марьюшку, - и все с ним согласились и отпустили них подобру-поздорову. Уехали Финист – ясной сокол с Марьюшкой домой. А дома свадебку средили и стали оне жить-поживать да добра наживать.
Сказка закончилась, мы сидим под впечатление услышанного. Баба Топа тоже примолкла. Она, наверное, устала сидеть на одном месте и говорить без конца. Но виду не подаёт, что утомилась. Её доброта была бесконечна. А мы сидим, ждём. Пришла с улицы мама с охапкой дров на истопель, положила их к печке, разделась, открыла трубу у печки и, нащепав лучины, стала её растапливать. Отблески пламени от лучины заплясали по её лицу и рукам, лучина затрещала, разгораясь, и мама ловко сунула её в печку на уже положенные туда два полена. Сверху она наложила ещё поленьев, закрыла дверцу у печки и та весело загудела. Мама посмотрела на нас, покачала головой и сказала:
-Всё. Побегайте теперь на улку, дайте бабе Топе отдохнуть. Опосле вечерком и дослушаете.
Нам то что, мы дома, и вечером послушаем, а вот друзьям уходить явно не хочется. Из дому, когда стемнится, их уже не отпустят. Нам собраться пара минут, и мы уже бежим на улицу сугробы мерять, по дороге носиться. В совхозе с луга возят сено волочугами на санях, запряжённых лошадьми. Возчик идет рядом с возом, с вожжами в руках, правит лошадью, ему некогда оглядываться на то, что сзади творится. А сзади мы едем на запятках у саней, держась за верёвки крепящие воз стягом по длине волочуги. Тут главное, чтобы возчик не заметил прицепившихся к саням «зайцев», а то обязательно прогонит. А не заметит, то едем мы бесплатно до сенных весов, а там спрыгиваем и бежим встречать другой воз. А ещё мы ходили с мамой с чунками трушничать. Когда воз сена проезжает по дороге, с него во время пути, сваливаются клочки сена, и в тот год, когда в своём хозяйстве нехватка сена, мы идём по дороге, порой до самого луга и подбираем эти клочки с бровки. Бывало, порой  много сена  чунки накладывали, корове не на один день хватало хрумкать. А сейчас мы просто носимся, догоняя возы с сеном. В январе не так рано темнится, день  понемногу стал удлиняться, и мы засветло засобирались домой, тем более нам было сказано, что баба Топа завтра к вечеру уйдёт. В деревне все дети носят шаровары, это такие широкие штаны с начёсом. Их очень удобно натягивать на валенки, и благодаря этому вовнутрь валенок снег не попадал. А дома шаровары мы снимаем вместе с валенками, которые к ним примёрзли и стоят колом, и снять шаровары с валенок можно тогда, когда они оттают. Мы не особо паримся над этим и закидываем всю амуницию на горячую русскую печь. Там они к утру просохнут. Бабушка зовёт нас к столу:
-Подите ись, сичас суп из печи достану.
Мы наскоро едим, запиваем еду молоком прямо из литровой банки поочереди и уходим на диван дожидаться бабу Топу. Бабушка ворчит на нас:
- Хватит досаждать человеку, дайте спокою.
-Нечего, сватья,- говорит баба Топа. – Мне в радось, я веть ретко них вижу, поговорю ишо маленько, когды опеть выберусь. Конечно же бабаТопа рассказывала нам и про курочку рябу, и про репку, и про петушка-золотого гребешка, и много других сказок, поистине народных, самобытных, и поэтому никогда не надоедающих. Так сказка за сказкой и вечер пролетел.
-Ну, давайте, робятушки спать подём, завтре с утра ишо доскажу, што не успела, да и домой пойду, как там Дуня одна с робёнками-то справляетце, мужик-от только на выходной день приходит в бане помытце, роботат в лесу у смолокуров, живут там жё в избушке.
Назавтра утром мы опять окружили бабу Топу, опять подошли соседские ребятишки, а Колька вдруг спрашивает бабу Топу:
-Баба Топа, а ты песенки петь умеешь? Нам бабушка дак всегда поёт песню «Во саду, при долине»? А ещё она нам стих про птичку рассказывает.
-Да чего-то я, робятушки, знаю маленько,- отвечает баба Топа.
-Ну раз знаешь, то спой,- просим мы.
-Ну так давайте про чижика спою, да вы наверно ниё слыхали:
 
-Чижик-пыжик, где ты был?
-На конавке воду пил.
Выпил рюмку, выпил две,
Зашумело в голове.
Стали чижика ловить,
Стали в клеточку садить.
Чижик в клетке не сидел,
Стрепенулсе, улител.
Был у Саши, был у Маши,
У весёлой Кати нашей.
Катю дома не застал,
Во колечко постучал.
Во такоё, во резноё,
Во серебреноё.
 

-Баба Топа, у нас эту песенку на деревне все бабушки поют,- сообщает Колька. - А ещё что ты знаешь?
-Да маленьку совсем: -Гогарла, гогарла, тибе воды по горло, мине по колено.
-А как это понять? - Недоумевает Колька.
-Гогарла – ето птица такая. Когды она в глубоку лягу станё, то воды ней будёт как рас по горло,  ежели я стану, то мине будё по колено.
-Так ведь тогда гогарлу скроет с головой.
-Так ето веть про робёнка говоритце.
Баба Топа имела в виду птицу гагару.
-Баба Топа, а спой ещё.
И баба Топа вдруг запела, растягивая слова:
 
-Петушо-ок, петушо-ок,
Золотой гребешо-ок.
Маслена головушка,
Шёлкова бородушка,
Выглени в окошко,
Дам тибе горошку,
Дам и зернеток.

 

-Баба Топа, так это из сказки.
-Понятно, што из сказки, разве я вам ниё не сказывала?
-Сказывала, да только давно. А ещё, что знаешь?
-А вот што:
 
-Тра-та-та, тра-та-та,
Мы визём с собой кота.
Чижика, собаку,
Кольку-забияку.
Обизьяну. Попугая,
Вот кампания какая!
 
 
Колька смутился, заулыбался…
Конечно все сказки я не запомнила, да и нет никакого смысла пересказывать одно и тоже. И в память о своей доброй бабушке-сказительнице я и написала то, что вы прочли выше.
       Умерла баба Топа тихо и незаметно, как и жила. Уехала она летом, как обычно на родину, в свою любимую Топсу, обихаживать домок, травку выжать, да продать, «всё копейка будёт». И как-то вечером легла она спать, да так больше и не проснулась. Испуганный Вовка приехал в деревню и сообщил, что баба Топа не просыпается. Царствие Небесное тебе моя бабушка Пелагея Семёновна, наша любимая баба Топа, вечный покой и земля будет тебе пухом. Мы тебя не забыли.